Снаружи: - состояние там или здесь.

"Введение в большую тайну"


Когда вы будете читать эти строки, забудьте все, что вы знаете о том, что обычно называют нормальным. Я нормальная, но у меня было множество переживаний, которые нельзя классифицировать с каузальной, естественнонаучной точки зрения. Пусть логика или то, что мои слова не подкреплены доказательствами, не мешает вам. Отправьтесь со мной в фантастическое, головокружительное путешествие в мир моего детства и испытайте внутри себя чувство узнавания. Я уверена, что нам всем доступно это измерение с самого начала, но рано, очень рано для окружающих нас взрослых становится важным, чтобы мы укоренились в той части реальности, которая не привлекает внимания, и так забываются знания о мире беспредельности, мире без времени и места.


Я не позволила себе закрепиться в этой реальности, я не понимала ее и не понимала, что я должна понять, поэтому моя родина была там, где я ощущала мир. Это состояние было светлым и ярким, я была внутри себя или снаружи, скорее я была везде, я уплывала туда, куда было направлено мое внимание и попадала внутрь этого. Мир моих мыслей простирался всюду.


Если я начну объяснять или отстаивать мои переживания, мой рассказ потеряет экзистенциальный смысл, который лежит вне мышления "правильно-неправильно", поэтому оставьте сомнения за обложкой книги и возвращайтесь к ним, когда прочтете последнюю страницу. То, что не затронет вас, отпадет, а если что-то затронет вас, это сдвинет рычаги вашей памяти, и вы почувствуете тот глубокий внутренний мир, который вы давно покинули.


Эти переживания подобны ветру: когда ветер дует, вы чувствуете это или видите его действие, когда на деревьях шелестит листва. Когда же он унимается, вы не чувствуете ни малейшего дуновения, но вы знаете, что ветер существует, что в любой момент может разразиться ураган.


Подобно тому как ветер не является истинным или ложным, так и то, что я пишу, не такой природы, то, что я пишу, как ветер: можно почувствовать дуновение, и каждый знает, что внутри нас, людей, существует внутренняя, невидимая глубина, которую трудно как следует понять, но все равно мы узнаём ее.


Этот внутренне-внешний мир, который я называла настоящим миром, отличался от обычного мира прежде всего тем, что в этом мире я понимала на уровне знания гораздо больше, чем обычно понимают люди. Моя проблема состояла в том, что у меня не было никакого канала, чтобы трансформировать это в культуру и социальность обычного мира, я вообще не понимала, что другие не входят в этот настоящий мир и, что я по-настоящему не вхожу в обычный мир, что мои "фантазии" непонятны другим и, что они пугают их. Мой папа научил меня, что нельзя рассказывать об этом мире где угодно и как угодно, что он должен быть внутри. Я говорила "снаружи" об этом мире, а он говорил: "Внутри", я знала, что это одно и то же, поэтому не имело значения, что они назывались по-разному. Я не понимала, когда и где я не должна говорить о нем, поэтому я болтала все время, но окружающие отмахивались от моих слов, как от фантазий, и никто не слушал меня.


Парадокс заключается в том, что в этом внутреннем мире я обладала огромным богатством, которое было непередаваемым, едва доступным для меня самой, и, во всяком случае, не выразимым посредством языка. Речь идет о первичном мышлении - мышлении, которое происходит без слов и предложений, своеобразном знании, которое существует целиком, и которое потом может возвращаться и всплывать, снова и снова, но которое никогда автоматически не переходит в слова. К тому же оно все время меняется и обогащается. Сначала всплывает довольно, общая большая картина, вокруг которой я двигаюсь словно смотрю в камеру с широкоугольным объективом, хотя я не наблюдаю, а участвую в этой картине, а потом камера может увеличить любую мелкую деталь целого; и я вхожу в нее. Тогда меняется перспектива, все приближается и увеличивается. Перспектива Мальчика-с-пальчика. меняется на перспективу Гулливера, потом на нормальные пропорции, и все существует одновременно. Нет никаких границ, никакой изнанки, ни начала, ни конца в этой реальности, это настоящее, которое может менять форму все время.


В этом измерении нет конкретной реальности, оно совершенно нематериально, нельзя превратить его в продукт, и поэтому оно так не развито в нашей цивилизации, так что человеку даже удается вытеснять его существование. Мне было почти сорок лет, когда я смогла рассказать и передать это словами так, чтобы можно было понять. Мой друг Ёран Грип побуждал меня вспоминать и рассказывать, и благодаря ему я теперь могу облечь в слова и передать маленькую частицу этой стороны жизни и мира.


Тихо, совсем тихо. Я чувствую свое тело. Начинает покалывать пальцы на ногах и на руках. Удовольствие разливается по всему телу. Вскоре меня охватывает какой-то восторг, и тогда я выхожу из тела. Я выхожу из него и, немного отойдя от него, оборачиваюсь. Я вижу, как я сижу на качелях совсем тихо и блаженно улыбаюсь. Та, которая сидит там, выглядит приятно расслабленной, как будто она погрузилась в глубокое раздумье. Сначала я бесцельно скольжу вокруг. Я парю в нескольких метрах от земли. Я смотрю на наш дом и вижу там людей. Я плыву над двором и встречаю мир. Я знаю и чувствую всё, и в то же время ничего не, чувствую. Когда я радуюсь, Я знаю это, но это не ощущается, как в обычном теле. Я знаю обо всех моих чувствах, но как будто я только думаю об этом. Тело в каком-то смысле само по себе. Это так приятно, все можно перенести и нет никакой угрозы. Я не пропаду, что бы ни случилось. Вот я, и это происходит вечно, бесконечно, и все одновременно.


Показываются две фигуры. Это существа, которых я обычно встречаю. Они подходят ближе. Я хорошо знаю их. Это Слире и Скюдде. Мы смотрим друг на друга. Мы не говорим слов, как обычные люди, потому что мы видим друг друга насквозь. Мы можем жонглировать мыслями, прятать и переворачивать их, чтобы другие отгадывали их как загадки. Двое ждут, пока третий прячет. Разговор идет о мире и о том, что мы будем делать. У Слире светлые волосы и живые голубые глаза. У него всегда полно идей, и он хочет делать все сразу. Он горячий и немного беспокойный. У Скюдде темные волосы и серьезные карие глаза. В его глазах грусть и мудрость, как будто он знает все о зле мира, но все равно верит в жизнь. Он теплый, надежный и заботливый. Я знаю, что когда я с ними, жизнь наполненна и истинна, я понимаю все, и нет ничего неприятного. Нет ничего несовершенного и бессмысленного, как будто всякая тоска и огорчения исчезают. Они могут существовать только в теле и каким-то образом причинять ему боль.


Теперь я с моими друзьями. Мы плывем, кувыркаемся, играем в ребусы с мыслями. Мы взмываем вверх, так что мое тело превращается в малюсенькую точку, и снова падаем вниз. Вверх и вниз, вверх и вниз. Мы обнимаемся и шумим, кувыркаемся и просто существуем. Иногда Слире отбрасывает от себя мысли, я ловлю их, жонглирую ими, ношусь с ними и размышляю. Опять обратно, новый заход, пока я не почувствую, что поймала то, что мне хочется. Я вижу и понимаю то, чего я раньше не понимала, и так весело узнавать это. Все так ясно и понятно, когда думает Слире. Скюдде показывает мне мысли по-другому, и я знаю, что есть только один ответ. Скюдде показывает, что пора возвращаться домой. Мне не хочется, совсем не хочется. Он осторожно подталкивает меня к качелям и показывает, что мое тело ждет и жаждет чего-то. Он показывает, что ждет меня, когда я только пожелаю, но теперь мне надо возвращаться. Прежде чем возвратиться, я должна немного подразниться. Я "впрыгиваю" в свое тело и вижу другое тело. Оно такое же, только прозрачное. Тогда я прыгаю назад и вижу себя сидящей на качелях. Скюдде опять показывает, что я должна вернуться. На мгновение я оказываюсь между двумя своими телами и чувствую, как будто у меня совершенно ничего нет, что я только мысль, мне легко и странно, я пытаюсь остаться там, но меня "засасывает" в тело, и все исчезает.


Во дворе у меня есть несколько любимых мест. В моем внутреннем мире шел постоянный поиск таких мест, одним из них были качели. Они висели на гигантском клене, у них были длинные канаты и широкое удобное сиденье. Можно было раскачаться и взлететь очень высоко, и движение длилось долго-долго. Оттуда меня стаскивали, заставляли есть, а когда все ритуалы заканчивались, я бежала к качелям. Часто говорили, что я странный ребенок, ведь я могла сидеть там часами, ничего не делая.


Осень. Солнце светит, и пахнет зрелыми хлебами. За скотным двором стоит старая сеноворошилка. Ее используют, чтобы собирать сено в валки. Однажды, когда я сидела на ней, я... Эту историю можно было бы и не рассказывать, но я все-таки расскажу.


У сеноворошилки выдолбленное сиденье, и оно крепко сидит на пружинящей стальной пластинке. Можно использовать его как качели, это было одно из моих любимых мест. У нас было четыре лошади: Свеа, Бленда, Дорис и Кукте-Роген. Кукте-Рогена звали так, потому что когда он был маленьким, у него начались колики, он умирал, тогда ему сварили рожь, чтобы ему не разорвало желудок. Мне кажется, он хорошо реагировал на клейковину.


