Я — бог, пусть так и будет

Перемена — на пользу и во вред

Джон. Расскажите подробнее об этих по-настоящему здоровых семьях, которые исследуются. Что именно отличает их от прочих семей?

Робин. Разное. Но главное — они прекрасно подготовлены к переменам.

Джон. К плохим?

Робин. Нет, ко всяким.

Джон. Ну, а что особенного — ступить за поворот к лучшему?

Робин. Вы, наверное, удивитесь, но ученые обнаружили, любые перемены ведут к стрессу. Познакомьтесь вот с таблицей.

Событие

Острота стресса (в баллах)

Смерть супруга/супруги

100

Развод

Расставание супругов

Тюремное заключение

Смерть кого-то из близких

Несчастный случай, болезнь

Женитьба (замужество)

Увольнение с работы

Воссоединение супругов

Выход на пенсию

Ухудшение здоровья кого-то из близких

Беременность

Сексуальные затруднения

Пополнение семьи

Поступление на работу

Изменение материального положения

Смерть близкого друга/подруги

Переход на другую работу

Семейные ссоры стали чаще/реже

Долг свыше 10 000 $

Возвращение долга/ссуды

Ответственность на службе повысилась/понизилась

Сын или дочь покидают семью

Ссора с родней мужа/жены

Успех

Жена идет работать/оставляет работу

Начало/конец школьных занятий

Изменения условий жизни

Изменение старых привычек

Неприятности с руководством на службе

Изменение продолжительности или условий работы

Перемена места жительства

Перемена школы

Перемена в развлечениях

Изменение в деятельности религиозного характера

Увеличение/снижение общественной активности

Долг менее 10 000 $

Изменение привычек, связанных со сном

Семейные праздники отмечаются чаще/реже

Изменение режима питания

Каникулы/отпуск

Рождество

Незначительное нарушение закона

* Таблица, с небольшими поправками, рассчитанными на британского читателя 80-х годов, воспроизводится по исследованию социальной адаптации Томаса Х. Хоулмза и Ричарда Х. Рейха, опубликованному в Journal of Psychosomatic Research, N 11 (Пергамон Пресс, 1967).

Как видите, смерть супруга или супруги является наисильнейшим стрессом, это 100 баллов. Чем больше баллов вы наберете за какой-то промежуток времени, тем больше вероятность, что заболеете.

Джон. Хорошо, Вы пророчествуете, что беременность и рождение ребенка обернутся большой радостью, но и сильным стрессом. Однако с трудом верится, что соединение супругов после какого-то периода раздельного проживания «обойдется» каждому в 45 баллов. И я просто потрясен тем, что, сокращая ссоры с женой, подставляю себе же «подножку» в 35 баллов! Наверное, стань моя жизнь вдруг молочной рекой в кисельных берегах, я свихнусь. Как же так, доктор?

Робин. Если внешние обстоятельства нашей жизни меняются — к лучшему ли, к худшему — мы должны к ним адаптироваться.

Джон. И что же на самом деле происходит с нами, когда мы «адаптируемся»? Что происходит… у нас в головах?

Робин. Я должен изложить новую идею, чтобы ответить.

Джон. Выкладывайте, чего уж там.

Робин. Мы выберемся, между прочим, к ответу… У нас в головах — отпечаток, или картина мира, каким мы его знаем. Мысленная карта, соответствующая внешним координатам. Ну, все равно что карта Великобритании, которая соответствует нашему государству. И мы руководствуемся этой картой во всех своих действиях.

Джон. На ней — вся наша жизнь? Жена, дети, родители, друзья, дом, соседняя улица, служба?..

Робин. Все, касающееся нашей жизни, помещено на этой карте и помогает нам ориентироваться.

Джон. Мы, когда нужно, посмотрим на карту в верхний левый угол, в правый нижний… Она вся — постоянно в нашем распоряжении.

Робин. Верно. Но если ваша жена умерла, вам нужно карту, где жена занимает огромное место, фактически превосходя любой другой «объект», менять на карту, где жены нет совсем. Эту замену одной карты на другую я и называю «адаптацией».

Джон. Своего рода замыкание новых мысленных контуров…

Робин. Да. И суть в том, что адаптация, или «переписывание» карты, требует энергии.

Джон. Даже если перемена благоприятная… Ясно. Но ведь мы испытываем перемены постоянно. И в Уэстон-сьюпер-Мэр вам бы сказали: «Перемена стоит ее отсутствия».

Робин. Да, мир постоянно меняется. И на самом деле нам необходимы некоторые перемены, необходима определенная стимуляция. Если перемен мало, нам скучно, мы живем вполсилы. Перемена вредит только в том случае, если у нас недостаточно сил, чтобы к ней адаптироваться. Вредит неожиданно большая перемена. Или череда небольших… Тогда у нас недостаточно времени, чтобы восстановить равновесие.

Джон. Ну да, дом перевернуть вверх дном можно куда быстрее, чем в нем прибрать. Значит, слишком много перемен за какое-то время — и вот вам стресс. Что поможет с ним справиться?

Робин. Первое — необходимо исключить расходование энергии на некоторые наши привычные нужды, чтобы направить ее на преодоление перемен.

Джон. Доктора в таких случаях, кажется, прописывают «покой»?

Робин. Да, и должен заметить, что докторов, которые ничего не прописывают, правильнее называть «учеными бездельниками». «Покой» — это значит, что кто-то берет на себя большинство наших привычных энергетических «трат». Кроме того, поскольку обычно перемены вызывают у нас тревогу, очень желательно, чтобы в нас поддержали уверенность, что с переменами справимся, чтобы подсказали, как справиться.

Джон. Энергия, которую растрачиваем на беспокойство, тоже пригодится для того, чтобы справиться с переменами.

Робин. Да.

Джон. Но есть еще одна хитрость: иногда просто нужен рядом кто-то, кого любим, кому верим. Ведь «лекарство» — не слабее покоя или поддержки, о какой Вы только что говорили!

Робин. Да, Вы правы. Мы не забудем сходить в магазин для человека, которого выбило из колеи какое-то потрясение, принесем продукты, посочувствуем, но наверняка забудем, что ему очень помогает просто наше присутствие. Хотя, вроде бы, большое дело…

Джон. Хорошо, а что мы делаем?

Робин. Просто находясь рядом? Очень нелегко объяснить, но все мы по опыту знаем… Давайте пока назовем это «эмоциональной поддержкой».

Джон. Так, суммируем. Для того, чтобы справиться с переменами, необходимо: предоставить кому-то нести наши привычные энергетические «траты» и получить покой — раз, услышать ободряющие слова и подсказку, как с переменами справиться, — два, обрести «эмоциональную поддержку» — три.

Робин. Совершенно верно.

Джон. Ну, а теперь… как все это связать с «нашей» семьей? Мы уже знаем, почему двое «потянулись» друг к другу. Поженились…что обошлось им в 50 «очков», ведь пришлось заново оформлять свои карты, чтобы вписать друг друга на длительное проживание. Пролетел медовый месяц, когда они по-прежнему, как до женитьбы, еще восхищались роскошью «витрин» друг у друга. Вот зажили, наконец, бок о бок, и «спрятанное за ширмой» начало мозолить глаза.

Робин. Отношения стали «натуральнее». Опять перемена.

Джон. Опять переделка карты — там, здесь…

Робин. Впрочем, облегченная любовью, поддержкой, которую партнеры получают теперь друг от друга, возможно, в большей мере, чем получали порознь.

Джон. Хорошо, когда следующая перемена?

Робин. Когда возникает настоящая семья — когда появляется первый ребенок.

Джон. Еще 39 очков. Ох, бедняги.

Робин. Всего на 11 очков разница по сравнению с женитьбой.

Джон. Понятно, почему рекомендуется одно событие отделить от другого.

Робин. И не угодить под Рождество.

Джон. Ну-ну, ехали-ехали и куда ж это мы заехали?

Робин. Не пугайтесь, людям надо сделать этот большой рывок, чтобы стать более ответственными и взрослыми. Да, на какое-то время им выпадает порядочное напряжение. Но решившись и одолев барьер, они вознаграждены такой радостью, таким счастьем в своем чаде!

Джон. И надолго лишены свободы, не говоря обо всем другом.

Робин. Да, новорожденный требует столько внимания и любви, что друг для друга у них остается меньше чувств, значительно меньше. Отчего оба могут страдать.

Джон. Значит, появление первого ребенка, так сказать, счастье условное.

Робин. Да, трудно отделаться от ощущения, что общество не без злого умысла романтизировало это событие. Конечно, событие чудесное, переживания удивительные… если не признавать, что сначала это же просто каторга! Особенно для пары, не очень-то знающей, чего теперь ждать. Не забудьте, что завести первого ребенка — перемена и нагрузка для пары куда более значительная, чем выдать на-гора второго ребенка и так далее.

«Чрезвычайное положение»

Джон. Так. Дождались ребенка… родился. Теперь чего родителям ждать?

Робин. Сначала обратите внимание на то, как он выбил семью из равновесия. До рождения ребенка партнеры могли свободно оказывать эмоциональную поддержку друг другу, но родившийся ребенок теперь поглощает ее у матери почти полностью. А это значит, что ей — для восполнения — требуется больше прежнего любви и поддержки мужа. Она отдает ребенку столько, что вернуть мужу и нечего. Значит, муж лишен своей обычной доли эмоциональной поддержки, в то время как матери этой поддержки требуется от него еще больше прежнего.

Робин. И если он не удержит равновесие, обходясь меньшей, чем привык получать, поддержкой, она почувствует себя покинутой, обделенной.

Джон. Сразу после эйфории по поводу рождения ребенка — это страшный удар.

Робин. Да. До родов будущая мать была в центре внимания. За ней ухаживали, ее лелеяли, вероятно, как никогда прежде. И вдруг — этот крохотный, невозможно хрупкий младенец, за которого мать в ответе двадцать четыре часа в сутки!

Джон. Такой беспомощный… Боитесь, погибнет в любой момент, — правда?

Робин. Да, помню, я просто не верил, что наш сможет дышать без посторонней помощи. А ведь сколько времени провел в родильном отделении! Чего удивляться, что мать прямо-таки ужасается этой ответственности! Моя жена, Пру, ведет группу матерей, родивших первого ребенка, и почти все они жалуются: и почему никто их не подготовил к этому потрясению.

Джон. Мать чувствует себя ответственной за жизнь ребенка, но она же никогда раньше не отвечала за жизнь!

Робин. И она постоянно вымотана, так что иногда ей кажется, она не справится. Она может чувствовать себя виноватой, думать, что она плохая мать. И должна прятать от людей чувство своей «непригодности», а это для нее — дополнительное нервное напряжение. Да, сегодня, когда большие семьи редки, она действительно вынуждена обходиться без помощи. Первые полмесяца порою все идет гладко: ее или его мать поживет с ними недельку, муж, как правило, берет неделю отпуска. Но потом она начинает чувствовать себя чудовищно неопытной и всеми покинутой.

Джон. Ну, она, конечно, лишена поддержки друзей в этот период, но ведь отец ребенка при ней, он же ей — опора какая-то?

Робин. Вначале — да, но скоро он, чаще всего, уже думает, что он лишний.

Джон. Да, помню… Я чувствовал себя посторонним в собственном доме.

Робин. Это в порядке вещей. Пру иногда немного жалеет отцов, ведь матери, по крайней мере, получают огромное удовольствие от общения с младенцем. Жуткая усталость, но какие же новые, удивительные, глубокие переживания для нее! А отцу достается одна забота о своей половине.

Джон. В семье растет напряжение.

Робин. Да, он приходит с работы уставший, возможно, он и ушел на работу уставший — из-за неспокойных ночей. Жена весь день занята только младенцем. А у младенца, наверное, разболелся животик, он встречает вошедшего в дом отца оглушительным ревом. Отец, позабытый, сидит, ждет обеда, мать еле держится на ногах от усталости. «Раскол в семье», что называется. Вспомните-ка, это действительно трудный этап — первый ребенок в семье. Но все наладится.

Джон. Откуда помощь придет?

Робин. Время поможет. Постепенно отчаяние отступит. Мать станет увереннее в себе, перестанет испытывать страх от неопытности.

Джон. Начнет адаптироваться к переменам.

Робин. Да. И будет больше отдыхать — промежутки между кормлениями увеличатся. Потом начнет регулярно посещать детскую поликлинику и беседовать с другими матерями, что окажется для нее огромной поддержкой. И с каждым днем она станет все увереннее ухаживать за ребенком.

Джон. Но что Вы ни говорили, я слушаю Вас и вспоминаю американского психолога Гаттмэна, который рождение детей определил как «чрезвычайное положение» для родителей.

Робин. Да, он считает, что психологические различия между мужчиной и женщиной объясняются, главным образом, потребностями воспитания ребенка. Считает, что после появления первого ребенка в семье мы принимаем мужские и женские роли почти как солдаты, занимающие позицию на поле сражения. Разумеется, общество готовит нас к этим ролям изначально, но пока у нас не родился ребенок, мы словно «в резерве» и можем, если хотим, «поиграть» в разные роли…

Джон. А ребенок появился — и нас «призвали».

Робин. И мы уже — греющие, «питающие» мамы — с одной стороны и жесткие, ответственные папы — с противоположной. Так нас «запрограммировали».

Джон. А что показывают исследования — не превращаются ли матери и отцы после того, как их дети вырастают и покидают дом, снова в людей?

Робин. Есть любопытные наблюдения: мужчины становятся мягче, расслабленнее, больше склонны отдыхать и наслаждаться жизнью, в то время как женщины часто делаются более активными, напористыми… неугомонными «заводилами», решившими наверстать упущенное. Фактически только после того, как дети покинут дом, мы начинаем понимать, что за «сражение» отгремело.

Джон. Что Вы скажете о ролях, которые мы играем, пока дети с нами?

Робин. Все больше и больше раздается голосов, утверждающих, что любой из родителей способен выполнять материнские обязанности. Конечно, некоторые отцы способны к этому. Иногда — лучше иных матерей. Я убежден, ребенку только на пользу, если родители в какой-то мере «делят» его. Но, поскольку женский и мужской организмы столь по-разному приспособлены к «созданию» детей, мне кажется, должны существовать некие врожденные психические различия у женщин и мужчин, в силу которых первые «назначены» для удовлетворения определенных потребностей ребенка, вторые — для других дел. Это самые общие соображения. Вопрос еще не исследован до конца.

