8 этюд

Дикая роза

Смуглая, стройная, с копной иссиня-черных, торчащих во все стороны кудряшек. Одета не по возрасту. Детский костюмчик – коротковатые розовые шортики и маечка с нарисованным слоником – на угловатой девочке выглядели несуразно.

Она вошла в кабинет, постояла в неопределенности, потом пристроилась на краешке кресла, потупив взор.

Мать, расположившись раскидисто на диване, тут же разразилась возбужденной тирадой, в которой перемешивались горечь и раздражение, нетерпимость и поспешность. Она резко перескакивала с событий прошлого на настоящее, с дочери на себя и обратно.

Мать:

– Шел 1988 год. У меня, как и у всех, было большое желание помочь пострадавшим от землетрясения. Я была бесплодной. У меня второй брак. Я решила усыновить ребенка, у которого погибли родители, дать ему семью. Муж был против.

Когда я вошла в разрушенный дом, сразу на нее обратила внимание, а тут ее кто-то назвал по имени. Я остолбенела. Это было мое имя. Я тут же приняла решение. Взяла ее с собой. Тогда было можно. Удочерила и поменяла имя.

Я:

– Как? Почему?

Мать:

– В моей семье это имя должна носить только я. Это было ужасно. Она лаяла, вся вшивая, ходила на четвереньках. Не представляете, что я с ней пережила. Месяцами не спала. Вырастила на свою голову. Грубая, строптивая, наглая. На всех нападает, когда ей делают замечания, мне, представляете, она мне говорит: «Хватит лаять». А сама хочет только развлечений. Целый день только играть во дворе. В ее-то возрасте... Не стрижет ногти, не моется. У меня нет уже сил ее терпеть. Она ненормальная.

Я, воспользовавшись небольшой паузой, обратилась к девочке:

– Ты слышишь, это о тебе говорит твоя мама. Ты с ней согласна?

Она молчит, на лице подобие улыбки, но без тени смущения. Тогда я предлагаю ей бумагу и фломастеры. Рисуй, если хочешь. Нарисуй что хочешь, а потом нарисуй семью.

Девочка начинает рисовать. Мать продолжает:

– Сейчас она настолько невозможная, что я решила отдать ее обратно. Мне говорили, что она больная. Я ведь месяца через два узнала, что она совсем не то, что я хотела. Что она, оказывается, не из семьи, а из сиротского дома дебилов. Неизвестно, кто ее мать.

Сколько ей лет? Мне сказали, что два года, а может, три-четыре? Когда ее назвали А., я просто остолбенела. Потеряла голову. Меня предупреждали, что таких детей нельзя брать. Но все из-за имени.

Я:

– И что? Вы вот так, не раздумывая, поменяли ей имя? Ведь она уже была названа?

Мать:

– Что ей, мало, что я назвала ее именем моей матери – Роза? Она и этого не заслуживает. Она недостойна его.

Женщина перескакивает на историю своей семьи. У нее есть две сестры, она младшая. Самая трудолюбивая, всегда помогала своей матери. Прекрасно училась. Педагогическое образование... Потом о втором муже (первый пил, бил). У него свои взрослые дети, внуки, «а он сидит, Розе обувь чинит, а она не ценит ничего, тут же рвет. Мне не помогает. Вредная. Как ему надо в туалет – ей надо мыть там ноги. Часами запирается, а у него геморрой».

Она продолжает без остановки дальше, но я вклиниваюсь в одну из маленьких пауз:

– Вы ее назвали Розой, и что, как теперь называть ее? Мать (агрессивно):

– Она – Роза, мы ее называем Розик.

Я:

– Вы ее удочерили, это было ваше желание – иметь дочь. Ваше желание. И что теперь вы хотите?

Мать:

– Я ей не сказала, что не я ее родила. Хотя меня тогда во французском центре[47] предупредили, что так нельзя. Но я, вы сами понимаете, не хотела ей делать больно, она сама меня назвала мамой, но потом ей сказали (здесь я не все поняла – кто, что сказал?).

