ТЕРЁБИНО

Когда мать навещала летом своих родных в Терёбино и брала, конечно, нас, детей, с собой, мы испытывали необычайную радость. Сельцо Терёбино, где жили дедушка и бабушка, находилось в 25 километрах от Твери и 8 километрах от железнодорожной станции Кулицкая. В то время это был совершенно уникальный по живописности природы уголок.

До сих пор помню переживания во время сборов на всё лето, заботы, чтобы ничего не забыть - всё необходимое для себя и подарки бабушке и дедушке, а особенно - тёте Дуне, которая больше всего любила варёную колбаску. Какая тогда была колбаса! Войдёшь в комнату, и, кажется, запах её заставит съесть сколько угодно, хоть целого телёнка…

Когда всё, наконец, было собрано, мы отправлялись на вокзал. Но волнения стихали только тогда, когда мы попадали в поезд. Обычно сразу открывалось окно и… глаз нельзя было оторвать от мелькавших картин. Одно впечатление сменялось другим. В Твери поезд останавливался на 10 минут. Мы с сестрой очень волновались, когда мать оставляла нас в вагоне, а сама шла покупать в подарок бабушке, ребятам и тётям тверские белые мятные пряники. Тверские, вяземские и тульские пряники считались тогда непревзойдённым лакомством. Но вот поезд, наконец, трогался, и вот уже наша станция Кулицкая. Снова начиналось волнение: встретят или нет? Дело в том, что письмо о приезде посылалось недели за две до отъезда в Терёбино (отправить письмо раньше не позволяли разные дела). Но почта, точнее - почтовое отделение, было только возле станции, а Терёбино - в 8 километрах от станции. За письмами из Терёбино ездили редко: все были заняты работой - и люди, и лошади. Если везло, то нас встречали либо тётя Дуня, либо дядя Сеня на моей любимой лошади Красавчике. Поезд останавливался на Кулицкой всего на одну минуту. Мы выходили на высокую платформу, прямо напротив здания станции. Тревожно искали дорогие лица и, отыскав их, счастливые, целовались и обнимались через год разлуки. Я малышом ужасно боялся паровоза: он пыхтел, из него валил пар, и я с ужасом ждал страшного свистка! Но вот поезд уходил, и мы все, нагруженные, спускались с платформы и шли к чайной в двухстах метрах от станции. Хорошо знакомый нам Иван Яковлевич - хозяин чайной - обычно предлагал попить чайку из самовара. Но нетерпение наше поскорее тронуться в дальнейший путь обычно заканчивалось отказом от чая. Около чайной была специальная привязь для лошадей. На лошадь надевали торбу с овсом, и к нашему приезду эта торба бывала уже пуста. Бабушка всегда посылала на станцию встречающих нас «на всякий случай» на час раньше, хотя езды всего было 1 час 10 минут (летом). Дорога в начале была скучной: кочки, по сторонам - кусты ольхи и можжевельника, потом - вырубка. Иной раз дорогу пересекал зайка. Тётя Дуня крестилась, мол, дурная примета. Мать нам говорила:

– Это, деточки, только тётя боится зайцев, они очень хорошие.

Мать ненавидела попов с тех пор, как они с отцом еле-еле нашли попа, который согласился их обвенчать без разрешения родителей за деньги, которые они заняли у знакомых. Она была атеисткой.

Когда въезжали в старый еловый лес, то мохнатые ели и сумрак производили мрачное впечатление, тем более что тётя Дуня опять крестилась, так как мои дяди и тёти верили в леших, домовых и в другие разные приметы. Но вот лес кончался и появлялся переезд через ручей Чернавку. Ручей бежал по торфяной почве и вода в нём казалась красно-коричневой. Мост был давно сломан и переезд совершался рядом с ним. Вода доходила почти до брюха лошади, а те, кто ехал, свесив ноги, были вынуждены подбирать их до краёв телеги. Красавчику было трудно, но он, хитрюга, знал, что скоро будет дома и там его отпустят на волю после того, как я дам ему кусочек сахара, заранее приготовленный в кармане.