Оставалась неделя до середины лета и стояла жуткая жара. Мы все должны были выехать в поле сгребать сено, чтобы убрать его побыстрее. Я очень любила, когда наступало время уборки сена, потому что все в доме оживлялись, все вокруг светилось лучами, которые сплетались друг с другом и образовывали красивые фигуры.


Я села верхом на Бленду, мой дядя сел на сиденье сеноворошилки. Когда мы выехали в поле, он завел машину, и лошадь пошла, борозда за бороздой, туда и обратно. Я сидела там, и медленно менялось все вокруг меня.


Появились Слире и Скюдде. Мы начали кружиться вокруг лошадей и играть в "скольжение". Мы пытались плыть как можно ближе к лошади, но не проходить через нее. Это было трудно, потому что лошадь все время двигалась и махала хвостом и гривой, чтобы отогнать слепней, которые хотели укусить ее. Потом мы перенеслись к сеноворошилке. У нее была масса зубцов, как у вил, которые поднимались и опускались и сгребали сено. Было чудесно прицепиться к такому зубцу и скользить, скользить вверх и вниз, вверх и вниз, вокруг как будто зажигались красивые фейерверки. Мы играли в "делай, как Йен", я была между Слире и Скюдде и должна была понять, что нужно делать, я радовалась и хотела, чтобы это длилось вечно. Вдруг все прекратилось. Я почувствовала, как сильные руки сняли меня с лошади. Кто-то сказал:


- Ирис, ты опять описалась, почему ты не можешь предупредить, чтобы мы остановились, как другие дети?


- Я кружилась со Слире и Скюдде.


- Опять ты за свои фантазии, ты хоть научись тому, что умеют, маленькие дети, чтобы ненужно было все время смотреть за тобой. Я часто рассказывала о моих переживаниях и использовала все слова, которые я знала. Я думала, что мои переживания и рассказы точно передают, как все было, но люди часто говорили мне, что это только фантазии, что этот ребенок не в себе, он постоянно рассказывает странные истории, из которых ровно ничего нельзя понять.


Бывало, все боялись, что пойдет дождь и помешает убирать сено, никто из взрослых не успевал сесть на сеноворошилку, и они поступали не так, как обычно. Меня сажали на лошадь, и я должна была поворачивать ее, когда кончится ряд. Лошадь стояла спокойно, и если никто не держал вожжи или никто, кроме меня, не сидел на ней, она послушно шла вперед и назад, пока не кончалось поле. Это было идеальное положение вещей для меня, меня надолго оставляли в покое, я, сама не зная того, приносила пользу, другим нравилось это, они были довольны мной. Мир менялся в этом монотонном шаге верхом на лошади.


Я смотрела на мир по ту сторону поля. Там росли хлеба. Они были зеленые и волновались, как воды. Меня влекло туда, уносило к этому движению. Ветер шелестел в ушах, гладил лицо, и легко-легко я понеслась над полем. Воздух заблестел, как будто везде было, серебро, он мерцал и сверкал. Появились мои друзья. Один пришел с одной стороны, как маленький тайфун, другой, как длинная полоса. На свету я видела, кто был кто: тайфун был темным - это был Скюдде, полоса была светлой, как лен,- это был Слире. В поле зрения попало множество любопытных вещей. Они всегда приносили их с собой. Мы летали из стороны в сторону, растопырив руки и ноги, так чтобы все время касаться животами хлебов, казалось, что нас несет по мягкой волне. Мир как будто был раскрыт, и мы были внутри. Было щекотно, и я смеялась, у меня закружилась голова, и я дико завыла, было так чудесно...


"Что ты кричишь? Тебя что, слепень ужалил или еще кто-нибудь?" Это был мой дядя, который явно услышал меня и забеспокоился. Я замолчала, и лошадь потрусила дальше. Через несколько минут в поле зрения попало что-то еще, я вошла в это и возникло новое переживание.


Свеа была самой старой и коварной из всех лошадей. Она могла ущипнуть, когда ей вздумается, так что нужно было смотреть в оба. Бленда была младшей, самой веселой и послушной, на нее меня и посадили. Мне нужно было сидеть на лошади, пока она, трусила по прокосам, это наполняло меня покоем и давало мне иное ощущение присутствия, чем все остальное. Так часто бывало с животными, собаками, кошками, телятами и лошадьми, иногда и со свиньями, они впускали меня в некое присутствие, в котором мне никогда не удавалось быть с людьми, разве что на короткое мгновение, как будто они не тыкали в меня и тем самым не делали мне больно. Это казалось совершенно очевидным и естественным, внутри меня возникала радость, это было ощущение жизни, лишенное неприятных чувств, которые я всегда испытывала в других ситуациях.


Я сидела на лошади, и каждый раз, когда лошадь доходила до края поля, там появлялся кто-нибудь из взрослых и подводил ее к новому ряду. Я выходила из своего состояния "снаружи" и возвращалась, к обычному. Я пребывала в обычном состоянии, пока он снова не отпускал меня, тогда обычный мир исчезал и настоящий мир приходил снова. Если я падала с лошади, а это иногда случалось, она останавливалась и ждала, пока кто-нибудь подойдет и посадит меня на нее.


"Что ты падаешь на ровном месте, спишь что ли?" Я рассказывала, что я только что скатилась с облака, и по нему было так мягко катиться, что я не могла остановиться и забыла, что мне нужно взобраться на него снова. "Теперь сиди как следует и больше не падай". Дядя уходил, а я опять возвращалась в настоящий мир.


Покачиваюсь, покачиваюсь на тихом ходу. Мир менял сущность. Воздух как будто обнимал меня и уносил прочь. Все вокруг меня приобрело иной смысл. Бленда стала светиться. Я видела, как спокойно и тихо она идет, но она словно парила, над землей, она стала прозрачной, как сказочная, лошадь. Я смотрела на свое другое тело, оно танцевало, кружилось, как маленький тайфун. Это выглядело так странно. Оно начиналось как маленькая серая полоса, идущая вдоль поля, расширялось, превращалось в круг, и в середине его была Ирис, ее лицо, оно застыло неподвижно и только светилось, но тонкая прозрачная оболочка вокруг тела, крутилась, как тайфун. Все остальное стояло неподвижно, оно было светлым, ярко-голубым, красивым и чарующим. Тайфун несся над пейзажем, и пейзаж все время менялся. То поля и луга, то березовая роща, то большие-темные леса, горы и долины, в более глубоких тонах и более тяжелых, потом море и скалы, они переливались всеми тончайшими красно-лиловыми оттенками, которые только можно себе представить. Внутри было легко. Тело смеялось и радовалось.


"Ирис, Ирис! Где ты, у тебя такой отсутствующий вид!" - один из моих дядей схватил лошадь и легонько встряхнул меня. Тогда мои глаза как будто поменяли положение. Я видела лошадь, его, землю, и небо, но по-другому. Лошадь пошла по другому ряду, и я снова оказалась в другом измерении.


Когда наступил вечер, или когда поле было готово, кто-то вспрыгнул на сеноворошилку и повел лошадь домой.


Я осталась сидеть на лошади. Я слышала, как кто-то свистит и поет. Вокруг меня возникло множество световых язычков. Было красиво, и возникло множество узоров. Они исчезли и меня сняли с лошади. "Иди на кухню, ужин готов".


Я стояла там, где стояла, я не понимала, что то, что выходило изо рта дяди, имело отношение ко мне. Он вышел из конюшни, куда поставил лошадь, и начал бранить меня, потому что я все еще стояла на месте. Темнело, световые язычки вокруг него окрашивались в более глубокие тона, а я стояла и смотрела, я писала, ногам стало тепло и приятно, я словно немного поднялась в воздух, я стояла там и чувствовала это. Дядя очень рассердился, и световой узор стал еще более чарующим. Он быстро подошёл ко мне, схватил меня за руку и потащил меня в дом. Он сказал: "Опять неудачно получилось". Мать повела меня в умывальную комнату и жесткими руками сняла с меня всю одежду. Она все время ворчала, что со мной нет сладу, что у нее даже не получилось научить меня говорить заранее, когда я хочу писать.


Люди были такие странные, они продолжали делать массу вещей и пытались заставить меня делать так же, но я никогда не знала что и как, знала только, что вокруг много людей, которые иногда мешали, иногда были веселы, они делали мой мир светлым. У людей, как у животных, была особая динамика, сила, которая двигалась и наполняла меня по-другому, нежели вещи. Вещи стояли неподвижно и вокруг них был свет, вокруг каких-то вещей приятный, вокруг других бессмысленный, но они просто были и представляли собой неподвижную картину, чаще всего неинтересную.


Вокруг меня было столько цветов и оттенков, что моя жизнь постоянно наполнялась новым материалом, и мне не нужно было ничего для этого делать.


Матери приходилось мыть меня перед едой. Я часто входила в дом вся перепачканная, я каталась в глине, купалась в одежде в пруду, зарывалась в садовую землю и т.п. Один мой вид причинял ей страдание. Мои светлые волосы были измазаны, спутаны и торчали во все стороны. Она ставила меня в бадью в погребе и лила на меня воду.


Когда я стояла там и тепловатая вода стекала по мне, мир наполнялся блестками. Как будто я оказывалась среди звезд. Я кружилась и ловила их, кидала и опять...


Гнев матери делал атмосферу темной. Я чувствовала ее жесткие руки, и щетка, которой она терла меня, скребла мне кожу. Боль, боль, приятная боль, она уносила меня далеко-далеко... словно длинный, светлый, красный туннель, я влетаю прямо в него и он движется быстро, становится тепло и щекотно.


