Недолюбливающих научную фантастику успокою: роман Эдуарда Форстера «Морис» написан в сугубо реалистической манере. Перефразируя стихи Пушкина, можно сказать о нём так: «роман классический, старинный, без фантастических затей». Классик английской литературы намеренно наделил своего героя чертами заурядного парня: «Мне хотелось бы, чтобы он получился красивым, здоровым, физически привлекательным, умственно не изощрённым, неплохим бизнесменом и немного снобом». Правда, на взгляд нашего современника, умственно не изощрённым Мориса Холла можно назвать лишь по меркам позапрошлого века: он окончил университет, читал в подлиннике латинские эпиграммы Марциала («порнографическую литературу» питомцев Кембриджа) и «Диалоги» Платона. Правда, по утверждению автора, его древнегреческий был далёк от совершенства; семейный же доктор Холлов заметил банальности в докладе своего питомца, составленном и прочитанном на этом языке.

К нему-то и обратился Морис с просьбой об интимной консультации:

« – Это по поводу женщин …

– О, эти женщины! Не бойся, мой мальчик. Это мы живо вылечим. Где ты подхватил заразу? В университете?

Морис ничего не понимал. Потом лицо у него помрачнело.

– Это не имеет ничего общего с подобной мерзостью, – сказал он запальчиво. – Худо-бедно, но мне удаётся сохранить чистоту.

Казалось, доктора Бэрри это задело. Он пошёл запирать дверь, говоря:

– Хм, значит импотенция? Давай посмотрим.

– С тобой всё в порядке, – таков был его вердикт. – Можешь жениться хоть завтра. А теперь прикройся, тут сквозит.

– Значит вы так ничего и не поняли, – сказал Морис с усмешкой, скрывавшей его ужас. – Я – выродок оскаруайльдовского типа.

– Морис, кто вбил тебе в голову эту ложь? Тебе, кого я всегда считал славным юношей. Чтобы больше об этом разговоров не было. Нет! Это не обсуждается.

– Мне нужен совет. Для меня это не вздор, а жизнь. Я всегда такой, сколько себя помню, а почему – не знаю. Что со мной? Это болезнь? Если болезнь, я хочу вылечиться, я больше не могу выносить одиночества. Я сделаю всё, что вы скажите. Вы должны мне помочь.

– Вздор, – раздался уверенный голос. <…> Самое худшее, что я могу для тебя сделать, – это обсуждать с тобой подобные вещи».

Консультация подошла к концу.

<…> «Доктор Бэрри, встретив его на следующий день, сказал: „Морис, тебе надо найти хорошую девушку – и тогда исчезнут все твои заботы“».

Старый врач искренне считал гомосексуалов развращёнными подонками; юноша, которого он знал с момента его появления на свет, выходец из хорошей семьи и обладающий хорошей наследственностью, не мог иметь с ними ничего общего.

У одного гея, давнего своего знакомого по Кембриджу, Морис выпросил адрес доктора, лечившего гипнозом. Тон знакомого при этом был дружеским, но слегка насмешливым.

Доктор Джонс встретил Мориса приветливо; с полным вниманием вошёл в суть его проблемы. Узнав о многолетней любовной связи своего пациента с другом, он «пожелал знать, совокуплялись ли они хоть однажды. В его устах это слово прозвучало совершенно необидно. Он не хвалил, не винил и не жалел. И хотя Морис ждал сочувствия, тем не менее, он был рад, что ничего подобного не дождался, поскольку это могло отвлечь его от цели.

Он спросил:

– Как называется моя болезнь?

– Врождённая гомосексуальность.

– Врождённая гомосексуальность? То есть, можно ли что-то сделать?

– О, конечно, если вы согласны. Исцеления не обещаю. Только в пятидесяти процентах подобных случаев я добиваюсь успеха. Я проведу опыт, чтобы понять, насколько глубоко укоренилась в вас эта склонность. А для регулярного лечения вы придёте позже».

Доктор Джонс погрузил Мориса в гипнотический транс и спросил его:

« – Теперь, когда вы отключились, что вы можете сказать о моём кабинете?

– Хороший кабинет.

– Не слишком темно?

– Довольно-таки.

– Но вам всё же видно картину, не так ли?

Тут Морис увидел картину на противоположной стене, хотя знал, что никакой картины там нет.

– Взгляните на неё, мистер Холл, Подойдите ближе. …А теперь скажите, что, на ваш взгляд, изображено на этой картине? Кто?

– Кто изображён на этой картине?

– Эдна Мей, – подсказал доктор.

– Мистер Эдна Мей.

– Нет, мистер Холл, не мистер, а мисс Эдна Мей.

– Нет, это мистер Эдна Мей.

–Не правда ли, она прелестна?

– Я хочу домой к маме.

Оба засмеялись этой реплике, причём первый засмеялся доктор.

– Мисс Эдна Мей не только прелестна, она привлекательна.

– Меня она не привлекает, – с раздражением возразил Морис.

– О, мистер Холл, какая неэлегантная реплика. Посмотрите, какие у неё очаровательные волосы.

– Мне больше нравятся короткие.

– Почему?

– Потому, что их можно ерошить…

И он заплакал. Очнулся он сидящим в кресле».

Повторный сеанс гипноза и вовсе не удался. «Доктор намеривался приступить к очередному пациенту. Его не волновал морисов тип. Он не был шокирован, как доктор Бэрри, просто ему наскучило. Больше он никогда не вспомнит о молодом извращенце».

Точность описания сцен, посвящённых общению Мориса с врачами, объясняется их автобиографичностью. Доктор Джонс верно определил природу гомосексуальности Мориса (в наше время её принято называть «ядерной»). Проведенный сеанс гипноза был вполне оправдан: врач сравнивал силу обоих потенциалов пациента, гомо– и гетеросексуального. Ошибочным было его намерение лечить гомосексуальность. Доктора можно упрекнуть и в том, что, убедившись в невозможности приобщения пациента к половой жизни с женщинами, он бросил его на произвол судьбы. Такой уж была медицинская парадигма начала ХХ века: гомосексуальность расценивалась как болезнь, а стремление «стать нормальным» считалось абсолютно естественным и не подвергалось сомнению.

Современные сексологи поумнели; гомосексуальность давно исключена из перечня психических заболеваний, но проблема лечения гомосексуалов со временем отнюдь не стала проще. По меньшей мере, каждый четвёртый гей хотел бы сменить свою сексуальную ориентацию и стать «таким, как все». В подобных случаях говорят об эго-дистонической форме девиации. Отрицание собственной нестандартной сексуальности, конечно же, объясняется тем, что гетеросексуальное большинство не терпит инакомыслия в сфере половых взаимоотношений. Представители сексуальных меньшинств в той или иной мере подвергались дискриминации во все времена. Когда гомофобные предрассудки усваиваются самими гомосексуалами, говорят об их интернализованной (усвоенной) гомофобии. Она порождает неврозы, требующие лечения.

В рамках интернализованной гомофобии возможны разные варианты.

Тот факт, что Морис именовал себя не иначе как «выродком оскаруайльдовского типа », свидетельствует о невротическом неприятии им собственной гомосексуальности. Причиной возникновения невроза стал разрыв с давним любовником Клайвом, неожиданно для него самого ставшим гетеросексуалом и разлюбившим Мориса. Вот тогда-то молодого человека обуял страх перед гомосексуальностью, вполне, впрочем, понятный: его угнетала перспектива одиночества и бездетности. Испугался он и внезапно вспыхнувшего влечения к юноше, весьма далёкому от однополого влечения. В отчаянии Морис твердит: «Я хочу быть как все остальные мужчины, а не как эти отщепенцы, с которыми никто не желает…». Всерьёз думает он о самоубийстве.

Очевидна сложная структура переживаний молодого человека: толчком к отрицанию им собственной сексуальности стала психическая травма, вызванная любовной изменой; в основу же этого отрицания легли гомофобные установки общества. Речь идёт, таким образом, об интернализованной гомофобии, вылившейся в преходящую, хотя и затяжную, невротическую реакцию.

Иная форма интернализованной гомофобии наблюдается у 25-летнего теннисиста Джима Уилларда, героя романа Гора Видала «Город и столп». У него богатый опыт гомосексуальных контактов; он мечтает о встрече со школьным другом Бобом, интимная близость с которым стала самым ярким событием в его жизни. Тем не менее, молодой человек вовсе не считает себя гомосексуалом и, как выясняется, презирает геев похлеще, чем иные представители сексуального большинства. Вот, например, позорная сценка в гей-баре: Джима «снимает» гомосексуал, разменявший четвёртый десяток, а тот играет с ним в поддавки и исподтишка издевается над ним. Всё закончилось садистским выпадом Уилларда с последующей нервной реакцией, выдавшей невротическую природу его гомофобии:

«Джим в упор поглядел на Уолтера.