Я:

– Но что же происходит? Вы говорите ребенку, что она ваша дочь, даете ей новое имя – имя своей матери, а теперь хотите и готовы от нее отказаться. Так бывает? А девочка готова к этому, она этого хочет? (Я чувствую, что не могу называть ее новым именем, и что во мне растет агрессия.)

Мать:

– Я ее уже однажды отдала в «Затик»,[48] но она прибежала обратно.

Я:

– Это вам ни о чем не говорит?

Мать:

– Ачто мне делать? Она меня изводит. Не дает ни спокойно жить, ни даже есть. В любую секунду может устроить скандал, прошлый раз весь день ее уговаривали подмести квартиру, так она подмела и назло выкинула мусор за диван. Пошла на рисование, она хорошо рисует, там всем мешает, учительница отказывается терпеть ее в классе. Теперь поет, ходит в хор, и там кого-то ударила.

Я:

– Но ведь дети иногда наговаривают.

Мать:

– Да, может быть, но она даже толком ни говорить, ни слушать не умеет. (Тут я заметила, что женщина ни разу не назвала дочь по имени; мое раздражение нарастает, я старательно сдерживаю себя.)

Я:

– Но это, возможно, потому, что дочь лишена слова? Мать (словно не слышит меня, а девочка продолжает рисовать):

– Я ее водила к невропатологу, когда только ее взяла. Меня врач предупредил, что она может быть ненормальной, документы пропали, что неизвестно, кто ее мать. И недавно я ее показала врачу, психиатру. Он назначил ноотропил. ЭЭГ показала, что она отстает в развитии. Врач направил к вам. Вы мне скажите, она нормальная или нет? Зачем мне с ней мучиться, если с ней ничего невозможно сделать? Если она не будет заботиться обо мне в старости? А мой муж? Ему 70 лет. Он уже устал.

Я:

– Чего вы ждете от меня? Ведь это тот вопрос, который вы должны задать своей дочери!

Обращаюсь к девочке, продолжающей рисовать:

– Может, вам действительно лучше жить раздельно. Ты будешь жить в доме детей, она ведь останется твоей мамой. Вы можете видеться, ходить друг к другу в гости. И вам обеим может быть хорошо. Или, может, после этого вы обе поймете, что вам лучше жить вместе. Но жить так, чтобы было хорошо, приятно всем членам семьи (обращаюсь к матери, смотря ей прямо в глаза), и не предавать друг друга. Вашу дочь уже предали. Вы хотите это повторить, не слишком ли много?

Женщина замолчала внезапно.

– Я не могу начать работу с вашей дочерью, – продолжила я, воспользовавшись паузой, – если она не захочет сама во всем разобраться. Без этого ее желания ничего не получится. Пусть подумает.

Далее я объясняю классические условия контракта и обращаюсь к девочке:

– Если решишь – позвони, но тогда, когда будешь готова платить сама. То, что мне заплатит мама, тебя не касается. Сама ты будешь платить деньгами, которые сделаешь сама, будешь платить одну и ту же сумму.

Роза:

– Долларами?

Я:

– Можешь рисовать в любой валюте.

Пока я смотрю ее рисунки, она мне быстро сообщает:

– Я уже решила, буду ходить.

Мы прощаемся, я их проводила, но девочка вернулась в кабинет, пока мне мать что-то говорила у выхода. Прощаясь со мной, она произнесла:

– Я вам уже заплатила $100000.

Мать (тут же):

– Тоже мне, как будто у тебя есть деньги?

Я:

– Вы сомневаетесь, что Роза может заплатить? У нее очень большое сердце и огромное желание.

Вернувшись в кабинет, я обнаружила, что в правом углу первого рисунка Роза пририсовала – видимо, для этого она и вернулась в кабинет – $1000000 (см. рис. 6).

Слегка кривляется, жеманничает. Просит, чтобы ей задавали вопросы. Пытается обольстить своим умом, слегка «задирает» интонациями превосходства. Хочет быть зоологом. Любит детей. Имеет много игрушек. В ответах осторожна, отвечает уверенно, опасные, на ее взгляд, вопросы оставляет без ответа или говорит: «Это секрет».

Роза:

– Не люблю говорить о себе.

