Глава XIV

Влившись в коллектив полка, девушки быстро свыклись с боевой обстановкой и стали незаменимыми помощницами опытных техников, аккуратность, точность при выполнении необходимых технических приемов и завидное трудолюбие при подготовке самолетов к боевому заданию самым благотворным образом отражались на качестве и результатах труда не только техников, но и летчиков.

Многие девушки в короткие сроки отлично овладели своей профессией и самостоятельно проверяли приборы, готовили оружие и самолет к боевому заданию. Особенно выделялись старательностью Саша Абросина, Вика Высочина, Аня Корнеева и Шура Тропинина. И как-то так сложилось, что все четверо подружились и задавали тон в девичьем коллективе.

Однажды Вика, быстро управившись со своими делами, подготовив оружие, подсоединив боекомплект и получив разрешение техника звена, пошла к подружке.

— Шура, моя помощь не нужна? — Какой человек откажется от помощи? Помоги, пожалуйста, собрать пушку, — ответила Тропинина.

— Это мы мигом!

Младший сержант — механик по вооружению, работавший с Шурой Тропининой, обрадовался появлению красивой общительной Вики Высочиной и заулыбался. Для этого был повод — все его старания сломать лед в отношениях с Тропининой ни к чему не привели. Шура занималась делом, говорила только о работе, попытки механика войти в «личный контакт» пресекались сразу взглядом и возгласом.

— Что-о-о?!

Высокий рост, крепкое телосложение девушки были убедительным доказательством того, что ее предостережение может оказаться не пустыми словами. А вот Вика совсем другое дело, казалось сержанту. С ней можно поболтать о том о сем.

Втроем они быстро собрали и установили пушку. Вика стала подсоединять ленту с патронами и, лукаво взглянув на младшего сержанта, проговорила:

— Вы, дружочек, уже наболтались с Шурой, теперь дайте мне с ней посплетничать о наших девичьих делах!

У механика вытянулось лицо, он понял, что радовался преждевременно.

— Вика, зачем прогоняешь? — спросил он обиженно.

— Дела, а времени в обрез. — И, хлопнув по плечу механика, она повернула его направо, слегка подтолкнула и выпроводила из женской компании: — Иди к ребятам, перекури. Закончим обмен новостями — позовем.

— Дождешься вас, — буркнул под нос оружейник и направился к капониру соседнего самолета.

— Скажи, Шура, ты продолжаешь дружить с Глебом? — спросила Вика.

Тропинина покраснела. Вика застала ее врасплох, отговариваться она не умела, а делиться сокровенным, как это делали некоторые девчата, сейчас ей не хотелось, несмотря на то, что раньше они делились многим — Вика рассказывала о Сергее, Шура — о Глебе.

Высочина поняла душевное состояние подруги и не стала добиваться откровенности, только спросила:

— Где он? Я что-то давно не видела его.

— Недавно был. Летает. Доволен. Сумасброд какой-то.

— Ты преувеличиваешь, Шура, он хороший парень.

— Я не об этом. Раньше ему редко давали летать, он очень переживал, а сейчас буквально на крыльях носится.

— Это хорошо, значит, настоящий летчик!

— Я ему говорю: «Глеб, так и убить тебя могут», а он хохочет своим громовым смехом и говорит: «Не отлили еще ту пулю, которая меня поразит!»

— Правильно говорит. Значит, верит в себя. Что толку, когда человек сомневается и в бою дрожит за свою жизнь? Как раз таких и бьют.

— Откуда ты все знаешь?

— Не слепая. Вижу. Потом, я почти каждого летчика, прилетающего после боя, расспрашиваю, они в это время все откровенно говорят.

— Вика, вот тебе бы в воздух!

— А что? Я всегда готова.

— Ты казачка, тебе на коня, саблю в руки, и тогда — держись, фашисты!

— Не смейся, Шура! Если бы мне научиться летать, я бы не отстала от некоторых!

— А как поживает Фадеев? — с намеком, хитро поглядывая на Вику, спросила Шура.

— Толя надежный товарищ, с ним можно всегда быть спокойной, — ответила Вика, стараясь говорить как можно равнодушней.

— Вика, у вас на факультете историю дипломатии преподавали? — все с той же хитрецой спросила Шура.

— Ты на что намекаешь? — удивленно спросила Вика. — Мы с ним просто близкие друзья.

— А тут, — Тропинина коснулась левой стороны груди и выразительно взглянула Вике в глаза, — в сердечке, ничего нет разве? Значит, все происходит само собой?

— Почему ты так странно говоришь? О чем ты?

— Вижу, Вика, как ты ведешь себя при появлении Фадеева.

— Что?!

— Твой глупый вид тебя выдает.

— Шурка, честно говорю, мы просто друзья, понимаешь! Просто друзья!

— Не надо так старательно оправдываться, — улыбнулась Шура и крепко обняла Вику, — Я же все вижу и все понимаю.

Вика почувствовала, как кровь прилила к лицу. Она разозлилась на себя, на Тропинину, заодно и на Фадеева и выпалила:

— Нужен он мне!

— Тише об этом. Вон Глеб идет, — предупредила Тропинина.

Через минуту громовой голос Глеба огласил стоянку:

— О чем кукуете, кукушки?

Шура внимательно всмотрелась в него и спросила тревожно:

— Улетаешь?