– Может, ты решил, что я профи? Может, ты решил, что я куда-то пойду с таким вонючим гомиком, как ты? Или ты надумал, если я нормальный, напоить меня и оттрахать в задницу?

<…> Уолтер ушёл, а Джим принялся хохотать. Он смеялся на весь зал несколько минут, а потом замолчал – ему захотелось плакать, выть, кричать».

Интернализованная гомофобия Джима лишает его способности любить. «Не думаю, что ты когда-нибудь сможешь полюбить мужчину, – говорит ему его любовник-бисексуал. – Поэтому, я надеюсь, ты найдёшь женщину, которая будет тебя устраивать». Но Джим неспособен на физическую близость с женщинами и, конечно же, не любит их.

Морис счастливее Джима. Любовь к Алеку, молодому егерю из усадьбы Клайва, дала ему силы не только остаться самим собой, но и подтолкнула к совершенно не принятому в те времена решению. Он счёл необходимым впредь не скрывать от общества свою гомосексуальность, открыто жить с любовником и пожертвовать своим социальным статусом, порвав с прежним окружением. Форстер – не только автор одного из первых романов, посвящённого гомосексуальности; он впервые заговорил о публичном признании геями своей сексуальной нестандартности (так называемый «coming out»), как о самом достойном способе их поведения. Правда, Морис лишь планирует совершить подобный поступок; Алек и читатели находят этот шаг совершенно излишним. Зато автор полагает, что только таким и должен быть счастливый конец романа: его герой обретает верного любовника и решается на coming out.

«Морис» Эдуарда Форстера, начатый в 1912 году, через год был подготовлен к печати, но автор так и не решился на публикацию. Согласно его воле, роман и рассказы, посвящённые теме однополого влечения, вышли в свет лишь спустя год после смерти писателя.

Когда, наконец, самое исповедальное детище английского классика стало доступно читателям, оно было встречено ими весьма прохладно. Андрей Куприн, переводчик Форстера, пишет: «Многие полагали, что роман безбожно устарел. Некоторые ждали более автобиографической книги, иные – более откровенных любовных сцен. <…> Интересно, что ожидали критики от романиста, действительно отличавшегося благородной сдержанностью стиля, – не иначе, как порнографии?».

Подобный приём, возможно, не удивил бы автора. Он полагал, что отвержение его книги предопределил счастливый конец романа, который, однако, был «непременным условием, иначе бы я не взялся писать вообще. Я придерживался того мнения, что хотя бы в художественной прозе двое мужчин должны влюбиться друг в друга и сохранить свою любовь на веки вечные, что художественная проза вполне позволяет <…>. Счастье – основная тональность всей вещи, и это, кстати, возымело неожиданный результат: рукопись стала вовсе непечатной. <…> Имей она несчастливый конец, болтайся парень в петле или ещё как-нибудь наложи на себя руки – вот тогда всё в порядке, ведь в ней нет ни порнографии, ни совращения малолетних».

Форстер не вполне логичен: хороший конец книги мог бы объяснить ярость представителей гомофобно настроенного «нормального» большинства, но отнюдь не разочарование читателей-гомосексуалов. Они-то должны были бы ликовать по поводу обретения героями романа «вечной» любви, такой редкой в реальной жизни геев. В то же время, и геи, и гетеросексуалы с одинаковым чувством восхищения встретили «гомосексуальные» новеллы Форстера, охотно прощая им их печаль и беспросветность.

Похоже, не хороший конец, а что-то иное снижало популярность «Мориса». Об этом свидетельствовал и успех американца Гора Видала. Конец его романа был печальным, но вовсе не пораженческим – сочетание, казалось бы, способное вызвать противоположные эмоции у геев и у представителей сексуального большинства. Написанный на тридцать лет позже, чем «Морис» Форстера, «Город и столп» был опубликован на 23 года раньше его. Книга Видала, вызвавшая поначалу протесты консервативно настроенных людей, вскоре была высоко оценена читателями и критиками вне зависимости от их сексуальной ориентации.

Этот феномен требует обсуждения, хотя бы и краткого. Герой романа Джим, даже не подозревая о собственной гомосексуальности, был влюблён, как уже говорилось, в своего школьного друга. Боб, окончивший учёбу на год раньше Джима, собирался стать моряком и оставить родной городишко. На прощанье ребята провели вместе уик-энд на лоне природы. Они купались нагишом, боролись, обсуждали планы на будущее; под вечер борьба возобновилась. «Они прильнули друг к другу. Джима переполняло чувство близости с Бобом, его телом. С минуту оба делали вид, что борются. Затем они остановились. Долго никто из них не шевелился. Их гладкие подбородки соприкасались, пот смешивался, и дышали они быстро и в унисон.

Внезапно Боб отпрянул. Секунду они откровенно смотрели в глаза друг другу. Потом Боб медленно, печально закрыл глаза, и Джим осторожно коснулся его, как он это делал в своих мечтах много-много раз – без слов, без мыслей, без страха. Когда глаза закрыты, мир обретает своё истинное лицо.

Когда их лица соприкоснулись, Боба пробрала дрожь, он глубоко вздохнул и заключил Джима в объятия. Теперь они стали одно, один перешёл в другого, их тела соединялись в первородной страсти – подобное к подобному, металл к магниту, половинка к половинке, восстанавливая целое. <…>

Боб лежал, не двигаясь, глядя в костёр. Но, заметив, что Джим смотрит на него, ухмыльнулся:

– Ничего себе мы повеселились! – сказал он, и всё закончилось.

Джим взглянул на своё тело и как можно непринуждённее сказал:

– Вот уж точно.

Потом ребята молча искупались. Боб нарушил молчание, только когда они возвратились к костру. Говорил он резко:

– Знаешь, мы вели себя как последние дураки.

– Наверно. – Джим сделал паузу. – Но мне было хорошо. Теперь, когда его мечта стала явью, он чувствовал необычайную смелость. – А тебе?

Боб уставился в желтоватый костёр.

– Понимаешь, с девчонками это по-другому. Не думаю, что это хорошо.

– Почему?

– Считается, что парни не должны этим заниматься друг с другом. Это неестественно.

– Может, и неестественно. – Джим посмотрел на освещённое костром тело Боба – стройное, мускулистое. Смелости теперь ему было не занимать, и он обнял Боба за талию. Страсть снова завладела ими, они обнялись и упали на одеяло».

Перед отъездом Боб обещал писать, но ему уже было не до Джима. А тот, чтобы разыскать друга, тоже стал матросом. Корабль ему пришлось покинуть. На пару с сослуживцем они пошли к проституткам. Поскольку половое возбуждение у юноши так и не наступило, он ретировался, слыша вслед убийственную для него реплику своего спутника:

« – Пусть педик идёт! Меня хватит на двоих».

Потом Джим работал тренером по теннису, служил в армии, стал совладельцем спортивной фирмы в Нью-Йорке. Его спортивность и красота привлекали всех, так что недостатка в поклонниках и поклонницах он никогда не испытывал. Среди его любовников попадались люди достаточно интересные и даже талантливые; впрочем, часто дело сводилось к случайным партнёрам, найденным в барах. Он «…никак не связывал то, чем занимались они с Бобом, с тем, чем занимались его новые знакомые. Многие из них вели себя по-женски. Часто, побывав в их обществе, он изучал себя в зеркале – нет ли каких-либо женских черт в его внешности или в манерах. И всегда с видимым облегчением отмечал – нет. <…> И женщины по-прежнему жаждали его любви, и когда он не оправдывал их ожиданий, (он сам до конца не понимал – почему?), они считали, что это их вина – не его. Никто не подозревал, что каждую ночь он мечтал о высоком парне, с которым был на речном берегу».

В поисках Боба прошло девять лет. Наконец Джим узнал, что его друг вернулся в родной городок и женился. Состоялась долгожданная встреча. Боб только что обзавёлся сыном и гордился тем, что почти не изменяет любимой жене. Джима он встретил сердечно, но, казалось, напрочь забыл о происшествии у реки. Они вновь расстались; Боб ушёл в море, а Джим вернулся к своему теннису. Он был уверен, что когда-нибудь непременно вернёт любовь друга. Прошёл ещё один год ожидания новой встречи, пока Боб не появился в Нью-Йорке и не пригласил его к себе в отель.

Джим всё-таки навязал Бобу воспоминание об их юношеском уик-энде.

« – Да, что-то вспоминаю. – Он нахмурился. – Мы тогда такие дураки были.