Джон. Как бы то ни было, для родителей новорожденного решать вопрос, генетические между ними различия или обусловленные традицией, наверное, пустое занятие. Даже если не обошлось без генетики, традиция возьмет верх.

Робин. Нет, я с Вами не соглашусь. «Материнская» и «отцовская» роли сейчас значительно «дорабатываются», я уверен, время будет и дальше вносить поправки. И мужчина, и женщина — оба теперь менее «замкнуты» на прежний стереотип, они богаче, интереснее, что несет им большую свободу и взаимопонимание. Я этому процессу радуюсь и счастлив, что живу в такое важное время.

Джон. Вы не знаете китайского изречения: «Да выпадет вам жить в скромные времена»? Иными словами: «Да выпадет вам мирная жизнь». Уже сегодня мы достаточно наслышаны о проблемах, связанных с «чрезвычайным положением» родителей… Ну, а как ситуация представляется ребенку? В конце концов, родиться — это крайне «переменить свое положение».

Робин. Рождение может стать шоком. До момента рождения многое за ребенка делает мать — дышит за него, усваивает пищу… Теперь же он должен все делать сам. В материнском теле он был абсолютно защищен: в безопасности, в тепле, темноте, покое. Теперь он неожиданно уязвим, беззащитен, все вокруг него новое и чужое. А все новое и чужое пугает. Вдобавок он растет невероятно быстро…

Джон. Почему-то в таблице стрессов факт появления на свет не обозначен.

Робин. Это событие, наверное, возглавило бы перечень. Если бы величина стресса поддавалась измерению…

Джон. Наверное, равнялось бы шестнадцати супружеским примирениям с автомобильной катастрофой впридачу. Ясно, что ребенку требуется ни с чем не сравнимый уход, то есть покой, защита от всех дополнительных лишних стрессов, любовь, эмоциональная поддержка и… Так ведь не может он принять ободряющую информацию!

Робин. В том-то и состоит одна из проблем с новорожденным. Если ему что-то мешает, он не понимает, что все можно исправить. Откуда его чрезвычайное перенапряжение.

Джон. Значит, до тех пор, пока он не овладеет мыслью, что все неудобства более или менее временны, ему требуется тем больше эмоциональной поддержки и покоя.

Робин. Да, родители должны полностью оберегать его от посторонних воздействий, содержать в тепле, следить, чтобы ему было удобно, вовремя кормить, изолировать от излишнего шума, не допускать, чтобы много плакал. Родители, конечно же, понемножечку «подсовывают» ему перемены, но — самые простенькие, в самой мягонькой «упаковке»… чтобы стимулировать ребенка, но чтобы он с ними запросто справился. Он совершенно несамостоятелен; к счастью, природа нас — и других животных — так запрограммировала, что мать и детеныш инстинктивно тянутся друг к другу, если разлучены, и стремятся быть вместе.

Джон. Это то, что называется «привязанностью»?

Робин. Совершенно верно. И просто означает, что жеребенок, например, хотя и способен через несколько минут после рождения встать на ножки, будет инстинктивно держаться своей матери в течение нескольких лет. Помню, у нас на ферме, в Уэльсе, я пробовал «втереться» между жеребенком и матерью — как же обоих рассердил! И фактически ничего у меня не вышло. Эта привязанность явно оправдана эволюцией, ведь в результате молодое поколение находится под защитой в ту пору, когда еще не умеет отбиваться от хищников. Мы по научно-популярным фильмам хорошо знаем, что первой жертвой хищника всегда станет одинокое молодое животное.

Джон. Да, согласен. Но только ли защита кроется за этой «привязанностью»? Может, и любовь?

Робин. Многие специалисты напустились бы на Вас за небрежность выражения мысли, но я не буду доказывать, что «привязанность» и «любовь» такие уж разные вещи. Я говорю о том, что достигается привязанностью, если смотреть на отношения «индивидуальная особь — род» со стороны. Вы говорите о том, как эти отношения переживаются вовлеченными в них.

Джон. То есть изнутри. Давайте остановимся на… «эмоциональной поддержке», как Вы выразились. Помните, Вы говорили, что мать отдает ребенку свою любовь? Мне хочется знать, что же ребенок в действительности получает.

Ребенок и материнская любовь

Джон. Итак, доктор, скажите, что такое материнская любовь глазами ребенка?

Робин. Я сошлюсь на одного психолога по имени Харлоу, который провел необычный эксперимент. Он растил обезьянье потомство: одних детенышей оставил, как обычно, при матерях, других, отобрав у матерей, посадил в пустые клетки, третью часть поместил в клетки, где в каждой был установлен проволочный «каркас», очертаниями напоминавший взрослую обезьянью самку и снабженный сосцами, похожими на настоящие у настоящей самки, откуда детеныши получали пищу, у четвертой части детенышей в клетках находились такие же «фальшивые» обезьяны, но покрытые мехом.

Джон. Одна группа — нормальная, другая — «сиротки», третья — с «проволочной» самкой-мамкой, четвертая — с «тряпичной».

Робин. Именно. Нормальные детеныши бросались обследовать «ближний свет», возвращаясь, лепились к матери, опять убегали и опять прибегали. Детеныши второй группы — той, что помещалась без матерей в пустых клетках, — как выяснил Харлоу, оказались вялыми, заторможенными. Они не играли, не обследовали пространство, но сидели, напуганные, забившись в угол. А когда подросли, то оказались не подготовленными к общению с себе подобными, как правило, не спаривались, а даже если рожали детенышей, совершенно не интересовались ими.

Джон. А те — с «проволочной» мамкой?

Робин. Те в своем поведении очень напоминали группу «сироток». Но вот группа с «тряпичной» самкой-мамкой оказалась получше — здоровее.

Джон. Значит, «тряпичная» мамка смягчала вред, наносимый детенышам отсутствием настоящей матери?

Робин. Да, детеныши подолгу жались к «фальшивому боку», как обычно детеныши жмутся к матери, и временами могли пускаться в игры, «на разведку». Став взрослыми, они также успешнее, чем наблюдаемые из второй и третьей групп, вступали в общение с сородичами.

Джон. То есть физический контакт, пускай и с «тряпочной» мамкой, что-то давал детенышам. Что именно?

Робин. Харлоу говорил про «смелость», я бы предпочел слово «уверенность» — за обоими словами та же идея, но второе буквально отсылает к «вере», к действию, исходящему из веры, что все пойдет хорошо. Возможно, отдых у «фальшивого бочка» помогает разволновавшемуся после экскурсии в «неведомое» детенышу справиться с непосильным бременем новизны.

Джон. Для него это момент устойчивости в оазисе покоя, позволяющий вернуть равновесие.

Робин. Да, наверное. Ученые, скорее всего, заговорили бы о нон-энтропии, об упорядочении хаоса. «Тряпичная» самка-мамка, конечно же, не целится так далеко, но немножко выручает детенышей.

Джон. И Вы считаете, в этом и есть она — материнская любовь?

Робин. Ну, она видна в воздействии на детеныша. «Любить» — значит при необходимости уметь вызвать в другом эту самую уверенность.

Джон. А без любви детеныш окажется слишком напуганным, чтобы отважиться на шаг в неведомое?

Робин. Да. Он сможет стать взрослым, то есть стать более независимым, только обретя уверенность, которая дается этой надежной поддержкой и защитой.

Джон. Детишки на площадке забывают о маме, пока не шлепнутся. А тогда с плачем бегут назад к маме за очередной порцией любви… за уверенностью.

Робин. Если хотите — и так, но на самом деле они получают возможность вернуть устойчивость, утеряв равновесие от слишком больших перемен. Речь не о какой-то там «дозаправке»…

Джон. Ясно. И, очевидно, по мере взросления эта наша «привязанность» уменьшается.

Робин. Верно. Становясь все увереннее, учась все успешнее «справляться» с окружающим миром, мы способны одолевать все больше и больше стрессов, прежде чем «побежим назад» за поддержкой. Но необходимость в ней остается при нас всю жизнь. Все мы в ситуации сильнейшего стресса нуждаемся в уходе, который очень напоминает материнский уход за ребенком.

Джон. Да, после всяких стихийных бедствий, землетрясений, извержений вулканов, после бомбежек и подобных событий уцелевшие инстинктивно стремятся помочь друг другу.

Робин. Это непроизвольная реакция, мы «запрограммированы» искать поддержку у других, когда в ней нуждаемся, и отвечать поддержкой, когда ее ждут от нас.

Джон. Ну, а что касается «нашего» ребенка — откуда «наша» мать знает, что ему нужно? Как может понять сигналы крошечного существа?

Робин. Нормальная мать чувствует потребности ребенка, погружаясь в свою собственную детскость, то есть оживляя в себе свое детство.

Джон. Вы хотите сказать — вспоминая?..

Робин.«Вспоминая» без посредства мысли — инстинктивно… Она счастлива оживить детскость в себе и таким образом настраивается на вчувствование, на общение с крохой, принимает его сигналы и отвечает. А совершая это, вселяет в дитя уверенность, которая и позволит ему шагнуть в неизведанный мир.

Ребенок чертит свою первую карту

Джон. Итак, мать сообщает ребенку уверенность, необходимую для путешествия в этот яркий, шумный новый мир, возникший перед ним. Но ребенок практически беспомощен. Что ему делать?

Робин. Ну, главное — взяться за изучение мира.

Джон. Он начинает чертить свою мысленную карту мира?

Робин. Да. А этот мир, разумеется, включает его самого.

Джон. Как же он «нанесет» себя?

Робин. С чего, по-Вашему, начинают чертить карту Великобритании?

Джон. С контуров.

Робин. Именно. Начинают с контуров — не с деталей. Ребенок тоже должен очертить свои контуры: должен выяснить, что в нем и что вне его. Иными словами, что есть он и что не есть он. А «не-он» — это прежде всего его мама.

Джон. Сложно как-то…

Робин. Ну, взгляните на дело глазами младенца. Мозг новорожденного получает импульсы как извне, так и изнутри его организма, но вначале ребенок, конечно же, не понимает, что вторые исходят от него, а первые — нет. Для него все они представляются принадлежащими ему.

Джон. Вы хотите сказать, он думает, что он — это все. Или что все — это он.

Робин. Да, почему бы ему так не думать! И пока что-то не случится, что переменит его взгляд на вещи, мать должна видеться ему продолжением его самого — какой-то необыкновенно подвижной его собственной «конечностью».

Джон. Как же он обнаруживает истину?

Робин. Очень медленно он открывает для себя, что внешним не так просто управлять, как внутренним.

Джон. Не улавливаю я что-то…

Робин. Ну, давайте на пальцах разъясню: я знаю, что это мои руки, потому что могу двигать пальцами. Следовательно, я знаю, что руки — часть меня. Но если я захочу, чтобы двигались Ваши пальцы, они же не задвигаются, откуда я и узнаю, что они — не я. Они — за моими пределами. Таким образом я определю свои пределы — где «кончаюсь» я и где «начинаются» другие. Эти открытия и совершает младенец.

Джон. Но это значит, что ребенок узнает свои «пределы», только когда мать не делает, что ему хочется?

Робин. Верно.

Джон. И будь она совершенной матерью, которая никогда не подведет, что ни захоти — исполнит, ребенок никогда бы не узнал разницы между собой и ею?

Робин. Именно. Он пребывал бы в растерянности, он бы «запутался» в матери. И ему трудно далось бы взросление и свобода.

Джон. Неужели Вы теперь утверждаете, что огорчаться ребенку полезно?

Робин. И да, и нет. По крайней мере, в течение первого года жизни (дальше — легче) возможности ребенка справиться с сильным эмоциональным напряжением, вызываемым переменами… стрессовой ситуацией, практически ограничены. Но даже если родители из кожи вон лезут, чтобы ублажить свое чадо, даже если стараются обеспечить устойчивость и защиту, сколько могут, они не могут, даже стараясь, оградить ребенка от неудовольствия — несовершенство человеческой природы тому причина. То ли не сразу проснется, когда ребенок заплачет, то ли «допустит», чтобы телефон зазвонил или кто-то явился в дом, и отвлечется — но мать не всегда тут как тут, когда ребенку нужна. И тогда ребенок постепенно усвоит, что мать — «в отдельности», за «пределами», скорее «не-я», чем «я».

Джон. Значит, чтобы ребенок мог чертить свою мысленную карту, он должен «устроиться» достаточно устойчиво между раздражением, которое связано с познанием неведомого мира, с одной стороны, и эмоциональной поддержкой, позволяющей справиться с этим раздражением, — с другой.

Робин. Да, и ему нужна огромная поддержка, потому что велика его горечь, ведь в самом начале жизни, прежде чем его познающий мозг «упрется» в стесняющие «пределы», он может думать, что он — это «все», «везде», словом, он — «всемогущий». И каждый раз, натыкаясь на еще один кусочек «не-я», он… «ущемляет» свою всеохватывающую мысль, свое богоподобное «я».

Джон. Ясно, никто же на самом деле не любит критики — нашел «я» от нее страдает. Так и ребенку, свалиться с божественной высоты и узнать, что он всего лишь кроха беспомощная, очень больно. Такая птица, как Муссолини, вдруг узнает, что он — пустяковенький попугайчик! Ой, страшно подумать!

Робин. Да. Поэтому, хотя ребенку и на пользу, что мать с течением времени обнаруживает несовершенство своей материнской заботы, предоставляя ему шанс самому позаботиться о себе, задача матери на этой ранней ступени его развития — свести огорчения ребенка к минимуму. Лишней слезинки в глазу достаточно, чтобы мир исказился.

Джон. Так, но прочувствовать эту ступень что-то трудно…

Робин. Ничего удивительного, любому трудно вообразить себя младенцем, почувствовать — а не представить, оперируя отвлеченной логической мыслью. Мне всегда чудовищно трудно воссоздать для себя эту ступень, сколько бы я ни пробовал, сколько бы ни читал литературы. Наверное, это потому, что мир младенца чрезвычайно запутанный по причинам, о которых мы уже говорили. И когда мы пытаемся вернуться в этот мир, мы сами запутываемся.

Джон. Да, но обязанность матери, помню, Вы говорили, как раз в том, чтобы почувствовать себя во младенчестве, чтобы настроиться на потребности младенца и оказать ему необходимую для преодоления нагрузок эмоциональную поддержку. Как же мать это делает?