Я:

– Ты уже знаешь, что тебя родила другая мама. Так иногда бывает, что одна мама, которая тебя носит в животе и рожает, понимает, что не может воспитать свое дитя и доверяет своего ребенка миру, другим людям. Чтобы он был счастлив. Так, наверное, было с тобой. Но она захотела и сумела дать тебе жизнь, а ты что думаешь?

Роза молчит, отводит взгляд. После небольшой паузы:

– Зачем она мне (пауза)? Хотя, если она богата, можно познакомиться. Можно!

Далее она переводит тему на видеофильмы, мультики.

Роза спокойно и уверенно говорит о настоящем, плохо ориентируется в будущем. Заметно колебание в половой идентификации.

Оплатила $5500 + 1000 в драмах (см. рис. 7).

Хозяйка сеанса – она; так и сказала:

– Сегодня я буду задавать вопросы. Хочу научиться, как вы, задавать вопросы.

Спрашивает настойчиво, хочет знать все обо мне – детство, родители, образование. Например: «А в детстве вы любили читать?»

Я ощущаю, что она меня вводит в игру «психотерапия», в которой мне отведена роль пациента, и начинаю выдавать вопросительные ответы. Ей это надоедает, и она ломает сценарий.

Роза:

– Вообще-то я очень устойчивый человек. Очень опытный. Мне достаточно посмотреть, и я мгновенно все понимаю. Я c детства понимала, что к чему.

Я:

– Да, это так. Но хорошо ли ты понимаешь, зачем сюда приходишь?

(Роза пожимает плечами.)

Я оставляю это без комментариев.

Заплатила $5000+1000 драмов (см. рис. 8).

Роза очень уверенна, жизнерадостна. Сразу начинает «атаковать» по тому же сценарию, в той же роли психолога.

Я (вначале вяло поддерживаю игру в классическом духе: «А ты как думаешь?» – но затем, «разогрев» внутри себя гнев, вдруг резко прерываю этот фарс):

– Стоп. Я не понимаю, кто к кому пришел? Кто здесь психоаналитик?

Роза (не смущаясь):

– А что?

Я (спокойно и твердо):

– Ты знаешь, о чем я говорю. Ты что, решила все превратить в игру? Здесь все серьезно. Я не хочу играть и быть ребенком. И ты ходишь сюда прежде всего для того, чтобы стать самостоятельной, разобраться в себе! Все твои слова и поступки здесь должны быть честными и правдивыми, даже если это больно и неприятно. Ты достаточно взрослая, и я достаточно уважаю тебя и твою историю, чтобы лгать или участвовать в обмане.

Роза молчит, строит «рожи», то вскидывает бровь, изображая гнев, то кусает губы и делает вид, что в отчаянии. Произносит лишь недовольное «ы».

Я (выдержав паузу, тихим голосом, твердо продолжаю с суровыми интонациями):

– У меня складывается впечатление, что моя работа никому не нужна. За что мне брать деньги, делать вид, что я работаю? Ты мне говоришь, что ты устойчивый человек, что у тебя большой опыт. Ты права, у тебя действительно большой опыт. Зачем же ты приходишь сюда? Твоя мама хочет, чтобы я подтвердила, что ты ненормальная, чтобы иметь моральное право сдать тебя в детдом.

Этого сделать я не сумею, так как абсолютно уверена, что ты сильная, яркая, умная, очень чувствительная и ранимая девочка.

Роза продолжает молчать, потупив взор. Пауза.

Я:

– Ты решила, что лучше, как страус, зарыть голову. Что так проблема исчезнет. Ты же знаешь, что твоей маме, удочерившей тебя, тоже тяжело.

Роза (грубо):

– Пусть сама и лечится.

Я:

– Но это другой вопрос, и не мне его решать. А тебе легко?

Пауза. Я продолжаю с мягкими интонациями в голосе:

– Мама, которая дала тебе шанс жить, отдала тебя миру, надеясь, что ты сумеешь быть счастливой. Мама, удочерившая тебя, не знает, что делать, чтобы вам обеим было хорошо. А ты? Тебе что, все равно, как дальше сложится твоя жизнь? Подумай, я тебе даю 2 недели. Если ты решишь во всем разобраться, будем работать. Я готова пройти с тобой этот путь, быть с тобой здесь. Ну, а если нет – простимся. Но прятаться от проблем, встречаться, чтобы играть в игры и тем самым позволять обманывать себя и тебя, я не буду.