Конечно же, он не забыл. Теперь всё вернётся.

– Да. Неглупые такие дураки.

Боб хмыкнул.

– Наверно, все мальчишки что-нибудь такое вытворяют. Хотя и чудно, но, слава богу, больше со мной такого не случалось.

– Со мной тоже.

– Я просто думаю, что мы с тобой в душе были два маленьких гомика, – Боб ухмыльнулся.

– И ты что, больше никогда этого ни с кем не делал?

– С другим парнем? Чёрт, конечно, нет! А ты?

– И я нет.

– Ну тогда давай ещё выпьем!

Вскоре оба были пьяны, и Боб сказал, что хочет спать. Джим сказал, что тоже хочет спать и, пожалуй, пойдёт домой, но Боб настоял, чтобы Джим переночевал у него. Они сбросили одежду и в одних трусах забрались на незастеленную кровать. Боб, явно вырубившись, лежал на спине, закинув руки за голову. Джим смотрел на него – точно ли он спит. Затем он смело положил руку на грудь Боба. Кожа была гладкой, как прежде. Он легко коснулся медных волосков ниже пупка. Затем осторожно, словно хирург, делающий сложную операцию, расстегнул шорты Боба. Боб пошевелился, но не проснулся, когда Джим, распахнув шорты, обнажил густые светлые волосы, ниже которых – его вожделенная добыча. Его рука медленно сомкнулась вокруг члена. Ему казалось, что он держит его целую вечность. Потом он кинул взгляд в изголовье и увидел, что Боб проснулся и смотрит на него. Сердце у Джима остановилось.

– Ты что, сука?! – Голос был резкий. Джим не мог произнести ни слова. Явно наступил конец света. Его рука замерла, где была. Боб оттолкнул его, но не мог двинуться. – Отпусти меня, гомик вонючий!

Нет, это кошмарный сон, подумал Джим. Ничего такого не может быть. Но когда Боб с силой ударил его в лицо, боль привела его в чувство. Джим отодвинулся. Боб вскочил на ноги. <…>

– Убирайся отсюда к чёртовой матери! – крикнул он. <…> – Пошёл отсюда вон, понял?

Боб, сжав кулаки, двинулся на него, готовясь ударить ещё раз. Внезапно ярость, смешанная с желанием, охватила Джима, и он набросился на Боба. Сцепившись, они упали на кровать. Боб был силён, но Джим был сильнее. <…> Ещё одно, последнее усилие – свободной рукой Джим стащил с Боба шорты, обнажив его белые, упругие ягодицы.

– Господи, – простонал Боб. – Нет, не делай этого!

Закончив, он некоторое время лежал на неподвижном теле – тяжело дыша, опустошённый, осознавая, что дело сделано, круг замкнулся.

Наконец Джим встал. Боб не шелохнулся. Пока Джим одевался, он лежал лицом вниз, уткнувшись в подушку. Потом Джим подошёл к кровати и взглянул на тело, которое он с таким постоянством любил столько лет. Неужели это всё? Он положил руку на потное плечо Боба. Боб отстранился – со страхом? с отвращением? Теперь это не имело значения. Джим прикоснулся к подушке. Она была мокрой. Слёзы? Прекрасно. Не говоря ни слова, Джим подошёл к двери и открыл её. Он ещё раз оглянулся на Боба, потом выключил свет и закрыл за собой дверь».

Почему этот жестокий конец романа не вызвал отвращения и протеста у гетеросексуальных читателей? Сами того не замечая, они сопереживали Джиму. Автору удалось, казалось бы, невозможное: он заставил их увидеть в гее «своего», почти «нормального» парня. По-видимому, их бдительность усыпляли те качества молодого человека, которые традиционно считаются мужскими: его спортивность, умение постоять за себя, а главное – его гомофобия. То как он, вглядываясь в зеркало, убеждал себя, что не похож на «гомика», позволяло гетеросексуалам идентифицировать себя с ним. Гомофобы угадывали в нём родственную душу, лишь случайно и временно заплутавшую. И, надо признать, герой романа даёт для этого заблуждения весьма серьёзные поводы, достаточно вспомнить его выходку в баре. То, что при этом он сам готов «плакать, выть, кричать», осталось незамеченным большинством читателей, считающих, подобно Джиму, «что, если он переспит с женщиной, то станет нормальным». Это абсолютно необоснованное ожидание мирило их с его реальным поведением, ошибочно заставляя считать его гомосексуальность транзиторной (преходящей).

Джим постоянно вглядывался назад, в прошлое, тем самым обесценивая настоящее. Увы, любовь, которая вела его по жизни, оказалась обманом и обернулась мстительной ненавистью к Бобу.

Страсть, обратившаяся в гнев,
Приносит много зла….

(Р. Киплинг).

Всё это было печальным, вызывая у большинства читателей сочувствие. Впрочем, у гомофобов подобный поворот мог встретить и одобрение: Джим, конечно же, изнасиловал парня, но ведь сам-то он при этом показал себя стопроцентным «мужиком», а не каким-нибудь слабосильным «гомиком»!

Но каково геям?! Какой уж там «хороший конец», если на глазах читателя очень милый и неглупый юноша превращается в монстра и садиста!

Объяснение надо искать в прошлом Джима, в событиях его жизни произошедших задолго до злосчастной встречи в отеле. Разумеется, его неспособность любить была следствием интернализованной гомофобии, но это лишь полуправда. Цепочка бед Джима состоит из нескольких последовательных звеньев, замкнутых в один порочный круг.

Неспособность любить уходит своими корнями в его детство. Родительская семья была авторитарной; отец садистски помыкал женой и сыновьями, причём Джиму как старшему доставалось куда больше обид, чем его брату. Мать после рождения второго ребёнка сосредоточила на нём все тёплые чувства, лишив первенца последних крох родительской любви. Ненависть к отцу заставила Джима отказаться от учёбы в колледже, поскольку она потребовала бы помощи родителей. За девять лет, прошедших с момента его ухода из родного дома, он обменялся с матерью лишь одним-двумя письмами. Ни смерть отца, ни долгая разлука с матерью и младшим братом не вызывали у него ни малейшего желания съездить в родной городок. Это событие произошло по другой причине – появилась возможность встретиться с Бобом.

Дефицит родительской любви был первопричиной душевной холодности Джима, но этим дело не ограничилось. Неспособность любить усугубилась любовным опытом, приобретённым в Голливуде, а затем в армии. Джим видел, как секс становится средством достижения успеха, способом самоутверждения, сопряжённым с унижением и подавлением других, наконец, он мог вылиться в особый вид паразитирования. Даже страсть одарённых людей, с которыми он сходился, вряд ли можно было назвать любовью. Взаимоотношения партнёров неминуемо принимали садомазохистский характер, хотя дело пока что обходилось без прямого физического насилия. Всё это окончательно деформировало душу Джима.

Любовь к Бобу стала средством психологической защиты, помогая ему отмежеваться от «гомиков»; она позволяла ему оправдывать собственную неспособность любить, объяснять неудачи с женщинами. Встреча с Бобом развеяла все иллюзии молодого человека, показав, что подростковое чувство не было настоящей любовью. Гор Видал старается подсластить горькую пилюлю, используя метафору реки. Если, по Гераклиту, нельзя войти в воду дважды (более драматичен библейский вариант – притча о жене Лота, оглянувшейся на гибнущий город Содом и превратившейся в соляной столб или «столп» в архаичном написании), то следует уподобиться течению рек, впадающих в море. Это слабое утешение. Джим и раньше плыл по течению; отныне он был обречён делать то же самое, но уже без утешительной мысли о любви к Бобу.

По инерции сочувствия читатели недоглядели прогрессирующей зловещей метаморфозы молодого человека.

Кто посмеет обвинить автора романа в гомофобии, если, описывая гей-бары и нравы «голубой» богемы Голливуда, он ни разу не погрешил против истины? Устами писателя Кристофера Ишервуда, близкого знакомого как Форстера, так и Видала, гомосексуальным читателям пришлось признать, что роман «Город и столп» «лишён сентиментальности, он честен и откровенен без всякой претензии на сенсационность или стремления шокировать читателя. А это, безусловно, самые подкупающие и бесценные достоинства».