Робин. Здоровая мать, сама в свое время отлично «успевавшая» во младенчестве, настроится на «волну» младенца естественным образом, автоматически. Ей не надо задумываться — она почувствует, угодила своему ребенку или нет.

Джон. Значит, он насытится, если голоден, но она не станет кормить сытого. Возьмет на руки, если ему нужна капелька встряски или же ласка, но не будет трогать, когда ему хочется спать. Ребенку вроде бы и огорчаться не из-за чего.

Робин. Да, но ведь не об одних физических потребностях речь, ведь еще необходимо общение, эмоциональная связь. «Настроенная» мать по-настоящему наслаждается ею. Наверняка припомните, как мать и ребенок не сводят друг с друга глаз, как играют глазами. Ребенок смотрит-смотрит и скорчит рожицу, мать в ответ — тоже, попробовав в точности схватить выражение его мордашки и зеркально отразить. Тогда ребенок скорчит новую рожицу, ну, и так далее.

Джон. И эта игра важна для ребенка?

Робин. В каком-то смысле так же важна, как удовлетворение его физических нужд. Трудно передать недовольство ребенка, если мать не отвечает на его гримасы. Один психолог решил провести эксперимент и попросил группу матерей не реагировать на эти «заигрывания» в течение всего трех минут, но младенцы так разволновались, что эксперимент пришлось прекратить.

Джон. И что же случится, если мать по какой-то причине не сможет отвечать на «заигрывания» ребенка, если не сможет установить эту эмоциональную связь с ним?

Если мать не реагирует

Робин. Если на самом раннем этапе не установится эта тесная эмоциональная связь между матерью и ребенком, иными словами, если они действительно будут далеки от взаимодействия — а я говорю о крайне серьезном случае несоответствия, чего вряд ли стоит опасаться нормальной матери, настраивающейся на ребенка инстинктивно, — ребенок, как я это называю, «выключится». Осложнения могут произойти по вине обеих сторон. Что касается матери, я думаю, Вы не забыли: с ее стороны эмпатия — сопереживание — обеспечивается погружением в собственную детскость, в чувства, ею испытанные. Но предположим, у нее самой было несчастливое детство…

Джон.…и «погружение» окажется для нее болезненным.

Робин. Именно. Если к ней в первые годы жизни относились плохо, любая попытка «достать» себя той поры будет вызывать боль. А прекратив эти самоистязания, она избежит огорчений.

Джон. Но раз она не обращена к собственной детскости, она не сможет «вчувствоваться» в мир своего ребенка, не сможет установить с ним тесную связь.

Робин. И, конечно же, где-то на глубинном уровне ребенок ощутит это.

Джон. Он ощутит, что полноценного общения с матерью у него не получается.

Робин. Помните, я говорил про эксперимент, когда матери прекратили общение с детьми на три минуты и какую боль этим причинили им? А теперь вообразите ситуацию: мать вообще не способна реагировать на ребенка и даже не знает, что должна бы. Ребенок получит такую травму, что он «оборвет связь» и прекратит всякие попытки к общению, что еще усугубит ситуацию, ведь мать почувствует себя отвергнутой, а значит, ей куда труднее будет раскрыться перед ребенком, следовать инстинкту и все поправить.

Джон. Наверное, то же самое может произойти, если что-то не в порядке с ребенком, если он не делает попыток «включить» мать, хотя она инстинктивно готова и ждет «сигнала»? Я читал, что нормальные младенцы «запрограммированы» очень рано улыбаться матерям, еще до того, как начинают понимать, кому они расточают улыбки; улыбающееся же дитя мать полюбит сильнее.

Робин. Совершенно верно. Ребенок с отклонениями не сможет «включить» мать, и ее материнский инстинкт не получит толчка. И тогда она хочет не хочет, а будет тратить время и «рыться» у себя в голове, «держаться» за руководства.

Джон. Значит, породить проблему способны и курица, и яйцо?

Робин. Да. Некоторые специалисты считают, что причина — всегда ребенок, но мой опыт психотерапевта подсказывает: существует целый спектр отношений «ребенок — родители», на одном его полюсе — родители, кажется, совершенно «отключившие» чувства, на другом — у нормальных родителей на удивление «выключенный», ненормальный ребенок. Впрочем, по чьей бы вине ни начались осложнения, тут порочный круг: ребенок «не цветет» довольством, значит, у матери чахнут материнские чувства, значит, ребенок получает от нее еще меньше эмоциональной поддержки и так далее, и так далее.

Джон. И если все завертелось в этом порочном кругу, если ребенок меньше и меньше получает поддержки, он скоро утратит равновесие?

Робин. Самым чудовищным образом… Если мать не способна — по любой причине — «включиться», ребенок вынужден «броском» догонять ее, он к ней вынужден приспосабливаться, а не наоборот. Он вынужден стремительно взрослеть, чтобы приладиться к взрослым чувствам матери, вместо того, чтобы постепенно «усваивать» взрослость.

Джон. Но ведь ему все это не по силам.

Робин. Конечно, нет. Он просто сдастся, «оборвет связь», повернется спиной к миру и откажет ему в существовании — по крайней мере, той части мира, которая причиняет ему такую сильную боль и огорчение. Он будет вести себя так, будто этой части мира вовсе не существует.

Джон. Какой же выйдет у него мысленная карта мира?

Робин. На ней другим людям нет места. Ребенок поведет себя в мире, будто на необитаемом острове.

Джон. Вы хотите сказать, что в отношении других людей мысленная карта этого ребенка останется такой же, как при самом его рождении?

Робин. Да, он один занимает все пространство. Он — всеедин. Это безумно трудно выразить.

Джон. Это безумие.

Робин. Одно из его обличий. Крайний случай «выключенности» в раннем возрасте получил название «аутизма». Каннер, детский психиатр, впервые описавший этот синдром, указывал, что, как правило, родители детей с синдромом аутизма — люди чрезвычайно образованные, «сверхразумные», живущие головой: в «заоблачье» идей, абстракций… мало подверженные эмоциям. Иными словами, люди, которым сложнее, чем другим, справиться с сумятицей чувств, возникающей при попытке проникнуть в мир ребенка. Сегодня, однако, широко распространено мнение, что в самом ребенке может крыться некая аномалия, препятствующая появлению соответствующих реакций на родительскую заботу. Где истина, пока неясно. К счастью, этот случай в практике очень редкий. Впрочем, однажды мы столкнулись с целым рядом близких описанному случаев. Речь о детях недавних иммигрантов. Когда и отец, и мать вынуждены работать, ребенок оставлен на приходящую няньку, она его покормит, но не «насытит» вниманием.

Джон. И как же дети с синдромом аутизма выглядят? Как ведут себя?

Робин. Больше всего поражает их полная неспособность к общению, к той игре «ты мне — я тебе», которую я упоминал. О таких обычно говорят: «отключенные», «в раковине», «живут в своем собственном мире». В их присутствии вы чувствуете, что они вас «не подпускают» или просто «выкинули» вас из головы — для них вы не существуете.

Джон. Но на самом деле они знают, что вы рядом?

Робин. Да, конечно. Ходят вокруг вас, могут с вашей помощью получить, что хотят, но вы — «для мебели» в комнате с ними. И они избегают «контакта глаз». Их легко распознать по тому, как отводят взгляд всякий раз, как только вы решите поймать его. Вы чувствуете, что они напряженно воспринимают ваше присутствие и одновременно «стирают» вас со своей мысленной карты. Очень странное поведение…

Джон. Они делают вид, что вас не замечают?

Робин. Да, похоже. Но «пережимают».

Джон. И так же — с родителями?

Робин. Да. Не обнаруживают ни малейшей привязанности к ним. Не допускают, чтобы их касались, обнимали, не цепляются за родителей, когда те их оставляют, не льнут к вернувшимся. Родители, конечно же, страшно расстраиваются.

Джон. А могут получить поддержку из иных источников?

Робин. Часто они страстно привязываются к какому-то предмету, например, к камушку, к чему-то из одежды. Позже их столь же неодолимо влекут такого рода «сообщения», как расписание движения поездов, всевозможные карты, схемы автобусных маршрутов. Им требуется однообразие, режим, поэтому они совершенно не выносят перестановку мебели или отклонение от заведенного порядка в своих действиях.

Джон. Ну, все это понятно. Они не выносят перемен из-за «поломки» автоматической системы связи с матерью. Им требуется свести перемены в окружающем их мире до минимума, чтобы ослабить стресс, а также — позаимствовать хоть в какой-то мере устойчивость у неодушевленных предметов, к которым они и привязываются. Как, по-Вашему, доктор, я соображаю?

Робин. Да, и мне тоже все представляется именно так. Многие специалисты склоняются к такому мнению, хотя, должен сказать, что есть немало психиатров, придерживающихся иной точки зрения. Они посчитали бы Ваши «соображения» сущей ерундой.

Джон. Не будем на пустяки отвлекаться!.. Вы говорили, аутизм крайне редок. Насколько же редок?

Робин. Один случай на две тысячи человек.

Джон. Что же Вы так разволновались?

Робин. Этот редкий случай ясно показывает, к чему ведет ребенка непомерный стресс и отчаяние. Ребенку приходится «отключаться» и уединяться в своем мирке.

Джон. И, наверное, крайний случай поможет распознать проблему в «повседневном» проявлении?

Робин. Верно. Аутизм, на мой взгляд, — крайнее выражение свойств, присущих почти что нормальным людям.

Джон. Почти что?..

Робин. Мы считаем таких людей нормальными, хотя они по характеру очень сдержанны, замкнуты, погружены в себя, страшно неуклюжи в компании, одержимы каким-нибудь хобби и вообще «на других плюют, в своем мире живут».

Джон. Так, кажется, и поется в одной грустной песенке… Но если мать и ребенок поддерживают тесную связь, как в 1999 случаях из 2000, ребенку же незачем «отключаться»?

Робин. Незачем. Обычно мать способна «настроиться» на свою детскость и действует инстинктивно. Она — «на волне» младенца и, принимая, реагирует на его «сигналы» — на его чувства, его потребности. Она получает при этом необыкновенное удовольствие.

«Границы» проясняются…

Джон. Значит, если мать «включилась», ребенок находится с ней в тесной эмоциональной связи, так необходимой ему. Эта связь помогает ребенку справиться с шоком — с ужасным открытием, что он не всемогущ, благодаря этой связи он способен удержать равновесие, постепенно обнаруживая все больше и больше «вещей» вне его, которые ему «не подчиняются».

Робин. Да, получая необходимую поддержку от матери, он медленно уясняет свои «пределы», свои «границы» и дальше, расширяя для себя мир, способен верно определиться в отношении всяких иных границ.

Джон. Но мне кажется, играя с ребенком, поддерживая ту самую тесную эмоциональную связь с ним, о которой Вы говорите, мать не просто зеркально отражает ребенка, она добавляет что-то новое. Чуточку новое.

Робин. Да, верно. По моему убеждению, в этом восхитительно неуправляемом деле, которое у нас зовется «игрой», мы импровизируем, изобретаем, всегда выдумываем что-то новенькое. Когда обыкновенная нормальная мать играет с ребенком, гримасничает в ответ на его гримасы, агукает с ним, повторяет его во всем, ее действия очень поддерживают его, придают ему «устойчивость», ведь она следует за его действиями. Ничего неожиданного, непривычного не происходит, ребенок постепенно изучает себя, глядя на мать, как в зеркало. Впрочем, обыкновенная здоровая мать все же играет с ребенком, она понемножечку меняет действия и будет не просто копировать ребенка, но добавлять чуточку «отсебятины», будет показывать ему свое — отличное, отдельное — «лицо». И ребенок начнет понимать, что существуют другие, ведь мать не полностью следует за ним, она «не подчиняется» ему, но он усвоит этот опыт, испытывая максимум поддержки, удовольствия… и без всякой поспешности.

Джон. У ребенка «в рационе» — привычность, подобие, поддержка, но также — «по капельке» неизвестности, инаковости, раздельности.

Робин. Да. Если мать «включилась», и ребенок поверил ее «ответному чувству», тогда на его мысленных картах очень-очень медленно он сам и его мать начнут разъединяться, от почти полного перекрытия первоначального осознания, что мать — отдельное, иное «лицо».

Джон. И этот процесс естествен — при условии, что ребенок получает поддержку?

Робин. Нужно еще условие — «сигнал» ребенку, что мать существует «в отдельности».

Джон. Но разве этот «сигнал» до него не дойдет?

Робин. Ну, мать может его не подать, если… не сумеет отделить себя от ребенка.

Джон. Ничего не понимаю!

…или остаются неясными

Робин. Чтобы «настроиться» на ребенка, мать должна, «скинув с себя» взрослое мышление, погрузиться в воспоминания, ощущения раннего детства. Некоторые матери легко «погружаются», но не способны «вынырнуть».

Джон. Не способны вернуться в «границы» взрослости, когда необходимо? Но почему?

Робин. Потому что «границы» для матерей неясны. Потому что для их матерей «границы» были неясными.

Джон. Потому что у их бабушек «границы» не прояснились?

Робин. Да, и так далее, и так далее. Тут, как обычно, никто не виноват — известный заколдованный круг.

Джон. Значит, если для матери «границы расплываются» и она не способна отделить себя от ребенка, когда необходимо…

Робин.…то ребенок чересчур подчинит ее и подчинит слишком надолго. А это означает, что ребенок не получит нужных ему знаний, не «обновит» свой взгляд на мать как существующую «в отдельности». Он, следовательно, не сможет уяснить свои «пределы», и ему будет трудно различать себя и мать. Они оба останутся слитыми, соединенными в какой-то мере.

Джон. Итак, «границы» ребенка будут неясны, как и у матери. Каким образом это отразится на ребенке, точнее, на взрослом индивиде, которым станет этот ребенок? Какие проблемы возникают из-за непроясненных «границ»?

Робин. Проблем целый спектр — в зависимости от степени непроясненности «границ». Крайняя нечеткость «границ» ведет, по мнению многих психиатров, к серьезнейшим нарушениям психики, называемым «шизофренией», впрочем, нет оснований сомневаться, что наследственность тут играет очень важную роль. На противоположном полюсе спектра — люди, вполне развившиеся, но «пожизненно» чрезвычайно привязанные к своим родителям.

