Первый скафандр

Меня окружает мрак и тишина … Лишь из-под толстых войлочных подошв унтов светится узенькая щель между створками бомболюка.. За ними – десятикилометровая бездна, отделяющая меня от теплой, ласковой земли.

Макушка моего гермошлема упирается в верхнюю обшивку бомболюка, основной парашют, на котором я сижу, превращает скамеечку под ним в неустойчивую зыбкую опору, с которой можно легко соскользнуть, если не держаться руками за шпангоуты самолета. А держаться становится все труднее по мере того, как скафандр с набором высоты раздувается все больше и больше, и каждый палец, распухая, становится все жестче…

Под тяжестью запасного парашюта затекли неподвижные ноги, из-за чего я с трудом скорее угадываю, чем различаю, щиток не передней стенке бомболюка с сигнальными лампочками, ни одна из которых пока не горит. Но претензий предъявлять не приходится – бомболюк рассчитан на компактную авиабомбу, а не на человека в раздувающемся скафандре. И самолет СБ – единственный, который на сегодня может поднять меня на высоту десяти тысяч метров.

Лампочки на щитке начнут загораться тогда, когда Леша Гринчик «наскребет» эту высоту… Белая – знак того, что высота достигнута, зеленая – сигнал об открытии бомболюков и красная – сигнал «пошел». Впрочем, красную я все равно уже не увижу – моя голова в плексигласовом цилиндрическом гермошлеме с вертикальными проволочками электрообогрева будет уже наклонена наружу, вниз, с последующим вываливанием из бомболюка.

Но это еще не скоро – чем ближе к «потолку», тем медленнее набирает машина последние сотни и десятки метров. «Девять тысяч пятьсот» – раздается глухо в наушниках шлемофона голос Гринчика . . .

«Скорее бы уже» – мелькает мысль. Ожидание становится все более тягостным. Секунды растягиваются в минуты и часы. Невыносимо затекли ноги. Снаружи минус пятьдесят пять градусов, но мне жарко – на мне шелковое белье, поверх его шерстяное, затем идет двухсторонний беличий комбинезон, и уже сверх всего – прорезиненныи скафандр, герметически запертый и подогреваемый электричеством. Мне жарко, а поверх моих меховых перчаток и унтов белеет пушистый иней.

Мой опыт, и мои предыдущие шестьдесят шесть парашютных прыжков, не избавляет меня от того щекотливого ощущения – ожидания , которое связано с отделением от прочной опоры и стремительным падением в зияющую под тобой пустоту.

Толстый жгут, выползающий подобно удаву откуда-то из недр самолета и подсоединенный к скафандру в области живота, подводит внутрь кислород и электропитание, являясь пока что связывающим звеном между мной и самолетом. После загорания белой лампочки на щитке я должен буду прервать эту связь, выдернув ручку замка. Еще я должен буду включить вентиль своего автономного кислородного баллона на бедре. После этого обогрева больше не будет – тогда и пригодится томящая меня сейчас амуниция.

В свое время тот самый замок, не сработав при испытаниях в термобарокамере, доставил мне большую неприятность, но сейчас об этом лучше не думать. В этом последнем завершающем прыжке все должно быть хорошо.

Сейчас сентябрь 1939 года. Политическая атмосфера в Европе и во всем мире все больше накаляется, и наша страна делает все возможное для укрепления обороноспособности и, в частности, для развития своей авиационной техники.

Костюм, который сейчас на мне – это результат работы большого коллектива во главе с тремя энтузиастами – инженерами Бойко Александром Ивановичем, Хромушиным – его тезкой и Усачевым Николаем Григорьевичем. Этот костюм – прЕдвестник нашей высотной авиации, которая в ближайшем будущем должна летать не только дальше и быстрее, но и выше всех. Впрочем, одно от другого не отделимо. Это творение опередило появление соответствующих летательных аппаратов, хотя самолет «БОК» с круглыми иллюминаторами герметической кабины уже стоит в ангаре.

Этот первенец, в сравнении с современными костюмами, довольно сильно стеснял свободу движений, и требовал определенного «сживания» с ним.

Почему в этом костюме я?

Я давно мечтал стать летчиком-испытателем.