— Да, — ответил Глеб. — Базаров поведет четверку.

— Держитесь, фрицы? — с ехидцей спросила Вика.

— Конечно! Он голова! С ним летать на задание — одно удовольствие. А его послеполетные разборы — великая школа! Каждый свое получит, но в бою всех сохранит, как бы ему трудно ни было.

— Я пошла, желаю успехов, Глеб! — сказала Вика, помахав рукой.

— Спасибо. К черту!

— Ты обещаешь быть осторожным?

— Шура, обещаю, что буду делать все так осторожно, что тебе за меня краснеть не придется.

— Неисправимый ты!

Шура отвернулась и медленно пошла от него. Глеб двумя прыжками оказался рядом, быстро чмокнул в щеку и мгновенно отскочил во избежание пощечины, чем иногда его Шура награждала за слишком явное проявление чувств.

— Дождешься ты у меня! Вот прилетишь, я с тобой расправлюсь!

— Шура, я не мог иначе, ты мой талисман, и я загадал, если перед полетом поцелую тебя, значит, ничего со мной не случится, если нет — собьют.

— Ненормальный ты, Глеб, — тихо вздохнула Тропинина, а у самой повлажнели глаза.

— Ладно, Шурочка, понесся я.

Шура полным нежности взглядом проводила его до самолета. Зашумели моторы, закрутились винты, и четверка самолетов ушла в воздух навстречу неизвестности.

Нина внимательно следила за сообщениями Совинформбюро. Особенно ее тревожили события, которые разворачивались там, где воевал Фадеев. Редкие лаконичные письма от него тоже давали повод для беспокойства. И вот уже больше двух месяцев Нина не получала от Фадеева ни одной весточки.

Двадцать пятого июля сорок второго года Нина услышала по радио об отходе наших войск из Ростова. Это событие снова разбредило начавшую было рубцеваться душевную рану. Нина вспомнила мать, в памяти снова промелькнули события сорок первого…

Курс по специальным дисциплинам Нина уже закончила. На экзаменах по всем предметам получила отличные оценки и теперь жила в ожидании перехода к следующему этапу подготовки.

Как-то Лавров сказал ей:

— Приготовься, завтра состоится беседа с настоящими немцами нашими сотрудниками.

В назначенное время она пришла в класс — один из учебных кабинетов, села на указанное ей место. Майор сел напротив, улыбнулся.

— Ну что ж, Нина, настало время сдавать экзамен на зрелость. Но экзамен необычный. Сейчас тебя будут допрашивать — подчеркиваю, допрашивать с пристрастием, и ты должна постараться на все вопросы ответить. Если экзаменаторы чем-то будут неудовлетворены, будем продолжать учебу. Условия приемлемы?

— Вполне, — тихо сказала Нина.

Вскоре в комнату вошел «гестаповец». Его внешний вид, манеры сразу вызвали у Нины страх и отвращение. С первых же минут она не могла отделаться от ощущения, что это настоящий гестаповец, и на вопросы о структуре гестапо, званиях, нормах обращения гестаповцев друг к другу отвечала хотя и четко, но без необходимой твердости в голосе, ее охватило чувство протеста и антипатии к этому человеку. Она заставляла себя войти в роль верноподданной рейха, но это ей никак не удавалось.

В конце экзамена «гестаповец», улыбнувшись, сделал Нине несколько замечаний очень добрым, теплым голосом, глаза его при этом засветились лаской, приветом. Нина, не успевшая еще выйти из образа, посмотрела на «гестаповца» удивленным взглядом.

— Не следует так удивляться, держитесь ровней, — продолжая улыбаться, сказал он.

— Благодарю вас, — сухо ответила Нина.

После «гестаповца» экзамены принимала крупная, широкоплечая немка. Она похвалила Нину за отличное произношение, знание нескольких диалектов, однако по части быта, нравов и особенно поведения немцев в кругу семьи и с друзьями подсказала много важных деталей.

Третьим экзаменатором был мужчина в скромном, тщательно отутюженном сером костюме. Он выглядел обычным обывателем и расспрашивал Нину о национальных особенностях характера, приверженности немцев к порядку, дисциплине, об их расчетливости. Очень его интересовало, что знает Нина о переменах, которые произошли в умонастроениях различных слоев населения Германии с приходом к власти Гитлера.

Нина отвечала старательно, но уже во время беседы поняла, что о многом она не имеет представления.

Сначала начались занятия, снова изучение литературы консультации со специалистами, врастание в образ немецкой девушки, работающей в государственном учреждении рейха.

«Тройка», как назвала экзаменаторов Нина, за несколько дней здорово вымотала ее. Не предполагая еще, как впоследствии она будет благодарна им всем за советы, реплики, замечания, Нина злилась порой и в конце концов однажды высказала майору свои подозрения относительно «фрау»:

— Не хочет ли эта немочка посадить меня в галошу в самый неудобный момент? Неужели у немцев правда такие… я бы сказала, странные обычаи?

— О чем речь?

— Например, о свободном подходе ко взаимоотношениям девушки и парня перед замужеством.

— Да, у них этим никого не удивишь.

— Ничего себе обычай! Девушка ни с того ни с сего позволяет себе то, чего не должна позволять до замужества.

— Почему же ни с того ни с сего? Как правило, они любят друг друга.