Роза:

– Вообще-то вы плохой психолог, у вас ржавые мозги.

Я:

– Возможно, для тебя это так. (Длинная пауза.)

Роза:

– Ачто мне теперь делать? Ну, скажите или лучше расскажите что-нибудь.

Я:

– Сказки? Рассказывать их ты умеешь уже давно.

Роза (берет бумагу и карандаш, рисует) приговаривает:

– Вы вот такая старуха, – потом рядом рисует вторую такую же фигуру красным фломастером, – вот такая страшная.

Я:

– Страшная и ржавая. Роза:

– И никакой вы не психолог.

Я:

– Да? (Пауза долгая, Роза рисует.) Роза:

– Психологи – я думала, что это совсем другое.

Я:

– Что другое? Роза молчит.

Я:

– Можно, я посмотрю рисунок?

Роза слегка придвигает лист бумаги.

Я (беру свой карандаш):

– Можно написать сегодняшнее число. Роза (резко вырывает):

– Нет, не дам (возбуждена). Вы не должны видеть. И вообще, я порву (складывает вчетверо, кладет в нагрудной карман).

Я (спокойно):

– Это твой рисунок. Можешь делать с ним все, что хочешь. Это твое.

Сеанс окончен. Мать пришла за дочерью, спрашивает, как дела.

Я:

– Спросите у Розы сами. Роза:

– Плохо.

(Выбегает из кабинета.)

Мать пытается остановиться на минуту у двери, чтобы шепотом рассказать, что дочь украла ее серебряные серьги, что это не в первый раз.

Я:

– Я не следователь, вы можете это выяснить и сами, поговорив с Розой.

Мать:

– Сколько она еще должна ходить?

Я:

– Я же вам говорила, что все предусмотреть невозможно. Вдруг подбегает взъерошенная Роза, возбужденно кричит:

– Я сожгла, сожгла. Все.

Я:

– Ты сделала то, что хотела? – Мать смотрит недоуменно. – Я жду ответа.

За сеанс не уплатила.

Предварительно позвонила мать и сообщила о том, что дочь придет, что отец хочет, чтобы она ходила, так как Розе заметно лучше.

Вошла. Стоит в прихожей, не входит в кабинет, стоит у наружной двери, словно хочет уйти. Я вхожу в кабинет, устраиваюсь в кресле, но дверь не закрываю, как бы давая ей возможность выбора. Она медленно входит, садится. Я молча жду.

Роза:

– Ну, скажите что-нибудь.

Я:

– Что-нибудь?

Роза:

– Про своих пациентов.

Я:

– Пациентов? (Долгая пауза.)

Роза:

– Вы невозможная. Как вас терпит ваша дочь?[49]

Я:

– Тебе тяжело? Но ты сильная, ты можешь об этом сказать.

Роза:

– Ничего и не тяжело.

Я:

– Что не тяжело?

Роза:

– Это секрет.

Я:

– А что не секрет?

Роза:

– Я сожгла все. Если бы я убила по-настоящему, это было бы ужасно.

Я:

– Тебе этого хотелось?

Роза:

– Не ваше дело.

Я:

– В от как? Почему?

Роза:

– Потому.

Я:

– Ответ малыша.

Роза:

– Я решила уже. Я к вам ходить не буду.

Я:

– Это твое право.

Роза:

– Я так хочу.

Я:

– Что? Остаться 2-летним ребенком? Закрыть глаза, уши – и все нормально?

Роза:

– Замолчите, это не ваше дело.

Я:

– Может быть. (Пауза.)

Роза:

– Что теперь мне делать?

Я:

– Что хочешь.

Роза:

– Я хочу уйти!

Я:

– Как хочешь.

(Сидит, молчит. Натянута как струна. Пауза длится долго.)

Роза:

– Ну, я пошла.

Я:

– Как хочешь.

Роза (встала, резко и шумно открыла дверь кабинета и прошла в прихожую; стоит у входной двери в нерешительности, приговаривает):

– Уйти или не уйти?