Именно такой почти документальной достоверности, свойственной Видалу, зачастую не хватает роману Форстера. Читатель не очень-то верит счастливому концу, запланированному автором; его раздражают нестыковки, на которых строится книга. Он не замечает, что все эти её особенности неслучайны и крайне интересны. Ключом к их пониманию может служить фраза Освелла Блейкстона: «Форстер писал „Мориса“ в качестве самотерапии, и это подавляло его творческий импульс» . Я уточнил бы эту мысль: любое честное творение писателя – акт его самопсихотерапии. (Вспомним хотя бы признание Гёте, что Вертер покончил с собой вместо него; повествование о трагической судьбе его героя исцелило самого поэта и спасло от самоубийства). То, что работа над книгой оказывала психотерапевтическое воздействие на Форстера, нисколько не снижало его творческий импульс. Напротив, по мере освобождения от невротических комплексов и сексуального зажима, писатель избавлялся от всего, что подавляло его творчество. Свидетельством этому являются новеллы Форстера, особенно написанные в конце его долгой жизни. В частности, «На том корабле» – одна из вершин мировой литературы. «Плохой» конец новеллы не мешает ей потрясать всех читателей, независимо от их сексуальной ориентации.

Впрочем, автор романа рассмотрел и иные версии возможного холодного приёма, уготованного его детищу. Он писал:«Книга определённо устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чём-то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам…».

Анахронизмами были и собственные невротические комплексы Форстера, спроецированные им на его героев. Они-то и обескураживали читателей «Мориса» в гораздо большей мере, чем счастливый конец романа. Между тем, повторяю, невротические проблемы автора, отражённые в его книге, не менее ценны для понимания темы, поднятой им, чем художественные находки. Было бы ошибочным приписывать им лишь историческое значение; они актуальны и сегодня, хотя формы их выражения в произведениях наших современников совсем иные, чем у английского классика. Книга Форстера помимо её художественной ценности хороша тем, что позволяет узнать, что мучило гомосексуалов в прошлом и уточнить, так ли уж изменились их невзгоды в наши дни.

Прежде чем перейти к разговору об этом, уточним вкратце, кто такие гомосексуалы, почему они практикуют нетрадиционную сексуальную активность и что отличает их, с одной стороны, от «нормальных» гетеросексуалов, а с другой – от транссексуалов?

В литературе, особенно старой, гомо– и транссексуальность часто именуют «психическим гермафродитизмом». Возникает важный вопрос: насколько родственны оба эти явления – гермафродитизм и девиации (отклонения от стандартных форм полового влечения, два из которых – трансвестизм и гомосексуальность, – лежали в основе поведения моего пациента-компьютерщика)? На первый взгляд они не имеют ничего общего. Ведь гермафродитизм относится к отклонениям, вызванным особой анатомической структурой. У девиантов же физическое строение гениталий (половых органов) такое же, как у всех людей его пола. Между тем, как показали исследования головного мозга мужчин, женщин и гомосексуалов (Саймон Левэй и другие учёные), девиации могут быть следствием особой морфологической структуры нервных центров, регулирующих половое поведение.

Мало того, психологические особенности девиантов порой способны привести их к телесным отклонениям, как две капли воды похожим на те, что присущи гермафродитам.

Приведу в качестве примера наблюдение отечественных сексологов Георгия Васильченко, Ирины Ботневой и Вячеслава Маслова («Частная сексология»). Они рассказали о Кирилле М., который, уклоняясь от службы в армии, с помощью женских половых гормонов вызвал у себя рост грудных желёз и даже лакторею (выделения молока, точнее, молозива) из сосков. При вызове в военкомат, он явился туда в женской одежде, заявив, что он женщина и что у него четырёхмесячная беременность! «В подтверждение он продемонстрировал военкому развитые молочные железы, из которых при надавливании выделялось молозиво. Доказательство оказалось убедительным – юноша был снят с военного учёта. Ободрённый успехом, он то же проделал и в милиции и добился смены всех документов на женское имя».

Налицо явная симуляция. Кирилл, правда, инсценировал беременность, однако, поскольку его прежняя принадлежность к мужчинам не вызывала сомнений, у военкома могли быть все основания заподозрить наличие у своего подопечного двуполости. Мало того, если бы он настоял на осмотре призывника, то убедился бы сам, что у того были и женские грудные железы, и нормальный половой член. Словом, Кирилл невольно и ненамеренно симулировал гермафродитизм.

Между тем, попытка уклониться от службы в армии не была для него самоцелью. Всё становится ясным, если сопоставить поведение юноши в периоде, предшествовавшем призыву, с его поступками, последовавшими за сменой документов. Речь идёт о транссексуальности, девиации (точнее, парафилии), связанной с нарушением половой идентичности, не совпадающей с паспортным и генетическим полом (человек чувствует себя, например, мужчиной, живущим в женском теле).

«Кирилл М. хотел стать девочкой с тех пор, как помнит себя. Играл в куклы. Предпочитал общество девочек; играя с ними в „дочки-матери“, всегда исполнял роль матери. В школу ходил в тренировочном костюме, а в остальное время, насколько было возможно, стремился одеваться как девочка. В школе мальчики презирали Кирилла и дразнили „Манькой“, называли „оно“. Девочки, наоборот, дружили с ним, посвящали в свои тайны. С 5-го класса начал обращать внимание на мальчиков, кокетничать с ними, надевать бюстгальтер с ватой, подкрашиваться. В 12 лет безответная влюблённость в мальчика, который испугался, что за дружбу с „Манькой“ его тоже станут дразнить. Интересовался медицинской литературой по вопросам полового развития, читал „Гормональные нарушения у мужчин и женщин“ Тетера. Стал посещать „Клуб юных медиков“ при медицинском институте, где его внимание привлекали вопросы смены пола, половых признаков и т. п. В 16 лет окончил школу. Изменил в документах имя, отчество и фамилию, стал Кариной М. В женской одежде уехал из города и под видом девушки поступил на отделение воспитателей дошкольных учреждений в педагогическое училище. Одетый девушкой, встречался с юношами, при ласках испытывал оргазм. Материальной помощи из дома не получал. Устроился работать санитаркой в больнице, где тайком принимал женские половые гормоны. Под их влиянием стали увеличиваться молочные железы и появилась лакторея. Методично боролся со всеми признаками своей мужской принадлежности: перетягивал и привязывал к промежности половой член, чтобы замаскировать эрекции; с 16 лет обесцвечивал пробивающиеся усики, а с 17 лет ежедневно тщательно брился. В 18 летбеспокоили рост волос на лице и огрубление голоса. Решился на самокастрацию: добился анестезии обкалыванием мошонки новокаином и скальпелем пытался удалить яичко, но не смог остановить сильное кровотечение. С трудом добрался до больницы, где ему оказали помощь.

В связи с предстоящим призывом в армию был вызван в военкомат, где утверждал, что он девушка. Был госпитализирован в психиатрическую больницу, где по поводу «странностей в поведении» в течение нескольких месяцев лечили сильными нейролептическими препаратами и инсулиновыми шоками. Первое время подтверждал желание сменить пол, но затем понял тщетность своих усилий, «публично отрёкся» и был выписан домой с «выздоровлением». В тот же день дома переоделся в женскую одежду и возобновил приём женских половых гормонов».

Именно к этому периоду относится повторный вызов Кирилла в военкомат, где он успешно симулировал беременность.

«После официальной смены пола Карина М. вступила в постоянную половую связь. При этом фрикции полового члена партнёра проводились в пространстве между промежностью и притянутым к ней бинтами половым членом. Никаких сомнений в нормальности строения её половых органов у партнёра не возникало, так же, как и в истинности беременности (которая имитировалась) и рождении дочери (в действительности удочерённой). Партнёр предлагал зарегистрировать брак официально и уехать после окончания училища с ним. Однако необходимость оперативной смены пола заставила Карину М. ехать в Москву. Перед операцией прошла психопатологическое обследование в психиатрическом стационаре, в ходе которого было исключено наличие шизофрении».

Хирургическая операция включала ампутацию полового члена, кастрацию и формирование влагалища из кожи мошонки. Второй этап хирургического вмешательства сводился к формированию искусственного влагалища из сигмовидной кишки. В дальнейшем последовали вступление в брак, воспитание дочери и работа воспитательницей в детском садике. Обманутый наивный супруг остался в полном неведении относительно подлинного пола своей жены. Авторы заканчивают описание своего наблюдения словами: «Втайне от мужа Карина М. намеривается усыновить ещё одного ребёнка».

Оставим в стороне моральную оценку поведения Кирилла-Карины. Мои пациенты, сменившие пол хирургическим путём, в обязательном порядке посвящают своих избранников в тайны собственных половых метаморфоз. Манипулировать доверчивостью супругов и усыновлять детей без их ведома непозволительно и преступно. Проделки, подобные тем, на какие была горазда Карина, категорически запрещены; они отнюдь не являются непременной особенностью транссексуалов.

Рассказ о транссексуальности был затеян с одной целью – нагляднее показать градацию отклонений от гетеросексуальных стандартов у представителей разных девиаций. Сравним поведение гомо– и транссексуалов.