— Какая же это любовь?! Провели вместе ночь и разошлись в разные стороны…

— Нина, нельзя так категорично отзываться о нравах, обычаях и традициях другой нации, надо разобраться в них. Ты возмущаешься, а, между прочим, для твоей будущей работы необходимо все это усвоить и впитать в себя. Помнишь, я как-то зашел в кабинет, и немец-«обыватель» говорил тебе: «Если тебя пригласит в кино молодой человек и ты потом не отдашь ему деньги за билет, это уже вызовет подозрение в твоей национальной принадлежности и может быть началом той веревочки, за которую уцепится гестапо».

— В подобной ситуации я могу ответить, что немцы, проживающие в СССР, таких традиций не придерживаются.

— Хорошо, если так быстро сориентируешься. Но всегда помни: твоя работа будет очень трудной, — продолжил майор, — из-за малейшей оплошности могут возникнуть подозрения, которые повредят делу и тебе. Ты должна очень серьезно относиться к каждому своему поступку, каждому слову, постоянно контролировать себя.

Нина долго сидела в задумчивости. Майор не торопил. Потом она сказала тихо, но твердо:

— Я все поняла, товарищ майор, отступать не привыкла.

Нина продолжала входить в образ. Она докапывалась до таких деталей, что теперь экзаменаторы иногда просили времени, чтобы подготовиться к ответу на ее вопросы.

Как-то за подобным сюжетом наблюдал майор и после ухода немца-экзаменатора сказал:

— Нина, ты начинаешь хитрить, в отместку задашь вопросы по истории развития литературы и ее влиянию на трансформацию нации. Не каждому немцу под силу ответ на подобный вопрос.

— Не забывайте, что я — студентка университета! — ответила Нина и виновато улыбнулась. Ей стало неловко, что майор разгадал ее маленькую хитрость.

Вскоре состоялась последняя встреча с экзаменаторами, и майор поздравил Нину с успешным завершением подготовки. Осталось ждать соответствующих обстоятельств для отлета в тыл врага.

Уже второй день сержантское звено не брали на боевое задание.

Фадеев, привыкший к кипучей деятельности, не находил себе места. Обычное занятие — разработка вариантов лучшего выполнения боевого задания сейчас казалась кощунством. Зачем?! Кому это нужно?! Почему их не взяли? Мало самолетов? Да, верно, мало. Есть опытнее летчики? Тоже правильно. Тогда почему же раньше им доверяли задания и посложней? Сейчас «мессершмитты» нечастые гости над аэродромом, а когда они все время кружили над ним, Фадеев с Гончаровым ежедневно летали.

Эти мысли терзали Фадеева.

Овечкин и Гончаров, глядя на его мучения, не приставали с вопросами, молчали. Обычно разговорчивый, Ваня приуныл. Фадеев достал портсигар, предложил:

— Может, закурим? Я знаю, что мы все не очень охочи до этого занятия, но лучше ничего предложить не могу.

— Товарищ командир, а что, если к комиссару пойти?

— С жалобой на комэска?

— Да, капитан может и так расценить, — согласился Гончаров.

— Вот жизнь настала — фашисты свирепствуют, а нас держат взаперти, продолжал сокрушаться Ваня.

Молча, с жадностью, до головокружения наглотались крепкого дыма, посидели немного и двинулись на поиски — командира эскадрильи.

Искать долго не пришлось. Из штабной землянки вышли Кутейников, Богданов, еще несколько летчиков, которым была оказана честь первыми выйти на задание.

В полет шла шестерка, лишь самолет командира полка оставался на земле. Сборную группу вел Кутейников.

Сержанты завистливыми взглядами провожали своих товарищей.

— Что грустите, соколы? — обратился к ним Богданов.

— Как же не грустить, товарищ капитан, все воюют, а мы сидим! — ответил Гончаров.

— Успеешь, Гончаров, навоюешься. В следующий вылет наша эскадрилья пойдет.

— Неужели?! — обрадовались сержанты.

Все стали напряженно смотреть в сторону предполагаемого места боя, но нужный сектор пока просматривался плохо. Прошло более десяти минут, когда чуткий слух Овечкина уловил стрекот очередей.

— Товарищ капитан, началось, — сказал он.

— Да, уже пора. Хорошо, если Кутейников успел набрать высоту и рассредоточить группу, а если нет — заклюют «мессершмитты», — рассуждал вслух Богданов.

Прошла минута, вторая, третья. Очереди стали слышны более отчетливо, доносилось и завывание моторов, работающих на пределе своих возможностей. Иногда это завывание звучало на таких нотах, что было похоже, на стон, брало за душу, но чувствовалось, что человек не дает пощады ни себе, ни технике. «Смертельная схватка, все работают на высоких пределах», — подумал Анатолий. Словно продолжая его мысль, Богданов сказал:

— Вот бы мотористов сюда…

— Что они соображают, сюда надо конструкторов моторов, товарищ капитан, — сказал Гончаров.

— Я о них и веду речь и еще о тех, кто делает эти моторы на заводах. Малейшая неточность токаря, слесаря отражается на мощности мотора, а сейчас каждая доля лошадиной силы нужна.