Снова мать, я слышу ее голос: "Ты можешь хоть раз сделать, как тебя просят?" Голос создает световые язычки, которые вырываются изо рта матери и окутывают меня. Я хватаю их и связываю, получаются красивые банты, переливающиеся множеством пестрых оттенков. Они тают каждый раз, когда новые световые языки выходят из ее рта. Я смеюсь, она сердится все больше и больше, в конце концов она идет и пронзительным голосом зовет папу и говорит ему, чтобы он занялся этим безнадежным ребенком, иначе будет беда.


Я стояла голая в бадье, вошел папа, он посмотрел на меня теплым взглядом, вытащил полотенце и закутал меня в него. Он сел на ступеньки, посадил меня на колени и зашептал мне в ухо: "Малышка Ирис, маленькая-маленькая Ирис, тебе нужно одеться, сейчас мы тебя оденем".


И он одевал меня. Мои руки, ноги и голова крутились в разные стороны, получались забавные фигуры, и мне нравилось, когда мои руки и ноги запутывались в одежде и папиных руках. Он держал меня, иногда довольно крепко, чтобы вдеть руку в рукав, а ногу в штанину. Я смеялась и разбрасывала все, что могла, но он всегда оказывался сильнее. Еще он мог сказать: "Стой!", тогда я успокаивалась, и он мог одеть меня без моей помощи. Когда я становилась словно изваяние, я оказывалась внутри айсберга. Было холодно, висело множество сосулек. Было красиво и тихо. Ничто не двигалось, и я стояла как статуя. Все кончалось, когда папа поднимал меня, подбрасывал в воздух, щекотал меня и нес к столу.


Папа сажал меня рядом с собой, и я сползала под стол. Он выуживал меня, клал еду на тарелку и уговаривал меня: "Ешь!"


Я начинала механически засовывать в себя то, что лежало на тарелке. Мой брат дразнил меня, показывал на меня и шумел, у него начиналась "вспышка", и кто-нибудь уносил меня. Это случалось часто. Меня оставляли в комнате, и я начинала кружить по полу и разговаривать сама с собой.


Осенью все машины ставили в сарай, и там стояла сеноворошилка. Я залезала на нее с сеновала. Было почти темно, немного холодно и пахло пылью. Я находила сеноворошилку и залезала на нее. Седло было холодное, но, немного покачавшись, я переставала чувствовать это.


Я звала Слире. Он приходил, словно вихрь, и хотел играть в "превращения". Мы расплывались и становились широкими, мы вытягивались и становились длинными, мы раздувались и становились совсем круглыми, мы тянули друг друга, пока не становились совершенно кривыми, и все время смеялись. Мы были словно в Лисеберге, в комнате смеха, это были мы, но мы выглядели глупо. Скюдде приходил и присоединялся к нам, но он почему-то никогда не становился кривым. Мы тянули его в разные стороны, но он сохранял свою форму.


Это было так странно. В настоящем мире я точно знала, как все выглядит, каким все является в действительности, но в обычном мире это знание исчезало, и я переставала видеть все таким, какое оно, есть. Внутри все понятно, но не получается использовать это, потому что все становится таким незнакомым и странным. Так трудно объяснить: что-то есть, но в то же самое время его нет. Как это может быть? Это нельзя понять, но все же это так. Кроме того, это знание не ведет к тому, что я могу выполнить что-либо осознанно. Я вижу и слышу, но не происходит ничего, что могло бы "запустить" действие.


Я была в Лисеберге несколько раз, там было так чудесно. Все крутилось, и вокруг всех людей, которые были там, можно было видеть самые причудливые образования и фигуры. Мы с папой катались на волшебном поезде, внутри которого были лампы, огни их двигались, бежали вверх и вниз, в стороны, они перемещались множеством странных способов.


Мы ехали в вагоне и выезжали на солнечный свет, я говорила: "Еще, еще!", и отец проезжал со мной много кругов, пока я не переставала говорить "Еще!" Обычно я особенно не волновалась, каждый раз по мне не было видно, что это приносит мне радость, и он думал, как жаль, что меня не трогают все эти веселые развлечения, которые есть в Лисеберге. Он катался со мной почти на всех каруселях, а я была в своем мире, и ему казалось, что мне все равно.


Радость вообще была тем чувством, которое я выражала довольно естественным способом. Я часто смеялась, помногу и охотно, иногда окружающие понимали, почему я смеюсь, но часто радость приходила совершенно неожиданно, и никто не мог увидеть вокруг ничего забавного.


"Она ужасно смешливая, не понимаю, над чем, она смеется", - так говорил один из моих дядей, Свен, который часто комментировал мои вспышки радости. Они нравились ему, он любил, когда я была в таком состоянии. Он терпеть не мог, когда я кричала, и не выдерживал этих звуков. Он давал множество советов, как заставить меня замолчать, но все знали, что какие-то особенные приемы очень редко помогают, только случайно я переставала кричать от того, что делали другие. Меня уносили на улицу или в комнату, которую можно было закрыть, чтобы другие могли продолжить разговор.


Часто бывало, что я "плавала" вокруг и участвовала во всем по-своему, но окружающие никогда не понимали этого. Они считали, что я снаружи или сама по себе, и мой отец решил, что я не должна надолго оставаться одна, он думал, что от этого у меня появлялось странное поведение, которое окружающие не выносили. Он брал меня с собой во многих случаях, когда это было не опасно, или представлялась хоть малейшая возможность, он умел обращаться с моими странностями и заставить других быть снисходительными к ним, он следил, чтобы мое поведение не слишком мешало другим. Или он объяснял им, что я немного другая, или следил, чтобы я не так выделялась.


Однажды мой брат пропал в Лисеберге. Был большой переполох. Дело в том, что мать отвечала за брата, а отец за меня. Брат обычно лип к матери, как пластырь, так что ей никогда не нужно было беспокоиться о том, где он или что его нет рядом. Я, напротив, совершенно не понимала, что мне нужно держаться рядом со взрослыми, я шла прямо туда, куда вел меня сиюминутный интерес, и совершенно не боялась, что меня бросят, потеряют или оставят одну.


Брат был в залах с игровыми автоматами и был совершенно заворожен ими. Он остался, а остальные пошли дальше. Через полчаса отец спросил о нем, и тут обнаружилось, что его нет. Начались беготня и поиски. Мне казалось это забавным. Все бросились в разные стороны, чтобы потом встретиться в каком-то месте. Вокруг каждого было темное поле, и это было торжественно. Поиски продолжались, и все встречались снова и снова. Вдруг раздалось имя моего брата, все посмотрели друг на друга и кинулись к выходу. Там стоял мой брат, заплаканный и испуганный. В конце концов, его взял на свое попечение служитель, и когда у него спросили, кто он, он назвал имена тех, кто пришел с ним, чтобы нас могли найти. Веселье закончилось, мы вышли и сели в трамвай.


В трамвае было весело, он трясся, и возникало такое странное чувство, иногда он скрипел, что-то громко скрежетало, это был такой чудесный звук. Я ждала, ждала и вдруг раздавался звук, и я смеялась. Если была возможность, я ползала по полу, ложилась и слушала и тряслась, было так чудесно, потому что я вплеталась в звук и чувство, и не хотела выходить. Иногда меня поднимали и выносили, а иногда я закатывала истерику, когда меня пытались забрать. Было такое прекрасное чувство, оно причиняло такую боль, было невыносимо, когда оно обрывалось.


Я "взмывала" в воздух. Трамвай превращался в комнату с прозрачными завесами. Стены становились прозрачными, и комната становилась все больше и больше. Слире "входил" через крышу и поднимал ее высоко-высоко. Комната становилась огромной, Скюдде сидел рядом со мной прямо на полу. Звучало слово "билет": когда оно выходило из чьего-нибудь рта, оно превращалось в темно-синюю фигуру. Папа говорил его, когда мы вошли в вагон, водитель говорил его, те, кто сидел в вагоне, мама и папа говорили об этом слове. Мы жонглировали словом, "перебрасывались" им, оно превращалось в картинку и исчезало. Мы летали от окна к окну. Их было так много, и они шли по всему вагону, во все стороны, впереди и сзади было лишь несколько окон, но по бокам было много. Трамвай ехал быстрее и быстрее, как карусель в Лисеберге.


"Вставай, мы приехали, нужно выходить". - Я попадала в суматоху, и это была очень неприятная минута. Папа поднимал меня, и я бессильно повисала на его плече. Мы выходили на Вокзальной площади и шли пешком к родственникам.


Дом, в котором мы жили, был из камня, и длинная извивающаяся каменная лестница вела на пятый этаж. Я стремительно выскакивала на лестничную клетку. Я любила скакать по ступенькам вверх и вниз, выглядывать за перила и бросать мое другое тело в лестничный пролет. Было так чудесно носиться вверх и вниз, скользя по перилам, и пускать их все быстрее и быстрее. Слире, Скюдде и я двигались вместе, как длинная лента, и мы метались вниз и вверх, вниз и вверх. Все останавливалось, и мы падали вниз медленно-медленно, и прутья, поддерживающие перила, превращались в длинные вытянутые колышки, которые проплывали мимо. Они были в завитках, и вдруг мы начинали извиваться вместе с ними. Получались крючки, круги, спирали и т.п. Все происходило медленно, мы словно вырывались из одного витка, устремлялись к следующему, проходили через него и летели вниз, вниз, вниз или вверх, вверх, вверх.