Работа со скафандром началась для меня в 1939 году в ЦАГИ, в 8 отделе. Летно-исследовательского института тогда еще не существовало, но испытательные полеты выполнялись. Работал у нас летчик-высотник Алексеев. Когда костюм был сконструирован, ему предложили в нем полетать. Он в нем посидел, потом посидел в термобарокамере, и отказался. Сказал, что костюм лишает летчика подвижности, уменьшает обзор. Одним словом, летать в нем он не согласился. Я же в ту пору летал только на У-2 и Р-5. Мечтой моей было стать летчиком-испытателем, но начальник летного отдела Козлов Иван Фролович не давал мне летать. Дело было в том, что у меня не было официального пилотского диплома, а была лишь справка об окончании аэроклуба.

Когда я краем уха услышал о создании такого костюма и об отказе Алексеева летать в нем, я пришел к Алексееву и предложил: давайте я в нем отпрыгаю. Если в нем удастся прыгать, то уж летать удастся наверняка. Алексеев согласился. Собрали Ученый Совет 8 отдела ЦАГИ под председательством Качанова. Я написал методику. Ее утвердили и приступили к испытаниям.

Я составил совместно с творцами костюма методику наземных и летных испытаний, она была утверждена. Так, пришедшая мне случайно в голову мечта стала явью – я приступил к испытаниям.

Смысл скафандра заключается в том, чтобы сохранить вокруг человека давление воздуха, неумолимо падающее с высотой. На высотах свыше 14 – 15 тысяч метров никакие дыхательные и кислородные приборы открытого типа не могут обеспечить жизнь человека. Давление воздуха так мало, что попадающий в легкие кислород не усваивается организмом – кислород не поступает в кровь, а легкие превращаются в своеобразный паровой котел, испаряющий влагу, но не способный вобрать в себя воздух. Способность скафандра сохранять внутри себя нужное давление должна была быть подтверждена на первом этапе испытаний в термобарокамере.

Вспоминаю первое испытание. Меня облачают в шелковое и шерстяное белье, надевая поверх двухсторонний меховой комбинезон, а поверх натягивают ярко-красный скафандр, на котором проблескивают пластины и проволоки жесткости. Я изнываю от жары, и Николай Григорьевич Усачев засовывает мне за шиворот резиновый шланг, из которого по телу растекается благодатная струя холодного воздуха. Я пролезаю в круглый люк стальной сферы термобарокамеры, усаживаюсь на скамейку, после чего к скафандру подсоединяется жгут кислородного и электропитания, а на плечи устанавливается цилиндрический гермошлем, три четверти которого занимает плексигласовое окно с вертикальными проволочками электрообогрева. Вокруг буртика шлема идет стальной тросик, который натягивается и запирается защелкой.

Люк закрывается, и я остаюсь один перед многочисленными приборами на стенках, перед пестрой паутиной трубок и проводов и глазком, через который за мной наблюдают снаружи. При помощи шлемофона с ларингофонами я держу связь С наблюдателями. Начинается «подъем» на высоты 8,10,12,15 тысяч метров. Из термобарокамеры выкачивается воздух для создания соответствующего давления на «высоте», а мощные холодильники создают соответствующую температуру.

Сейчас август месяц. Снаружи в окна высотной лаборатории заглядывают зеленые ветви деревьев, а на моих меховых унтах, перчатках и скафандре ложится все более толстый слой пушистого инея. Чувствую я себя пока что отлично. Дышится легко и свободно, обогреваемое окно дает отличный обзор. С «подъемом на высоту» скафандр все более раздувается внутренним давлением, становится более жестким, но я довольно свободно делаю широкие движения руками и ногами. Я привыкаю к костюму все больше и больше, все теснее сживаюсь с ним. Подача кислорода, обогрев, удаление отработанных продуктов дыхания и влаги – все на уровне технических требований.

Подошел второй этап испытаний – имитация отделения от самолета. Поочередно, на высотах 8 и 10 тысяч метров я, включив вентиль своего кислородного баллончика, укрепленного на бедре, выдергивал рукоятку замка, переходя на автономное кислородное питание. Пружинные клапаны закрывали отверстие в замке, жгут падал на пол, после чего меня «спускали» с предполагаемой скоростью снижения. Испытания шли успешно.

Но вот на 12 тыс. метрах скафандр впервые преподнес мне пакость – при выдергивании замка клапан не сработал, и костюм стравил давление. Соответственно я быстро воспарил с 2000 метров, соответствовавших давлению в скафандре, на 1 2 тыс. метров, и успев нажать на аварийный сигнал, потерял сознание. Меня быстро «спустили» вниз, но на каком то промежутке времени мне пришлось бороться с чувством недоверия к каверзной натуре моего подопечного.