Я продолжаю сидеть в кресле полубоком и молча наблюдаю.

Роза (стоя лицом к двери, хотя я знаю, что она чувствует мой взгляд, я в этом уверена):

– Вообще-то я хочу уйти, но почему-то не ухожу. (Молчит.) Нет, ухожу.(Это она говорит для меня, потому что поворачивается лицом ко мне и смотрит исподлобья.)

Я чувствую, как я ослабла, и принимаю решение показать ей свои чувства. Позволяю себе прослезиться. Мне становится очень грустно. Роза приоткрывает входную дверь, но не выходит.

Я (тихим голосом, на выдохе):

– Иди, если ты так хочешь.

Роза:

– Вы почему так погрустнели?

Я:

– Ты знаешь. (Пауза.)

Роза (смотрит молча, пауза):

– Вы за всех пациентов так переживаете?

Я:

– Я стараюсь их понять. (Пауза.)

Роза:

– Значит, вы хороший психолог! (Пауза.) Но для меня плохой!

Я:

– Наверное.

Роза:

– Ладно. Я не ухожу (продолжает стоять на месте, закрывает дверь).

Я:

– Но тебя все равно нет в кабинете. Я одна.

Роза:

– Ладно. Я войду (садится). Я могу быть хорошим психологом.

Я:

– Может быть. Но кто будет учиться?

Роза:

– Кончу школу, уеду в Ленинград. Мой папа даст мне свою машину.

Я:

– Кто будет водить?

Роза:

– Я научусь.

Я:

– Я понимаю, ты хочешь всего достичь сама, ты считаешь, что сама справишься. Это твое право – самой принимать решения. Но если ты все-таки мне поверишь, поверишь, что я не предам тебя, доверишь свои тайны и секреты, сама захочешь о них говорить, можешь вернуться сюда.

Сеанс окончен. Я пригласила мать в кабинет, при Розе сделала резюме: 1) работу продолжать не могу, дочь не хочет; 2) Роза – не ненормальная; 3) Роза может возобновить терапию, если захочет сама.

У Розы пришибленный вид. Мать упорно пытается меня убедить в ненормальности дочери; перечисляет: мастурбирует, трется, раскачивается, говорит сама с собой, перенесла рахит, а в том детдоме, она потом узнавала, все дети были ненормальными и пр.

Я:

– Рахит – это не заразно. Гораздо важнее то, что вы проделали огромную работу. Прошли такой трудный путь матери, материнства. Хорошо воспитали свою дочь. Она такой умный, смышленый подросток, и теперь вы испугались своего ребенка.

Вдруг женщина прослезилась и начала тихо плакать.

– Ну почему мне никто не говорил этого? Это все моя старшая сестра так меня настроила. Роза действительно способная. До 4 класса была отличницей.

Я:

– И одевать ее надо соответственно возрасту.

Мать:

– Вы что, она и так красивая и засматривается на мальчишек. Я боюсь. Я же не знаю, кто была ее мать? (Не было сказано, но было ясно, что она боится проявлений сексуальности, а может, их последствий.)

Спустя несколько дней мать позвонила с жалобами. Розе стало хуже, раскачивается, трется и т. д. Сейчас дочери нет дома, муж взял ее кататься на велосипеде. Капризно с истеричными интонациями вновь начала повторять, что хочет вернуть дочь в детский дом.

Я:

– Не понимаю вас. Я не уверена в вашем решении сдать Розу. Когда от ребенка отказываются, вряд ли его лечат, катают на велосипеде, заботятся. Может, ваша любовь к дочери еще не иссякла? (Пауза.)

Мать:

– Не знаю! (Пауза.) Роза вам позвонит.

Предварительно позвонила Роза.

Розу привела мать. У порога опять пытается жаловаться: Роза спрятала дневник с двойками и т. д. Я твердо повторяю, что отношения с дочерью мать сумеет наладить сама.

Мать:

– Между прочим, двойки она стала получать после того, как начала ходить к вам.

Я:

– Я понимаю, что вы на меня сердитесь, но я не воспитатель и не учитель.

Мать:

– Муж считает, что Розе сейчас лучше, и она должна продолжать ходить.