— Верно, товарищ командир, — поддержал Богданова подошедший инженер эскадрильи, — плохо притертые клапаны, например, сбавляют до пяти процентов мощности…

— А это почти полсотни лошадей, — вставил Гончаров.

— Вот дела-то какие. А мы с вами, вместо того чтобы повернуть винт, проверить мотор и самолет как следует, порою стукнем сапогом по колесу и считаем, что приняли самолет в полном порядке, — наставительно произнес Богданов. — Что краснеешь, Гончаров, в точку попал?

Ваня улыбнулся, но промолчал, пряча видавшие виды сапоги. Он недавно выменял их у оружейника соседней эскадрильи, отдав тому свои новые. От Богданова могло достаться и за это суеверие.

— Один горит! — крикнул Фадеев.

Все замолчали и повернули головы в ту сторону, где за красной точкой, устремленной к земле, потянулась черная дорожка густого дыма — ему одному суждено было проводить летчика в последний путь. «Чей?» — подумали все.

— Наверное, наш, инженер, — с грустью произнес Богданов.

— Может быть, из первой, товарищ командир? — робко предположил Ваня.

— Какая разница, Гончаров? — металлическим голосом ответил тот.

— Товарищ капитан, смотрите, южнее две тройки-Яков пошли на Сталинград.

— Смена наша, — ответил комэск.

— Почему они вместе не полетели, товарищ капитан? — спросил Фадеев.

— Этому много причин, Фадеев, и одна из них — недомыслие, — с досадой ответил Богданов.

— Чье?

— Потом, Фадеев, потом.

Летчики с завистью смотрели вслед набирающей высоту шестерке Як-1. Каждому хотелось скрестить оружие с ненавистным врагом.

Самолеты скрылись из вида, и тут же в поле зрения наблюдающих появились ЛаГГи, возвращавшиеся с боевого задания — один, второй…

— Товарищ капитан, что-то они рановато возвращаются? — спросил Фадеев.

— Да, и получаса не прошло. Наверное, «мессеры» поддали кару…

Не успел первый самолет выпустить шасси, как сверху коршунами набросились на него две пары «мессершмиттов». Наперерез им кинулся второй наш истребитель, пытаясь с дальней дистанции отогнать немцев, но те, зная, что его огонь вреда им пока не принесет, продолжали делать свое черное дело.

Анатолий мысленно вместе с летчиком ЛаГГ-3 совершал маневр для более эффективного огня, чтобы скорее прийти на помощь товарищу. Вдруг он услышал возглас: «Горит!» — и увидел, как из горящего ЛаГГ-3 выпрыгнул летчик, как раскрылся его парашют. И тут же пара «мессершмиттов» набросилась на парашютиста. Атака с ходу не удалась, тогда другая пара плавно развернулась и хладнокровно расстреляла парашют и летчика на глазах у всех.

— Гады! Изверги! Людоеды!.. — раздалось вокруг.

Фадеев, наблюдая, как хладнокровно фашисты расстреливали летчика спускающегося на парашюте, сжимал кулаки…

«Мы отомстим за тебя», — мысленно дал он клятву.

Один ЛаГГ-3 продолжал драться с четверкой «мессеров». Мало того, что силы и так неравны, как назло, у ЛаГГа остановился мотор. Самолет пошел на снижение. «Мессеры» бросились к нему. Летчик отворачивает самолет, подскальзывает, но две огненные трассы настигают его, и все на аэродроме видят, как машина вначале вздыбливается, потом сворачивается на крыло очевидно, следуя последнему движению летчика…

За несколько минут не стало двух летчиков и двух самолетов. Фадеев и его ведомые со всеми побежали к тому месту, где ветер тихо перебирал скомканное белое полотнище парашюта.

— Трудно узнать летчика, — произнес чей-то голос.

Но по тому, как один из механиков, рыжеволосый рослый парень, стал бережно складывать руки погибшего, все поняли — это Шведов, спокойный и скромный человек, служивший в полку с самого начала войны.

Над аэродромом пронеслась со свистом пара ЛаГГ-3 и произвела посадку, за ними с ходу, не выпуская шасси, плюхнулся еще один самолет.

Через несколько минут к месту гибели Шведова подъехали Давыдов и Кутейников, постояли, опустив головы…

Удручающее впечатление произвел этот день на весь личный состав. Таких потерь в полку давно не было.

Вечером состоялся разбор. Стояла тяжелая тишина. Давыдов о чем-то тихо переговаривался с новым комиссаром. Фадеев смотрел на комиссара и вспоминал, как Овечкин с восторгом говорил о нем. Действительно, батальонный комиссар производил выгодное впечатление — высокий, стройный, подтянутый, с приветливым взглядом темно-карих глаз.

Закончив разговор с Кузьмичевым, Давыдов снял пилотку, склонил голову, остальные последовали его примеру, отдавая дань погибшим.

— Тяжело мне начинать этот разговор, товарищи, но надо, — сказал Давыдов. — Второй год воюет полк, во многих боях и сражениях побывали мы с вами. Немало сделали, но большой ценой заплатили за эти результаты. Много потеряли самолетов, летчиков и техников в воздухе и на земле. Дважды пополнялись личным составом и боевыми самолетами, сейчас же дошли до ручки осталось три самолета…

Фадеев, слушая Давыдова, подумал о «шкрабовской» эскадрилье. От прежнего состава осталось всего три летчика из девяти.