Вот анонимное письмо юноши, опубликованное в газете «Комсомольская правда»:

«Это было, когда я учился в 4 классе. У нас во дворе жил один парень. Он учился в 8 классе. Назвать его своим другом я не могу. Но он был мне больше, чем просто товарищ. Однажды нам на глаза попались гомосексуальные порнографические журналы. На меня большого впечатления они не произвели. Я был ещё слишком мал. Но вот моего друга они взбудоражили. Он предложил мне попробовать. Всё произошло как-то быстро. Я не испытал от этого большого удовольствия. Но моему другу понравилось. Он стал меня шантажировать. И я уступал. Было трудно избегать человека, с которым живёшь в одном доме.

Когда я уже учился в 8 классе, он готовился уйти в армию. Он затащил меня к себе в квартиру. Стали пить чай. Он провёл меня по всей квартире и показал, что никого нет. Потом мы зашли в его комнату. Он разделся и заставил раздеться меня. Это было как-то неожиданно: при наших встречах мы никогда не раздевались. Я насторожился, но и видел, что квартира пуста. Пришлось раздеться. Кровать стояла так, что если на неё ляжешь, то не видно входной двери в комнату. И вот, когда я уже лежал под ним и мы совершали половой акт, я почувствовал, что мы не одни в комнате. На стуле сидел и смотрел на нас какой-то парень. Это было страшное унижение.

Серёжа предложил меня этому парню. Мне уже было всё безразлично. Этот парень не отказался. Но именно в тот день я понял, что мне становятся приятными половые сношения с одноимённым полом.

Он сделал из меня женщину. Не в том плане, что я стал как баба. Нет. Я мог также бить в морду своему сверстнику и даже более старшему. Я был физически очень крепок. Занимался атлетизмом. И сейчас занимаюсь. В компании меня все знают как любителя девушек, но об этом чуть ниже. Так вот, этот парень меня поцеловал. Он гладил меня, возбуждал, и я невольно стал возбуждать его. Я почувствовал его главную роль. Я поддался ему, но это было сладостное чувство. В постели я стал женщиной.

Меня начало тянуть к сильным и красивым парням. Это чувство наслаждения меня мучило. Я хотел его повторить. Но как? С кем? К этому времени у меня появились девушки. Но чем чаще и больше я занимался сексом с девчонками, тем больше хотелось мужчину. И я решил пойти на охоту. Всё оказалось легче, чем я думал.

Потом меня призвали в армию. Там было проще. Не надо было искать и уговаривать. Я общался только с теми, кто гарантировал мне тайну.

Так прошли два года. Я вступал в половые связи не только с солдатами, но и с офицерами. Сейчас я уже 2 года, как отслужил, живу дома. Последние полгода вообще никого нет. Есть девушки. Получаю огромное наслаждение от половых контактов с ними. Но постоянно присутствует желание поваляться с каким-нибудь парнем. Возбуждают меня накачанные симпатичные парни. Но я больше не хожу на плешку.

(Без подписи)»

Насколько реальны усилия, предпринимаемые автором письма, в его попытках преодолеть собственное девиантное влечение? Будет ли он в этом удачливее Мориса и Джима? Наконец, насколько прав юноша, объясняя своё пристрастие к мужчинам половым опытом, полученным в детстве?

В отличие от героев Форстера и Видала, он располагает обоими потенциалами полового влечения – гомо– и гетеросексуальным, то есть может вступать в близость как с мужчинами, так и с женщинами. Однако его бисексуальность носит особый характер: гомосексуальный потенциал явно преобладает над гетеросексуальным. Это, в частности, выявляют характерные оговорки юноши. «Последние полгода у меня никого нет»,– заявляет он, проговариваясь, что встречи с девушками служат для него лишь суррогатом половой жизни. Вместе с тем, налицо желание автора письма выдать собственное гомосексуальное влечение за нечто навязанное ему извне, как результат его двухэтапного совращения в детстве. Этим объясняется отказ юноши, вернувшегося из армии, от посещений «плешки» (мест, где ищут партнёров гомосексуалы). В основе подобного поведения лежат понятные мотивы: быть гомосексуалом гораздо более хлопотно и менее престижно, чем утверждаться в роли «бабника».

Уточним, о каких формах гомосексуальности идёт речь в письме.

Доказано существование людей, обладающих исключительно либо гомо-, либо гетеросексуальным потенциалом; бисексуальное поведение им одинаково чуждо. Подобные строгие «ядерные» гомо– или гетеросексуалы находятся на противоположных полюсах шкалы полового поведения, предложенной американским сексологом Альфредом Кинси.

«Ядерный» характер гомосексуальности исключает гетеросексуальное влечение полностью (или почти полностью) у 4 % мужчин. Такие люди с детства испытывают влечение к сверстникам мужского пола или к взрослым мужчинам. Вид чужого члена вызывает у них эрекцию, в то время как женская нагота оставляет равнодушными. Их волнуют запахи мужского тела, особенно полового члена, промежности, спермы.

Транзиторная (преходящая) гомосексуальность ограничена во времени и наблюдается лишь в возрасте так называемой юношескойгиперсексуальности (от латинского слова «гипер» – «чрезмерно»). Заместительная гомосексуальность тоже носит временный характер и практикуется при недоступности половых партнёров противоположного пола, особенно в армии, тюрьме или в иных однополых коллективах.

Следовательно, бисексуальное поведение может иметь различную природу. Истинная бисексуальность, когда гомо– и гетеросексуальный потенциалы полового влечения равны по силе, встречается, как уже говорилось при обсуждении творчества Ле Гуин, не так уж часто. Это особый феномен, в основе которого лежит одинаковая (или почти одинаковая) функциональная активность обоих центров – того, что определяет влечение к женщинам и, того, который определяет влечение к мужчинам. Для подобных людей сексуально привлекательными оказываются абсолютно противоположные качества их избранников и избранниц.

Чаще же всего бисексуальное поведение связано с заместительной или транзиторной гомосексуальностью и вызвано тем, что подростки или молодые люди, лишённые возможности половых контактов с женщинами, вынуждены довольствоваться более доступной для них однополой связью. Иногда, впрочем, речь идёт о противоположном явлении: молодой человек, испытывая влечение к лицам своего пола, стремится подавить гомосексуальное влечение, заменив его гетеросексуальной активностью, более престижной и социально одобряемой.

Сексуальная ориентация Сергея, самого первого партнёра автора письма, была, скорее всего, гетеросексуальной (но не «ядерной»); его гомосексуальная активность носила вначале транзиторный, преходящий, а затем заместительный характер. Как только у подобных молодых людей появляется возможность половой жизни с лицами противоположного пола, они за ненадобностью легко отказываются от однополого влечения.

У автора письма, напротив, заместительным является гетеросексуальное поведение. Скорее всего, перерыв в гомосексуальной практике, которым хвастает анонимный корреспондент, имеет характер временного успеха. Отчасти юноше помогает известная половая универсальность, свойственная молодым людям. В периоде юношеской гиперсексуальности мужчинам легче удовлетворять половой инстинкт заместительными способами, далёкими от истинного характера их половой ориентации и не совпадающими с их сексуальными предпочтениями. По мере выхода из периода юношеской гиперсексуальности, связи с девушками удовлетворяют таких людей всё меньше, половое возбуждение вызывается всё с большим и большим трудом, пока гетеросексуальная жизнь не сводится к минимуму или не прекращается вовсе.

Подведём некоторые итоги. Очевиден известный параллелизм между видом гомосексуальной активности и функцией (а также, как выяснили наблюдения нейробиологов, и строением) нервных центров, определяющих сексуальную ориентацию и половое поведение. Чем в большей мере оно отклоняется от типично мужского или женского, тем ближе оно к «ядерный» гомосексуальности. В полной мере это относится и к другим девиациям – к транссексуализму (идентификации с противоположным полом) или трансвестизму (потребности переодеваться в одежду противоположного пола). Если эти отклонения от полового поведения, присущего лицам со «стандартно» функционирующим мозгом, перечислять по нарастающей степени, то они выстроятся следующим образом: трансвестизм, гомосексуальность, транссексуализм. Те же особенности функции и строения половых центров, которые свойственны автору письма, в гораздо большей степени выражены у Кирилла М., чувствующего себя женщиной, по ошибке природы заключённой в ненавистное тело, снабжённое мужскими гениталиями и лишённое вожделенных грудных желёз и влагалища. Подобное раздвоение привело М. к хирургической смене пола и к появлению на свет Карины.