После устранения мелких неполадок, выявленных в процессе наземных испытаний, начались летные испытания.

Набив скафандр песком по весу человека, и установив ему на «голову» бароспидограф, мы подцепили его к бомбосбрасывателям самолета ДБ-3, и сбросили с высоты 2000 метров. Фала раскрыла парашют, и наш питомец начал свое «беспилотное» снижение. Расшифровка записи самописца показала, что скорость снижения была немногим меньше двукратной от нормальной скорости снижения при тренировочных прыжках. Наш «парашютист», ударившись при приземлении о твердый грунт, лопнул. Жалко сморщившись на высыпавшемся из него песке, он напомнил мне человека, грохнувшегося о землю с высоты 10-го этажа, и с которого, в довершение к вывалившимся внутренностям, содрало еще при падении всю кожу.

Летчик-испытатель Рыбушкин сочувственно смотрел на меня, а я, с не совсем естественно бодро звучавшим смехом, сказал, что этого мальчика еще надо учить приземляться.

А потом Марк Лазаревич Галлай вывез меня на самолете «Р-зет», и я совершил первый прыжок из задней кабины с 5000 метров в скафандре без шлема. Цель – еще больше «врасти» в костюм в естественных условиях. От динамического удара при раскрытии парашюта с моей правой ноги соскочил унт и самостоятельно полетел к родной земле. Ногу при приземлении мне спасло, пожалуй, то, что я врезался по щиколотку в заболоченную почву. В дальнейшем я стал подвязывать унты к лямкам парашюта.

А далее мною занялся Леша Гринчик, который поднимал меня в бомболюке самолета СБ на 6, затем на 8 и, наконец, на 10 тыс. метров. Эти три прыжка совершались уже в шлеме. На левой руке у меня был закреплен высотомер и когда он показывал при снижении 4000 метров, я перекладывал защелку гермошлема, снимал его и опускал вниз на привязной фале. Он приземлялся первым, а я за ним. Прыжки с 6 и 8 тыс. метров показали полную «кондиционность» костюма, который, казалось бы, решил не показывать больше никаких фокусов.

И вот – последний, завершающий прыжок с 1 0 000 метров. Уже 50 минут мы набираем высоту, из которых 20 приходятся на последнюю тысячу. Еще более глухо и неуютно звучат в шлемофоне слова Гринчика: высота 10 200 метров – самолет больше высоту не набирает – «Приготовиться». И в подтверждение на щитке вспыхивает белая лампочка. Берусь за ручку замка, включаю свое кислородное питание и, воззвав к высшей справедливости по адресу замка, выдергиваю ручку. Все та же «домашняя» атмосфера окружает меня – замок сработал отлично. Зеленая вспышка на щитке. Крепче впиваюсь пальцами в ребра шпангоутов…

Створки бомболюка отваливаются в стороны, ослепляя меня потоком света из открывшегося прямоугольника. Просовываю гермошлем в люк и несколько секунд смотрю на залитую утренним солнцем землю. Серебряные капли озер и ниточки рек сверкают на темно-зеленых или желто-красных пятнах лесных массивов, розовые клубочки кучевых облаков застыли далеко внизу; земля, расцвеченная осенними красками и синий простор неба туманятся, заволакиваются белой дымкой – стекло гермошлема, уже лишенное электрообогрева, быстро запотевает и замерзает изнутри.

Отпускаю шпангоуты и вываливаюсь в ожидающую меня бездну. По сосущему чувству под ложечкой ощущаю нарастание скорости падения. На этой высоте скорость свободного падения достигает 100 метров в секунду, да еще плюс скорость полета самолета. Надо выждать с открытием парашюта, пока не погашу скорость. Носом и губами протираю «глазок» в белом инее на стекле – темный фон земли сменяется попеременно с синим фоном неба – меня вращает. Делаю рывок, принимаю позу «ласточки» и тянусь к кольцу парашюта. И не могу дотянуться.

Скафандр раздулся, и я в нем сейчас как рак в скорлупе. Да еще то ли белье, то ли комбинезон сбился в складку под локтевым суставом. Тянусь к кольцу левой рукой, просовываю под него большой палец и вытягиваю кольцо толчком от себя.

Рывок был такой, что… Его ведь раздуло, скафандр. И ноги и руки, все ушло расширилось. Вот я со всего маху и уселся деликатным местом на пластину жесткости. Боль дикая. Вопил я несколько минут благим матом, пока не оторвался от своего орудия пытки. Одним словом – ощущение взрыва в звездной россыпи перед глазами. Но это, в общем- то, все мелочи, а главное – я спускаюсь под куполом парашюта и нормально дышу. Костюм ведет себя молодцом. Жаль, что выше не на чем подняться – я уверен, что и с высоты 20 тысяч метров он вел бы себя так же.