— Последний бой на редкость показательный во всех отношениях, продолжал командир полка. — Потерять двух летчиков и три самолета — такого в полку еще не было. И это произошло с теми, кто воевал с начала войны, считался опытным воздушным бойцом. Почему же это произошло? Может быть, комэск первой расскажет? — обратился Давыдов к Кутейникову.

Петр Васильевич быстро встал, помял пилотку, пальцы его рук дрожали, на подбородке выступили крупные капли пота. Он машинально вынул платок, стер пот и, держа пилотку в одной руке, а платок в другой, начал говорить.

Все внимательно слушали его и чувствовали, что говорит он не то. Кто-то не довернулся, кто-то не увидел — в этом, по его словам, была причина неудач. В его словах не было глубины анализа, следовательно, и причины потерь он не определил.

Давыдов, уловив настроение летчиков, видел: сейчас толку от Кутейникова не добиться — чем дальше комэск говорил, тем бессмысленнее были его фразы. В конце концов Кутейников и сам заметил это и закончил свое объяснение совсем уж неудачно:

— Что делать, у нас не получилось, посмотрим, как другие себя покажут, Теперь очередь за второй эскадрильей.

Богданов, обычно очень выдержанный, взорвался. Его терпение лопнуло, он вскочил и бросил на Кутейникова взгляд, полный горечи и презрения:

— Не торопитесь справлять похмелье на чужом горе! Знайте, ваши неудачи сегодняшнего вылета — это и наши неудачи. Мы скорбим, а не радуемся. Не оправданий, но правды ждали люди, конкретного, критического разбора действий эскадрильи! — с укором закончил Богданов.

— Кто еще хочет высказаться? — спросил командир полка.

— Что говорить? Надо делом заниматься да рисоваться поменьше, раздался голос Базарова.

Давыдов понял, что пора прекращать дебаты. Разве тут до них, когда два покойника, можно сказать, лежат в переднем углу…

— Товарищи, необходимо всем хорошо подумать о сегодняшних событиях, обсудить их. Завтра дежурит вторая эскадрилья, — закончил он разбор.

Следующий день прошел без особых приключений, лишь Овечкин вернулся с задания на изрешеченном в воздушном бою самолете. В полку осталось всего два ЛаГГа, теперь на них попеременно летали все, и каждый, возвращаясь, привозил по нескольку новых пробоин. Техники и механики быстро ремонтировали машины, и очередные счастливчики летели на них в бой. Залатанные, раскрашенные в разные цвета, эти самолеты походили более на атрибуты цирка, чем на боевую технику. Но летчики с нетерпением ждали своей очереди на полет, чтобы там, в небе Сталинграда, в смертельной схватке с фашистами доказать свое стремление остановить врага здесь, у стен Сталинграда. Каждый понимал, что дальше отступать нельзя.

…Когда хоронили погибших, прощальное слово произнес комиссар. Они провожали в последний путь товарищей, на счету которых были сотни боевых вылетов, десяток сбитых самолетов. Это были молодые парни — совсем недавно им едва перевалило за двадцать; это были их друзья, полные жизненной энергии, душевной теплоты… Беззаветным служением Родине они снискали горячую любовь всех, кто их знал.

Тепло и проникновенно говорил комиссар о каждом из погибших, говорил о коварстве и злобе врага, беспощадно топчущего нашу советскую землю. Каждое его слово зажигало огонь ненависти в сердцах летчиков, жажду беспощадной борьбы с фашистскими поработителями.

Речь комиссара взволновала всех присутствующих. Летчики, выступавшие после него, клялись быть верными памяти погибших и отомстить за их смерть. Вскоре на краю аэродрома вырос невысокий холмик с дощатой пирамидой и звездочкой наверху. Прогремел прощальный салют. Фадеев невольно содрогнулся, представив сколько таких могил на полях от Буга до Волги. Тысячи, сотни тысяч, миллион?

— Неужели миллион?..

Медленно и молча расходились люди после похорон. Фадеев с ведомыми направился было к своей землянке, но Богданов остановил его:

— Анатолий! Пойдем к командиру полка.

Через десять минут в штабной землянке около огонька, рвущегося из коптящей гильзы, собралось человек восемь. Давыдов встал, поправил гимнастерку — эта привычка у него выработалась давно, он всегда следил за своим внешним видом, был опрятен, подтянут.

— Обстановка критическая, — сказал он. — Фашисты стягивают к Сталинграду огромные силы, днем и ночью наносят удары по городу с воздуха. Нужных резервов у нас нет, самолетов на фронте мало, и те мы зачастую теряем безрассудно. Вылет группы Кутейникова тому горький пример. Такого позора полк еще не видел.

Кутейников ерзал на скамейке, хотел что-то сказать, но твердый голос Давыдова не сулил ничего доброго, поэтому комэск первой счел целесообразным промолчать.