Джон. Они не обретают нормальной для взрослого человека независимости?

Робин. Да, они не способны эмоционально разъединиться или же для этого им надо обосноваться за тридевять земель друг от друга, то есть иногда буквально оказаться по разные стороны государственной границы!

Джон. Ну, а посередине спектра?..

Робин. Середину спектра занимают те, которых нет необходимости помещать в психиатрическую клинику, они не страдают явным помешательством, хотя эти люди определенно со странностями.

Джон. Какое впечатление производят самые… «беспредельные»?

Робин. Сразу скажете: «Спятили». Из-за непроясненности «границ» эти люди совершенно не отличают себя от других, свой внутренний мир — от окружающего их внешнего мира, поэтому могут быть подвержены галлюцинациям, ведь для них сливаются их фантазии с картиной реального мира, получаемой с помощью чувственного восприятия. Они могут думать, что воздействуют на других своими мыслями и чувствами, а другие — тоже «действуют» на них, причем в действительности абсолютно невероятным образом. Поступки таких людей кажутся, на взгляд обыкновенного человека, очень странными, бессмысленными, пока уж не выяснится, что тут случай с запутанностью «границ».

Джон. Их поступки бессмысленны, потому что никак «не вписываются» в мысленную карту обыкновенного человека.

Робин. Это не просто бессмысленные поступки, но чаще всего несовместимые, ведь люди оказываются в ситуации «пойди — вернись».

Джон. Подождите, в подобной ситуации оказывается ребенок, получающий от родителей противоречивые поучения — так? Один из родителей направляет ребенка в одну сторону, другой — в прямо противоположную.

Робин. Грубо говоря, так, но это делается без намерения, совсем не потому, что одна сторона стремится отыграться на другой. Вся семья в ловушке, каждому трудно, каждый мучается.

Джон. Я не понимаю двух вещей. Первая — эти «муки» только от путаницы в отношении «границ» или не только отсюда? Вторая — почему же люди посылают — и соглашаются — «сходить, не трогаясь с места»?

Робин. Вы, наверное, не забыли: у матери ребенка «границы» непроясненные. Мы с Вами помним и главное из пройденных «уроков»: она, скорее всего, вступила в брак, найдя себе такого же «безграничного» в пару.

Джон. Ага, оба родителя в каком-то смысле застряли на одной ступеньке с ребенком!

Робин. Верно. Конечно, они возвели солидный фасад, чтобы скрыть свои недостатки, и худо-бедно обманывают других, но фундамент их взрослости шаткий, в эмоциональном отношении они во многом ведут себя не лучше ребенка. А ребенок, Вы помните, есть «все», насколько он знает, он — «всемогущий». Вы также помните, как болезнен для ребенка каждый шажок к «границам», ведь он неизбежно утрачивает это врожденное ощущение богоподобного всемогущества.

Джон. Значит, в каком-то смысле родители не преодолели это младенческое ощущение всемогущества?

Робин. Именно. Их «границы» расплывчаты, потому что они не сумели отделиться от своих матерей, от своих семей, и они по-прежнему «переполнены» всемогуществом. А в результате в таком доме каждый отстаивает свое «беспредельное всемогущество», причем не задумываясь, невольно.

Джон. И на что же похож такой дом?

Робин. На связку воздушных шариков, помещенную в большую коробку. Коробка — окружающий мир, связка шариков — «наша» семейка, и каждый в ней надувается от своей веры в беспредельность. Ну, а если так: ясно, что каждый стремится заполнить собой всю коробку, а это невозможно, не вытеснив из нее остальных. Значит… вечная война, перемежающаяся напряженными перемириями.

Джон. Понятно, откуда им столько мук. Но почему война не кончается? Почему нет победителя?

Робин. Они все застряли на ранней ступени и чувствуют, что не способны рассчитывать лишь на себя. Каждому отчаянно необходимы другие. Вот им и остался выбор без выбора: желать любви других и одновременно вести с ними чудовищную войну.

Джон. Стань один слишком большим, он поймет, что рискует уничтожить других, от которых так зависим.

Робин. А стать слишком маленьким — значит лишиться жизненно необходимой веры в свое всемогущество. Так или этак, а им хуже некуда. Они все страшно несчастны, ужасно страдают. Слабый отзвук их стенаний вы услышите в повседневной жизни, если прислушаетесь к людям, принимающим облик ребенка. Вспомните лепет влюбленных, вспомните взрослых, говорящих с детьми. «Ой, сладость моя, я тебя съем!» — говорят. Тут любовь, необходимость в человеке, но, в определенном смысле, и вытеснение человека из принадлежащего ему пространства, уничтожение человека. Нормальные люди говорят это в шутку, добавляют «щепотку» жути к нежностям, делая ласку еще утонченнее. Но грубый быт нездоровой семьи заставляет каждого опасаться эмоционально голодных близких, тут каждый — утрать он только бдительность — боится быть «проглоченным».

Джон. Чем психотерапевт может помочь таким — страдающим «без границ» — семьям?

Робин. Если случай не самый тяжелый, то — многим. Психотерапевт может вместе со всей семьей заняться прочерчиванием «границ»: он будет предельно четок в отношении каждого, и семья последует его примеру. Решительно «размежевывая» каждого, он, вместе с тем, должен оказывать максимальную поддержку.

Джон.«Границы» проясняются — каждое «я» ужимается?

Робин. Да. И вам нужно поддержать человека в этот момент. Удивительный эффект имеет предельно независимая «игра» самого психотерапевта: он говорит: то-то и то-то сделает, то-то и то-то — нет, и ни за что не поддастся чужому влиянию, не переменит решений, оставаясь, однако, неизменно расположенным и участливым.

Джон. А как с тяжелейшими случаями?

Робин. Здесь радикальное лечение провести трудно. В основном ваша задача — поддержать семью в период стрессовой ситуации, эта семья в течение довольно-таки долгого времени может просуществовать, избегнув срыва у кого-то из своих, и даже способна справиться с острой стрессовой ситуацией при условии, что получит поддержку со стороны. Наиболее уязвимому члену семьи, то есть тому, у кого «границы» наиболее размыты, кто, в конце концов, не выдерживает, утрачивает психическое равновесие и появляется у нас как «пациент», можно помочь, назначив определенные препараты, которые смягчат перегрузку психики по причине слабости защитных барьеров, нечеткости этих самых «границ», о которых речь. Если же улучшения не наблюдается, возникает необходимость изолировать человека от губительного воздействия семьи — поместить в клинику, в особую среду — пока возбуждение не уляжется и защитные реакции несколько не окрепнут.

Джон. Но, вернувшись в семью, человек опять может сорваться?

Робин. Если стрессовая ситуация в семье обострится и не будет нужной поддержки со стороны — да, может. Недавние наблюдения, впрочем, показали, что просто сокращая время общения этих плохо защищенных индивидов с их семьей — периодически устраивая им в течение дня «тайм-аут», можно значительно снизить число срывов. Встречи с семьей, когда вы советуете им всем отвести друг другу больше эмоционального «пространства» — например, отпустить «поводки», удерживаться от вздорных придирок — тоже дают результат.

Джон. Так, попробую резюмировать. Пользуясь необходимой эмоциональной поддержкой, ребенок способен усвоить сведения об окружающем мире и тогда может очертить, в первом приближении, свои «пределы». Но если у матери «пределы» слабо обозначены, если она недостаточно «отдельна», ребенок тоже не сумеет обрести «отдельность» и — вырастая, взрослея — застрянет на этой примитивной, не предполагающей различий и четких «границ» ступени…

Робин.…пока на более поздней с чьей-нибудь помощью и без излишнего напряжения не усвоит пропущенного и не уяснит своих «границ».

Джон. Но в случае, если человек застревает на этой ступени младенчества, ему грозит диагноз: шизофрения.

Робин. Да, болезнь может быть результатом наследственной слабости, семейного «беспредела» или обоих факторов вместе. Но не забудьте, я излагаю свои самые общие соображения по проблеме, которая толкуется крайне противоречиво. Впрочем, некоторые основные положения для специалистов — о чем несведущие вряд ли достаточно информированы — являются бесспорными, эти положения я и пытаюсь свести воедино и представить; подтверждает их мой личный опыт и практика психотерапевта.

Джон. Хорошо, если с мамиными «границами» порядок, ребенок, вероятнее всего, сможет четче очертить себя самого, уточнит свою мысленную карту мира и займется выяснением «границ» с отцом, братьями, сестрами, а потом и «за границей» семьи разберется с «границами». Уф!

Робин. Да, так мне все это представляется. Но… есть еще одно препятствие, которое необходимо преодолеть, упорядочивая «границы».

Джон. Кто бы подумал, что Вы его не найдете! Ну, и что за препятствие?

Робин.«Параноидный» способ справляться со стрессом.

Все мы — параноики

Джон. Значит, мы покончили с непроясненными «границами»? Новый этап?

Робин. Не совсем. Этот «параноидный» образ действий невозможен, пока не поставлены какие-то «границы», но он возможен только потому, что «границы» все еще неустойчивы. Ребенку отчасти помогают неустоявшиеся «границы». Он может воспользоваться нечеткостью, неопределенностью своих «пределов», чтобы защитить себя от стресса и боли, если они слишком сильны и он не способен справиться с ними. Это что-то вроде предохранительного клапана. Ребенок дает выход болезненным ощущениям, когда переполнен ими. Механизм важно рассмотреть, потому что он в некоторой степени объясняет отличие взрослого от ребенка, а также характеризует поведение, получившее специальное наименование — «параноидного».

Джон. Это когда — «не иду на регби, ведь нападающие там собираются в кучку, чтобы сплетничать обо мне?»

Робин. Да, мотив тот самый. Крайний случай такого поведения — клиническая паранойя, а в обиходе — «мания преследования». В повседневной жизни этот механизм лежит в основе целого ряда проблем, возникающих оттого, что люди «облегчают» себе жизнь, обвиняя других.

Джон. Почему этот механизм так важен для ребенка на ранней ступени развития?

Робин. Считается, что на этой ранней ступени жизни, когда мозг еще не полностью снабжен «проводкой», ребенок обостреннейшим образом переживает эмоции, потому что они пока не связаны с памятью, не соединены в целое, не уравновешивают одна другую.

Джон. Как не понять, что эмоции младенцу — острый нож. Сил же нет слушать, когда он верещит, бедняжка!

Робин. Да. Жизнь — рай после того, как покормили, и адские муки, если с очередным кормлением запаздывают. Очевидно, когда страдания уже невыносимы, ребенок находит выход — он может установить подвижные на этой ранней ступени «границы» таким образом, что подавляющие его эмоции окажутся будто бы вне, а не внутри них. Будут «не-я» вместо «я».

Джон. Подождите, дайте разжевать. Значит, если я — младенец, я могу двигать мои «рубежи» на мысленной карте так, чтобы досаждающие мне эмоции стали бы «не-я» и перестали бы быть частью моего «я»?

Робин. Именно. Представьте: «границы» — подвижные пластиковые конусы, которыми отмечают проезжую часть автострады при ремонтных работах, а вовсе не крепко-накрепко закрепленный барьер, разделяющий правую и левую полосы. Значит, можно менять «дорогу» на «не-дорогу», а в случае же с «нашим» младенцем — переживаемое как «я» — на «не-я».

Джон. Иными словами, ребенок может «притворяться», что часть его — какие-то чувства — вовсе и не в нем.

Робин. Верно. Если они невыносимы, ребенок может от них оградиться.

Джон. И тогда ему станет лучше?

Робин. И да, и нет. Объясню, что будет дальше. Ребенка раздирают ужасные чувства, и вот он притворился, что в нем их уже нет. Конечно, они не исчезли, они где-то поблизости. Но если они не внутри его…

Джон.…значит, снаружи.

Робин. Именно.

Джон. Это, кажется, называется «проекцией»?

Робин. Да, на языке психологов это «проекция». Еще раз, коротко, что это. Это когда ребенок пугается каких-то чувств и притворяется, что они не в нем, притворяется, приоткрывая «границы», чтобы вытолкнуть мучительные чувства наружу. Они не исчезли, конечно, теперь ребенку кажется, что они подступают к нему снаружи.

Джон. Он «спроецировал» их на внешний мир?

Робин. Верно. И теперь мир кажется злее, ужаснее, чем на самом деле. Вы спрашивали, лучше ли почувствовал себя ребенок. Да, ему стало лучше, себя он почувствовал лучше, но… ему стало и хуже, ведь мир вокруг сделался куда враждебней. А на этой ступеньке жизни мир, конечно, все еще равнозначен матери. И теперь вместо того, чтобы чувствовать, что от голода и ярости готов мать разорвать на части и проглотить, он «спроецирует» эти чувства на мать. Вот вам замедленный повтор…

Робин. Как видите, теперь мать представляется ребенку ужасной ведьмой, которая может его проглотить.

Джон. Он уже не от ярости задыхается, он просто… перепуган насмерть?

Робин. Из огня да в полымя, точно.

Джон. Наверное, поэтому сказки, захватывающие детей, на редкость «злодейские», из них так и рвутся полчища чудовищных женщин: коварных мачех, безобразных сестер, ведьм и прочей нечисти. Кажется, ни одной нормальной матери поблизости нет. Отцы, нерешительные, ни на что не годные создания, забились куда-то в угол. Единственные благодетельницы — феи-крестные, они — само совершенство, и всегда тут как тут в нужный момент, чтобы навести порядок (обеспечить очередное кормление, надо думать)

Робин. Не забудьте про неисчерпаемые возможности проецировать недовольство папочкой на образы людоедов и великанов. Для того, чтобы наладить дела, существуют короли с принцами и волшебники.

Джон. Значит, эти сказки вечно увлекают ребятишек потому, что отвечают пережитым всеми ими не так давно фантазиям и проекциям?

Робин. Да, ведь для младенцев — а дети младшего возраста от них отошли еще недалеко — существуют, похоже, только «поляризованные» любовь и ненависть. Поставить «границы» в нужном месте между «я» и «не-я», уравновесить себя, частично «выпустив» наружу накатившую ненависть, держа в памяти нежившую нас незадолго до этого любовь — вот уроки, которые заучивают люди с раннего детского возраста и «повторяют» всю жизнь. Всю жизнь, хотя и в меньшей степени, крайнего накала эмоции заставляют нас пользоваться упомянутым предохранительным клапаном.