Альтиметр на руке показывает уже 5000 м. Окно гермошлема оттаивает от инея. Раскачиваясь как огромный маятник, я иду к вспухающей мне навстречу земле.

4000 метров. Я отбрасываю защелку шлема. Но она, сломавшись в месте спайки с тросом, улетает в небытие. Я не могу снять шлем. Под конец мой подопечный еще раз показал свой норов. Земля приближалась все быстрее. Далеко назад ушел зеленый прямоугольник аэродрома со светлой взлетно-посадочной полосой и лентой реки, окаймляющей его с двух сторон. Придется приземляться в шлеме.

Подтягивая стропы парашюта, я «перетягиваю» овраг, разворачиваюсь в последний момент по ветру и сальтирую несколько раз на околице какой- то деревни. Прихожу в себя, сажусь и сквозь стекло вижу женщину с коромыслом через плечо. Глаза у нее расширены, рот открыт в крике, которого я не слышу. В следующий миг коромысло с ведрами летит на землю, а мелькающие голые икры скрываются за углом забора. Из моих разбитых при приземлении о стекло шлемофона губ вырывается смех, но в следующий миг мне уже не смеха: своевременно мне приходит в голову здравая мысль, что после 23- минутного спуска, кислорода в моем баллончике осталось не так уж много, чтобы дождаться приезда моих наземных опекунов. Надо срочно избавляться от шлема.

Сгибаю, ломаю, рву тросик, и он расходится в месте спайки. Я стаскиваю шлем, меховой шлемофон, расстегиваю молнию костюма, мехового комбинезона, рву пуговицы на белье и подставляю потную, разгоряченную грудь ласковому свежему дуновению ветерка. Все вокруг приобретает в моих глазах красноватый оттенок, а дым от папиросы, вытащенной из -внутреннего кармашка комбинезона, кажется невыносимо горьким. Я бросаю папиросу, ложусь на спину и бездумно гляжу в голубизну неба откуда я сейчас пришел, глубоко вдыхаю душистый запах травы и цветов.

Вскоре за мной приехали. Привезли обратно в ЦАГИ. Стали заниматься доделками, а я написал отчет, и ушел со спокойной совестью в отпуск, же нился. Спустя полмесяца ко мне домой пришел журналист Борис Громов из «Известий». Приходит, говорит, что вот, дескать, так и так… слышали мы о вашем прыжке. Я говорю, что ничего не знаю, что это дело секретное, и никакой публикации не подлежит. Он отвечает, что его направило ко мне мое начальство. Поинтересовался кто, говорит – парторг ЦК Ржищев. Я проверил: действительно направил, только попросил говорить без особых технических данных. Вскоре в «Известиях» за 5 октября 1939 г. появилась статья «С высоты 10 000 метров». Все он там расписал, рассказал.

Через некоторое время меня вызывает начальник ЦАГИ Шульженко и спрашивает:

– Почему об этой работе я узнаю из газеты?

– Я исполнитель. У нас есть начальник отдела, пусть он Вам докладывает.

– Так ты, может быть, был бы награжден, а так сматывайся, чтобы я тебя больше не видел.

Но вскоре Шульженко сняли, начальником ЦАГИ был назначен Сергей Николаевич Шишкин. Однажды он показывает мне французский журнал «Эйр» за март 1 940 г. Там столбец о том, что инженер Солодовник прыгнул с высоты 10 000 метров в скафандре. Показал и говорит: – Мы решили премировать тебя тремя тысячами и дать тебе комнату.

Уже много лет спустя Бойко рассказал мне о том, почему наше начальство вдруг так расщедрилось: "Еще до тебя, во Франции был сделан прыжок с 9000 метров. Дело дошло до Сталина, и Сталин сказал, что этот рекорд надо перекрыть. Вот ты его и перекрыл…"

С той поры прошло много лет. Для нынешней авиации высота 10 000 метров является обыденной даже для пассажирской авиации, а для боевой – детской. Уже давно стал музейной реликвией тот первый примитивный первенец советских скафандров. Но усилия его создателей не пропали зря – в нынешних скафандрах наши славные космонавты проносятся на высотах в сотнях километров над землей и планеты еще дождутся первооткрывателей в потомках нашего первенца.