Прощаемся. Настроение у Розы плохое. Молчит. Мрачная, стучит ногой по полу.

Я:

– Твоя нога мне говорит, что ты хочешь что-то сказать. Роза:

– Ничего подобного. (Пауза.)

Роза:

– Если скажу, вы обидитесь.

Я:

– Ты так думаешь? Роза:

– Это вы были по телевизору?

(Рассказывает, что смотрела передачу о преступлениях, увидела меня, слушала комментарии. Своего мнения о передаче она не сообщает.)

(Пауза.) Роза опять размахивает ногой. Замечает вслух:

– Ничего и не хочет. Вообще-то хочет.

Я:

– Ты боишься подпускать меня близко?

Роза:

– Да, вы для меня опасный человек.

Я:

– Я не хочу сделать тебе больно и подожду, пока ты убедишься в этом сама.

Роза говорит о том, что знает, что сама хотела родиться.

В конце сеанса показывает рисунок.

Роза:

– Не хочу платить, он плохой, сзади накалякала. (Текст на армянском языке.)

Следующий сеанс пропущен. Мать сообщила по телефону, что плохо себя чувствует, дочь ей нужна дома по хозяйству.

Совсем другой облик. Роза пришла в брючках, красивой блузочке. Юный, полный энергии кокетливый подросток.

Роза:

– Вам нравится?

Я:

– А тебе?

Роза:

– Теперь я буду вести себя хорошо.

Я:

– Что значит «хорошо»?

Роза:

– Вы знаете, чтобы всем нравиться.

Беседу ведет свободно. Много рассказывает о школе, учителях, подругах. Ни слова о семье, о себе.

К концу сеанса предупреждаю, что через месяц я отпущу ее на каникулы на две недели, отменим сеансы. Возобновим к концу октября, а дату я уточню.

Роза:

– Вы уезжаете?

Я:

– Это другая очень необходимая работа.

Роза:

– Вы уезжаете?

Я:

– Это будет в другой стране, конференция, но я обязательно вернусь, и мы продолжим работу.

Мать специально пришла к концу сеанса, чтобы сказать, что у нее нет денег продолжать терапию. И мы втроем договорились работать 2 раза в месяц. Хотя мать знала, что я беру минимальную плату.

Вошла в смущении, отказывается пройти в кабинет сесть. Стоит у закрытой двери, боком ко мне. Молчит. Бьет ногой по полу.

Я:

– Ты сердишься на меня, что я уезжаю, но так надо, это тоже моя работа.

Роза (хнычет):

– Ну и что?

Я:

– Но я не бросаю тебя, я буду думать о тебе. Я вернусь.

Роза:

– Зачем вы говорите? Молчите! (Пауза.)

Я:

– Мне трудно видеть тебя, я должна поворачиваться, чтобы говорить.

Роза (с надрывом):

– Не смотрите на меня, не смотрите! (Начинает хаотично ходить по комнате, ударять ногой по всему, что попадается на пути: стульям, дивану, журнальному столику.) Сейчас все буду ломать.

Я:

– Ты очень разозлилась. Можешь поговорить об этом.

Роза:

– Ничего подобного, это я нарочно.(Бьет ногой по стулу минуты две. Входит в агрессивное состояние.)

Я:

– Можешь все сказать, любыми словами.

Роза:

– Ничего не хочу говорить. Сейчас уйду. (Открывает дверь, видит там З.[50] )

– Что, это тоже ваша приемная дочь? (Видимо, мою дочь она уже видела.)

Я:

– Ты так думаешь? Или у меня не может быть друзей, подруг?

Роза:

– Это еще что за дом? (Снова бьет по столу, потом, найдя на полу кусочек ткани, начинает швырять его.)

Я:

– Ты так хочешь сделать со мной?

Роза:

– Вот что я сделаю с вами.(Начинает с силой вытирать об него ноги, вернее, раздирает ногами ткань.) Вот что я сделаю с вами. Я сильная, не верите? Я не хочу быть похожей на вас. Ни за что.

Я:

– Конечно. Ты – не я. Ты станешь такой, какой захочешь.

Роза:

– Вы не обижайтесь. Я хочу, нет, не хочу сделать вам плохо.