Джон. И сказки помогают детям усвоить эти уроки?

Робин. Да. Сказки в действительности поощряют детей проецировать не поддающиеся контролю чувства в образы ведьм и людоедов, и если сказку про злодеев ребенку читают любимые мамочка, папочка или еще кто-то из старших, не меньше любимый, ребенок успокаивается: уж взрослые-то знают всему свое место.

Джон. Если ребенок видит, что родители не пугаются этих чувств, он решит, что ему тоже незачем их так пугаться?

Робин. Верно. А чем «безопаснее» чувства, тем меньше нужды в их проекции. Значит, ребенок начинает «владеть» ими, держать их в себе. Это, в свою очередь, значит, что чувства увязываются, лучше уравновешивают одно другое и, следовательно, утрачивают крайнюю болезненную остроту. Раз чувства менее болезненны — меньше необходимости их отвергать и ставить «границы» так, чтобы их вытолкнуть. Склонность к паранойе снижается.

Джон. Любопытно. Значит, те родители, которые считают, что детей надо ограждать от традиционного сказочного злодейства, неверно ориентируют своих чад, заставляют их думать, что в сказках есть что-то, чего боятся даже родители.

Робин. Именно. Когда ко мне приходит семья и родители настроены возвести в своем доме заслон от подобных детских сказок, я знаю, что увижу запуганного ребенка. Такие сказки помогают ребенку справиться с собственным младенческим буйством чувств — при условии, что родители любяще ободряют его и сами не пугаются яростных вспышек ненависти у ребенка.

Джон. Подводим итог. На ранней ступени развития ребенок не способен увязывать, уравновешивать свои эмоции и некоторые его очень страшат. Ребенок их проецирует вовне, от чего чувствует себя лучше. Взамен внешний мир делается страшнее.

Робин. Совершенно верно. И, разумеется, эмоциональная поддержка, забота на этом этапе уменьшит остроту боли, ярость и отчаяние у ребенка. Тогда ему незачем притворяться, что эти эмоции вне его, они станут в достаточной мере для него управляемыми, и он опять «присвоит» их, овладеет ими. А значит — сможет правильно очертить свои «границы».

Джон. И продолжит успешно «наносить» мир на свою мысленную карту. О'кей. Ну, а что произойдет, если ребенок не получит требуемой поддержки?

Робин. Он задержится в своем развитии, застрянет, в определенном смысле, на этой ступени.

Джон. Вы хотите сказать, будет и дальше проецировать «плохие» эмоции? Кстати, эти «плохие» — всегда злость, всегда ненависть?

Робин. Как раз со злостью и ненавистью ребенку справиться труднее всего. Для человека, перешагнувшего детский возраст, но по сути застрявшего на этой ступени, любые эмоции будут болезненными, любыми овладеть будет страшно: влечением к противоположному полу, завистью, ревностью, грустью…

Джон. И любые будут проецироваться вовне на окружающий мир, который, следовательно, превращается во «вражеский лагерь». Так, ну и какое отношение все это имеет к параноику, то есть к человеку с манией преследования?

Робин. Такой человек — с клиническим случаем паранойи — до крайней степени отстал в развитии, задержавшись на описываемой ранней ступени. Но, я думаю, все мы время от времени чуточку параноики.

Джон. Ну, не согласись я с Вами, будет казаться, что я задет — какое тогда нужно еще доказательство моей паранойи! Лучше-ка я соглашусь.

Робин. Но я только хочу сказать, что почти каждый временами ведет себя, как параноик, то есть очень мало тех, кто совершенно разделался с этой ступенью. Разве Вы, к примеру, никогда не перекладывали вину на других за то, в чем отчасти сами были виноваты?

Джон. Это не вполне здравое поведение! И нормальное…

Робин. И параноидное.

Джон. Почему параноидное?

Робин. Ну, при любом столкновении, в любом споре, пускай и безобиднейшем, если Вы становитесь в позу невинного — «хорошего» — и пробуете всю вину переложить на другого — «плохого», — Вы обнаруживаете параноидное поведение. Показательно, что Вы схватились за слово «здравый», ведь параноидный образ действий позволяет Вам почувствовать себя «лучше».

Джон. Лучше — в нравственном смысле?

Робин. В любом. Если вы считаете себя правым, все очень просто: виноват другой, а вы, конечно, ощущаете себя морально выше, кроме того, не испытываете неудобства, причиняемого человеку чувством вины. Так и ребенок поступает — помните? Чтобы чувствовать себя лучше.

Джон. Но со стороны вы кажетесь хуже, потому что не способны проникнуться еще чьей-то точкой зрения, признать свои ошибки, предпочесть компромисс.

Робин. Верно.

Джон. Знаете, я замечал, что когда веду машину, то очень раздражаюсь, если другие водители вовремя не сигналят о повороте, но если я не просигналю и кто-то начнет гудеть мне в спину, я ловлю себя на мысли: я же прав — зачем сигналить, тут же и дураку понятно, что я буду сворачивать! Отдает паранойей — да?

Робин. Да. Но это, конечно, вовсе не значит, что Ваш случай — клинический, ведь Вы, поймав себя на «параноидной» мысли, через пять минут откажетесь принимать ее всерьез и без усилий восстановите для себя реальную картину происходящего. Хотя подобное поведение все-таки параноидное.

Джон. А если я, пребольно ударившись ногой о кофейный столик, разозлюсь, — это значит, я не желаю признать, что сам оплошал, и виню столик?

Робин. Верно, это еще пример. Да просто вспомните Вашего Бэзила Фолти,[1] который винит всех направо и налево, поражаясь всеобщей глупости и непредусмотрительности, себя же считает образцом добродетели.

Джон. Ну, а посмотреть на массовую организованную паранойю каждый может, купив билет на футбол. Если их игрок толкнет нашего — значит, к силовым приемам прибегает, каналья; если наш толкнет их игрока — он же, молодец, за мяч борется. Наши — жесткие парни, но играют по правилам, те — команда отпетых преступников, а судья, известно, подсуживает.

Робин. Забавно — да?

Джон. Но зачем нам эти забавы? Зачем все упрощать? На «плохих дядях» в вестернах всегда черные шляпы, чтобы мы знали: нечего жалеть, когда их застрелят.

Робин. Упрощение, раскладывание по полочкам — тут «белое», тут «черное» — помогает нам в нескольких смыслах почувствовать себя лучше. Во-первых, мы, «записываясь» в «хорошую» команду, получаем положительные эмоции. Во-вторых, можем ненадолго расслабиться, отойдя от общепринятого «правильного» поведения, иными словами, можем отвлечься от «серых» проблем морального выбора, которые ежедневно нас изматывают. А в-третьих, можем выпустить пары, то есть освободиться от «плохих» эмоций, направив их на «плохих дядь».

Джон. Вы хотите сказать, что освобождаемся от напряжения, которое накапливается в нас за неделю «правильного» поведения? И обрушиваем скопившееся на «плохих дядь», которые это «заслужили», а потому не чувствуем, что поступаем «плохо»?

Робин. Именно. Я думаю, по этой причине большинство и обожает всякие спортивные состязания. В результате одного психологического исследования обнаружилась поразительная вещь: люди с действительно здоровой психикой все — болельщики. Менее здоровые, хуже адаптированные — не любят спорт. Но, конечно же, здоровые люди знают: настало время игры, они знают, что делают, они намеренно включаются в драку и выключаются, возвращаются «в норму», когда игра завершится. Позабавились, хорошо провели время. Они не принимают игру всерьез.

Джон. А те, которые принимают? Хулиганят, посылают футболистам, севшим в калошу, грязные письма?

Робин. Ну, они где-то между нормальными, здоровыми людьми и клиническими параноиками. Им действительно необходимо «держать» свои отрицательные эмоции в других, как вообще склонным к параноидному поведению индивидам и семьям необходимо верить в то, что окружающие плохи, только и строят им козни — лишь таким способом эти люди и могут сохранить равновесие.

Джон. Им это необходимо, потому что если осознают, что сами с «червоточиной», могут тронуться?

Робин. Да. Чем прочнее люди «увязли» на этой ступени развития, тем необходимее им «чернить» окружающий мир, чтобы чувствовать себя лучше. Чем больше у них потребность «переписывать» себя «набело», тем слабее их связь с реальностью, тем ближе они к клиническим параноикам, к мании преследования.

Джон. А «увязли» они на этой ступени потому, что во младенчестве, в раннем детстве не выросли из нее, как нормальные люди. В родителях, очевидно, не нашли нужной опоры, заботы, очевидно, их родители сами пугались «плохих» эмоций. Иными словами, родители у них были с той же ступени развития.

Робин. Да, думаю, так. Дети не способны особенно «перерасти» родителей, во всяком случае, без мощного толчка со стороны.

Джон. Значит, почти клинический параноик, скорее всего, вырос в семье «закоренелых» параноиков? Как работает тут семейный механизм?

Робин. Нетрудно догадаться, что там, где каждый «застопорился» на этой ребячьей ступени подгоняемых по нужде «границ», семья будет постоянно отводить «плохие» эмоции.

Джон. Проецируя их друг на друга?

Робин. Да, а поскольку никому такого «добра» не надо, кончится тем, что в семье будут играть в игру «передай дальше».

Джон. Каждый по очереди получает «пакость» и нагружает ею другого?

Робин. Да, вместо того, чтобы признать свое и научиться со своим обходиться разумно. И раз никто в семье этого не умеет, ребенок, вырастая, решит, что с такими чувствами не все в порядке. Он тоже включится в игру.

Джон. У этой игры конца не бывает?

Робин. Случается, что не бывает. Но если болезненные эмоции затопят семью — например, в семье кто-то умирает или еще какое-то большое горе — она, вероятно, окажется неспособной к своеобразной «круговой поруке» и выберет кого-нибудь из своих, чтобы свалить на беднягу вину за выпавший горький опыт. Найдет, как говорится, козла отпущения.

Джон. Козел отпущения должен нести всю тяжесть отрицательных эмоций семьи?

Робин. Да. Семья, похоже, пересматривает свои семейные «границы» таким образом, что козел отпущения отныне оказывается снаружи. Каждый в семье отныне «хороший», а козел отпущения — вместилище всех пороков, причина всех страданий семьи. И, разумеется, раз козел отпущения такой «плохой», каждый может своими «плохими» эмоциями целить в него, оправдывая себя тем, что в их дурных делах худого козла вина.

Джон. И козел отпущения помешается под такой непомерной тяжестью.

Робин. Не обязательно. Но если напряжение в семье велико, если все больше болезненных эмоций сваливают на него одного, бедняга может оказаться в больничной палате.

Джон. А если случится такое, то ему трудно помочь, пока не убедите его семью взять назад все «плохие» эмоции, которыми они его нагрузили.

Робин. Верно! В этом и суть! К сожалению, большинство психиатров, не понимающих природы случая, — а даже сегодня многие не понимают — соглашаются с требованием семьи изолировать беднягу и лечить, то есть соглашаются с семьей в том, что он их «пациент», ему место среди душевнобольных.

Джон. Иными словами, перенимают отношение к бедняге как к козлу отпущения, который один и виноват. Принимают, фактически, сторону семьи… Ну, козла отпущения теперь нет — что происходит с семьей?

Робин. Поначалу в семье дышится легче, но — недолго. Конечно же, заработает отлаженный механизм, их опять будут резать по живому «плохие» эмоции. Но что уж совсем плохо — рядом не окажется козла отпущения, чтобы на нем отыграться!

Джон. И что дальше?

Робин. Дальше они могут попытаться вернуть козла отпущения.

Джон. Чтобы опять свалить на него свои «плохие» эмоции?

Робин. Да.

Джон. Уму непостижимо! А могут на кого-то другого в семье свалить их?

Робин. Со временем и такое может случиться. Я часто видел такое в семьях, где от «трудного» ребенка избавлялись, отсылая его в интернат. На самом же деле этот ребенок был в семье вместо губки — чтобы впитывать всю семейную «нечистоту»… Ну, и кто-то другой становился «губкой» в семье.

Джон. Так, если подобную семью можно вылечить, разъяснив им, почему у них завелся козел отпущения, убедив в необходимости снять с одного всем предназначенную ношу отрицательных эмоций, очевидно, в психотерапии нуждается семья в полном составе.

Робин. Вот тут возникают настоящие сложности — всю семью не собрать. Родители часто приходят, но наотрез отказываются приводить с собой других детей, тащат одного козла отпущения.

Джон. Почему?

Робин. Ну, мы же видели принцип действия параноидного механизма: отделить «плохие» эмоции от «хороших» — чтобы одни не вредили другим. Так и с детьми: родители стремятся уберечь «хорошего», удачного ребенка — или детей — от того, которого считают негодным.

Джон. От «червивого яблока»… А то еще крепенькие испортятся…

Робин. Да, это их взгляд на вещи. Подсознательно они боятся, мне кажется, что, явись все вместе, тайное станет явным. Но они будут возмущены, если вы намекнете на суть. Я убежден, они не осознают ситуацию. Больше того, тут каждый «замешан». Понимаете, козел отпущения всегда в какой-то степени сам «напрашивается»…

Джон. Шутите!

Робин. Нет. Это Вам подтвердит большинство практикующих в семейной психотерапии. Разумеется, «козла» толкнули на роль другие, но он всегда знает, что выручает семью, принимая «удар на себя». В детстве всегда кажется, что лучше иметь родителей, которые, по крайней мере, останутся вместе и — пускай несчастные: подавленные, отчаявшиеся — а присмотрят за своим ребенком, чем таких, которые раздерут друг друга в клочья, покончат самоубийством или бросят вас.

Джон. Но ребенок же не способен, на самом деле, всего этого понять.

Робин. Скажем так: он замечает, что обстановка в семье становится чуточку устойчивее после того, как он соглашается быть «плохим».

Джон. Значит, ребенок, «соглашаясь» на роль, чтобы выручить близких, становится в семье… мусорным ведром. И пускай в извращенной форме, но все же обеспечен вниманием.

Робин. Верно. Конечно, ребенок теперь чувствует, что играет очень важную роль в семье.

Джон. Чудеса! Вы хотите сказать, что козел отпущения чувствует себя «нужным»?

Робин. Именно. Семья действительно нуждается в нем, пока он согласен на роль «мусорного ведра». И таким безумным способом он обзаводится в семье надежным «местом».

Джон. Значит, чтобы лечить такую семью, Вам необходимо собрать их у себя всех вместе и ни в коем случае не принимать сторону семьи.

Робин. Сторону козла отпущения тоже не принимать. Не брать ничью сторону, ведь иначе вы — соучастник игры «в виноватого», соучастник параноидного действа. Вполне естественно посочувствовать козлу отпущения и встать на его сторону, но психотерапевт должен остерегаться этого — «не сработает». Поддерживая только козла отпущения, остальную семью вы лишаете уверенности, глубже загоняете в паранойю, отбираете всякую способность «владеть» своими «плохими» чувствами, поэтому, вернувшись от психотерапевта домой, они, скорее всего, свалят на своего беднягу «козла» ношу еще тяжелее. Необходимо рассматривать семью как систему — никого не виня. По причинам, теперь понятным, все должны почувствовать вашу поддержку. Тогда они будут меньше пользоваться игрой «в виноватого» как предохранительным клапаном.

Джон. О'кей. Итак, примерно к шести месяцам ребенок проходит «параноидную» фазу развития, то есть избавляется от «плохих» эмоций, проецируя их на окружающий мир. Затея неудачная, потому что окружающий мир становится для него хуже, чем есть. Впрочем, ребенок может упорядочить свои «границы» и «поправить» взгляд на реальность, если получает необходимую поддержку в семье, ведь тогда эмоции меньше терзают, их легче вытерпеть, ими легче владеть. И ребенок, следовательно, преодолевает «параноидную» фазу, если только у его семьи… нет «сдвига» по этой фазе. В таком случае семья заведет игру «передай дальше» и будет «швырять» друг в друга всеми своими эмоциональными «отбросами», пока, как часто случается, кто-то один не согласится стать козлом отпущения и взять на себя мерзкую ношу, чтобы всех выручить.

Увы, среди нас мало счастливчиков без этих «параноидных» наклонностей. Даже в нормальнейшей из нормальных семье человек, испытывая перегрузку, на время становится «слегка» параноиком и заявляет, что он ни в чем, ни в чем абсолютно не виноват, но все кругом во всем виноваты. Разница между этим человеком и клиническим параноиком существенная: первый вскоре «поправит» свои «границы» и признает временное «помрачение ума», второй никогда не сумеет выбраться из параноидных «дебрей» в реальный мир.

Узнаем мамочку

Джон. Итак, окруженный любовью и заботой, ребенок преодолевает «параноидную» фазу… в шесть месяцев?

Робин. Примерно в шесть. Это, разумеется, постепенный процесс — без резкого рывка.

Джон. Какой же следующий урок ему необходимо усвоить?

Робин. Для «параноидной» фазы характерно то, что представления и эмоции у ребенка не связаны воедино, не уравновешены.

Джон. Чувства существуют вразброс.

Робин. Не только чувства. До пяти, примерно, месяцев мать, например, для младенца — все еще в отдельности грудь, голос, глаза, руки, лицо и так далее.

Джон. Но и до пяти младенец мать узнает.

Робин. Да, конечно. Я пытаюсь входить в тонкости, большинство же Вам совершенно справедливо скажет, что общение начинается у матери с ребенком месячного возраста: ребенок, к примеру, начинает узнавать материнский голос, к трем месяцам выделяет мать среди других, к пяти месяцам реакция на мать у него совершенно четкая.

Джон. А дальше?

Робин. В следующие шесть месяцев ребенок учится соединять разные разности — лицо, грудь, руки — воедино: «лепит» себе человека!

Джон. А если он начинает воспринимать мать как целое, наверное, и себя — тоже?

Робин. Да, он яснее воспринимает свою целостность. Значит, он уже не так подчинен своим «крайним» эмоциям. Ужасно, когда мучит голод и — никого, хоть залейся слезами. Ужасно по-прежнему, но станет чуточку легче, если можно вспомнить — поначалу не слишком отчетливо — как он блаженствовал последний раз, насыщаясь, если можно представить, что скоро ему, вероятно, опять сытым быть.

Джон. Чувства начинают связываться и уравновешивать одно другое, отсюда возникает умение владеть собой.

Робин. Верно. А теперь вернемся к младенцу, осознающему мать. Подобно тому, как он складывает воедино физические «разности», он начинает соединять мать, которая приходит, кормит и делает счастливым, с тем же самым лицом, которого часто нет рядом, которое нарочно его бросает и… мучит.

Джон. Вы хотите сказать, у него в голове существовало до этого две разных матери? Добрая фея-крестная и злая ведьма?

Робин. Похоже, что так. И теперь, в шесть месяцев, у него в сознании эти две поляризованные фигуры начинают совмещаться в одну.

Джон. И поляризованные, «крайние» эмоции ребенка по их поводу тоже начинают связываться воедино. Неуютное, мягко говоря, положеньице!

Робин. И болезненный поворот. Чрезвычайно тяжело обнаружить, что ненавидите того, кого любите.

Джон. Особенно, когда полностью зависите от матери.

Робин. Но тут есть и положительная сторона. С этого момента любовь меняется — «обогащается» заботой, любящей обеспокоенностью из-за близких: все ли с ними в порядке.

Джон. В противоположность корыстной любви, когда весь ваш интерес в них «упирается» будто в буфет — что бы такое взять…

Робин. Да. Ребенок делает первый шаг к более зрелому — «равнонаправленному» — чувству любви, когда заботятся друг о друге, потому что друг другом дорожат. Те, кто так и не встал на эту зрелую ступень, видят в иных людях «грудь» или «рожок», у таких одно стремление — «высосать». Наркоманы и тяжелые алкоголики существуют тем же стремлением, они «застряли» на ступеньке пятимесячного младенца. Или шизофреники… для них иные люди — объекты, то есть разрозненные голоса, губы, тела, мозги, груди, гениталии… Может беспокоить отсутствие материнской груди, но заботиться можно о живой, настоящей, целостной матери.

Джон. Итак, ребенок четче прорисовывает мысленную карту мира и представляет свою мать и себя целиком, откуда в нем пробуждается способность испытывать неподдельную заботу о другом человеке. Эта способность дается ребенку ценой соединения для себя многих противоречивых чувств, существовавших раздельными в «параноидной» фазе. Процесс доставляет ему беспокойство, особенно когда ребенок открывает, что ненавидит ту же, которую любит и от которой полностью зависим — свою мать.

Робин. Ребенка еще больше тревожит иная сторона происходящего. Как только он начинает воспринимать свою мать и себя «целостными», то обнаруживает, что отделен от мамы. А прежде они «перекрывались».

Джон. Вы хотите сказать, что, обводя себя на своей мысленной карте, он обнаруживает: между ними… черта?

Робин. Да. Обвести — значит обозначить, что внутри и что снаружи. Уже язык дает почувствовать: становясь «единым», вы остаетесь «один». Осознавая свою отдельность, ребенок утрачивает ощущение безопасности; пока же «границы» его и матери перекрывались, он чувствовал себя защищенней. Теперь, осознавая отдельность матери, ребенок должен проникнуться вероятностью ее потери — вероятностью потери своего спасательного троса.

Джон. Осознать, что отделены от той, которая поддерживает в вас жизнь, а значит, вы можете ее потерять… Кошмар! Как долго длится этот мучительный процесс отделения?

Робин. Все наше детство, в определенном смысле. Всю нашу жизнь, особенно когда свыкаемся с тем, что люди смертны. Что касается ребенка, то наиболее болезненный период этого процесса отделения приходится на возраст от шести месяцев до трех лет: страх потерять мать достигает у ребенка крайней степени, и ребенок крайне нуждается в заверении, что она не собирается его покидать.

Джон. Это беспокойство, возникающее от сознания своей отделенности, появляется у ребенка неожиданно или нарастает постепенно?

Робин. Вскоре после того, как ребенок достигает шестимесячного возраста, он стремительно осознает «отдельность» матери, и его беспокойство «подскакивает» до наивысшей точки, а затем понемногу снижается. От полугода до трех лет ребенок предельно страдает от длительного отсутствия матери. Поэтому, а также потому, что теперь узнает ее среди всех, привязанность ребенка к матери необыкновенно сильна.

Джон. Что происходит с ним в этот период, если мать долго отсутствует?

Робин. Британские исследователи Джон Боулби, Джеймз и Джойс Робертсон, изучавшие детей, отделенных от семьи, описали три стадии, через которые проходит ребенок, надолго оставленный без матери. Первую определили как «протест»: огорчение, недовольный плач, поиск исчезнувшей матери, стремление ее вернуть. Любопытно, что ребенок, воссоединяясь на этой стадии с матерью, обычно на какое-то время становится просто несносным — будто в наказание матери за то, что бросила. Дав выход раздражению, ребенок возвращается в норму. Он вновь обретает равновесие, хотя по-прежнему очень чувствителен к долгому отсутствию матери.

Джон. Действительно любопытный штрих — наказание матери! Я замечал прямо противоположное: когда мать находит потерявшегося ребенка, она часто от души награждает его шлепком — наказывает за пережитый по его вине страх.

Робин. Верно. Мы легко забываем, что привязанность — вещь взаимная, что разлука причиняет страдание обеим сторонам.

Джон. А что Боулби и Робертсоны выяснили о более продолжительной разлуке?

Робин. В этом случае ребенок оказывается на стадии, названной ими «отчаяние» он очень тихий, несчастный, отрешенный и вялый. Прекращает играть… Кажется, что потерял интерес ко всему на свете. Прежде, когда отсутствовало правильное толкование ситуации, больничный персонал делал вывод, что ребенок перестал волноваться, успокоился. Но в действительности ребенок на этой стадии почти смирился с тем, что мать никогда не вернется. Попав же домой, он куда дольше преодолевает пережитое. Вроде бы совсем лишившийся уверенности, еще крепче привязывается к матери. Может продолжительное время оставаться подавленным. Прежде чем войти в норму, обычно проходит стадию «протеста» и бывает очень трудным. Как ни странно прозвучит, но это хороший знак.

Джон. Он вынужден немножко пережать, вновь обретая уверенность, что способен негодовать…

Робин. Ну, а третья стадия — «отчуждение» — самая серьезная. После «отчаяния», если мать отсутствует, ребенок внешне оправляется. Оживляется, с виду уже не так несчастен, опять начинает играть и реагировать на окружающих. Прежде медицинский персонал и в этом случае полагал, что ребенок вернулся в норму. Теперь мы знаем, что фактически ребенок только поверхностно восстановил свое равновесие… уничтожив любовь к матери.

Джон. Такой ценой он может справиться со своей потерей. Не так страшно потерять маму, если она не любима.

Робин. Верно. Воссоединение матери и ребенка, пережившего стадию «отчуждения», может оказаться горестным для всей семьи. Ребенок кажется переменившимся, неискренним, эмоционально отдалившимся — по той причине, что его любовь к матери мертва, или, так сказать, заморожена. Из этой стадии его вывести труднее всего.

Джон. Ну, а если он получит хорошую, заслуживающую доверия «суррогатную» мать?

Робин. Ребенок все равно на какое-то время погружается в первую и вторую стадии — «протеста» и «отчаяния», но худшей, третьей, может избежать.

Джон. Ужасно.

Робин. Да, серьезная проблема. К счастью, теперь, когда мы понимаем ситуацию, родителям разрешается чаще навещать маленького ребенка в больнице или даже оставаться с ним во время лечения, так что есть возможность две последние стадии предотвратить.

Джон. Почему не заходит речь об уязвимости ребенка до шести месяцев?

Робин. Вспомните, ребенок до пяти-шести месяцев не осознает мать как целое. Некоторые матери поразятся, но до полугода ребенок практически безболезненно примет «суррогатную» мать, потому что не заметит особой разницы.

Джон. Теперь кое-что понимаю… А раньше не мог взять в толк, как это столетиями из британских младенцев, предоставленных матерями кормилицам, выходили британцы без всякого «привкуса» сиротства. Хорошо, к трем годам, Вы говорили, ребенок уже не так остро реагирует на долгое отсутствие матери. И почему же?

Робин. В два с половиной, в три года ребенок крепче «держит» мать в памяти, фактически семью целиком «носит» в уме. Даже если никого из них нет рядом, ребенок способен понять, что они живы, что он будет с ними.

Джон. О'кей, давайте вернемся к тому, о чем Вы говорили раньше. Я спросил, что происходит, если ребенок не получает эмоциональной поддержки от матери, и Вы обратились к разъяснению Боулби и Робертсонов на этот счет. Впрочем, предполагали, мне показалось, еще ситуацию: мать может и не отлучаться, но тем не менее окажется не способной дать ребенку подлинной… подлинной…

Робин. Заботы, поддержки, материнской любви — называйте, как хотите.

Джон. Так Вы считаете, все без исключения матери любят своих детей?

Робин. Уверен.

Джон. Тогда отчего… не знаю, как и выразиться, отчего же одна мать любит своего ребенка… «правильнее» другой?

Робин. Знаменательно, что Вы запнулись, ведь мы ступаем тут по чрезвычайно зыбкой почве нравственных эмоций. С одной стороны, люди совершенно, кажется, непроизвольно реагируют на плохое, по их представлению, отношение матери к ребенку. Худшим из оскорблений — на любом языке — женщину поносят как мать. С другой стороны, мало кто, кроме самой матери, понимает всю непомерность требований, которые предъявляет к ней ребенок, а часто она вынуждена справляться одна, без посторонней помощи. Однако, случается, что женщина не способна дать ребенку необходимую любовь, не способна на требуемую близость. Но — и я подчеркиваю — страшной ошибкой было бы винить в этом ее.

Джон. Да, Вы говорили, она, возможно, окажется не способной проникнуться чувствами ребенка по той причине, что ее собственное детство было мучительным. Что означает: к ней не смогла «подключиться» ее мать.

Робин. А к ее матери — ее мать, и так вглубь поколений. Это называется «цикл депривации». Вспомните Харлоу и его эксперимент с обезьяньими детенышами.

Джон. Детеныши предпочитали «тряпичную» мамку «проволочной»…

Робин. Да. Харлоу ясно проследил этот цикл депривации. Детеныши, выращенные без матерей, сами становились неполноценными матерями. Обычно или не замечали своих сосунков, не трудились их покормить, часто отталкивали, когда те к ним жались, или даже нападали на малышей, угрожая жизни, так что молодняк приходилось изолировать.

Джон. А те, которые росли с «тряпичными» самками-мамками, — те оказались матерями получше взятых от проволоки или вообще из пустого угла?

Робин. По результатам эксперимента — да. Если мать, не знавшая своей матери, хотя бы росла в играх с себе подобными, ее способность ухаживать за детенышем оказывалась выше.

Джон. О'кей, передышка, во мне информации через край. Дайте-ка попробую переварить. Мы с Вами говорили о переменах: если слишком много перемен за слишком короткий отрезок времени — то мы «свалились». Говорили о том, что нам требуется, чтобы справиться с переменами: «заслон» от всех прочих нагрузок и отдых, ободрение, эмоциональная поддержка. Потом выяснили, какое напряжение испытывают родители новорожденного, а потом попытались представить, какой же поразительной силы поток перемен обрушивается на самого младенца — понятно, почему его требуется всячески оберегать и безмерно любить. Так. Щит и любовь обычно обеспечивает мать — природа позаботилась снабдить нас инстинктом, называемым «привязанностью». Этот инстинкт «привязывает» ребенка с матерью друг к другу. Речь не просто о физическом выживании — ребенок должен получить от матери любовь для того, чтобы расти, становиться мало-помалу более уверенным, более независимым. Так, дальше?..

Робин. Дальше мы выяснили, что человеческий детеныш по-настоящему «привязывается» в пять-шесть месяцев — тогда он способен осознать свою мать и узнавать ее.

Джон. А у животных эта привязанность устанавливается раньше?

Робин. Да. Вспомните Конрада Лоренца[2] и его гусей. Он обнаружил, что гуси вследствие импринтинга привязываются к первому предмету, который видят.

Джон. Помню. Один выводок — только из скорлупок — увидел первым Лоренца. Гусята взяли себе Лоренца мамой.

Робин. А помните, другому выводку на глаза первым попался большой желтый шар? «Реакция следования» вела гусят за ним, пока шар не лопнул, кажется.

Джон. Наверное, жуткое зрелище, когда ваша мать взрывается. Где-то в Германии должен обитать крайне отчужденный гусь… Итак, в возрасте от шести месяцев до двух-трех лет нормальный ребенок очень сильно привязан к матери, и если в этот период он разлучен с матерью, не получает сильнейшей компенсирующей поддержки, ребенку, скорее всего, придется страшно плохо. В случае действительно долгой разлуки с матерью — например, при госпитализации ребенка — он переживает горький опыт, делимый Боулби на три стадии: протест, отчаяние, отчуждение. Кроме того, Вы подчеркивали, что для ребенка не все проходит гладко, даже если мать остается при нем постоянно, она может оказаться не способной наладить с ним общение, то есть «включить» эмпатию, погрузившись в переживания своего детства, а не способна — из-за болезненных воспоминаний. Ребенок ощутит это и, несмотря на все, что получает, будет чувствовать, что любим «не по правилам». Но глупо было бы сваливать вину на мать — возможно, у нее самой детство оказалось тяжелым. Не стоит винить и бабушку, потому что, вероятно, и у бабушки… и у прабабушки… и у прапрабабушки…

Робин. Да, виноватых пусть ищут политики.

Джон. Ладно. Теперь я хотел бы узнать подробнее, что такое эта Ваша «депривация».

Смотрим за ребенком в себе

Робин. Что Вы чувствуете, если ущемлены?

Джон. Если попал «под стресс»?

Робин. Да.

Джон. Ну, прежде всего, чувствую: мышцы напрягаются — особенно плечевые и шейные. Плечи просто к ушам поднимаются! Подбородок делается «стальным», на висках, на лбу напрягаются мышцы.

Робин. А психологическая картина?

Джон. Возмущен. Я чувствую, будто много отдал и ничего не получил взамен. Чувствую себя обиженным, хотя стараюсь не показывать этого. Но скрытое раздражение каким-то образом проступает наружу — вроде бессловесной жалобы. Потом впадаю в легкую паранойю: все против меня, чего еще им всем от меня надо! Я знаю, что это глупо, но рассудок, похоже, не в силах обуздать мои чувства. Я становлюсь Бэзилом Фолти, на какое-то время перенимаю его «повседневный» взгляд на жизнь. И я не нравлюсь себе таким.

Робин. Хочется закричать?

Джон. Нет, теперь — нет, но пять лет назад я бы сказал «да». Знаете, мне вдруг пришло в голову: это все так, будто внутри у вас капризничает ребенок. Странные вещи говорю?

Робин. Нет. Все это вполне обыкновенные ощущения, хотя люди редко описывают их столь точно. Впрочем, Вы сказали одну поразительную вещь — про ребенка, который внутри у Вас. На дело можно именно так и смотреть: у всех у нас внутри ребенок. В жизни порядок — он затих. Какие-то волнения — он реветь. И если мы сами не позаботимся о нем, не приласкаем, если вдобавок не окажется рядом никого, кто бы помог нам в этом… можем очутиться в больнице. Мы выйдем из строя. Недостаток душевного тепла может привести к серьезной «телесной» поломке.

Джон. Вы говорите — у всех у нас… Вы считаете, у каждого ребенок внутри?

Робин. Конечно! Когда я впервые прочел Боулби, я подумал, что он немного тронулся на важности материнской заботы. Но чем больше я набирался опыта, тем больше убеждался, что Боулби прав.

Джон. Значит, у кого-то внутри здоровенный ребенок, а у кого-то — незаметненький кроха?

Робин. Скажем так: чей-то скрытый внутри ребенок расстроен больше других.

Джон. А крутые парни? Неужели и в них по ребеночку?

Робин. Я со всякими встречался — у всех.

Джон. Значит, даже если «ребенок внутри» спокойненький, в случае стресса он еще как раскричится?

Робин. Да. И очень полезно разобраться, что там за «крутостью» у этих парней. Если речь о так называемых «настоящих мужчинах», то они пытаются внушить всем своим видом, что никакого младенца в себе знать не знают. И поэтому никогда о нем не заботились. Поэтому другим от них тоже ничего не получить, это настоящие злыдни. Они противостоят стрессу, сколько могут, а потом неожиданно валятся. Истинно крепкие люди признают ребенка в себе и умеют за ним присмотреть. Это такие люди могли вынести все муки в гестапо и еще поддерживали товарищей.

Джон. Кстати, техника допроса на том, наверное, и строится, чтобы растревожить «ребенка внутри»? Нагнетают напряжение, отнимают всякую возможность обрести эмоциональную опору.

Робин. Заключенных намеренно лишают чувства времени, оставляют с завязанными глазами, пытают шумовым воздействием — отрезают от внешнего мира, отнимают даже этого рода опору.

Джон. Выражение «смотреть за собой» много говорит — правда? Крепкий человек — это тот, который способен «смотреть за собой». За нами смотрят матери. Значит, крепость и независимость обретается вместе со способностью стать самому себе матерью.

Робин. Верно. Дать себе все, в чем нуждаетесь. Человек, неизменно способный к этому, будет сильным и независимым.

Джон. Его «ребенок внутри» всегда доволен. Но давайте вернемся к «нашей» матери и ее ребенку. Точнее — к двум: одному ребенку, рожденному ею, другому — которого она постоянно держит в себе. Вероятно, она должна смотреть за обоими?

Робин. Да. И — я Вас удивлю, наверное, — «хорошая» мать, та, о которой больше заботились в детстве, сама росшая счастливым ребенком, как можно раньше прекратит кормить грудью и переведет младенца на искусственное вскармливание.

Джон. Зачем?

Робин. Чтобы «поделиться» ребенком. Отец ведь тоже способен напоить его из бутылочки. Еще кто-то может присмотреть за ребенком, пока родители выйдут ненадолго на люди!

Джон. Не хотите же Вы сказать, что здоровая мать, о которой в детстве больше заботились, меньше дает своему ребенку?!

Робин. Нет, совсем нет. Она знает всему меру. Иными словами, знает, что должна делать. Иногда кормит грудью ребенка до года и дольше.

Джон. А это зачем?

Робин. Ради удовольствия. Для себя. Что одно и то же. Она может дать себе то, в чем нуждается, позаботиться о себе. Когда она с ребенком, она способна наслаждаться, отдавая ему все свое внимание… От вашей любви к себе разливается любовь вокруг — разве не так?

Джон. Так — буддисты говорят. У меня был друг, который чувствовал, что должен научиться больше отдавать другим, и он отправился на организованный буддистами под лозунгом «Милосердие» уик-энд. Весь уик-энд они обучали его сердечнее относиться к себе. Для них точка отсчета тут… Итак, «хорошая» мать способна наслаждаться, отдавая ребенку все свое внимание, потому что одновременно она заботится о ребенке в себе.

Робин. Верно. Хотя мне не нравится это выражение — «хорошая мать». Винникотт, знаменитый педиатр и психоаналитик, предпочитал говорить о «достаточно хорошей» матери. На самом деле, будь мать совершенной — неизменно являйся к ребенку в нужный момент и давай ему именно то, что требуется — она бы обеспечила его проблемами, как мы выяснили.

Джон. Навсегда непроясненными «границами»…

Робин. Да, поэтому мы и не ведем речь о материнстве высшей пробы, о матери, «тянущей» на золотую Олимпийскую медаль. Мы говорим о матери, уделяющей ребенку очень много внимания на какое-то время, — о «хорошей» матери.

Джон. Ну, а та, которая не способна к этому, та, которая «ущемленней»?

Робин. Та, которую саму не любили? Ей крайне трудно убедить себя доверить ребенка еще кому-то. Она считает, что это недопустимо. И поэтому почти безотлучно находится при ребенке. Но ей крайне трудно и отдавать ребенку — даже ненадолго — все свое внимание. Она постоянно сосредоточена на других вещах, ей трудно настроиться на волну ребенка, ведь она и в себе эти «частоты» глушит. И, конечно же, чувствует себя ужасно. Ее «ребенок внутри» разрывается от крика, оставленный без внимания, она же неотлучно при своем чаде, но не имеет ни малейшего представления, как дать себе то, в чем нуждается.

Джон. И такая считает себя «негодной» матерью.

Робин. Именно! Она чувствует, что в чем-то она подводит, хотя делает все мыслимое и даже больше, на первый взгляд, чем «просто хорошие» матери, чьи дети цветут довольством. Конечно, она думает, что все кругом справляются с материнскими обязанностями безупречно, одна она не способна…

Джон. А если бы она заглянула в себя?

Робин. В том-то и проблема: она не заглядывает.

Джон. Что же, по ее мнению, не так?

Робин. Ну, обычно такая мать приходит к мысли, что у нее очень трудный ребенок. И ее ребенок действительно беспокойный, он все время держит ее на ногах, у него постоянно болит животик, он постоянно плачет.

Джон. Как и ее «ребенок внутри».

Робин. Совершенно верно. Ее «ребенок внутри» исходит плачем, потому что его не замечают. Она все равно что захлопывает дверь детской, отгораживаясь от плача своего ребенка во плоти, вместо того, чтобы взять его на руки и успокоить. Иными словами, ее плачущий в кроватке ребенок — зеркальное отражение ее плачущего «ребенка внутри». Ребенок несчастен, нервозен, потому что мать несчастна, нервозна.

Джон. Поразительно, все прямо соотносится с первым важным уроком из этой книги: не «мучительные» чувства источник проблем, а наше отрицание этих «мучительных» чувств. Отказываемся же мы от них потому, что все в нашей семье считали их неприемлемыми, и мы были вынуждены сунуть эти чувства за «ширму». Тут чувство… чувство ущемленности, обиды, иными словами, ревущий ребенок упрятан за «ширму». Значит, решить проблему, ослабить чувство ущемленности человек может, если достанет ребенка из-за «ширмы», признает своим и утешит.

Робин. А помните, что обычно препятствует этому?

Джон. Страх, что семья не одобрит наш поступок. Раз семья не одобряла какое-то чувство, поэтому-то и упрятанное за «ширму», попытайся мы вытащить его на свет — даже годы спустя — вновь, застыдившись, съежимся под осуждающим «взглядом».

Робин. А поскольку этот «взгляд» придавил нас, еще когда мы были малы и зависимы, попытка обернется для нас настоящей пыткой. Пройти через все это нелегко.

Джон. Помню по собственному опыту. Я, после приличной типично английской школы для мальчиков, считал себя оч-ч-чень независимым крепким парнем, а главное сверх-х-х-нормальным. Зачем мне какая-то привязанность? Все эти телячьи нежности? У меня появилось этакое снисходительно-презрительное отношение к тем, кто своим видом показывает: ему нужна забота. И только попав в Вашу группу — в тридцать пять! — я начал понимать, как нуждаюсь в любви и душевном тепле и как же трудно для меня показать, что мне это нужно.

Робин. Что Вы чувствовали, когда пробовали просить об этом?

Джон. Стыд. Свою неполноценность. В конце концов, я же представлял себя таким… «мужественным». Вначале я думал, что окружающие запрезирают меня, если я скажу им, что хочу сердечности. К тому же я обнаружил, что чувствую: «не положено» просить об этом. Но потом сделал удивительное открытие: если я показывал женщине, что нуждаюсь в ласке, я ей нравился! Она не вышвыривала меня за дверь — а я всегда где-то в глубине души думал, что именно так она и поступит в ответ на мою очевидную слабость. Но все же совсем не сразу я поверил в свое открытие по-настоящему.

Робин. Ну, первоначальный «рефлекс» у Вас длительное время вырабатывался, ничего удивительного, что Вы меняли его на обратный довольно долго. Но страх, чувство неполноценности, мысль, что Вам что-то «не положено» — это те самые чувства и мысли, которые не дают матери достать из-за «ширмы» ребенка, раз уж спрятала. Ей незачем напрягаться, чтобы выглядеть «мужественной», но она не в меньшей степени озабочена тем, чтобы не выглядеть «сущим ребенком». В этом-то и сложность, хотя у всех есть потребность быть ребенком.

Джон. Подождите, Робин. Но предположим, она права. Не в том смысле права, что притворяется, будто у нее нет этой потребности. Предположим, она права, думая, что не получит нужного тепла. Если неоткуда взять любви, может, лучше, безопаснее не будоражить себя? Зная, что не будет поддержки, чтобы справиться с доставляющими боль чувствами?..

Робин. По своему опыту скажу: даже так настроенным людям поддержки всегда находится предостаточно.

Джон. Но, наверное, не всем польза…

Робин. Попробую Вас убедить.

Где взять поддержку

Джон. Вы считаете, что почти всегда люди получат заботу и любовь, если попросят?

Робин. Да, только не надо отгораживаться. Они сами ставят преграды, иначе получали бы. Упрятали своего ребенка за «ширму» да еще «сигналят» — выражением лица, жестами, позами, — чтобы от них держались подальше.

Джон.«Сигналят», что у них, вроде бы, нет ребенка за «ширмой»… чтобы никто не повел себя с ними как с детьми.

Робин. Разумеется, они поступают так неосознанно. Со стороны они кажутся резковатыми, воинственно настроенными — кому придет в голову ободрять их, проявлять к ним сердечность?

Джон. Мне, вот, вспомнилась одна девушка из нашей группы, первые три занятия всех выводившая из себя. Она явно получала удовольствие, раздражая других. А когда ей платили агрессивностью за агрессивность, просто наслаждалась. Но на третьем, кажется, занятии Вы проигнорировали ее клич к войне и обратились к ней очень дружески, буквально за минуту отогрели ее вниманием, доброжелательностью. К нашему всеобщему изумлению она, помню, расплакалась и рыдала с четверть часа. На следующее занятие она явилась сияющей.

Робин. Да, она затевала стычки только для того, чтобы никого не подпускать к своей ущемленности.

Джон. Яркий пример «групповых» эффектов. Люди часто думают, что групповая терапия — это скучнейшая пьеса «высоколобого» анализа. А на деле ничего подобного.

Робин. Да, психотерапевт, на самом деле, просто выжидает момент, когда кто-то уже готов встретиться лицом к лицу с мучающим его чувством, и пробует легонько подтолкнуть «партнеров» на сцену. Совершенно верно, тут мало «вербального» анализа. Великое благо даже «аналитической» психотерапии в том, что ее «средство» — подражание. Аналитик открыто, естественно обращается с чьими-то чувствами, находя их приемлемыми, тогда и их нерадивый «хозяин» раскованнее следует примеру… не вникая в механизм действа.

Джон. Давайте вернемся к ущемленным матерям. Так Вы говорите, они получили бы требуемую поддержку, если бы подали верный сигнал? Но эти ущемленные матери росли в ущемленных семьях, где мама, папа, братья, сестры — все были ущемлены. Скорее всего, и в отцы своему ребенку ущемленная выбрала ущемленного. Вероятно, у их друзей те же проблемы.

Робин. Найдутся люди, способные на поддержку. Соседи, например, и так далее. Но пусть даже все «зациклились», не забывайте про один важный источник. Часто, что интересно, дети могут дать родителям требуемую любовь.

Джон. Дети?!

Робин. Дети!

Джон. Не скажете же Вы, что детям это полезно?

Робин. А почему нет? Если дают сами, без принуждения… Дети вообще очень великодушны и с радостью дают родителям, только бы те принимали. Кроме того — если родители не собственники, не ревнивы, — дети найдут любовь не в семье, но у родственников, соседей, друзей, в школе — где угодно и, в каком-то смысле, сделаются взрослее родителей! Иными словами, у них будет что дать. И они с радостью отдадут. Больше того, меняясь на время ролями в этой семейной игре в дочки-матери, дети заранее учатся быть родителями — учатся заботиться о других.

Джон. Значит, Вы думаете, отовсюду можно получить поддержку, если человек посылает соответствующие сигналы?

Робин. Да. Возьмите, к примеру, отца новорожденного. Он чувствует себя обойденным вниманием — так? Мать должна получать от него громадную поддержку, взамен же практически ничего не дает, от общения с младенцем отец тоже имеет немного. Ему необходимо черпать поддержку из других источников: обратиться к родителям, к товарищам по работе, к друзьям и опереться на них, оставаясь опорой для своей жены и ребенка. Если он попросит о помощи, ему не откажут. Люди так устроены.

Джон. Хорошо. Итак, если кому-то не повезло в ранние годы, человек может найти подходящую замену необретенному опыту, при условии, что сознает в нем необходимость и посылает правильные «сигналы». Но нам следует быть готовыми к тому, что опыт выпадает не из приятных, что мы испытаем стыд и будем опасаться: люди нас «раскусили» и отвернутся от такого убожества.

Робин. Я бы не стал преувеличивать ожидаемые неприятности. Некоторые люди, возможно, не скрывают от себя, что временами им нужна любовь, необходимо внимание, им только надо признаться себе, что «приход» на 20 % ниже требуемого. Это же совсем легко. У других, предположим, ребенок упрятан за «ширму» глубже. Но и они без особого труда решат проблему. Например, в группе матерей, которую ведет Пру, она говорит, что «отстающие» матери часто просто наблюдают за «успевающими» и видят, что и у них не без трудностей с детьми, не без своих нужд, но они, не колеблясь, признают трудности, удовлетворяют нужды. И тогда «скованные» проблемами матери немного расслабляются и тоже ведут себя естественнее. Им больше не надо притворяться, что все идет великолепно, а открывшись и попросив о помощи, они ее получают.

Джон. Звучит обнадеживающе. Но теперь расскажите о действительно серьезных случаях депривации. О вещах вроде «избиения младенцев», от которых у нас обычно мурашки по коже…

Тяжелая депривация

Робин. Изучая семьи, где малышам достаются побои, мы вновь обнаруживаем упоминавшийся цикл депривации. Избивающие своих детей родители сами обычно росли заброшенными, возможно, их родители грозили им чудовищными наказаниями и даже били. Очень поучительно познакомиться еще с некоторыми выводами Харлоу по его эксперименту с ущемленными обезьянками. Как я говорил, выращенные без матерей самки лучше смотрели за своими детенышами, если росли в играх с себе подобными или хотя бы имели фальшивую маму — тряпичную обезьяну, к которой могли прижиматься.

Джон. Даже это выработало чувство родства.

Робин. Что удивительно, наиболее ущемленные самки, отвергавшие, калечившие — а в редких случаях даже убивавшие — свое первое потомство, за вторым, третьим уже могли ухаживать, по крайней мере, на свой лад.

Джон. Что заставляло их перемениться?

Робин. Харлоу считает, что матерей переменили их первые детеныши.

Джон. С которыми они обходились так скверно?

Робин. Да. Ведь детеныши, сколько их ни отвергали, ни колошматили, неудержимо тянулись к своим матерям! И матери получали от первых детенышей заряд любви, которую и не искали. Этого хватило, чтобы они переменились.

Джон. Как же можно помочь самым негуманным из рода homo?

Робин. Удивительно, но большинство ущемленных родителей очень восприимчивы. Впрочем, они и очень трудны для контакта, требуется немало усилий, чтобы войти с ними в контакт, начать работать.

Джон. И как же все-таки Вы подступаетесь к людям, у которых особенно обделенный ребенок за «ширмой»? Как Вы помогаете им его обнаружить?

Робин. Нужно найти тактичный способ объяснить ситуацию, и в результате они примут поддержку, не пугаясь от неожиданности самого факта, что отчаянно в ней нуждаются. Можно, например, в дружелюбном тоне похвалить их за тот труд, на который они как родители отважились.

Джон. Кого похвалить? Родителей «избиенных младенцев»?!

Робин. Да. Даже их. Даже им можно сказать: «Вижу, какие усилия вы прикладываете, пытаясь правильно воспитать ребенка». И где тут ложь? Намерения всегда благие, просто люди идут единственно доступным их пониманию путем принуждения и наказания. Поэтому вместо того, чтобы критиковать, что только повредит делу, предложите им помощь в поиске лучшего пути, и уже своим отношением к ним вы покажете этот лучший путь. В других, менее тяжелых случаях можно действовать с большей прямотой. Одна из первых семей, обратившихся ко мне за помощью, жаловалась на якобы трудную дочь. Но дочь оказалась просто козлом отпущения. Вскоре выяснилось, что она была просто корзиной для всего семейного «мусора», для всех семейных проблем. История такова: дочь расстраивала родителей, начиная с двух лет и до четырнадцати — тогда-то ее как раз и направили ко мне. Мать же неоднократно во время кризисов оказывалась в психиатрических клиниках, совершила не одну попытку самоубийства. На пятом сеансе семейной психотерапии мать смогла признать, что отчаянно нуждается в любви и душевном тепле. И тогда дочь перестала быть «трудной», а стала для матери источником любви, какой она раньше не видела. Мать больше не попадала в клинику.

Джон. И все это потому, что Вы сумели открыть матери ее неудовлетворенную потребность.

Робин. Да, «услышав», при моей помощи, плачущего ребенка у себя за «ширмой», она позволила остальным членам семьи позаботиться о нем.

Джон. Не обошлось без «людоведа».

Робин. Нет, но это оказался действительно непростой случай, вызревавший двенадцать лет, в течение которых мать семейства не раз пыталась покончить с собой. Большинству же обращающихся к вам достаточно сказать, что один человек всегда способен помочь другому, если только каждый признает свою потребность в любви и поддержке. Задумалась бы об этом каждая британская семья хоть на десять минут, я считаю, через три недели счастливых британских семей намного бы прибавилось!

Джон. У меня к Вам последний вопрос. Мы говорили про эмоциональную поддержку, привязанность, заботу, любовь, внимание. Говорить говорили, но так и не открыли таинственный элемент «икс». Доктор, что же за этим словом — «любовь»?

Шире круг

Робин. А что, Вы думаете, это такое — любовь?

Джон. Ловко повернуто… Ну, если речь об эмоциональной поддержке, здесь, конечно, не обойтись без физического прикосновения. Без касания руками, поглаживания, объятий — всего, что обычно называют «лаской». Если вы испытываете напряжение, все это поможет вам почувствовать себя лучше, расслабиться, даст ощущение внутреннего покоя. И поможет обрести перед собой перспективу. Но здесь и много чего еще. Если я чем-то взволнован и просто посижу, поговорю с кем-нибудь, кто мне нравится, кому я верю, само присутствие этого человека улучшит настроение. Даже без физического контакта, даже если человек, с которым говорю, не в состоянии помочь мне советом или практически поддержать. В счет идет, кажется, само общение с ним — «незамутненным» суетой. Помню, Кестлер[3] писал об индейцах, собравшихся в одной деревне, чтобы послушать своего величайшего духовного наставника. Вначале он был поражен: индейцы, казалось, не очень-то слушали святое слово. Посматривали время от времени в сторону проповедника и опять принимались возиться с детьми, которых взяли с собой. Но вдруг ученый понял: они получали нечто от присутствия своего гуру, а не от его речей.

Робин. Ну, разве не ясно, что тут аналогия с нашим выводом относительно воздействия физического «удобства». Помните, Вы уже спрашивали у меня, как я понимаю любовь, и я рассказывал про обезьянок, про то, что им давала «тряпичная» мама? Мы с Вами согласились: дело в облегчении, покое, отдыхе на время, которые позволяют вернуть равновесие после расстроившей перемены. Дело в возможности «настроиться», «собраться», «исцелиться» после того, как, оказавшись «поверженными» вдребезги «рассыпались». Насколько сильно мы в этом нуждаемся, зависит от испытанного потрясения. Поразмыслите и Вы поймете: «под стрессом» мы нуждаемся в подключении к более мощной системе. Когда ребенок «под стрессом», ему необходимо подключиться к матери ради поддержки и обретения устойчивости. Матери, возможно, потребуется подключение к отцу, отцу — к родителям, сослуживцам и так далее. Иными словами, если нагрузка для кого-то одного непомерна, может потребоваться включение целой группы людей, способной справиться с переменой. Чем больших масштабов перемена, тем большая группа потребуется.

Джон.«Связь» ширится, как круги на воде…

Робин. Верно. Ссадина на коленке требует пластыря и маминой ласки, случится что-то серьезнее — доктора позовут, если рана опасная, и доктор один не справится, ребенка доставят в больницу.

Джон. Ну, а самая грандиозная их всех систем, к которой мы можем подключиться, наверное… Бог.

Робин. По крайней мере, в религиозном порыве человек достигает ощущения упорядоченности вселенной, ощущения смысла и цели всего происходящего. Несмотря на «сиюминутный» плохой оборот, человек может верить, что во вселенной все идет «правильно».

Джон. Попутно скажу, что я всегда удивлялся необыкновенной благотворности медитации.

Робин. Я думаю, тут причина та же. Каждый, кто чувствует, что каким-то образом подключен к исполненной смысла космической системе, обретает большую психическую устойчивость и равновесие, независимо от того, верит он в Божью фигуру у пульта управления или нет. Множеству людей дано это благостное чувство включенности в превосходящий круг, хотя вы не назовете их людьми религиозными… Во всяком случае, в церковь они не ходят.

Джон. Меня всегда ошеломляла мощь наших великих викторианцев. Наверное, их секрет в крепости веры. Ведь им все беды, похоже, были нипочем, они поверженные, поднимались с обескураживающей легкостью и устремлялись дальше.

Робин. Я, кажется, упоминал об изучении здоровых семей, проведенном в Тимберлоне, в Далласе. Одно из поразительнейших открытий — в том, что здоровые семьи исповедуют какую-то трансцендентную систему ценностей, не замкнуты на себя. Я убежден: именно то, что они подключены к величайшей из возможных систем, и объясняет их редкую психическую устойчивость и «упругость». И я не устаю удивляться тому, что у многих моих «успевающих» пациентов обнаруживается интерес к смыслу и цели жизни.

Джон. Потрясающе! Начали со стресса, вызываемого переменами, перешли к привязанности и выяснили ее важность, выяснили, что ребенок, например, должен какое-то время быть связанным с матерью «на все сто», чтобы справиться со шквалом перемен, а заканчиваем открытием: самые здоровые семьи, чья отличительная черта — умение справляться с переменами, все — «держат связь» с трансцендентным.

Робин. Ну, теперь мы подготовились. Переменим тему.

Примечания:

Note1

Ведущий персонаж комедийного сериала «Дом Фолти» (1974), а затем одноименной книги (1977–1979) Джона Клииза и Конни Буд.

Note2

Лоренц, Конрад (1903–1989), австрийский зоолог, один из создателей этологии.

Note3

Кестлер, Артур (1905–1983) — английский писатель и философ-антрополог.

Оглавление