Исследования многих нейробиологов, в том числе немецкого учёного Гюнтера Дёрнера показали: для включения центра, ответственного за мужское половое поведение, необходимо воздействие на мозг зародыша андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Если в критическом периоде имел место дефицит мужского полового гормона тестостерона, или если животному были введены антагонисты андрогенов (препараты, нейтрализующие их действие), а также, если у него была разрушена группа клеток, образующих мужской половой центр, то при последующем половом созревании самца обнаружится его гомосексуальная ориентация. При этом могут выявляться некоторые атрибуты женского полового поведения. Скажем, пёс, получивший в критическом периоде инъекцию препарата – антагониста мужского полового гормона, по достижении взрослого возраста будет испытывать половое возбуждение не в присутствии самки, а при виде самца. Он будет мочиться не «по-кобелиному» (поднимая заднюю лапу), а «по-сучьи», приседая на обе лапы (эксперименты Нойманна и Штейнбека; на русском языке описание их опытов можно найти у Александра Резникова и в моей книге «Медицинские и социальные проблемы однополого влечения», опубликованной на сайте sexolog-ru.narod.ru).

Если андрогены ввести суке, как это делали Мартинс и Валле, то, повзрослев, она будет мочиться подобно заправскому кобелю. Такие животные, вопреки своему женскому строению тела, проявляют интерес лишь к самкам.

Похоже обстоит дело и с крысами. Если кастрировать новорождённого крысёнка, то с возрастом у него не наступит половое созревание. Если потом вводить ему мужские половые гормоны, то при абсолютно нормальном развитии его полового члена (благодаря введению андрогенов извне), поведение подопытного будет гомосексуальным. Эрекцию у него будет вызывать присутствие другого самца, причём это сопровождается принятием женской позы со специфическим прогибанием спины(лордозом), характерным для рецептивной самки, готовой вступить в половой акт. Одна-единственная инъекция тестостерона может предотвратить такое гомосексуальное поведение (обзор литературы по этому вопросу можно найти в книгах Вундера и Резникова). Разумеется, сделать её надо вовремя – в первый день после рождения крысёнка (крайний срок критического периода половой дифференцировки у крыс).

Характер строения и функции центров, определяющих тип сексуальной ориентации и полового поведения, определяются в ходе половой дифференциации зародышевого мозга. Подобным образом формируются предпосылки полового поведения у самцов и самок всех видов млекопитающих, а также и у людей.

Процесс формирования половых центров головного мозга у человека приурочен ко второму триместру внутриутробной жизни зародыша. Гормоны, воздействуя на мозг в критические сроки внутриутробного развития, определяют тип функционирования его нервных центров на всю жизнь. В периоде полового созревания сексуальная ориентация индивида лишь проявляется, а не формируется на пустом месте под влиянием его исключительно мужского или женского гормонального профиля. Характер сексуальной ориентации не могут изменить ни психологические, ни социальные факторы.

Основным фактором, определяющим у мужчин развитие их будущей девиации (отклонения от гетеросексуального стандарта), является низкий уровень андрогенов, вырабатываемых зародышевыми яичками. Это чаще всего вызывается стрессом, переживаемым будущей матерью во втором триместре беременности. Выраженная андрогенная недостаточность зародыша в дальнейшем приводит к формированию «ядерной» гомосексуальности. Сравнительно умеренный дефицит андрогенов в процессе внутриутробного развития приводит к более мягким формам девиации, когда возможно бисексуальное поведение мужчины. Именно таким механизмом и объясняется поведение автора письма, опубликованного в газете (хотя он, разумеется, по своей природе ближе к «ядерным» гомосексуалам).

К подавлению функции зародышевого гипофиза (и, следовательно, к понижению функции зародышевых яичек) может привести, например, приём будущей матерью женских половых гормонов (в частности, с целью сохранения беременности) и определённых медикаментов (резерпина, снотворных, нейролептиков). Прямое отношение к развитию у потомства гомосексуальности имеют многие заболевания беременной: ревматизм, токсикоз беременности, гипертония, сахарный диабет, болезни надпочечников и гипофиза.

Для будущих девочек опасность таят либо заболевания собственных зародышевых надпочечников (тот самый адреногенитальный синдром, о котором уже говорилось), либо заболевания матери, сопровождающиеся повышенной выработкой гормонов с андрогенной активностью. К такому же эффекту приведёт и ошибочное назначение беременной гормональных препаратов с целью её лечения.

Гомосексуальность может сопровождаться выраженной феминностью (женственностью), физической и поведенческой, но такое наблюдается далеко не всегда. Гомосексуалами бывают и атлеты, и внешне грубые «мужчины-самцы», задиры и драчуны. Автор письма, кстати, весьма гордится своими успехами в атлетизме и умением драться. Иногда же внешность и манеры приобретают своеобразный мозаичный характер: утрированная мужественность накладывается на проступающие сквозь маскировку женственные черты.

Психологические факторы влияют на формирование полового поведения, накладываясь на биологические особенности строения мозга индивида. Если бы Сергей получил жёсткий отпор в своих попытках реализовать заместительную гомосексуальную близость, то его половая жизнь, возможно, была бы строго гетеросексуальной. Иначе обстоит дело автором письма. То, что именно его выбрал в качестве своего партнёра Сергей, а также то, что он находил близость с мужчинами всё более и более привлекательной по мере своего созревания, говорит о том, что его выход на однополые связи был неслучайным. В прежние годы, когда гомосексуальность преследовалась законом, а информация о ней была крайне скудной, девиация автора письма могла бы остаться латентной (нереализованной). Как правило, такое положение вещей приводит к невротическому развитию и к различным отклонениям в сексуальной сфере. Впрочем, по мере осознания собственной сексуальной нестандартности, многие из «ядерных» гомосексуалов, в зависимости от этических принципов, социальных установок и реальных возможностей, в том числе определяемых типом половой конституции индивида, всё-таки всегда находили приемлемые для них формы однополых контактов.

Каждое новое поколение убеждено в том, что оно умнее и прогрессивнее старого. Если речь идёт о сфере половых взаимоотношений, это утверждение кажется бесспорным. Европейцы, выросшие после второй мировой войны и воспитанные сексуальной революцией середины ХХ века, разительно отличаются от своих предшественников по срокам начала половой жизни, по отношению к браку, по степени информированности в области «техники секса», контрацепции и т. д. Но стали ли люди от этого более здоровыми и счастливыми?

Ответ на этот вопрос очень непрост. На ум приходит банальная фраза о неоднозначности прогресса, о том, что за него надо платить, и что, выигрывая в одном, люди теряют в другом. Врач знает об этом больше, чем кто-либо: триумфальное вторжение антибиотиков в медицину вызвало появление новых штаммов микроорганизмов, устойчивых ко всем антимикробным препаратам. Чего стоит так называемый патоморфоз хламидий или туберкулёзной палочки!

Что же касается неврозов, в частности, сексуальных нарушений психогенного характера, то так ли кардинально изменились причины их возникновения?

Сравним печали и радости Мориса и Джима. Их поведение соответствует духу разных эпох. Но в главном они одинаковы: оба – «ядерные» гомосексуалы; оба безуспешно пытались стать «нормальными» и переключиться на женщин (правда, это желание, будучи постоянным у Джима, для Мориса стало актуальным лишь в периоде его душевного кризиса). Джим близко подружился с любовницей своего бисексуального партнёра, но, увы… «он испытывал отвращение к нежному, податливому женскому телу» . Морис лишь однажды сделал шаг в сторону прекрасного пола. Его избранница тут же почувствовала: «тут что-то не то. Его прикосновение показалось ей отталкивающим. Это было прикосновение трупа» . Порываясь порвать со своей гомосексуальной ориентацией, чтобы жениться и завести детей, Морис остро чувствовал опасность подобного шага. Он«взял из библиотеки биографию Чайковского. Эпизод с женитьбой композитора мало что сказал бы нормальному читателю, который смутно предположил бы: не ужились, мол, – но Мориса он взволновал чрезвычайно. Он знал, что означала та трагедия, и понимал, как близко подвёл его к ней доктор Бэрри».

На этом сходство молодых людей исчерпывается. Джиму свойственна интернализованная гомофобия, не вполне им самим осознанная и понятая. Морис пережил тягостный этап невротического отвержения собственной гомосексуальности, но свой невроз победил. Между тем, степень информированности обоих молодых людей в области половых взаимоотношений, казалось бы, обеспечивала явные преимущества Джиму. Если он обладал весьма богатым сексуальным опытом, то Морис был близок лишь с двумя партнёрами. Если американца учила сама жизнь, то англичанин по части гомосексуальности получил старомодное «классическое образование». Он – наивный «теоретик». Осознавая собственную гомосексуальность и ведомый старшим другом и воспитателем Клайвом Даремом, Морис читает античных авторов, штудирует диалоги Платона «Пир» и «Федр».