Остановилась. Стоит, смотрит на меня.

Роза:

– Не верите? Обижаетесь? Будете плакать, как в прошлый раз?

Я (молчу, пауза):

– Тебе хочется...

Роза (подходит к противоположному углу кабинета, встает на маленький стульчик, потом сходит с него и резко бьет по нему ногой: смотрит на меня, возбуждая себя):

– Сейчас разобью на кусочки.

Я:

– Сейчас же прекрати. Мы договорились, что здесь нельзя делать того, что опасно для жизни. Это опасно. Опасно для нас обеих.(Она продолжает. Встаю, подхожу к ней.) Если сейчас же не прекратишь, тебе придется уйти.

Роза (тут же успокоилась, стоит напротив):

– Ваша черепаха сдохла? (Она видела ее как-то раз в прихожей).

Я:

– А ты как думаешь?

Роза:

– Я хочу, чтобы что-то у вас случилось плохое.

Я:

– Да?

Роза (снова встает на стул, вытягивается кверху):

– Никому не говорите про это. (Пауза.)

Роза:

– И вообще ничего не говорите и не пишите 25 лет.

Я:

– Если ты так хочешь, пока тебе не исполнится 25 лет, я ничего не напишу. Я вернусь 30 октября. Мы продолжим работу. Пока меня не будет, ты мне можешь писать все, что захочешь, можешь потом показать или нет, как захочешь.

Роза (молчит, показывает на дверь, где приколот ее маленький рисунок кенгуру с детенышем в сумке [см. рис. 9]):

– Некрасивая. Это она с ребенком.

Я:

– Некрасивая? Они вместе – это всегда красиво и приятно. Спасибо. 30-го я жду звонка от тебя.

Роза:

– Нет, позвоните вы. Я люблю, когда мне звонят.

Я:

– Хорошо.

Сеанс окончен, но Роза не уходит. Она хватает камешки и начинает их швырять об стену. Стою, молча жду. Роза чувствует, что «перегибает», но продолжает.

Роза:

– Сейчас еще поиграю.(Кидает на стенку и ловит.) Один из камешков ударяет меня по ноге. Роза испугалась.

Я (спокойно):

– Твое время кончилось, мы обо всем договорились.

Роза (хватает пригоршню камешков):

– Это я возьму с собой. (Выбегает в прихожую и, крикнув «До свидания», убегает.)

Через минуту звонок в дверь. Роза протягивает мне камешки:

– Возьмите, я хочу вам вернуть. (Сует их мне поспешно в руку и убегает.)

Вернувшись, я, как обещала, позвонила.

Роза (смущена, много говорит о школе, о друзьях, о будущем, хочет стать знаменитостью, психологом или юристом):

– Как вы думаете, сумею? (Не ждет ответа.) Когда я что-то захочу – обязательно добиваюсь. Вы мне не верите?

Сеанс прошел легко и гладко.

Через день позвонила мать, сказав, что не может вообще оплачивать терапию, что она сама болеет воспалением почек и что муж категорически против психотерапии.

Я пригласила мать на беседу. При встрече она сообщила о новом увлечении дочери – изучением русского языка: «Я ей говорю, что сначала надо очень хорошо изучить родной язык».

Я:

– Конечно.

Мать:

– И потом, есть очень много известных женщин, например, Л. А., Розе надо стремиться быть на нее похожей.

Увы, мать заревновала, и не на шутку. Она встревожена. Я не стала настаивать на продолжении терапии. Договорилась о необходимости последней встречи с Розой, «чтобы подготовить девочку к расставанию». Мать:

– Она уже знает, но если вы так считаете...

Роза спокойна. Я кратко передаю ей решение матери и объясняю, что не имею права работать без согласия родителей и что она тоже не имеет этого права до совершеннолетия. А там вся жизнь впереди.

Можно продолжить работу тогда. А пока она может звонить.

Роза молчала.

Странно, но у меня не было ощущения прощания.

Роза сидела в расслабленной позе, слушала внимательно, не перебивая и не задавая вопросов. Она прервала возникшую паузу вопросом:

– А мои рисунки? Они останутся у вас?