— Причины ошибок — неумение и нежелание учиться воевать, — продолжал командир, — фатальное равнодушие к себе, к своему долгу перед Родиной. Человека бьют, но он ничего не предпринимает, чтобы выяснить, узнать, почему такое происходит. Многие летчики, возвратившись с боевого задания, где они наделали много промахов; действовали по шаблону, свои ошибки не анализируют, не стремятся их исправить. Их товарищи гибнут в бою, а они сами нередко труса празднуют, поджимая хвост при встрече с «мессершмиттами». Этот позор надо смыть кровью, но не своей, а вражеской. Сейчас обстановка такова: любая ошибка в бою будет расцениваться как предательство. Завтра мы получаем из соседнего полка шесть самолетов ЛаГГ-3 и два Яка. Приказываю: инженеру полка за счет ремонта подобранных в поле самолетов поддерживать самолетный парк на уровне десяти самолетов. Десять экипажей должны ежедневно вести боевые действия. Это приказ для всех. Завтра в девять утра вылетаем шестеркой: я с комиссаром и сержантское звено во главе с Богдановым. Мы должны показать немцам, что с нашего аэродрома не только куропатки взлетают.

Давыдов замолк, обводя присутствующих строгим взглядом. Стояла глубокая тишина, никто не смел и кашлянуть — слишком суров был командир полка в эти минуты.

— О деталях боевого вылета поговорим утром, для ориентировки скажу: идем на Сталинград прикрывать войска. Ударную группу возглавляю я. Группу прикрытия — Богданов или Фадеев парой, — закончил Давыдов.

— Есть! — четко отчеканил комэск второй.

— Вопросы есть? Все свободны.

Не проронив ни слова, участники совещания покинули землянку. Богданов с Фадеевым вышли последними.

— Чувствуешь, Анатолий, как развиваются события? Обстановка накалилась до предела, не случайно Сталин издал приказ и потребовал: «ни шагу назад». Дальше отступать некуда. Пора гнать фашистов обратно.

— Слышал я от пехотинцев, что приказ товарища Сталина подействовал на них здорово, — сказал Фадеев. — Видимо, и у нашего командира полка терпение лопнуло.

— Конечно. Сколько можно из-за нашей безалаберности терять людей и самолеты?

— Но ответственность он возложил на нас большую, — вздохнул Фадеев.

— У него другого выхода нет, Анатолий, — согласился Богданов. — Сейчас такая ситуация: или он овладеет положением в полку, или его согласно приказу снимут, разжалуют.

— Неужели до этого дело дойдет?

— Может дойти. — Богданов помолчал, потом спросил доверительно: — Ты обратил внимание — летят завтра с комиссаром вместе!

— Дар — ответил Фадеев. — Они, наверное, все продумали заранее?

— Конечно, — согласился опять Богданов. — Может, не одну бессонную ночь провели. Не шуточное дело.

— Я, честно говоря, товарищ капитан, и не думал, что все так обострится.

— Я тоже. Но в последние дни уже чувствовал: должен наконец произойти взрыв…

Вошли в сержантскую землянку. Овечкин и Гончаров были на месте. Комэск и командир звена вместе с летчиками расположились у стола. Более часа при свете коптилки шли баталии на бумаге. Наконец Богданов определил два наиболее вероятных варианта боя, которые все вместе отшлифовали до деталей, внося новинку в каждый тактический прием.

— Завтра наша задача — убедить командира с комиссаром следовать этим вариантам, — сказал Богданов. — Мне кажется, — добавил он, — что командиром группы прикрытия надо назначить тебя, Фадеев. Ты хорошо видишь даль, стреляешь не хуже меня, с Овечкиным вас водой не разлить, не только немецкими трассами, — улыбнулся он и закончил: — А сейчас — спать. На завтра, кроме хороших вариантов, нужны и светлая голова, и отдохнувшие мышцы, а это может обеспечить только хороший сон. Итак, до завтра!

— Спокойной ночи, товарищ капитан! — Фадеев вышел вслед за комэском, и голова у него чуть не закружилась от свежего воздуха.

Легкий ветерок дул с Волги, нес речную прохладу на раскалившуюся за день степь.

Поднялись наверх и Овечкин с Гончаровым.

— Как хорошо-то здесь! А мы сидим в землянке и керосином дышим!

— Все надо, Ваня!

— Товарищ командир давайте здесь спать?

— Нельзя, — ответил Фадеев, — лучше проветрить нашу обитель.

Овечкин и Гончаров взяли одеяло и стали махать им, увеличивая приток свежего воздуха. Закончив проветривание, снова обговорили некоторые детали предстоящего задания и, надышавшись свежим воздухом, юркнули в землянку…

С рассветом летчики принимали самолеты. К восьми часам перерулили их на свою стоянку и доложили командиру полка о готовности к боевому вылету, а также возможные варианты воздушного боя. Давыдов, быстро разобравшись в предложенных вариантах, согласился, предупредив Фадеева: без нужды с «мессерами» в затяжной бой не ввязываться. Лучше так — ударил внезапно и вверх.

— Понял, товарищ майор, — ответил Фадеев.

— Тогда по коням! В девять часов — готовность номер один, вылет в ближайшие тридцать минут. Мы можем потребоваться для усиления барражирующих истребителей из соседних полков. Включите радио и будьте на приеме, приказал Давыдов.

— Есть! — И летчики направились к своим самолетам.

Фадеев, весь в напряженно-приподнятом состоянии, снова внимательно осмотрел самолет, пристегнул парашют, сел в кабину, окинул взглядом приборы, включил радио и тут же услышал знакомую перекличку многих голосов, которая всегда сопутствует воздушному бою.