"Ирис, Ирис, иди есть, Ирис, ты здесь?", - младший ребенок в семье, мальчик, выходил из квартиры и искал меня. Я сидела на ступеньке, прислонившись лбом к перилам, они были такие прохладные и приятные. Мы входили в дом. Мама спрашивала мальчика: "Где она была?"


Не дождавшись ответа, она говорила: "Ты только посмотри на себя! У тебя совершенно красный лоб, и ты знаешь, что тебе нельзя сидеть на холодной ступеньке, у тебя опять будет воспаление мочевого пузыря. Глупая девчонка, никогда не может понять это!"


Несколько дней мы жили у других родственников, на другой стороне улицы. У них был "более изысканный" дом и огромная квартира. В ней жила бабушка, художница, на стенах ее комнаты висело множество удивительных картин и расписных тарелок. Я часто сидела, съежившись, за маленьким столом в углу и "влетала" в картины. Они превращались в целый мир с совершенно иными цветами, чем те, которые бывают в настоящем мире. Я. словно оказывалась в парке аттракционов, все вокруг было яркое, множество драматических событий двигалось, застывало, двигалось снова. Это было не как на самом деле, а похоже на театр. Как будто цвета расплывались и создавали причудливые и иногда пугающие картины. Я пугалась, выбегала из комнаты, бросалась под кухонный стол, за которым сидела мама со своей сестрой. Я лежала там и дрожала, словно от холода.


Мама говорила: "Ну вот, всякие выдумки снова привели ее сюда, теперь она боится, лежит и стучит зубами, но это пройдет. Если ее вытащить оттуда, у нее будет истерика, так что оставим ее в покое".


Чуть позже я опять оказывалась в комнате. Там была ширма, и бабушка раздвигала ее. Внутри стояло пианино, за ним сидела девочка и занималась. Она играла красивые гаммы. Я застывала, словно в молитве, боялась дышать. Внутри было так приятно от этих звуков. Я "уплывала", и вся комната наполнялась светом и звуками, которые образовывали новые яркие световые язычки. Это было так приятно, что все мое существо словно охватывало пламя. Языки пламени лизали картины, и было так весело смотреть сквозь них, они все время менялись от звуков.


Мама входила в комнату: "Вот ты где! Какое у тебя красное лицо, и глаза красные, как у кролика, ты случайно не больна?" Она щупала мой лоб и констатировала, что у меня нет температуры, но она говорила, что это все оттого, что я сидела на холодной ступеньке несколько дней назад.


В доме был лифт, наши родственники жили на четвертом этаже, и мы поднимались и спускались на лифте. Это было удивительное устройство, легкое, скрипучее, с несколькими зарешеченными дверями, которые нужно было закрыть, потом нажать на кнопку и ехать вверх или вниз, в зависимости от того, откуда ты едешь.


Раннее утро, все, кроме меня, спят. Я вышла в коридор, открыла тяжелую дверь, вошла в лифт и нажала на кнопку. Он вздрогнул. Я села под зеркалом. Кабина была красивая, с деревянными стенами и дверями в железных завитушках, в зеркале отражалась противоположная деревянная стена. Езда в лифте была как красивое движение, и я сидела там. Хлоп, он остановился и замер, настоящий мир исчез, я поднялась, нажала на самую нижнюю кнопку, быстро села и поехала снова. Так я ездила вверх и вниз и попадала в мою атмосферу. Другое тело выходило через решетку на следующий этаж, потом на следующий, то же самое происходило на пути вниз. Было так весело, нужно было выйти из лифта, когда он проезжал дверь на этаж, иначе "не считалось". Слире и Скюдде делали то же самое, они выходили вместе со мной, мы двигались вверх до следующей остановки и опять вниз.


Дверь квартиры родственников открылась, и кто-то выскочил на лестницу, потом на улицу, опять вошел и пошел наверх. Это произошло дважды. Вдруг лифт дернулся "не на той" остановке, остановился, и кто-то распахнул дверь: "Ты здесь, только этого не хватало, что за глупости ты опять придумала!"


Меня схватили за руку, рывком поставили на ноги и втащили в квартиру. Множество световых язычков вышло из всех, кто был там, и я услышала слова, которые я узнала: "беспокоиться", "нельзя", "что нам с тобой делать", "никогда" и т.п.


Трудно теперь понять и объяснить, но в моем мире было столько особенного, такого, о чем не расскажешь, как бы мне ни хотелось этого, и мне совершенно не понятно, почему я не была "там" все время.


Все сумки были уложены, и мы отправились на вокзал. Мы сидели в поезде долго-долго, пересели на другой поезд, а потом остановились на нашей станции. Во время поездки я сидела, съежившись, рядом с папой, повернув лицо к окну, "вылетала" из поезда и "ехала" рядом с ним, неслась между деревьями и домами, "облетала" все, что проходило за окном. Это была такая фантастическая ситуация - сидеть неподвижно и в то же время уноситься прочь. Иногда по дороге, идущей вдоль путей, проезжали машины, тогда мы "садились" на крышу, и, скользили, пока она не исчезала, дорога не делала поворот или машина не останавливалась у шлагбаума. Слире и Скюдде были там, они показывали мне что нужно делать, и я делала.


"Ирис, мы сейчас будем есть, повернись, возьми бутерброд".


Я сидела и в руке у меня что-то лежало, я смотрела и не понимала, что это и что мне нужно делать.


"Теперь ешь..." - Я продолжала с отсутствующим видом смотреть на то, что лежало у меня в руке. Папа взял бутерброд и поднес его к моему рту, сказал: "Открой рот", потом "Жуй", немного подождал и сказал - "Глотай". Тогда, я поняла и смогла есть, как обычно.


Когда мы вышли из поезда во второй раз, там стояла повозка, запряженная лошадью, меня подняли в повозку, и мы отправились домой. Через минуту появились Слире и Скюдде, и мы играли в "вертелки" вокруг лошадиных ног и выделывали в воздухе причудливые фигуры.


Дома на втором этаже жила бабушка. Вокруг; нее был такой странный свет. Теперь я знаю, что она всегда нервничала и беспокоилась. Она считала, что она грешница и окружающие должны осуждать ее, она боялась не успеть что-то сделать, боялась сказать что-нибудь не то, боялась, что кто-нибудь будет критиковать ее. Было весело сидеть в углу на ее кухне и смотреть на красивые картины вокруг нее. Когда кто-то подходил к ней, они становились другими, весь узор менялся и становился живым, как змеи, которые обвивали друг друга. Иногда он был теплым, иногда холодным, это зависело от того, кто подходил к ней.


Я "раскачивалась и раскачивалась" между бабушкиными змеями. Я "крутилась" и "пробиралась" сквозь них. Вдруг все менялось, и я взмывала под крышу. Самым интересным было, когда меня ловила световая петля. Тогда можно было прицепиться к ней, она начинала двигаться тихо и медленно, и вдруг крутилась быстрее, как будто я кружилась на карусели, которая вращается во все стороны.


"Тебе нужно пойти поесть". - Бабушка брала меня за руку, поднимала и бормотала, что я сижу, будто приросла к стулу, и что мне вредно сидеть одной вместо того, чтобы играть с другими детьми. Другие дети и подростки были очень рады каждый раз, когда я пропадала где-нибудь в другом месте, тогда им не нужно было брать меня в игру, они могли спокойно играть и не следить за мной.


Играть с другими-детьми я так и не научилась. Я была с ними в том смысле, что я чувствовала себя окруженной множеством других детей. Там были мальчики всех возрастов, девочки, правда, не так много, и все моего возраста. Когда брат приходил из школы, он приводил с собой, по меньшей мере, десять мальчиков, и они играли в большие игры каждый день. Бывало, что игра продолжалась несколько дней, и у нее были очень сложные правила. Папа требовал, чтобы они брали меня в игру, и я часто сидела на стратегически видном месте, а они играли вокруг меня.


Мне это очень нравилось. Я сидела, сжавшись в комок, закутавшись в одежду, мешки или то, что мне попадалось под руку. Все те, кто бегал вокруг меня, кричали и смеялись, падали и ползали, составляли полную палитру света, цветов и линий в атмосфере. Из них создавались красивые фигуры, и я тихо "присасывалась" к ним. Вскоре я вступала в игру, носилась вокруг, "прицеплялась" к воротнику рубашки какого-нибудь бегущего мальчика и уносилась в резвом танце. Было так чудесно ощущать движение и время от времени проноситься сквозь толпу мальчиков, чтобы быстро "приземлиться" по другую сторону от них. Часто я бросалась в их гущу, это было, словно прыгать по льдинам, с одной на другую, снова назад, "прилипнуть" к штанине, к воротнику, к волосам или руке и кружиться, отпустить руку и отлететь в сторону, "нырнуть" обратно и "прицепиться" к новому месту.


Слышался голос: "Где Ирис?" - Мой брат останавливался и оглядывался по сторонам. Он давно уже забыл про меня. Он смотрел на сверток, который лежал в куче посреди площадки: "Там!"


Папа говорил, чтобы он пошел, поднял меня и привел есть. Он шел, а он терпеть не мог этого: я вечно портила все игры. Он бросал в меня комьями земли, я резко поднималась и шла в дом. Когда физическая боль вторгалась в мою реальность, и я не знала, откуда она исходит, я пугалась, атмофера становилась черной и угрожающей, наполненной ужасными масками, которые строили мне рожи. Это было так гадко, что я кричала во все горло, у меня начиналась настоящая "вспышка", и окружающим требовались время и силы, чтобы вывести меня из нее. Никто не понимал, что со мной стряслось, и папа тоже, но если он приходил, и я слышала его голос, все страшные маски останавливались и застывали, чтобы тотчас же распасться на куски, и я снова возвращалась обратно.