Я:

– Тебе их хочется забрать?

Роза (молчит, разглядывает меня, как будто видит впервые):

– Ладно, оставьте у себя, только никому не давайте. Никому!

Я:

– Ты сомневаешься?

Роза:

– Нет, пусть остаются у вас.

Я:

– Спасибо.

На этом мы простились.

Так неожиданно прервалась эта бурная терапия с почти моментальным глубоким трансфером. Я часто вспоминала, пожалуй, самый тяжелый сеанс – расставание перед моим отъездом, в котором она проявила всю силу и глубину страсти, страха, ненависти и надежды. А этот рисунок мамы с детенышем.

Здесь можно анализировать каждый сеанс, многослойно и многосторонне. Не только поведение Розы, но и матери содержит богатый материал. Но я все время откладывала, что-то во мне мешало прикасаться к папке «Р», что-то еще жило во мне. Я знала, что мой контртрансфер тоже достаточно силен. Я не спешила. Прошло 6 месяцев.

Кто-то настойчиво звонит по телефону. Слушает (я бы сказала, внюхивается в мой голос), я слышу дыхание на том конце провода и молчание. И так 17 раз. На 18 – я называю ее по имени: «Роза – говори, я слышу, что это ты». Тут же трубку положили.

Через секунду звонок.

– А. В., это вы. Я звонила не вам (17 раз?), а подруге, случайно попадала к вам.

Я:

– Ты можешь звонить, говорить.

Роза:

– А как вы узнали, что это я?

Я:

– Как ты думаешь?

Роза:

– Ладно, извините, до свидания.

Спустя три месяца.

Опять звонок Розы.

Сначала недолгое молчание, потом она начала говорить:

– А. В., это вы?

Я:

– Да, Роза, здравствуй.

Роза:

– Как вы меня узнаете (голос довольный)?

Она продолжает:

– Я была послушной, а сейчас снова плохая. Я была после вас, как под гипнозом.

Я:

– Но ты же знаешь, что я гипнозом не занимаюсь.

Роза:

– Как хорошо. Иначе я бы опозорилась на весь район. А зачем вы собираете рисунки?

Я:

– Не собираю, а изучаю.

Роза:

– Я так и знала. А как это узнать?

Я объяснила, что надо много читать и учиться этому.

Роза:

– Эту вашу синюю книгу,[51] что лежала в кабинете, вы мне дадите почитать? – И не дожидаясь ответа продолжает. – Как вы?

Я молчу.

Роза:

– Как ваша дочка, как ваши дела на работе? Я все хочу знать! (В голосе требовательные нотки.)

Я:

– Ты переходишь границы. Утебя своя жизнь, у меня своя.

Роза (вздыхает):

– А моя мама этого не понимает.

Я:

– Ты можешь попробовать с ней поговорить об этом. (Пауза.) Звони мне.

Роза:

– Когда? Завтра?

Я молчу.

Роза:

– Опять треплюсь. Ладно, до свидания. Да, если хотите обо мне написать, пишите.

Не дождавшись моего ответа, она бросает трубку.

Последний (последний ли?) звонок от Розы был после Нового года в начале января.

Она обращается ко мне по имени, здоровается. Сама называет себя. Спрашивает:

– Мои рисунки еще у вас?

Я:

– Ты их хочешь забрать?

Роза:

– Зачем они мне? Я никогда никому ничего не даю своего. Только самым дорогим людям.

Я:

– Я могу оставить рисунки у себя?

Роза:

– Да. (Пауза.) Как Вы думаете, из меня что-нибудь получится?

Я:

– А ты хочешь?

Роза:

– Хочу.

Она, не попрощавшись, резко дала отбой. Возможно, кто-то вошел в комнату. Или мне так хочется думать.

Трансфер все еще есть, связь достаточно крепкая.

Процесс идет. Можно ли считать, что терапия прервана? В прямом смысле – да!

Да, потому что границы психотерапии четко очерчены этическими правилами и нормами. Но.

Нельзя забывать, что для трансференциального бытия не существует никаких преград, – очень часто его время, место и пространство могут определяться «капризами» его величества Бессознательного.

Телефонные звонки Розы подтверждают это.