После переезда Чернавки вид оживал: начинался весёлый березняк. С телеги были видны или ландыши, или ночные фиалки, растущие в нём. Теперь уже скоро, через один километр, деревня Крамино, а за ней в одном километре - и Терёбино! Когда проезжали Крамино, деревенские ребятишки открывали ворота и получали от нас гостинцы. Из Крамино уже было видно наше родное Терёбино. Его сразу же узнавали по громаднейшей высокой сосне. Вернее, это, должно быть, были две сросшиеся сосны, так как верхушка двоилась, а вид сосны напоминал своей формой кипарис. И вот, наконец, знакомая крыша…

Я был любимым внуком у бабушки, и когда я должен был приехать к ним гостить, то бабушка всегда выходила по несколько раз на крыльцо и глядела на дорогу. Увидев нас на телеге, она заливалась слезами радости. «Милой», «Мой мальчик» - были её любимыми обращениями ко мне. Я любил её больше всех других родных.

Как я уже писал, сельцо Терёбино было в то время уникальным по живописности уголком природы. Недалеко от дома сливались две крохотные речки - Теребинка и Бобовка. В месте их слияния был водопой - небольшой плёс глубиной в рост человека с хорошим песчаным дном. Щук, налимов и окуней в речках было так много, что мы, ребята, ловили их и на удочку, и сачком, и самодельной острогой, а иногда даже просто голыми руками.

Берёзовые рощи чередовались с засеянными полями, а незасеянные поля пестрели полевыми цветами, создавая общий тон цвета. Эти тона через 2-3 дня, особенно после дождя, менялись на совершенно другие, донельзя непохожие на прежние. Трудно было сказать: какие же лучше? Можно было только воскликнуть: они все прекрасны!

А сочные луга около рек, с травой до пояса! Они ласкали глаз своей густотой и мягкостью. А сколько же было земляники! Кринка набиралась за несколько минут. За лесной малиной ходили с большими корзинами, а для меня, когда я был ещё небольшим, брали с собой кринку молока и, придя к малиннику, закапывали её в землю, чтобы молоко оставалось холодным. За грибами ходили не иначе как с бельевыми корзинами.

Летом в Терёбино съезжались дочери и сыновья с внуками. В доме дедушки и бабушки строго сохранялся патриархальный порядок и обычаи того времени. За стол никто не садился, пока дедушка не войдёт в комнату, не помолится на икону и первым не сядет за стол в угол, под образа. Потом напротив него садилась бабушка. Только после этого все 20-30 человек - дяди, тёти, внуки - занимали свои места.

Летом все дети и внуки занимались сельским хозяйством во главе с дедушкой и бабушкой. Сенокос был, как мне кажется, самой очаровательной порой. Все - от мала до велика - участвовали в нём, правда, по-разному: дедушка и его сыновья косили, а дочери и внуки ворошили скошенное и помогали навивать возы. Лет десяти и я выучился хорошо косить. Вставал на рассвете вместе с дедушкой и дядями и отправлялся косить по росе, предварительно выпив стакан молока с чёрным, испечённым в русской печи, хлебом. Косить - какое это было удовольствие! Сожалею о тех, кто не видел очарования лугов, как бы слегка дымящихся свежестью ранней утренней росы, или не наблюдал отдельных капелек росы на цветке или травинке. Они не смогут понять слова «чистота» и «прозрачность», а, глядя на картину в целом или разглядывая росу в капельках, они не смогут постичь того, что в душе в такой миг может пробудиться чувство прекрасного.

А какое удовольствие косить по росе сочную траву: невыразимый звук режущей траву хорошо отбитой и наточенной косы услаждает слух! Закончишь полосу, посмотришь на скошенный вал травы, оценишь свою работу и возникает чувство удовлетворения оттого, что ты поспел за дядьями. А они присядут, перекурят махорку и снова за работу. И так, пока не услышат далеко зовущий голос:

– Дедушка-а-а! Ча-а-й п-и-и-ть!

Все возвращались и садились за стол. На столе - картошка на двух больших сковородах (сначала сваренная, а потом слегка обжаренная).

До обеда была горячая пора: кто ворошил, а кто уже начинал возить с поля сено. Очень я любил навивать возы, соревнуясь с бабушкой. Но я не мог всё же навивать такие красивые, какие навивала она. Мои возы хоть и были хороши, но у бабушки воз как бы расширялся кверху! Его можно было сразу узнать.