Дедушке часто поручали брать меня с собой. Ему поручали чистить кухню, убирать двор, собирать фрукты, выкапывать картошку и делать другие дела для кухни. Он также вязал метлы, делал деревянные башмаки и штопал чулки. Когда я была с ним, было легко, потому что он часто забывал обо мне и пребывал в своем мире. Он напевал про себя или пел вслух, и в воздухе образовывались фигуры. Я шла и шла и... фигуры окружали меня. Мы "отлетали". От земли в небо, снова вниз и снова вверх. Было такое прекрасное чувство - "приземляться" в мягкую вату, "поворачивать" и "взмывать" вверх, как в замедленных съемках, "попадать в облака", чтобы остановиться, повернуть и спуститься вниз снова. Вверх и вниз, вверх и вниз...


"Ирис, вставай, нельзя спать на ходу". - Дедушка говорил со мной, и я видела, как шевелятся его губы. Я вставала на ноги и шла за ним.


У дедушки тоже был свой мир. Он был светлым, и вокруг него всегда была цельная, теплая атмосфера. Он часто шел и мурлыкал себе под нос какую-нибудь грустную мелодию. Он никогда не сердился и не раздражался. Иногда он боялся, но это было не страшно. Больше всего он боялся бабушку, она обращала к нему такие гневные слова, что они разбивали всю его любовь. Ее осколки долго лежали у его ног, после того, как он получал нагоняй. Тогда он смотрел на меня горестным взглядом, но когда он видел мое лицо, эти осколки собирались вместе, и он опять излучал любовь. Он был радостным человеком. Он был доволен своей трудной жизнью, тем, что у него была такая замечательная жена, которая заботилась о доме и о детях, когда они были маленькими, и им не приходилось голодать. Он радовался тому, что он стар, что он может копаться в земле, сидеть и курить сигару над бабушкиными цветами, чтобы уничтожить тлю, надевать жилет, чтобы вылечить простуду или чтобы встретить гостя.


Я часто сидела под его стулом, когда он "размышлял". Когда он сидел так недвижно и рассеянно, что случалось довольно часто, другие считали, что он погрузился в раздумья, но это было не так. Он сидел и уплывал в пространство чувств, которое я могла разделить с ним. Он не замечал меня, но я все время видела его. Он был таким красивым внетелесным существом. Белые, как мел, волосы, темные брови и светло-синие глаза. Он был тонким, почти тощим, и жилистым. На нем был прозрачный легкий оранжевый плащ. Иногда плащ менял цвет и становился бледно-желтым, тогда дедушка делался еще красивее. С ним было иначе, потому что у него не появлялось никаких мыслей, и нечего было перебросить ему. Слире, Скюдде и я могли быть вокруг него, проноситься "сквозь него", и мы часто пытались заставить его играть с нами, но у нас никогда не получалось. Он просто был там и летал вокруг, как на летающем ковре.


Когда дедушка умер, атмосфера его внетелесного существа еще долго оставалась с нами. Иногда я могла "летать" в ней, когда я садилась под стулья, на которых он обычно сидел. К тому времени я поняла разницу между внешним и внутренним миром, но я не могла уразуметь, что он умер, потому что он существовал, и я могла видеть его.


Дедушка крал с дерева сливы для нас, детей. Бабушка не разрешала ему давать нам сливы, она варила из них варенье, компот и джем, и он обещал ей, но когда он сгребал траву вокруг фруктовых деревьев, он тряс дерево, и на землю падало множество слив. Он прятался за зарослями малины и подгребал к себе сливы, засовывал их в большие карманы своих синих штанов и, посвистывая, шел за сарай и созывал нас, детей.


Он давал каждому его порцию, я брала свою, шла и пряталась в беседке из зелени. Ее образовывали густые заросли сирени. Я находила пещеру в живой изгороди, которая становилась для меня хижиной, там лежала куча старых листьев. Я садилась на нее, делала себе спинку из листьев и сидела, как в гамаке. Устроившись поудобней, я начинала смотреть на ветку, которая качалась из стороны в сторону, и вскоре я "проходила" через крону и "уносилась" прочь...


Сначала приходил Скюдде, он брал меня за руку и мы кружились немного. Это так весело: сначала ничего не видишь, или, вернее, все видится, как на картине, а потом смотришь на что-нибудь, и оно становится настоящим. Я смотрела на дымовую трубу и видела ворон, которые жили на ней. Мне было так интересно с ними. Им все было нипочем, и им было легко подражать. Мы взбирались на конек крыши, который мы и они занимали по очереди, мы говорили "кар-кар", чтобы создать цвета. Наше "кар-кар" выглядело по-другому, чем воронье. Их "кар-кар" было как мокрая веревка, которая выскакивала из их горла и разрезала пространство рядом с нами. У Скюдде получались особенные "кар-кар", они были другие, больше похожие на треснувшие пятна. Было интересней пытаться делать так, как он, но у нас не получалось.


Кап-кап... Ой, как я промокла. Пошел сильный дождь и просочился сквозь листву. Я поспешила домой. Мама отругала меня за то, что я промокла. Она дала мне сухую одежду, я заползла под шкаф со своими сливами и съела их.


Эмма была моей. Она называла меня своей маленькой голубкой и никогда не уставала слушать меня. Она отличалась от всех людей, которых я знала. Она была словно подвижная субстанция, большая - большое теплое существо, которое заполняло весь мой мир. С ней я могла играть. Она брала меня, приподнимала, сажала к себе на колени, и я словно входила в гавань с теплой, пузырящейся водой. Я "купалась" в ней. Кувыркалась. Ее голос, хриплый и шершавый, звучал, как какая-то особенная музыка. Все наполнялось внутри меня и снаружи. Словно все было едино, я была во всем и в ней, вокруг нее, "проникала" сквозь нее, и она была со мной. Нам было так весело. Она смеялась и играла со мной. Я видела ее глаза, одновременно мутные и ясные, я "бросалась в них", словно проносилась сквозь длинный-длинный прозрачный луч. Вдруг он раскрывался, и я оказывалась в море щупалец. Я видела руки и ноги, которые двигались вокруг меня, хватали меня, вели меня обратно в тело. Я снова выходила и попадала в другой луч, он исходил от звука: Эмма напевала что-то, и это превращалось в звездное небо, в фейерверк, словно я была окружена множеством искр, и я видела ее рот, откуда все исходило. Я "входила" в него, звуки "отбрасывали" меня, и я "уносилась прочь". Я поворачивалась, старалась попасть обратно, снова ныряла туда, чтобы тотчас быть выброшенной. Эмма подбрасывала меня в воздух, я смеялась, так что мои лучи света разбрызгивались и смешивались с лучами Эммы, и все начиналось снова.


Я проснулась. Я слышала, как Эмма сказала, что наступают сумерки. Я не знала, что это, но я знала, что она возьмет меня за руку, и мы выйдем из дома и пойдем в другой дом. Я знала, что сейчас, начнется что-то очень неприятное, и я не хотела идти, но Эмма осторожно вела меня туда, и я, в конце концов, подчинялась. Кто-то начинал дергать меня, срывать с меня одежду. Я кричала и защищалась. Руки, которые стаскивали с меня одежду, становились жестче, и голос, который я слышала, делал все вокруг меня темным. Словно я оказалась в темной пещере, там было холодно и пустынно, лицо, руки и ноги стали мокрыми, было такое ощущение, как будто я тону в темноте. Спустя мгновение стало пусто и одиноко, и было приятно просто ничего не делать, размахивать руками, идти и идти. Спустя еще мгновение теплые руки завернули, меня во что-то мягкое и теплое, и жизнь опять стала обычной.


Сильная тревога зашевелилась во мне. Эммы не было. Ее не было там, где она была раньше. Словно в воздухе образовалась пустота. Не было голоса, в который можно было влиться, не было рук, которые были такими особенными, и всего прочего, что было связано с ней. Она иногда была в атмосфере, но не так, как раньше. Раньше она была в двух мирах одновременно. Кроме папы, никто не был со мной в обоих мирах. Было так странно, как будто теперь в жизни была пустота. Я могла только жалобно стонать и качать головой. Тогда становилось немного спокойней, и приходили другие побуждения.


Я любила церковь. Старую церковь XI-XII века с самыми старыми в Швеции церковными часами. Я часто приходила туда и забиралась на подоконник. Там было чудное стекло, которое образовывало призмы, и мир напоминал движущуюся массу, которая прибывала и убывала. Я "входила" в этот движущийся мир, он был бутылочного цвета и красивый, как кристалл. Сначала пришел Слире, он покружился и оставил длинные серебристо-зелёные линии, из которых на небе образовались восьмерки, он кричал: "Иди за мной!" Пришел Скюдде и ждал меня. Я "пролетала" между ними, и мы кружились в резвом танце. Мир становился цветным, сверкающим всеми оттенками, прозрачным как лед, но не холодным, мы могли пролететь через него, и образовывалось множество кристаллов, которые после того, как мы "пролетали" мимо, снова сталкивались и получались новые узоры. Снаружи, внутри, новые узоры и цвета, впереди и сзади, мы все засмеялись, остановились, снова разбежались, кинулись вперед, и так много-много раз, пока я не почувствовала, как чьи-то руки схватили меня, спустили на пол и встряхнули. Привратник заметил меня.