Одной минуты было достаточно, чтобы понять воздушную обстановку над Сталинградом: враг бомбил наши войска. Яки пытались атаковать немецкие бомбардировщики, им мешали «мессеры», падали бомбы, горели самолеты…

Накал боя нарастал, и Фадеев весь ушел в перипетии смертельной схватки, разыгравшейся над городом. Ему не терпелось самому оказаться там и бить врага так, чтобы пух и перья летели от стервятников!

Фадеев смотрел в небо, ждал сигнальной ракеты, но ее все не было. Хотелось подсказать Давыдову, что пора, но он постеснялся. Командир полка сам вылетает во главе группы, он знает, что делать. И вдруг в наушниках раздался твердый голос Давыдова: «Запуск! Взлет по плану!» Через три минуты шестерка была в воздухе.

Фадеев и Овечкин на максимальных оборотах пошли вверх. Высота постепенно росла — тысяча метров, две, три…

Набрав высоту три с половиной тысячи, Давыдов повел группу на запад. Впереди, как на ладони, простиралась Волга, за рекой просматривался растянувшийся далеко по берегу город с дымами множества очагов пожаров. Фадеев посмотрел на температуру мотора — велика, а расстояние до Сталинграда небольшое. Не успеют они с Овечкиным набрать желанные шесть тысяч метров? Чтобы не перегреть мотор, Фадеев решил прибрать обороты, медленно потянул рычаги на себя — темп набора высоты уменьшился. Гомон голосов в эфире постепенно стих. По отрывочным фразам Анатолий понял — бой был горячий, результативный с обеих сторон, очевидно, нырнул в реку не один самолет.

Осматривая горизонт, Фадеев видел лишь Овечкина и четверку своих, идущую впереди на высоте около четырех тысяч метров. Получалось, что его пара имела превышение всего метров шестьсот, этого было недостаточно. Заметив четверку, немцы сразу же обнаружат и его, а тогда прощай так тщательно разработанный замысел! Ни о какой внезапности не сможет быть и речи!

Фадеев взглянул на прибор, температура мотора подошла к норме. Он медленно двинул рычаги вперед почти до максимума. Самолет, как послушный конь, почувствовав уверенную руку седока, пошел вверх. Кругом тихо, в наушниках не было слышно обычного шума голосов. Под крылом самолета узкой лентой текла Волга, куре — западный, в воздухе только свои. Это радовало и настораживало. Если нет рядом врага, необходимо продолжать набор высоты. Вот уже пять с половиной тысяч, скоро заветные шесть.

Фадеев увидел, как четверка Давыдова пересекла линию фронта, развернулась на север, прошла так минут пять, повернула влево и взяла курс на юг. Находясь позади и выше группы Давыдова, он наблюдал ее маневры.

— Ноль один, я Стриж-12, разрешите действовать по плану, — запросил он.

— Действуй, но я тебя не вижу, — ответил командир полка.

— Я Стриж-12, на своем месте, делаю разворот вправо, — доложил Фадеев.

— Понял, — услышал Фадеев голос Давыдова и повел самолет в тыл врага.

Пролетев несколько минут, ниже себя тысячи на две с половиной он увидел две пары «мессершмиттов», летящих на Сталинград, и подумал: вот они, идут, чтобы связать боем нас, потом вызвать «бомберов» — испытанный прием! На него не раз клевали советские истребители, в том числе и он сам, пока не научился делать правильные выводы из складывающейся ситуации. Как же быть сейчас? Атаковать — выдашь себя и сорвешь тщательно разработанный замысел, не трогать «мессеров» — они могут внезапно атаковать четверку Давыдова. Анатолий решил пропустить их, но развернулся, полетел сзади и выше. Если возникнет угроза группе Давыдова, он сможет своевременно предотвратить ее. ЛаГГ-3 на этой высоте превосходил «мессершмитта» в скорости и маневренности.

Анатолий то и дело менял курс, искал Давыдова, но, не найдя его, сообщил по радио:

— Ноль один, идет четверка «худых» — курс… квадрат… высота…

— Понял, сейчас довернусь на север, — ответил Давыдов.

— Я иду за ними, — добавил Фадеев.

— Хорошо, но не прозевай «бомберов», — напомнил командир полка.

— Понял, — сделав поворот, Анатолий увидел четверку Давыдова.

Ох, зачем так близко прильнул к ведущему группы Богданов! Будто уловив тревогу Фадеева, комэск стал отворачивать с набором высоты, увеличивая дистанцию. Минуту спустя завязался клубок двух четверок. Фадеев, еще раз осмотрев запад и юго-запад, занял исходное положение и быстро атаковал «мессеров». Удар был точен, ведомый второй пары загорелся и «мессер», оставляя длинный шлейф дыма, устремился к земле, его ведущий, сделав переворот, последовал на запад.

Теперь внимание Анатолия было обращено на первую пару, но фашисты, ощутив угрозу сверху, бросились наутек. В азарте боя Фадеев ринулся за ними, но был остановлен Давыдовым:

— Стриж-12, не увлекайся, займи прежнее место!

— Понял, — с сожалением ответил Анатолий и пошел в набор высоты. Прошло еще несколько минут напряженного ожидания, и Фадеев вновь увидел врага. Девятка за девяткой шла большая колонна бомбардировщиков, сзади снизу их догоняли «мессершмитты».