Правда, чтением дело не ограничивается, ибо их с Даремом тянет уединяться, обниматься, ерошить волосы друг другу. Лишь спустя год после их знакомства, Клайв решается, наконец, сказать Морису:

– Я люблю тебя.

В ответ раздаётся возмущённый возглас друга:

« – Какой вздор! Ты англичанин, Дарем. И я англичанин. Перестань нести чушь. Я не обижаюсь на тебя лишь потому, что знаю: ты совсем другое имеешь в виду, ведь это переходит все границы, и ты сам это понимаешь. Это – тягчайший из грехов, ты не должен говорить об этом. Дарем! Право, какая мерзость…

Но друг его уже ушёл – ушёл, не сказав ни слова, он летел через двор к себе, и звук захлопнувшейся за ним двери раздался сквозь весенний шум».

Понадобилось несколько недель, чтобы Морис в муках осознал факт собственной гомосексуальности и понял, что любит Клайва не только как друга. И тогда он поступил как романтический герой: забрался ночью через окно в комнату любимого и наклонился над его постелью.

« – Морис…

Он услышал своё имя, названное во сне. Его друг позвал его. Минуту он стоял потрясённый, а затем новое чувство нашло для него слова, и, осторожно положив руку на подушку, он ответил:

– Клайв!».

Подобная «давидкопперфилдовская муть» (как сказал бы Холден из знаменитого романа Сэлинджера) донельзя возмущает современных молодых читателей. Их, воспитанных на принципах потребительского гедонизма («мы берём от жизни всё и покупаем пиво фирмы имярек!»), бесит поведение двух влюблённых молодых людей, которые вопреки всякой логике занимаются чем угодно, только не сексом. Сценку ночного свидания они воспринимают с удовлетворением: уж теперь-то ребята наверстают упущенное и «оттянутся на всю катушку»! Форстер, казалось бы, многозначительно намекает на любовные радости его героев. «Юношей не сдерживали никакие традиции. Никакие условности, устанавливающие, что поэтично, а что абсурдно. Они были поглощены страстью. <…> В течение следующих двух лет Морису и Клайву досталось столько счастья, сколько может лишь примечтаться мужчинам под их звездой. Они были нежны, сходны по характеру и, благодаря Клайву, чрезвычайно благоразумны».

Упомянутое благоразумие настораживает читателя, но, конечно же, не настолько, чтобы заподозрить, что 24-летний Морис, как это выяснилось потом из его беседы с доктором Бэрри, по-прежнему горд своей девственностью! «Господи, чем же занимались эти недоумки целых два года?!» – с раздражением спросил меня мой пациент, читая Форстера. Подобная критика кажется сексологу чересчур резкой, но вполне обоснованной. Часами продолжающаяся эрекция, не заканчивающаяся семяизвержением, способна привести молодого человека в плачевное состояние: его яички распухнут, появятся боли внизу живота и в пояснице; многократное повторение такого «неудовлетворённого полового возбуждения» (irritatio frustrana) может спровоцировать воспаление придатков яичек и простаты, тяжёлые сексуальные расстройства и нарушения спермогенеза. Между тем, Морис с Клайвом предавались «холостым» любовным ласкам не реже раза в неделю на протяжении целого ряда лет.

Словом, Клайв в своём «благоразумии» перещеголял Платона. Тот признавал в «Федре», что лучше было бы, если бы взаимоотношения влюблённых оставались платоническими, но, поскольку реальный мир уступает в совершенстве идеальному, то обычно они не отказывают друг другу в физической близости. Клайв же был решительным противником любых поблажек, соблюдая в любви строгую нравственность.

Они с Морисом как бы поменялись ролями. Если когда-то его возмутил лепет друга о том, что англичанам не пристало уподобляться древним грекам, то сейчас он сам проповедовал: «Единственное извинение любых отношений между мужчинами состоит в том, что они сохраняются чисто платоническими».

После женитьбы друга Морис признаётся ему:

« – Я разделил с Алеком всё, что у меня есть. <…> Включая моё тело. Алек спал со мной.

Клайв вскочил со всхлипом отвращения. У него было желание ударить это чудовище и убежать.

– Морис… О Боже мой!».

Впрочем, Дарем уже давно не был прежним Клайвом. После двух лет платонической любви он почувствовал вдруг, что утратил интерес к мужчинам и не питает прежних чувств к Морису. «Вопреки своей воле я стал нормальным», – жаловался он. <…> Это произошло во время болезни и, может быть, благодаря болезни. Оно произошло без предупреждения – это перерождение духа. Просто было объявлено: «Ты, который любил мужчин, отныне и впредь будешь любить женщин. Понимай как хочешь, мне всё равно». <…> Проходя по улицам, он останавливал взгляд на женщинах. Незначительные детали: шляпка, то, как они подбирают юбки, запах, смех, осторожные шаги по лужам – всё соединялось в очаровательное целое, и он с удовольствием обнаружил, что на его взгляды часто отвечают столь же благосклонно. <…> Клайв так и сиял! До чего же счастливо живут нормальные люди! И как мало он испытал в свои двадцать четыре года!»

Борясь с этими переменами, Клайв «разработал два плана: один детский, другой отчаянный. Первый – поездка в Грецию. Второй – о нём он не мог вспомнить без отвращения» . Следуя этому второму плану, Клайв пришёл в постель к другу, но так и не мог ему отдаться. Путешествие в Грецию тоже ничего не изменило; Дарем стал гетеросексуалом и через год женился. Отчёт о том, как новый Клайв, пожертвовав девственностью, выполняет супружеские обязанности, написан Форстером с убийственной иронией: «Их соитие совершалось в мире, не имевшем никакого отношения к повседневности, и эта секретность потянула за собой многое другое в их жизни. Много о чём ни в коем случае нельзя было упоминать. Он никогда не видел её обнажённой, равно как и она его. Они игнорировали детородные и пищеварительные функции».

Полная смена ориентации «ядерным» гомосексуалом, с точки зрения сексолога, возможна лишь в рамках фантастического романа в духе Ле Гуин. С Даремом, однако, дело обстоит особым образом. Форстер уверяет, что определённого прототипа у его героя не было, что он – сборный портрет, чьи черты подсмотрены у нескольких знакомых автора по Кембриджу. Тем не менее, как это бывает с талантливыми писателями, автор настолько точно очертил патопсихологию персонажа, словно сам был психиатром. Подобное явление отнюдь не редкость в истории литературы. Когда Маяковскому понадобилась метафора, отражающая его инаковость, он написал стихотворение «Вот как я стал собакой», абсолютно верно воссоздав при этом картину кристаллизации бреда «метаморфоза». Чтобы убедиться в способности Форстера мыслить клинически, о чём сам он даже не подозревал, изложим историю его персонажа, стилизуя рассказ под медицинскую карту больного:

К. Д. происходит из аристократической английской семьи, представители которой на протяжении многих поколений были законоведами и сквайрами. Отца потерял в раннем детстве; мать считает «чёрствой, иссохшей и пустой», испытывая к ней чувство «отвращения и вражды». В то же время она руководит им даже после того, как он достиг совершеннолетия. «Ему недостаёт чувства реальности», – так определяет она характер сына, рассчитывая, что после его женитьбы продолжит управлять им через его жену.

В детстве К. Д. рос одарённым, но странным мальчиком. Глубоко религиозный, он рассматривал собственную очень рано осознанную им гомосексуальную ориентацию как испытание, посланное ему Богом. Он усердно молился и постился, всячески избегая тех мужчин, к которым его влекло. В шестнадцать лет из-за первого нервного срыва ему пришлось бросить школу; к этому периоду относится его влюблённость в молодого кузена, возившего его в больничном кресле на прогулки. После знакомства с «Диалогами» Платона пришло озарение. «Благоразумный язычник», как назвал его подросток, дал ему новый ориентир в жизни. К. Д. порвал с христианством, так объяснив матери свой отказ от причастия: «Если я пойду причащаться, мои боги убьют меня!»

В Кембридже он считался лучшим студентом курса, славился умом и логичностью суждений. В спорах замечал все ошибки своих оппонентов, легко убеждая их в правильности собственной точки зрения. Хорошо разбирался в литературе и философии, любил музыку, играл на фортепьяно. В совершенстве знал и высоко ценил древнегреческую поэзию и драматургию, в мельчайших деталях трактовал мистическую символику поэмы Данте «Божественная комедия».