Он должен был вырыть могилу, и он взял меня с собой. Я сидела на корточках на краю и смотрела. Вокруг него была такая чудесная атмосфера, он думал все время, и его мысли и фантазии были так ясно видны. Изнутри он был счастливым и радостным человеком, но он не очень хорошо вписывался в общество. Говорили, что он врет по любому поводу, даже тогда, когда нет никакого смысла врать. Говорили, что он врет так, что сам себе не верит, а кто-то заявил, что "врет он или не врет, никто точно сказать не может, но он не в ладах с правдой". Кроме того, он выпивал тайком. Он почти всегда был под градусом. Вокруг него стоял особый запах, и он был как-то особенно возбужден.


Немного раскопав землю, он нашел какие-то черепа. Он поднял их, посмотрел на имена и возраст на надгробных камнях и начал рассказывать самые фантастические истории о людях, которые только можно было придумать. Он рассказывал о баронессах, которых соблазнили шуты, о помещиках, которые сражались на дуэлях, о девушке, которую увел фокусник, и юноше, который пошел за цыганским, табором и был проклят своей семьей.


Его рассказы могли принимать любые формы, было изумительно "входить" в них. Я "видела" всех этих людей в жизни, они были прозрачны по-другому, чем обычные люди, более живые. Они разговаривали друг с другом, я "видела" их фразы, которые плавали между ними, и я была с ними все время, а они не замечали меня. Они хранили много приключений, много тайн. Они ускользали, прятались, крались, вместе воровали минуты, и это было ужасно интересно. Жизнь всех заканчивалась внезапной смертью, и похороны их были собранием заговорщиков и празднеством. После рассказов сторожа мир разрастался, и я видела содержание жизни, я была там и жила, хотя я не являлась частью их реальности, это было совершенно удивительно, и ничего другого не было в моем мире.


"Ирис! Я закончил, и они кричат, что тебе нужно идти домой есть". - Он поставил меня на ноги, погладил меня по голове, повернул меня к небольшому проходу в стене, слегка похлопал по спине и сказал: "Ну, иди домой и поешь, приходи на другой день, я все равно сейчас поеду домой".


На другой день я сидела на хорах и смотрела на запрестольный образ. Это был человек, который висел на кресте, и вокруг было много страдающих людей. Я медленно раскачалась и "вошла" в картину и услышала всех, кто жалобно стонет. Это была тяжелая жалобная песнь, она была такая мощная. Я "вошла" в нее и "окуталась" внутренним миром множества людей. Там было так много жаркого страдания, кто-то страдал не так сильно (это были не те, которые висели на кресте), другие же хотели висеть там вместо того, чтобы стоять на земле, какие-то люди висели друг на друге и испытывали возбуждение, но все, все тянули жалобную песнь. Там были и другие люди, которые были совершенно черны внутри, горячей чернотой, потому что они были так опечалены, другие были пусты, совершенно пусты, как отверстия, в которые можно было войти и закружиться там, это было страшно, ни чувств, ни цветов, ни звуков. Я обычно опасалась этих отверстий, но иногда меня "засасывало" в них, и я не могла остановиться. Тогда становилось страшно, я падала обратно на хоры и снова "выходила наружу".


Каждый раз, когда я сидела так и "входила" в запрестольный образ, я переживала новые вещи, которые иногда оставались со мной надолго и занимали мои мысли. Я отсутствовала "внутри" иначе, чем когда, я была "снаружи". Словно особая жизнь шла внутри меня все время. Иногда кто-то "проникал" туда и устанавливал контакт со мной, и это было болезненно, потому что тогда приходило множество странных реакций, которые были такими непривычными и пугающими для меня. Я чувствовала, что воля другого давит на меня, и что я не могу понять ее. Окружающие пытались заставить меня делать множество вещей, которые вызывали неприятные чувства, болезненные чувства иного рода, имеющие отношение к телу. Словно дикие звери нападали на меня, и я не могла защититься от них. Тогда я становилась как помешанная и начинала биться, лягаться, кусаться, царапаться, кричать и пытаться "вырваться" внутри себя. Кто-то из окружающих говорил, что у меня опять "припадок". Когда кто-то умирал, и его должны были похоронить, гроб ставили в специально предназначенном для этого сарае. Там он должен был стоять с открытой крышкой до похорон. Комната была закрыта, но маленькое окно часто было открыто. Это окно было расположено напротив церковной ограды и сарая для инструментов, который отстоял на метр от окна и загораживал его, чтобы никто не смотрел в него. Поскольку я часто бывала со сторожем, я видела это и знала, что когда окно открыто, в сарае стоит гроб. Где-то внутри меня была осторожность. Не то чтобы я думала, что я должна прятаться, но довольно часто я избегала взоров. Позади сарая для инструментов была небольшая переносная лестница. Она была предназначена для того, чтобы сторож забирался на нее и менял номера псалмов во время мессы, но теперь у него была новая, более красивая, резная, так что старую он поставил за сарай с инструментами. Я притащила лестницу и забралась внутрь.


Я медленно залезла на край гроба. Я села и посмотрела на покойника. Я сидела там и смотрела, и смотрела, и начала говорить, длинные слова и предложения, они просто вытекали из меня, все слова, которые я знала, и я "играла" с ними и облачала их в разные формы. Они двигались и создавали новые узоры. Внутри меня все время возникали новые значения слов, и это было так торжественно. Человек в гробу оживал, смотрел вверх, улыбался, становился прозрачным и был со мной. Передо мной разворачивалась жизнь. Я видела человека маленьким ребенком во многих ситуациях, я видела его молодым, как он сталкивался с разными вещами в жизни. Это было, как фильм, но не совсем, потому что там не было ограниченного в пространстве полотна, на котором разворачивается действие. Я и человек в гробу были наблюдателями целой вереницы событий, но мы были и их участниками. Мне было спокойно с человеком, что бы ни происходило, а было множество страшных вещей - умирание, страдание и отчаяние, так же как и праздники, свадьба, любовь и веселье. До меня доносился звук, как будто кто-то кричал, я вздрагивала, осознавала, где я нахожусь, и ускользала так же незаметно, как забиралась внутрь.


Иногда я залезала на колокольню. Там наверху было темно и много летучих мышей. Они висели на крыше, на всех балках, как черно-серые овалы. Иногда какая-нибудь из них вздрагивала, и было видно трепещущее крыло. Это была похоже на компанию. Я ощущала себя ее частью, они были моими друзьями, и мне было что сказать им. Я говорила с ними, и вскоре они начинали летать вокруг меня. Они становились, как маленькие темные тучки, которые окружали меня. Иногда они образовывали узоры, которые были похожи на ковры, я "поднималась" высоко в небо. Я видела мир под собой, красивые маленькие точки и четырехугольники, которые стояли неподвижно, когда ковер двигался вперед. Часто Слире и Скюдде были со мной, и мы перебрасывались тем, что видели. Иногда я видела что-то удивительное и поражалась, иногда кто-то из них видел что-то, и мы смеялись. Это было так здорово, так светло и удивительно.


"Бам", - раздавался стук в дверь, я вздрагивала, машинально вставала и спускалась вниз.


Самой веселой игрой на колокольне было сидеть в бойнице и смотреть вниз. Было так высоко, что когда ты выглядывал из нее, кружилась голова. Это так притягивало, и я носилась взглядом вверх и вниз, пока не чувствовала, что я становлюсь невесомой, и "выскальзывала". Приходили Слире и Скюдде. Кто-то посылал мысль: "Играем в спуск по стене", это было самое удивительное. Мы "выпадали" из бойницы и "катились" по стене, стараясь выделывать в воздухе самые замысловатые фигуры. Кто-то взлетал и показывал движение, а остальные делали так же. Слире и Скюдде по очереди показывали, а я "катилась" за ними, иногда так, как они показывали, иногда по-другому. Внизу мы собирались вместе и снова летели наверх. Мы поднимались на колокольню и скатывались вниз. Мы делали все больше оборотов. Мы смеялись и выли, атмосфера была пьянящей, было красиво и светло.


Послышался скрип ступеней, папа поднялся на колокольню: "Сиди тут, я буду звонить в колокол, ты подержишь колодку". Эта колодка была деревяшкой, которая держала язык колокола, чтобы его бой не мешал бою часов.


По дороге домой я шла мимо качелей и на минутку садилась на них. Там я слышала все звуки природы, шелест ветра, собаку, которая лаяла где-то далеко, захлопнувшуюся дверь, хруст гравия под деревянными башмаками, все это становилось серенадой, которая вводила меня в мой мир, я была там как единственное сознание. Все вокруг обретало то содержание, которым я его наделяла, в том присутствии, которое влекло и завораживало мою душу.


Папа пришел, снял меня с качелей и понес домой. Пора было ужинать. Он говорил со мной, следил за тем, чтобы мне досталось все, что нужно. Мама сказала, что я должна вымыть руки. Я сидела и смотрела на свои руки, они играли в пятнашки, крутились и вертелись и выглядели так забавно. Она схватила меня и втолкнула в умывальную комнату, у нее были жесткие руки, и ее слова были словно гвозди, которые забивали в воздух. Папа подошел и взял меня, поднял меня, открыл кран и засунул мои руки под воду. Было такое приятное чувство, вода текла, образовывала маленькие белые ручейки и стекала в раковину. Мыло пенилось и получались красивые пузыри. Я хлопала по ним и пыталась затолкать их в воду, но у меня не получалось, они все время лопались. Большая теплая рука папы держала мои руки, делала на них пузыри, держала их под водой, а потом обернула в белое полотенце. Было весело и приятно.