После обеда косари шли отдыхать на свежем сене, а чуть позже можно было услышать в разных местах отбивание кос, и снова косари уходили на покос…

Вечером, когда возвращалось стадо, пахло парным молоком. Коровы изредка мычали, бабушка и тёти с подойниками шли их встречать. Сколько же парного молока я выпивал с чёрным деревенским кислым хлебом - до восьми стаканов! И это в 9-10 лет! Теперь мне 75, а молоко до сих пор мой любимый напиток. И хожу я всегда, как и в Терёбино, летом при солнце без шапки. Но о себе попозже…

А вот дедушка мой, Игнатий Андреевич, в свои 75 лет косил на равных со своими сыновьями. Пахал он на паре сивых лошадок, так в деревне называли лошадей серой масти. Одну из них звали Змейкой, а другую - мерина - Красавчиком. Дед мой, также как и мой отец, давал мне полную свободу и самостоятельность. Да ему и некогда было заниматься со мной. Это был мужичок редкого «покроя»: он никогда не пил, не курил и никогда, даже в минуты гнева, не сквернословил! «Чёрт» или «дьявол» лишь весьма редко вырывались у него, да и то «в сердцах». В 80 лет, возвращаясь ночью домой из соседней деревни, что была в трёх с половиной километрах от Терёбино, он заблудился, заночевал в сарае на хвое и получил крупозное воспаление лёгких. Отрядили дядю Сеню за доктором. Доктор только махнул рукой и уехал, а дед, тем не менее, выздоровел. До самой смерти у него не было лысины, а только кое-где проступала проседь. Умер он, когда ему было около 90 лет, угорев в бане.

Однажды дедушка вернулся из Твери, куда он отвозил муку на своей паре - Змейке и Красавчике, как обычно, с «головой» сахара, разными крупами и прочим. Нужно сказать, что Красавчик давно уже совершенно покорил моё сердце. Мне очень хотелось хоть немного проехаться на нём. Лошадей распрягли возле сарая, где стояли телеги, и меня посадили верхом на Красавчика. Я должен был доехать на нём до крыльца дома самостоятельно. А там уже с него должны были снять шлею и хомут. Сначала - буквально несколько шагов - всё шло хорошо, но затем Красавчик захотел пить после утомительной дороги. Я начал тянуть его за повод вправо, а он, почувствовав, кто на нём сидит, вдруг побежал рысью влево к колоде с водой и… я шлёпнулся на землю. Долго я ревел, но не от боли, нет, от обиды, что мой любимый конь меня не послушал и поступил таким коварным способом! Я стоял около окна, уткнувшись носом в стекло, и безутешно рыдал. Однако любовь моя к этой лошади от этого не только не угасла, а ещё больше укрепилась. Я всегда, как только представлялся случай, давал Красавчику кусочек хлеба или сахара. К семи годам я его так приручил к себе, что он стал убегать из табуна и являться к утреннему завтраку для того, чтобы полакомиться хлебом из моих рук. В табуне его никто не мог поймать и надеть на него оголовье. Только мне это удавалось и то потому, что я сначала давал ему несколько кусочков хлеба, а потом, взяв за чёлку, спокойно, но быстро, надевал на него уздечку.

С тех пор я ни разу не падал с лошади, пока снова не сел на неё в спортивном обществе, будучи уже взрослым человеком. С семи лет я мог отвести и привести деревенскую лошадь в табун и из табуна без уздечки на любом аллюре. Мы, мальчишки, подходили к лошади с кусочком хлеба и, поласкав её легонечко, заходили сбоку, а потом прыгали на неё, мгновенно закидывая правую ногу и ложась животом на спину лошади. И вот мы уже сидим на её спине, чувствуя себя хозяевами положения, и даже тон нашего голоса, хоть и мальчишеского, был, тем не менее, повелительным!

Бабушка моя, Домна Спиридоновна, летом вставала с рассветом, раньше всех и едва ли не больше всех трудилась. Она была очень заботливой, любили своих детей и многочисленных внуков. По праздникам бабушка забирала нас, внуков, сажала всех в телегу, и мы ехали в церковь за четыре километра в село Садыково. Мне тогда было лет 8-9. В эту церковь приходила из соседней с Садыково деревни Жирносово семья по фамилии Зубковы. Помню до сих пор, что в этой семье была девочка моего возраста - Олечка. Она обычно была одета в розовое платьице и носила соломенную шляпку с широкими полями и розовой лентой. В церкви Зубковы становились справа, а мы с бабушкой - левее их. Во время всей службы я косил глазами вправо и, видимо, настолько несдержанно, что мои двоюродные сёстры, братья и даже дяди, словом, все знали про мои нежные чувства и поддразнивали меня при случае. Такое чувство невозможно скрыть. И в этом возрасте оно глубоко прекрасно и ни с чем несравнимо. По возвращении из церкви нас ожидал праздничный стол. Бабушка как всегда вставала с рассветом, затапливала русскую печь, и в праздничные дни к картошке добавлялись белые булочки, ватрушки из белого и ржаного теста и горячие лепёшки, печёные на угольях. Всем варилось по яичку в самоваре колоссальных размеров, который могли принести только дяди. После завтрака разрешались и начинались игры, гармошка, песни… Некоторые я помню до сих пор. По средам и пятницам дедушка и бабушка ели только постное. В эти дни ни песни, ни игра на инструментах не разрешались.

К концу своей жизни бабушку разбил паралич. Она была прикована к постели. В доме к этому времени остались лишь два холостяка - её сын Сеня и дочь Дуня. Они вдвоём ухаживали за ней и делали всю работу и в доме и по сельскому хозяйству. Бабушка была совершенно беспомощна. Она только молилась Богу и просила его как можно скорее послать ей смерть, чтобы не быть обузой для родных.

С трёх лет я всегда пел, а потом стал ещё и насвистывать. Свистел и напевал я всю свою жизнь. А как здорово и красиво пели песни девчата! Каких только частушек не наслышишься от них! Лучшим из плясунов и гармонистов был самый младший сын моей бабушки - мой дядя - Коля. Он выделялся из всех своих братьев и просто знакомых своей красивой наружностью. Особенно хороши у него были большие красивые глаза. Он покорял девчат не только своей красотой, но и умением блестяще плясать вприсядку, аккомпанируя самому себе на трёхрядке. Когда в праздники он выходил на гулянье, то обычно начинал на трёхрядке тверской частушечный мотив. Какое напевное начало в наших тверских частушках! Хорошо помню до сих пор, а иногда и теперь переливно насвистываю… Все девчата деревни начинали тянуться за ним. Правда, когда он появлялся в соседних «чужих» деревнях, то из ревности к нему начинались драки. В ход пускались колья, кистени, кулаки… Обычно всё кончалось благополучно. У молодёжи гулянья сменялись работой, а работа кончалась гуляньем.

Хорошо помню, как в Терёбино, идёшь, бывало, по грибы с лукошком мимо стада коров и обязательно завернёшь к пастуху Митьке. Ему было лет 14-15. Особенно меня прельщало его умение щёлкать длинным-предлинным кнутом. Ручка у этого кнута очень короткая. Кнутовище у ручки очень толстое, а к концу - очень тонкое, заканчивающееся плетёным хвостиком из конского волоса. В нём и была «вся соль». Когда какая-нибудь «шалунья» собиралась оторваться от стада, Митька брал кнут, да так, бывало, щёлкал в её сторону, что она, обычно, сразу поворачивала к стаду. Ну а если корова не слушалась, то он, на своих быстрых ногах, подбегал и, щёлкнув уже по ней, «обжигал» её кончиком кнута: и не вредно для её здоровья, но и очень полезно для её памяти.

Я любил упражняться в этом искусстве - щёлкать. Это не так-то просто. В начале обучения кончик кнута обжигал меня самого. В таких случаях Митька, посмеиваясь, говорил: «Что, брат, за обучение платят?». Но страсть всё преодолевает.

А как он учил меня делать дудочку и рожок! Это тоже не «что-нибудь»! Нужно было срезать свежую липку, выбрать место подлиннее между сучками, надрезать кругом до именно сердцевины (а это чувство меры не сразу даётся), выкрутить сердцевину и… получалась дудочка с четырьмя вырезанными на ней клапанами (отверстиями). В дудочку вставлялся кусочек сердцевины и делался вырез (как на свистке). А в рожок вставлялся пищик.

Слышали ли Вы, читатель-горожанин, как на утренней заре, собирая стадо, «Митьки» играют на рожке или дудочке? Знаете ли Вы, что такое утренняя роса?… Заиграет Митька в свой рожок и стадо собирается под его напев. Он играет, а Вы идёте по росе, смотрите на коров, на природу, а душа Ваша внемлет чему-то прекрасному, чудодейственному… Вспоминаешь сейчас и, как пишет Н.В.Гоголь: «Тогда мне так «запахнет деревней»…

После того, как я начал учиться, Терёбино я посещал каждое лето. Я старался со всем прилежанием закончить учебный год без переэкзаменовки, и мне это всегда удавалось, ибо, чем ближе была весна, тем сильнее воображение и мысли нашёптывали мне о моём дорогом и необыкновенном Терёбино. Счастливое детство: романтика чарующей природы, здоровые спортивные игровые увлечения, сельскохозяйственные работы, рыбная ловля, собирание цветов, земляники, малины, грибов, общение с ребятами - двоюродными братьями и сёстрами.