Анатолий прикинул время их появления над Сталинградом и доложил Давыдову. Фадеев, находясь вдвое выше «юнкерсов», думал о том, как было бы кстати оказаться здесь всем оставшимся на аэродроме истребителям, плюс еще подкрепление из других полков — тогда они бы показали немцам!

Отбросив мысль о глобальных масштабах, он перешел к конкретным действиям. Фадееву было ясно, что поломать строй «бомберов» просто необходимо, но это можно сделать, лишь отделив туловище от головы, то есть сбив ведущего группы. Но как? Справа и слева, обгоняя «бомберов», на больших скоростях уже шли «мессеры», очевидно, для того, чтобы расчищать бомбардировщикам воздушное пространство. Фадеев предупредил Давыдова.

— Понял, действуй по плану, — ответил он.

«Ну и хитер командир, никакой конкретной команды», — подумал Фадеев.

«Юнкерсы» уже приближались к линии фронта. Время не ждет!

— Пора, Вася, за мной!

Фадеев бросил машину в пике, осматриваясь по сторонам — за хвост он был спокоен. ЛаГГ-3 несся на «бомберов» с огромной скоростью. Сейчас его уже никто не догонит. Дистанция быстро сокращалась. «Мессеры», обогнав «юнкерсы», продолжали полет к Сталинграду, не подозревая о дерзкой атаке пары ЛаГГ-3 с запада. Фадеев прильнул к прицелу — расстояние пятьсот, четыреста, триста, двести метров, — пора, иначе можно проскочить. Прибрав обороты, нажал на гашетку и почти мгновенно увидел дым на ведущем «юнкерсе», потом появился огонь, фашист заметался, но Анатолий не отпускал гашетку до тех пор, пока «бомбер», объятый пламенем, не пошел к земле.

Фадеев резко взял ручку на себя. Набирая высоту, услышал голос Богданова:

— Ведущий «юнкерс» горит!

Взглянув назад, увидел Овечкина и еще один дымящийся бомбардировщик. Эх, чуть-чуть не хватило огонька, надо бы добить, но «мессершмитты», вначале ошеломленные атакой и заметавшись со страху, уже пришли в себя и, разделившись на две группы, вступили в бой. Одна четверка пыталась преградить путь группе Давыдова, другая стала набирать высоту, стремясь добиться превышения над Фадеевым. Как ни лаком был кусочек — подбитый Овечкиным «юнкерс», Анатолий не стал его добивать, а стремительно бросился в атаку на четверку «мессеров».

«Заволновались, гады, неловко себя чувствуете, когда мы выше», подумал Анатолий и, свалив самолет на левое крыло, резким маневром зашел в хвост ведомому второй пары и дал очередь. «Мессер» задымил. Фадеев энергично перевел свой самолет в левый боевой разворот и навскидку, как сибирский охотник, дал очередь по ведущему первой пары — «мессеры» почти одновременно понеслись к земле.

Анатолий с Васей бросились в преследование. Скорость — более шестисот километров, самолет гудит и трясется. Как бы не развалился в воздухе, подумал Фадеев и перевел самолет в набор высоты, зашел в хвост второй четверке «мессеров», которая пыталась в этот момент атаковать Богданова, и дал длинную очередь по замыкающему. Ведомая пара «мессеров», сделав переворот через крыло, метнулась вниз.

Фадеев, видя, что комэску опасность больше не грозит, направился на помощь Давыдову, который вместе с комиссаром атаковал бомбардировщики.

Отогнав последнюю пару истребителей противника, Богданов с Гончаровым набросились на «юнкерсов». Под меткими, очередями шестерки советских истребителей «юнкерсы» запаниковали. Не доходя до цели, они начали освобождаться от груза и возвращаться на запад. Но не всем было суждено вернуться целыми и невредимыми. Один за другим вспыхивали бомбардировщики и, объятые пламенем, падали на русскую землю.

В горячке боя никто не обратил внимания на горючее, и только после того, как комиссар крикнул: «У меня горючего — ноль», — Фадеев взглянул на свой бензиномер и убедился, что у него тоже около пятидесяти литров. Команда Давыдова: «Прекратить преследование, идем на аэродром!» — подоспела как нельзя кстати.

Буквально на последних каплях бензина летчики произвели посадку. Радостные и возбужденные, выскочили они из кабин, бросились друг к другу. Комиссар и командир обнялись, расцеловались и поздравили всех участников этого вылета. Победа была убедительной: разогнали три девятки бомбардировщиков, более десятка «мессершмиттов» и сбили семь самолетов врага. Кроме того, и это было главным, командир и комиссар личным примером доказали, что при высоком мастерстве и умелом управлении боем можно и малыми силами бить и «мессеров», и «юнкерсов».

Наступил сентябрь. Фашисты перебрасывали к Сталинграду новые силы, стремясь сбросить в Волгу его героических защитников.

Летчики полка Давыдова отважно вели воздушные бои, часто выходили из них победителями, но и им доставалось: нет-нет, да и собьют кого-то.

Полк таял, в нем оставалось всего пять самолетов. Пополнения пока не ожидалось.

В один из этих напряженных дней Фадеев узнал, что в первой эскадрилье пара, вышедшая на разведку аэродромов противника, не вернулась с боевого задания, В ее составе был и Глеб Конечный.