После ужина папа брал меня с собой в постель, и я лежала рядом. Его глаза проникали в мою душу, и выводили меня куда-то, но не туда, где я обычно была. Это как будто была другая реальность. Как будто видишь, слышишь и чувствуешь вещи по-другому. Это было и приятно, и неприятно. Тело становилось ощутимым, можно было почувствовать, как папина рука, которая дотрагивалась до моей руки, превращалась в приятное вещество. Папины слова достигали меня и заставляли меня видеть вещи, очевидные истины, такие, как стул, стол, часы и т.п. В моем мире были только субстанции, которые плавали в нем без всякого смысла, но стоило мне мгновение побыть в глазах папы, все вещи приобретали значение. Папа называл это реальностью: "Ты должна понять реальность, иначе ты не справишься с жизнью".


Папа посвящал, по крайней мере, полчаса в день тому, чтобы держать меня в мире реальности и передавать мне знания. Он много смеялся над моим способом истолковывать мир и объяснять, что я вижу и понимаю. Часто это было ужасно глупо. Он делал из этого истории и рассказывал другим. Это вызывало интерес ко мне как к личности, что способствовало папиной цели - ввести меня в социальную жизнь.


Утром, когда было совсем тихо, было легко взлететь наверх, под крышу. Я кружилась и смотрела на все знакомые вещи. Я проносилась вокруг каждой вещи и дотрагивалась до нее. Я не могла ничего сломать, и все можно было трогать. Только людей нельзя было трогать, потому что у них могли возникнуть неприятные ощущения, и они могли испугаться. У нас было много украшений, маленьких красивых фигурок, которые детям не разрешалось трогать. Я становилась маленькой и "карабкалась" на них, я "танцевала" с ними, "входила" в них и смотрела их глазами. Было так интересно попробовать.


Приходил Слире и начинал погоню. Он шумел, исчезал и появлялся снова. Приходил Скюдде и застывал рядом со мной. Слова играли в атмосфере. Слова, которые я слышала от взрослых: "мертвый", "больной", "брошенный", "арестованный", "убитый". Это были опасные слова. Когда кто-то произносил их, из человека как бы выходило ядовитое вещество. Цвет вокруг человека становился грязным, как будто он покрывался слоем сажи. Скюдде "делал формы" из слов и "вставлял" их в картины. Это могло быть поле, на котором неподвижно лежал человек, это могло быть кладбище или гроб, большая больница и дяди в темных костюмах с белыми халатами поверх них. Тети в странных белых шапках. Дом с зарешеченными окнами и т.д. Я рывком возвращалась в кровать. Я слышала свой голос. Кто-то подходил и поднимал меня, шептал мне на ухо: "Ну, ну, полно, тебе приснилось что-то неприятное, ты вся мокрая от пота". Мой мир снова становился обычным, и я могла опять "летать вокруг".


Ночи были особенными. Я редко спала, и рядом с моей кроватью стоял маленький зеленый ночник. Я обращала на него взгляд и погружалась в этот зеленый свет и оказывалась в другом измерении. Там было все: вода и воздух, ветер и движение. Я просто "парила" в нем и "плыла", как на ковре. Это зеленое пространство было наполнено, и все же там ничего не было, оно не был пустым, но там не было ничего постоянного, оно все время меняло форму, и я была в этой форме. В окне брезжил свет. Папа начинал ворочаться, потом вставал и шел на кухню, я кралась за ним.


В крайней комнате жил пастор. Он приезжал через каждые две недели и оставался на целый день, он сидел и записывал проповеди. Никому не разрешалось входить в эту комнату. Я тайком проникала туда, там было душно и сумрачно, стояла тяжелая дубовая мебель, висели бархатные портьеры, я говорила "совестливые портьеры", и все смеялись (в шведском языке слова "совесть" и "бархат" созвучны), темно-бежевые обои и огромные картины. Там был небольшой алтарь, со скамеечкой впереди. На нее была постелена черная ткань, которая свисала с нее, с красивым серебряным крестом, поверх нее лежала тяжелая белая ткань и на ней стояли две свечи, графин с водой и стакан, а также раскрытая Библия. На стене висел телефон. Он иногда звонил, и воздух прорезал такой пронзительный звук, что, когда он раздавался, я всегда "выскакивала" из тела.


Мое место было под письменным столом. Я залезала под него и сидела совсем тихо. Я молча раскачивалась всем телом, и все остальное исчезало. Иногда пастор сидел тихо и вдруг разражался каскадом слов. Он читал отрывки из Библии, а потом разыгрывал елейную сцену со множеством слов, которые образовывали в воздухе самые фантастические разноцветные картины. После этого он часто обращался ко мне и спрашивал, как я думаю, годится ли это, но он никогда не ждал ответа, а отвечал сам, я была чем-то вроде компании в его собственной атмосфере, и ему нравилось, когда я сидела там.


Я "двигалась" среди его слов. Они "плавали" в воздухе, и я следовала за ними. Иногда они приобретали смысл, иногда они были просто забавными завитушками, которые звучали красиво. Приходили Слире и Скюдде, мы играли в "пятнашки" среди этих слов, "ловили" их, держали, но они все время "ускользали". Появлялись новые, и старые исчезали. Я старалась, но не могла схватить их. Опять возникали старые, они с новым грохотом появлялись изо рта священника, и я опять могла приниматься за охоту. Было ужасно весело "танцевать" среди слов, которые исчезали и появлялись. Разыгрывалось множество историй. В них рассказывалось о внезапной смерти, о рождении ребенка в вертепе, о добрых и злых, об умных и глупых, о множестве людей, которые были мужественными и честными, и совершали множество вещей, которые были созвучны моему миру. Я видела множество людей, которые брели в песке среди домов, которые были словно белые четырехугольники без крыши. У них была красивая развевающаяся одежда, они несли большие глиняные горшки с водой. Иногда их преследовали, иногда они шли вместе, иногда друг за другом, иногда их убивали. Картины и происшествия сменяли друг друга, а я была зрителем. Иногда я тоже была с ними, но они не видели меня, только я видела все.


"Ирис, тебе пора идти, чтобы не испачкать пол", - пастор вытаскивал меня из-под стола, ставил меня на ноги, поворачивал меня лицом к двери и отправлял меня из комнаты. Я механически шла в кухню, и меня отправляли в туалет. Мама обычно говорила довольно строгим голосом: "Так, значит, ты была у пастора. Надеюсь, ты не сказала какой-нибудь глупости, чтобы мне не пришлось краснеть за тебя?"


Когда пастора не было в комнате и мама входила, чтобы полить цветы, я могла пробраться внутрь, залезть под стол и сидеть тихо, пока она не уходила. Тогда я садилась на маленькую скамеечку у алтаря, открывала какую-нибудь страницу Библии и погружалась в нее. Это так увлекало меня, что я переставала дышать. Передо мной как бы разворачивался фильм, появлялось множество людей, животных, воды и пески, дома и церкви, стоял неимоверный шум. Мне нужно было только "включить" звук голоса пастора в моей голове, и тогда происходило множество фантастических вещей.


Спустя много лет, когда я изучала историю религии, эти рассказы снова всплыли в моей памяти. Наш преподаватель говорил о том, что всем нужно ознакомиться с Библией, чтобы легче было изучать его предмет. Я думала, что ничего не знаю о Библии, и приготовилась корпеть над ней, но это оказалось ненужным, постепенно библейские истории "ожили" во мне, и я могла извлечь из них главное. Я понимала, что они не таковы, какими представлялись мне в моем мире, когда я была ребенком, но суть была той же, и нужно было только "поймать" ее и преобразить. Это была странная ситуация: знать множество вещей, иметь источник, из которого можно черпать, источник, о существовании которого я за секунду до того не подозревала.


Постепенно я поняла, что все это длилось около четырех лет, от трех до семи лет, с того момента, когда я начала кричать, до тех пор, пока я не пошла в школу. Все закончилось, когда пастор умер, а новый пастор никогда не пользовался крайней комнатой. Я продолжала тайком пробираться туда, но там уже не было той атмосферы, словно какой-то важный ее компонент исчез.


Однажды, когда я стояла там, в моем мире, зазвонил телефон. Он зазвонил так резко и неожиданно, что я рухнула на пол и у меня началась "вспышка", я кричала и кричала и вздрагивала. Кто-то ворвался в комнату, поднял меня и держал, пока я не успокоилась.


Иногда меня отправляли в комнату, чтобы я подошла к телефону, и это было так страшно. Я брала трубку, и как будто пастор подходил ко мне сзади в своей большой развевающейся черной рясе. Лицом он был похож на орла, и у него была только одна рука. Другую ему ампутировали, потому что у него был рак. Когда он подходил достаточно близко, я "выскакивала" из тела и роняла телефонную трубку. Спустя некоторое время я видела себя лежащей на полу перед телефоном, трубка висела на проводе, и я слышала, как кто-то в трубке кричал: "Алё!! Алё, кто там? Вы можете ответить или повесить трубку, связь нарушена, нельзя же так, алё!!?" Я бросалась прочь, иногда просто выбегала и пряталась, иногда бежала в кухню, хваталась за чью-нибудь одежду и тащила кого-нибудь к телефону.


Много позднее я поняла, что мама панически боялась телефона и, если поблизости, кроме меня, никого не было, она посылала меня, хотя знала, что я не справляюсь с ситуацией.