Найдя единомышленников по сексуальной ориентации, почувствовал себя намного уверенней, но в половой контакт ни с кем не вступал. Влюбился в студента-первокурсника и подружился с ним. Убедил друга в ложности христианской религии и в правоте древних греков, в мировоззрении которых, как полагал К. Д., гомосексуальность была краеугольным камнем. Дружба закончилась обоюдным признанием в любви. Партнёры ограничивались в сексе лишь объятиями и поцелуями, сохраняя свою «чистоту», поскольку именно таким был идеал однополой любви по Платону. Любовник был вынужден согласиться с запретом К. Д. на полноценную половую близость вопреки собственному желанию. По окончании университета молодые люди встречались, согласно заведенному ритуалу, раз в неделю в поместье К. Д., проводя ночь в одной постели, о чём не подозревали их близкие.

Связь, сохранявшаяся на протяжении двух лет, оборвалась после нового приступа заболевания. Вначале К. Д. перенёс грипп и несколько дней провёл в постели с высокой температурой. После инфекции осталась астения и появилась нервная взвинченность, показавшаяся странной окружавшим его людям. Будучи в гостях у друга, он во время обеда внезапно потерял сознание, а когда пришёл в себя, залился неудержимым плачем. Прибывший врач счёл, что речь идёт об истерической реакции на фоне постгриппозной астении, и назначил пациенту успокоительное. Чтобы избежать транспортировки, друг оставил больного у себя. Ухаживал за ним, подкладывал ему судно, сочувствуя его физической и душевной слабости, а также поражаясь его непривычной требовательности и привередливости. Однажды он застал больного в ступоре: его глаза были открыты, но он никак не реагировал на присутствие друга, не отвечал на его вопросы, не проявлял никакого интереса к окружающим, оставив без внимания и появление в доме нового лица – сиделки.

Выйдя из этого состояния, больной, вопреки своему болезненному виду и необычной бледности, почувствовал вдруг небывалый душевный подъём и необъяснимый восторг. Одновременно он обнаружил, что его мироощущение стало иным, чем до болезни. Если раньше женщины были для него «столь же далёкими, как лошади и кошки, причём все эти создания казались в равной степени неразумными», то сейчас он открыл для себя эротическое очарование собственной сиделки. «Первые несколько часов он слышал сверхъестественные звуки, которые затем исчезали по мере того, как он привыкал к человеческим традициям». Необъяснимый восторг перемежался с отчаяньем: вспоминая о предстоящей встрече с любовником, К. Д. почувствовал своё отвращение к любому виду близости с ним.

С целью возвращения привычного трепетного отношения к античности, а также восстановления столь ценимой им прежде гомосексуальной ориентации, К. Д. предпринял поездку в Грецию, где, как он полагал, обитают его боги, спасшие его когда-то, но был разочарован, увидев «лишь умирающий свет и мёртвую землю». Между тем, восторг, связанный с новым мироощущением, остался. Раньше К. Д. воспринимал искусство лишь сквозь призму собственной гомосексуальности – по его словам, красоту картин, изображавших женское тело, он понимал только умом, зато картины и скульптуры Микеланджело приводили его в двойное восхищение, в равной мере волнуя и его душу, и разум. После перенесенной болезни его радовал «даже невыносимо слабый фильм, поскольку человек, который его сделал, мужчины и женщины, которые его смотрели – они понимали его, и он был один из них».

Изменилось и отношение к людям, облечённым властью. Прежде он презирал их и манипулировал ими: «Эти люди не заслуживают другого отношения. До тех пор, пока они будут толковать об отвратительном пороке древних греков, им не стоит рассчитывать на честную игру». Теперь, получив профессию адвоката, К. Д. сам стал одним из них, политиком и законником, готовым карать любое отклонение от морали и «нормы».

Женитьба, последовавшая через год, потребовала отказа от предубеждений к физической близости: «она имела право на существование, поскольку природа и общество не против. Подчиняясь неизбежной условности, К. Д. осуществлял её в полном молчании». Гомосексуальный потенциал со временем тоже давал о себе знать: К. Д. позволял себе целовать «большую смуглую руку бывшего любовника», принимавшего теперь подобные ласки с отвращением.

Форстер мастерски представил клиническую картину достаточно мягкого шизофренического процесса; описал шуб (так психиатры называют приступы шизофрении, от немецкого Schub – «приступ», «сдвиг»), спровоцированный вирусной инфекцией и сопровождавшийся вначале неврозоподобной симптоматикой, затем кататоническим ступором (специфической обездвиженностью) и, наконец, гипоманиакальным синдромом (немотивированным подъёмом настроения, эйфорией).

Умный, но странный мальчик, ненавидящий мать, не по-детски увлекающийся философией и античной литературой; одарённый юноша с расщеплённой эротичностью, одновременно экзальтированный и асексуальный; молодой человек, явно деградировавший после перенесенного им шуба; мужчина средних лет, в ком трудно найти прежнего одарённого юношу, упрямый и педантичный законник, кто, сев в кресле судьи, становится лютым гонителем геев – такими рисует автор жизненные этапы Клайва Дарема в своём романе и в послесловии к нему.

Сексологу остаётся лишь признать, что метаморфоза, описанная Форстером, в принципе возможна: после перенесенного шуба личность больного кардинально меняется; в таком случае не исключена и смена соотношения силы обоих потенциалов – гомо– и гетеросексуального.

Что же касается Мориса, он пошёл своим путём. Историю его сближения с Алеком стоит напомнить читателю.

В отличие от домашних Клайва, слуги из его поместья хорошо знали о том, что друзья спят вместе. Кроме того, в руки молодого егеря как-то попала любовная записка, адресованная Морису. Алек был бисексуалом, прежде имевшим лишь половые контакты с женщинами. Морис очень понравился ему, заставляя фантазировать о любовном свидании с ним. Егерь оборудовал в лодочном ангаре любовное гнёздышко, предвкушая близость с другом своего хозяина. Морис в это время тяжко переживал разрыв с любовником и посещал гипнотические сеансы доктора Джонса. Дело кончилось тем, что Алек влез в окно комнаты, в которой прежде спали оба друга. Морис оказался хорошим любовником, способным доставлять и получать наслаждение; Алек же очаровал его. Однако, получив от него телеграмму, открытым текстом предлагавшей ему прийти в лодочный ангар, молодой человек испугался возможного шантажа. Он стал наводить справки о егере, а тот, узнав об этом, не на шутку оскорбился и, действительно, решился на шантаж, не столько, с тем, чтобы раздобыть денег, сколько чтобы наказать своего обидчика. Морис назначил ему встречу в Британском музее. Дело кончилось полным примирением молодых людей, причём Морис признался:

« – Господи, если бы ты выдал меня, я бы тебя уничтожил. Быть может, это обошлось бы мне слишком дорого, но я раздобыл бы денег, а полиция всегда на стороне таких, как я. Ты ещё не знаешь. Мы бы упекли тебя в тюрьму за шантаж, а уж после… я бы пустил себе пулю в лоб.

– Убил бы себя?

– Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно» .

Беда была в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы любовника о том, чтобы бывший егерь остался с ним, ведь теперь им нельзя терять друг друга , остались без ответа. Придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.

Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким образом он заигрывал с «нормальным» большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой почвы; независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все «гомики» одинаковы, чем бы они ни занимались в постели друг с другом. На их взгляд, сексуальная «переориентация» Клайва отнюдь не сделала его мужчиной; переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. Вот если бы Морис его изнасиловал, это несколько оживило бы читательский интерес к роману (как на грех, тот и вправду жалел, что не овладел любовником, когда тот накануне отъезда в Грецию лёг в его постель!). По-настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике. Обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их куда интереснее, чем вникать в нюансы переживаний выдуманных персонажей!

Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание? В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа мог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность – девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: «Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий». К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский. Многими из этих черт наделён и Морис.

Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, правдоподобно объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, неврозоподобный синдром в рамках шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их угадал удивительно точно.

Клайв и Морис – символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса – линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: «Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад».

Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность: оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер. И герой, и автор романа, возможно, архаичны. Книга английского классика, по нынешним меркам, менее занимательна, чем, скажем, поэзия Ярослава Могутина. Поэт с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол-России. Непонятна его излишняя скромность – будучи бисексуалом, он вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер, в отличие от него, даже не пользуется ненормативной лексикой. Но он прекрасный писатель; тонкий, честный, добрый и умный психолог; простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым? Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог превратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: «Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя». Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких «продвинутых» и таких несчастливых в любви!

Главная победа Мориса – преодоление им невротических комплексов, заставивших его обратиться к врачам, хотя те и неверно их истолковали. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это – самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и т. д.