Еще хуже было, когда я должна была звонить. Стоять там, крутить ручку и ждать, пока телефонист ответит, потом сказать, с кем я буду говорить, - это у меня никогда не получалось. Я могла удерживать в голове только одну инструкцию, и когда телефонист раздраженно добивался ответа, я опять чувствовала, как сзади ко мне подходит пастор, окутывает меня своей черной рясой и поглощает меня, и я исчезаю. Я видела комнату сверху. Я видела маленького ребенка, лежащего на полу. Я видела телефонную трубку, висевшую на проводе, спустя мгновение я слышала в голове чей-то голос, который кричал "Алё, эй-эй, алё, повесьте трубку...", я вздрагивала, поднималась и вешала трубку. Такая ситуация повторялась много раз, мне давали поручение, я начинала выполнять его, но тут кто-то входил в мою атмосферу, и все менялось. Я не могла ничего исправить, ни рассказать о том, что произошло, ни понять, что я должна была сделать или вспомнить, что я делаю не так. Я сижу на качелях. На дворе лето, тепло. Светит солнце. Лучи проникают сквозь листву, и я вижу капли на траве. Раннее утро, выпала роса, и внутри меня просыпается радость. Никто из окрестных детей не проснется так рано и не помешает мне.


Я раскачиваюсь и взлетаю высоко. Я словно лечу по воздуху. Ветер обвевает меня, и в животе становится щекотно. Я слышу легкое поскрипывание дерева и шелест листьев. Тепло разливается по всему телу, и я даю качелям остановиться.


Тихо, совсем тихо. Я чувствую свое тело. Начинает покалывать пальцы на ногах и на руках. Удовольствие разливается по всему телу. Скоро меня охватывает какой-то восторг, и тогда я "выхожу" из тела. Я "выхожу" из него и, немного отойдя от него, оборачиваюсь. Я вижу, как я сижу на качелях совсем тихо и блаженно улыбаюсь. Та, которая сидит там, выглядит приятно расслабленной, как будто она погрузилась в глубокое раздумье.


Появляются две знакомые фигуры. Они подходят ближе. Это Слире и Скюдде. Мы смотрим друг на друга. Мы не говорим слов, как обычные люди, потому что мы "видим" мысли друг друга. Мы можем "жонглировать" мыслями, "прятать" и "переворачивать" их, чтобы другие отгадывали их, как загадки. Мы можем "выворачивать их наизнанку" и придавать им совершенно иное значение, это интересно, как будто ум оживает и меняется все больше и больше. Двое ждут, пока третий думает. Разговор идет о жителях Земли и о том, что они будут делать. Слире, светловолосый, с живыми голубыми глазами, тот, у которого всегда полно идей, и который хочет делать все сразу, выбрасывает из себя каскад мыслей, которые становятся картинками в воздухе, становятся движущимися событиями и будят новые мысли. Он горячий и немного беспокойный. В глазах Скюдде грусть и мудрость, как будто он знает все о зле мира, но все равно может участвовать в нашем сумасбродстве. Он такой теплый, такой надежный и заботливый, я люблю его, потому что он помогает мне собраться с мыслями. Часто множество побуждений бросает меня куда попало, но с помощью Скюдде все останавливается, и возникают картины. Я знаю, что когда я с ними, жизнь наполнена и истинна. Нет ничего несовершенного и бессмысленного, как будто всякая тоска и огорчения исчезают, подобные чувства существуют только в теле и только там они могут причинять боль.


Другие люди, особенно те, которые боятся, могут сказать и сделать вещи, которые отзываются такой болью в теле! Как будто меня охватывает невыносимый жар, как будто я взрываюсь, все тело разрывается на куски. Приходит истерика, я кричу, лягаюсь, кусаюсь, бросаюсь на землю, бьюсь об нее головой и пытаюсь унять тело. Чаще всего достаточно немного покачаться, тогда появляется влага, и мир опять становится хорошим.


Все параллельные реальности, которые я переживаю, сменяют друг друга, и иногда я не могу ничего с этим поделать, но иногда у меня получается мысленно призвать мир знаний, мир цветов, мир звуков и мир боли.


Когда я с людьми, я должна или не должна делать множество вещей. Я не должна говорить, чего я хочу, потому что тогда я буду невежливой. Я должна здороваться определенным образом, иначе большие рассердятся и назовут меня невоспитанной. Иногда, когда я что-то говорю, бабушка говорит, что я грешная, иногда она заставляет меня говорить "Извините", хотя я не знаю, что значит "Извините" и почему человек так говорит. Я вижу, что люди успокаиваются и теряют интерес ко мне, тогда я опять "учиняю" что-нибудь, и возникает та же самая картина. Некоторые смеются, но большинство считают, что меня нужно поместить в соответствующее учреждение. Жизнь иногда бывает такой странной. Как будто с другими людьми человек абсолютно не может быть таким, какой он есть, как будто это помешает другим, а человек не должен нарушать душевный покой других.


К сожалению, я любила нарушать душевный покой других и не могла перестать то и дело расшатывать его. Душевный покой матери было так легко нарушить: мне достаточно было войти в комнату. Она начинала сердиться, когда видела мой взгляд, или, как она говорила, "язвительную ухмылку на моем лице". Она считала, что это может "довести до бешенства дохлую лошадь", так же как и ее саму. Она думала, что иметь такого ребенка утомительно, но она была рада, что за меня отвечает папа, и она часто "сдавала" меня ему, чтобы побыть немного в состоянии душевного покоя. Она часто говорила, что она смогла бы иметь еще десять таких детей, как мой брат, но больше ни одного такого, как я, и что я досталась ей за ее грехи. Я часто ждала, чтобы узнать, как выглядят эти грехи. Это было такое странное слово, у него была особая форма, мне она нравилась, но она никогда не объясняла, откуда взялись ее грехи и как они выглядели.


Единственным человеком, который не говорил мне, что я должна вести себя хорошо, был мой отец. Правда, Эмма тоже не делала этого, но ее как телесного существа больше не было. Эмма поехала в Гётеборг и умерла, она больше не вернулась в обычный мир. Зато папа говорил мне, какой, по его мнению, люди хотели бы меня видеть, и спрашивал меня, не могла бы я делать так, потому что так было бы лучше. Я делала, как он говорил, пока я могла, это зависело от того, чего не хватало у меня в голове в данный момент, что я могла держать в памяти, потому что я каким-то образом понимала, что лучше всего делать так, как он говорил.


Он пытался научить меня, что не нужно реагировать, когда думаешь, что другие глупы, нужно просто думать, что они странные, и не обращать внимания. Это у меня не получалось, вместо этого получалась "вспышка", но время от времени я могла уставиться на человека и "не вмешиваться", тогда было странно, потому что "вспышка" начиналась у него. Наверное, когда он говорил, что я "реагирую", он подразумевал что-то другое, скорее он имел в виду, что когда человек был раздражен, я цеплялась за это и не могла перестать, так что человек каким-то образом взрывался, приходил в ярость или у него начинала болеть голова. Такие люди часто начинали ругать папу или маму, что я избалована и что мне нужно "задать встрёпку", что это мне совсем не повредит.


Папа отвечал, что встрёпка как раз повредит мне, он знает, что это не помогает, что это негативно влияет на мою способность быть вежливой или воспитанной, и что, на его взгляд, взрослые люди должны быть достаточно зрелыми, чтобы невинный ребенок не мог вывести их из себя.


Из-за этого слова "невинный" обычно возникала новая перебранка между взрослыми, и воздух наполнялся удивительными цветами и формами, и я сидела под каким-нибудь стулом или под столом и следила за всеми перипетиями этого представления.


Иногда дело кончалось тем, что человек спешно уходил и больше не приходил к нам. Он думал, что папа совершенно рехнулся и его нужно засадить под замок, что он еще хуже, чем я. Папа дружелюбно улыбался, говорил: "До свидания" и просил человека подумать еще раз и прийти снова, потому что он не злопамятный и надеется, что это относится и к его собеседнику.


Мама выслушивала это все и каялась. Просила и умоляла, извинялась и унижалась, иногда взывала о снисхождении, иногда они все равно уходили, и тогда мама писала извинительное письмо и каялась еще пуще. Большинство возвращались, и эти происшествия постепенно превращались в забавные истории.


Этот мир, эта реальность, в которой я находилась, часто помногу раз за сутки, была сначала очень светлой и приятной и совершенно не страшной. Только обычная реальность была незнакомой, сложной и пугающей, была неприятной и не по-хорошему болезненной, была непонятной и приносила столько беспокойства. Но когда мне было одиннадцать-двенадцать лет, все изменилось. Появились черные, демонические картины и пугающие звуки и свет. Еще я начала понимать, что другие заняты иными вещами и понимают реальность иначе. Я стала интересоваться окружающими людьми и окружающим миром по-другому, стала видеть другими глазами, было очень трудно и сложно, но и приятно.


Папа стал время от времени, по воскресеньям, брать меня, старшего брата и еще одного ребенка на утренний сеанс в кино. Я по большей части находилась на полу, ползала или сидела под стулом, но однажды какой-то фильм захватил меня. Папе удалось заставить меня смотреть и видеть то, что двигалось на экране, и я прилипла к нему, я была зачарована.


Потом в течение нескольких лет я смотрела все фильмы, которые мне попадались. Я сидела в зале и погружалась в изображение, "кружилась" в действии фильма и по-новому понимала обычный мир и что происходит между людьми.










Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх