VIII

Перейду к деклассированным импульсивным преступникам.

Федор Григорьевич Н., 21 года, русский, сын крестьянина Тамбовской губернии, Лебедянского уезда. На вид, это – крепкий молодой человек, с энергичным лицом, очень решительный и смелый. На вопросы отвечает бойко, отчеканивая каждое слово, нисколько не смущаясь и не задумываясь. Он участвовал в двух бандитских нападениях бандита Губина. Первый налет был учинен в мае, а второй – в июне 1923 года, оба – в Москве. За участие в этих делах он получил от Губина авансом 30 миллиардов рублей. Оба нападения были произведены в утренние часы. В первый раз они вторглись впятером с револьверами в квартиру, где оказалось человек 20 народа, загнали всех в одну комнату, перевязали и наорали всякого имущества червонцев на 200. Пробыли в квартире часа 4. Между прочим, во время грабежа, в квартиру пришли молочницы, которые также были ими задержаны. Вскоре после этого одну из них Федор Н. встретил на Чистопрудном бульваре, она его узнала, и они даже немного поговорили. Во время этого нападения Федор с револьвером в руках сторожил связанных людей и был совершенно спокоен. Роли распределял Губин. Награбленное затем продали и деньги разделили поровну. Второе нападение было в Грохольском переулке, часов в 9 утра. Когда вошли в квартиру, одна еврейка закричала, но Губин ее «успокоил» сильным ударом револьвера. Здесь также всех перевязали, чем попало. Пробыли в квартире часов до 3 дня. Имущество взяли все, какое только было возможно. Приготовлен был один извозчик, оказалось мало, и Федор поехал приискивать другого, вернулся к месту преступления, нагрузил на своего извозчика часть награбленного и поехал. Едва он успел отъехать, как услышал сзади крики, а затем выстрелы; тогда он повернул извозчика в другую сторону и скрылся. Впоследствии оказалось, что, когда Губин и другие соучастники стали грузить вещи на второго извозчика, то один из связанных потерпевших развязался и поднял в окно крик. Губин в него выстрелил, но на крик потерпевшего прибежали какие-то красноармейцы с винтовками, а позднее и агенты уголовного розыска, и началась перестрелка. Губин и один из его соучастников успели вскочить на извозчика и поехали к вокзалам. Около южного моста лошадь, на которой они ехали, была убита. Губин соскочил с пролетки, залег за тумбу и продолжал отстреливаться, чем дал время своему товарищу скрыться. Будучи ранен в живот, он все-таки пытался скрыться, а когда увидел, что ему это не удастся, застрелился. Кроме участия в описанных налетах, Федор Н. совершил еще несколько побегов: первые два раза он убежал по дороге, когда его вели к следователю; при этом он во второй раз засыпал сопровождавшему его милиционеру глаза табаком; третий раз он пытался бежать из таганской тюрьмы вместе с одним заключенным, через дымоход, но побег не удался. «Но сидеть я все равно не буду», откровенно заявляет он. То, что он сделал, он не считает преступлением, заслуживающим наказания, и сам себя считает отчаянным, на все способным человеком. «Таким меня сделал фронт», – заявляет он.

Знакомясь с историей его жизни, мы узнаем, что он с трехлетнего возраста живет в Москве. Отец его служил здесь артельщиком страхового общества «Якорь». Кроме Федора, в семье было еще двое детей: оба его брата моложе его. Отец Федора сильно пил и даже несколько раз болел от пьянства. Мать Федора не пила вовсе, Федор учился сначала в городской школе, а по окончании ее был отдан в коммерческое училище. В 1917 году умер от тифа его отец, и он, за неимением средств, прекратил ученье, вышел из 5-го класса коммерческого училища и поступил добровольцем в армию, «сочувствуя идее защиты революции». Сначала он был писарем в штабе, а с 1919 года перешел в строй и был назначен в армию Буденного, все время участвовал в боях и никакого страха не испытывал. В одном бою был контужен, после чего у него было нервное расстройство. В 1921 году он был демобилизован и начал заниматься торговлей: покупал в деревнях кур, муку и другие продукты и продавал в Москве. Торговал, между прочим, и самогонкой, как видно из того, что, зайдя к одному знакомому, он попал в засаду, причем при нем был обнаружен бидон с сильным запахом самогонки. К этому времени относится его встреча с Губиным, которого он знал по военной службе. Он рассказал Губину о своем незавидном материальном положении и получил от него приглашение участвовать в бандитском налете. Сначала он колебался, жаль было мать и братьев, которые пропадут, если его посадят, а потом согласился, – очевидно, личные интересы взяли верх над жалостью к семье. В результате он принял участие в описанных выше бандитских нападениях. Ему были нужны деньги. Он любит хорошо принарядиться, с женщинами погулять, в театр сходить. Пить он не пьет и кокаина не нюхает. Не прочь он и почитать, при чем читал наших классиков и некоторых иностранных писателей – Гете, Шиллера, а также философские сочинения – Ницше, Шопенгауэра, но ни с одним из них ни в чем не согласен. Вообще у него, по его признанию, странный характер: он ни с кем никогда не соглашается. Кроме того, он очень вспыльчив, задорен и самостоятелен. Моральной оценки своему поступку, при его совершении, не давал, об этом, вообще, не думал. Он не глупый, довольно хитрый и сообразительный человек. У него уже вполне сложилась склонность. нужные ему для удовлетворения его органических потребностей и развлечений средства приобретать нетрудовым образом, на чужой счет, не останавливаясь перед применением насилия в его крайних формах. Эта склонность и образует тот элемент его конституции, который, с точки зрения криминальной психологии, представляет наибольший интерес. Убийство он осуждает, но в тоже время откровенно заявляет, что при малейшем сопротивлении со стороны потерпевших он сейчас же, – не колеблясь, пустил бы в ход оружие. Он оставляет впечатление рассудочно-эгоцентрической натуры, человека отчаянного, способного на все. Интересно отметить у него крайне пониженную болевую чувствительность. За исключением некоторых частей его тела, например, левой стороны поясницы, у него наблюдается почти полная потеря чувствительности.

Не менее интересен другой бандит с вполне выкристаллизовавшейся конституцией профессионала.

Александр Б. – глава шайки, совершивший ряд бандитских налетов, 25 лет, из крестьян Московского уезда, Московской губернии, холостой, алкоголик, кокаинист, развратник, болевший всеми венерическими болезнями, сифилисом с 1920 года. Отец его – крестьянин, занимавшийся исключительно крестьянским хозяйством, также был сильным алкоголиком, человеком очень вспыльчивым и раздражительным. Несколько лет тому назад он умер от тифа. В виду малоземелья и невысокого качества земли семья Б. жила бедно. Воспитывался Александр у родителей до 17 лет; лето он проводил в деревне, а на зиму приезжал в Москву и здесь на средства фабрикантши Генки учился сначала в городском училище, а по окончании последнего – в среднем коммерческом; в последнем прошел 4 класса, кончить ему не удалось, потому что фабрикантша перестала помогать, а родная семья не имела средств. Учился Б. плохо, говорит «памяти не было», с трудом запоминал прочитанное. Объясняет он это отчасти тем, что в детстве ему ушибла голову лошадь, и ему делали операцию. В детстве у него бывали припадки, но точно описать их он не может, помнит только, что припадки случались редко; по-видимому, это были эпилептические припадки. На правом глазу у него бельмо. Половую жизнь он начал с 15 лет, при чем связи имел все время с проститутками. Сам признает, что допускал половые излишества и рекомендует себя как очень похотливого человека. У него 2 брата и 2 сестры, все моложе его. Одна из сестер – 16 лет – по его словам, «совершенно дефективная», и, судя по его рассказу, умственно отсталая.

Семнадцати лет, выйдя из коммерческого училища, Александр уехал в деревню и прожил там год, в течение которого, по его собственному выражению, «черпал знания» у одного родственника: знания эти носили, главным образом, политический характер. Затем он возвратился в Москву и здесь начался ряд его служб на разных местах: месяца четыре служил конторщиком у отца своего школьного товарища, но был уволен за вредное влияние на хозяйского сына, с которым устраивал попойки и кутежи. После этого целое лето занимался комиссионерством, продавал крючки для военных шинелей, которые покупал у кустарей. Осенью поступил счетоводом в кооператив служащих одной железной дороги и прослужил месяцев 6. Эту службу покинул вследствие романа с одной служившей там у женщиной, муж которой дал ем Публично пощечину. Оставив это место, он поступил счетоводом на завод «Проводник», но здесь его служба была прервана призывом на военную службу в 1917 году. Его отправили в гор. Бахмут в запасную часть. На фронте не был, в сражениях не участвовал, принимал участие лишь в усмирении бандитских шаек на юге. Октябрьская революция застигла его в госпитале в Смоленске. По выходе из госпиталя был демобилизован, вернулся в Москву, отсюда в свою деревню и, затем, занимал в уезде ряд должностей секретаря волисполкома, председателя комитета бедноты, секретаря народного суда, милиционера, агента уголовного розыска, помощника начальника уездного уголовного розыска и получил назначение начальником уголовного розыска Терской области, но здесь его служебная карьера прервалась. По дороге к новому месту службы он был арестован по обвинению во взяточничестве, затем освобожден, но вскоре, по новому доносу, опять арестован и подвергнут наказанию – заключению на 1 год в концентрационный лагерь за хулиганство и драку. С 1920 года началась бандитская Деятельность Б. Впрочем, она носила не исключительно бандитский характер. Он составил шайку, в которой было не мало его односельчан, и с нею в 1921 году напал на склад продовольствия санатории, находившейся недалеко от его деревни; В нападении принимало участие 8 человек, при чем, по свидетельству Б. и его соучастников, с ними заодно был сторож санатории, который просил их связать его по окончании грабежа. В это время Б. находился в той местности на службе. В этом же году ими была разграблена одна пустая дача, из которой они вывезли все находившееся там, в ящиках имущество, при чем их ждало большое разочарование: в одном самом тяжелом ящике оказались старые испорченные водопроводные принадлежности, а в другом – жестяные велосипедные номера. Но главные преступления шайки выпали на 1923 год, носили бандитский характер, редко происходили в уезде, большею, же частью в разных частях Москвы, главным образом, в центре. Обыкновенно налеты совершались по вторникам, – понедельник тяжелый день,- под вечер или вечером, до 12 часов ночи. На налеты Б. обыкновенно шел от проститутки и к проституткам же отправлялся часто после преступления. Своей квартиры у него не было, – нельзя было ее иметь, так как агенты уголовного розыска слишком хорошо знали и помнили его, – жил он или у товарищей, или ночевал у проституток. Дележ добычи производил Б. и, – по общему отзыву всех его соучастников, с которыми мне и моим помощникам пришлось беседовать, – львиную долю брал себе; бывали случаи, когда он им совсем или почти ничего не давал, уверяя их, что золотые вещи он отдал продать знакомому комиссионеру, а последнего арестовали, и т. п. Техника нападений была проста. Исполнением руководили Б. и Василий X., ближайший сотрудник Б. Сначала шайка нападала на склады и пустые дачи, а затем в 1922 -1923 годах – на частные квартиры биржевых деятелей и спекулянтов. Работали всегда с «подводчиками», от которых получали некоторые предварительные сведения об обитателях квартир и о расположении комнат. Самый процесс налета был таков. Стучали в‹ дверь. В ответ на вопрос, кто стучит, заявляли, что пришли произвести обыск. Испуганные хозяева отворяли. Входило несколько человек: 4, 5, 6 – 7, в некоторых случаях лишь 2. Двое оставались сторожить дверь, остальные входили внутрь квартиры. Обитатели квартиры собирались в одну комнату и около них кто-нибудь ставился на страже. Затем Б. один или с кем-нибудь, отозвав хозяина квартиры, шел с ним в другие комнаты, требовал открытия ящиков, столов, комодов и шкафов и производил изъятие ценностей; обыску подвергался и отозванный хозяин, а затем и все остальные. После этого, заперев всех в уборную или ванную, бандиты удалялись. В случае, если обитатели квартиры требовали ордера, им говорили, Что ордер у старшого, который сейчас покажет или принесет; если спрашивали, почему нет представителя домоуправления, то говорили, что за председателем послано и он сейчас придет, но что «при нем лучше не будет, так что если он и запоздает, то не важно» и т. п. Обращение было очень вежливое; одной расплакавшейся беременной даме сейчас же был подан стакан воды с просьбой не волноваться, так как это может быть опасно в ее положении, и с указанием, что вреда никому никакого причинено, не будет, что просят всех оставаться совершенно покойными и т. д. Иногда заявляли хозяину квартиры, что ему надо будет потом пойти с ними ненадолго в милицию с целью устранить или предупредить подозрение, что они, на самом деле, не органы власти. Одного почтенного старца, таким образом арестовали, повели за собой, а затем в глухом переулке сказали ему, что они бандиты и чтобы он, не оглядываясь, скорее шел домой. Сопротивления шайка ни в одном случае не встречала и на вопрос, что бы они стали делать в случае сопротивления, Б. и его сподвижники в один голос утверждали, что они бросились бы бежать и ни в коем случае никого убивать бы не стали. В одном случае, хотя им и не было оказано сопротивление, но поднялся шум и крики, они сейчас, же бросились бежать. Оружия у Б. и его соучастников, по словам Б. и многих членов шайки, не было; другие говорят более уклончиво, что может быть, у Б. и X. оружие и было, но они его, ни разу не употребляли и не показывали своим жертвам; некоторые члены шайки признают, однако, что они держали правую руку в кармане, как будто у них там скрыт револьвер. Б. положительно утверждает, что, хотя он человек решительный и смелый и равнодушен к виду крови и ран, но, ни в каком случае убивать или наносить раны или побои не стал бы. То же говорили и его соучастники. По их словам, когда они решались на преступление, у них и в мыслях не было, что ими может быть совершено убийство или нанесение раны; если бы встретили препятствие, убежали бы Однако, на вопрос, почему же он относится столь отрицательно к убийству, Б. достаточно полного ответа не дает: или вовсе не отвечает, или говорит, что не дорожит своей жизнью, а потому перспектива опасности не могла бы его побудить совершить такое дело и т. д. Сколько бандитских налетов совершил Б., сказать точно нельзя; он этого и сам не знает, несомненно, однако, что много. Его ближайший сотрудник X. признает себя виновным в 11 налетах и говорит, что не участвовал во многих предприятиях Б. и что Б. начал гораздо раньше его заниматься подобными делами.

Главным мотивом преступной деятельности Б. была постоянная жажда грубейших чувственных наслаждений и денег как средства получения их. Пьянство и кутежи с проститутками – вот все его интересы в жизни. Семье своей он никогда не помогал, все тратил на себя и откровенно признается, что, «когда шайка работала, жил хорошо», т.-е. много прокучивал в ресторанах и «с девочками». Для этих наслаждений он живет день за днем, не ставя себе никаких особых целей и идеалов. Он – яркий пример чувственного эгоцентрика, ставшего импульсивным бандитом – прожигателем жизни. По его словам, женщины имеют роковую роль в его жизни, – желание обладать ими и толкает его на преступление. «Когда я встречаю, – рассказывает он, – какую-нибудь «шикарную женщину», я говорю себе: «сегодня я должен обладать такою же». Единственный путь для выполнения этого, данного им себе, приказа – бандитизм. Правда, он признает, что иногда в его мысли мелькали и иные возможные пути, пути «легальные», но они казались ему длинными, трудными и такого быстрого достижения соблазнительной цели дать не могли. Для алкоголя и кокаина также требовались деньги. Ради этих наслаждений он и совершал свои преступления. Если принять во внимание, что жажда половых наслаждений и наркотиков соединялась у него с вспыльчивостью, порывистостью, с неумением обуздывать себя, с раздражительностью и равнодушием к чужим страданиям, со смелостью и со знакомством с техникой преступлений, приобретенным еще на службе в уголовном розыске, с отсутствием развитого воспитанием нравственного чувства, то внутренние пружины его поведения станут вполне понятны. В преступлениях своих он не раскаивается и потерпевших не жалеет. Людей он, по его словам, ненавидит. Он даже склонен оправдывать себя. Когда он совершал или подготовлял преступления, он не думал, хорошо это или плохо, не думал и о наказании. Правда, после преступлений ему иногда приходила в голову поговорка: «сколько веревочке не виться, а концу быть», но он думал, что поговорка эта верна не для всех случаев, что при некоторой ловкости, которая у него есть, «дела могут продолжаться и без конца». Теперь, когда он сидит в тюрьме, ему «горько и досадно, что он ошибался». Когда он готовился к преступлению и шел на последнее, «рассудок у него молчал и выступал на сцену уже после», почему он сам называет себя «человеком эмоциональным, у которого рассудок говорит уже после поступка». После совершения преступления он иногда думал о нем, старался найти оправдание и находил. «Являлась мысль,- говорит он, – что преступление нехорошо, люди и закон говорят это». «Я начинал разбираться и приходил к выводу, что закон недостаточно гибок, не может ко всему примениться». «Я видел, что невинных наказывают, а виновных оставляют без наказания, и что люди это делают и пишут законы оттого, что от этого им хорошо». «А, значит, к черту их закон»… Таково его убеждение, сложившееся в ответ на смутный протест, поднимавшийся у него самого против его подвигов и свидетельствующий, что где-то на дне его нравственного сознания сохранились следы нравственного чувства, хотя и очень слабо, но по временам его тревожившего. Он выдает себя за сторонника Штирнера, называет себя анархистом-индивидуалистом и говорит, что «все, что бы я ни делал, правильно и хорошо, а до того, что думают другие люди, мне дела нет». Но он сознается, что все эти «оправдания» он придумал уже после своих преступлений и что в генезисе его преступлений эти его «убеждения» роли не играли. Да и убеждения эти он не считает еще окончательными. А потому он не решается и категорически ответить на вопрос, стал ли бы он совершать новые преступления, если бы его освободили: неизвестно, какие убеждения у него сложатся, в конце концов. Во время беседы с ним он был еще подследственным и говорил, что ждет себе «высшей меры наказания» и к этому равнодушен, так как жизнью не дорожит. Несомненно, что тяжкая наследственность, постоянный разврат и пьянство, а также сифилис наложили ясную печать на состояние нервной системы Б. К числу нервно здоровых его причислить нельзя, хотя и какой-либо душевной болезни у него нет. Он хорошо осмысливает окружающее, довольно находчив, склонен к резонерству, действует с осторожным учетом всех обстоятельств и способен сдерживаться, если признает это выгодным для себя и нужным. Он говорил, между прочим, что оружие они не брали п не находили нужным им угрожать, потому что вполне учитывали «обстановку действия и психологию русского обывателя», что он не грозил, не ранил и не убивал, потому что не боялся опасности и не находил нужным этих действий, что карманных краж, например, он не стал бы совершать, потому что они редко бывают выгодны и т. д. Своих сотрудников он убеждал своей диалектикой, вообще имел явное на них влияние. Некоторые сотрудники говорили, что он собирал их, читал им какие-то книги Дарвина, при чем выдержками из этих книг старался убедить их в верности приписываемого им Дарвину принципа, что свое счастье надо, не стесняясь, строить на чужом несчастье. На одного из сотрудников проповедь этого принципа произвела удручающее впечатление, он с ним примириться никак не мог, считал его неверным и решил отстать от шайки, другие же сотрудники или относились к этому учению равнодушно, или даже проникались им. Было бы ошибочно, однако, на основании этих поучений зачислять Б. в ряды преступников-резонеров. Он сам признает, что поступал не в силу каких-либо убеждений, а подчиняясь голосу чувственных потребностей, требовавших денег для полового разврата и пьянства. Резонерство у него служило для того, чтобы после преступления устранить поднимавшуюся из глубины критику и чтобы ослабить или уничтожить протест нравственного чувства у других членов шайки. В заключение характеристики его надо добавить, что он выдал всех своих соучастников, по его объяснению, под влиянием кокаина, а более вероятно, – по соображениям выгоды, может быть, даже с надеждой вновь вернуться на службу в уголовный розыск. Он был арестован 20 сентября 1923 года тотчас после преступления и, по его словам, «занюханный», «не будь я занюхан, – говорит он, – живым бы в руки не дался, а то и сам завалился, и всю шайку завалил».

Резко выраженный тип прожигателя жизни представляет и ближайший помощник Александра Б. – Василий X., 25 лет, из крестьян Черкизовской волости, под Москвой, по профессии слесарь, холостой, раньше не судился. Все детство провел в деревне у родителей. Лет 13 окончил сельское училище, учился «так себе», «не особенно хорошо, воспитание получил не такое», – поясняет он. Живя в деревне, все время занимался крестьянскими работами и одновременно подучился слесарному делу. С 16 лет был отдан в Москву в слесарную мастерскую. «Я больше всего обожаю свое слесарное дело, – говорит он, – могу быть и механическим, и водопроводным, и строительным слесарем». В голодные 1918, 1919 и 1920 годы служил в Москвотопе комендантом. С деревней он связи не порывал и время от времени ездил туда. В 1921 году сгорел оставшийся ему после родителей дом в деревне, – отец его умер в 1920 году, мать – раньше; ему дали «на погорельце» дачу на слом, но не было денег построиться. Инвентарь также постепенно исчез, и его связь с крестьянским хозяйством и деревней порвалась. К этому времени и относится начало его совместной преступной деятельности с Б., с которым он был давно знаком, как с односельчанином. Лето 1921 года он проработал у одного подрядчика, к осени хозяин его рассчитал. «В первый день Рождества,- говорит он, – пришлось без хлеба сидеть». В это время встретившийся с ним Б. предложил ему «дело», т.-е. участвовать в бандитском налете. Он не утверждает, что Б. соблазнил его на ограбление. «Я не знаю, – говорит он, – как это взрослого человека соблазнить можно». «Я сам знаю, что можно, а чего нельзя». Но обстоятельства, по его словам, были трудные, а пример Б., жившего «этими делами», показался Василию X. соблазнительным. После некоторых колебаний он согласился участвовать в конце 1921 года в первом ограблении, а затем в 1922 и 1923 г.г.- совершил еще ряд бандитских нападений. В общем, он признает себя виновным в 11 нападениях. Многие из этих нападений он учинил совместно с Б., другие же самостоятельно, пригласив себе на помощь Дмитрия А. В шайке Б. X. играл очень видную роль, он был главным его помощником; по-видимому, в недрах этой шайки, как ее ответвление, существовала группа участников, которая работала то с Б., X. и остальными вместе, то с X., под его руководством. Таковы, например, два налета, учиненные X. совместно с Дмитрием А. Характер нападений шайки Б. описан выше: приходили к частной квартире, стучали или звонили, входили под видом обыска, собирали всех в одну кучу, командовали «руки вверх», отзывали хозяина и в то время как остальных что-нибудь из шайки – один или вдвоем – сторожили, с хозяином осматривали шкафы, комоды и сундуки, забирали деньги и драгоценности, а иногда и некоторые дорогие вещи из платья и удалялись. Иногда потерпевшие до самого конца не догадывались, что стали жертвой бандитского нападения, иногда догадывались довольно скоро, но сделать ничего не могли. Василий X. играл в этих нападениях важную роль: производил «обыск», связывал, обыскивал и т. п. На свою деятельность он смотрит не с особенно строгим осуждением. Во-первых, он оправдывает себя нуждой, хотя нужда, если и толкнула его, то лишь на первое преступление. Да и в этом случае ссылка на нужду может быть принимаема с большим сомнением и осторожностью, если не терять из виду, что Василий X. – человек одинокий, опытный слесарь и имеет брата, который у Ваганьковского кладбища держит свою мастерскую, где и ему находилась, по показанию Дмитрия А., работа. Деревня все равно, по его собственному признанию, обеспечивала его хлебом очень мало. Надо добавить еще, что объяснение его первого преступления нуждой подсказано ему, до известной степени, его общим взглядом на причины преступности, который он выражает так: «экономика родит преступников». Во-вторых, в бандитизме он ничего особенного не видит и считает его, во всяком случае, лучше кражи: «Я беру открыто, – говорит он, – а не тайком». «Я не возьму шубу или гимнастерку, а беру золото, ценные вещи, а вор унесет и последнюю одежду». «Бандит исправим, а жулик – нет». «Теперь все бандиты «спецы», которые могут работать, а не жулики». Одно преступление, по его словам, трудно сделать: дальше «само собой сделается соблазнительным, раз человек отведал легкую жизнь, легкий труд». Во второй раз преступление легче совершить, сперва – нужда, а потом пойдет, как он выражается, «лесть к корысти и к капиталу». Этой последней он откровенно объясняет и свои преступления; первое преступление, по его словам, он совершил из нужды, а потом пошла «лесть к корысти и капиталу». В этих словах ясно выражается им самим чувствуемая, сложившаяся у него «установка» на бандитизм. У него образовалась прочная склонность таким путем удовлетворять свои материальные потребности. Он уже отстал от трудовой жизни. Желая получить деньги на еду, одежду и развлечения, он совершил одно за другим ряд бандитских нападений, вербовал себе соучастников и руководил ими. Он – человек, знающий ремесло, сильный, вполне здоровый и одинокий, откровенно признает, что легкая нажива его соблазняла на преступление и что деньги как легко доставались ему путем преступления, так «легко и уходили». Надо добавить, что он – не алкоголик, к женщинам, по его выражению, «апатичен», «к роскоши не привык». Значит, деньги были нужны ему на прожиток и развлечения. Он – несомненно, импульсивный профессионал, легкомысленный, ленивый, отбившийся от трудовой жизни, деклассированный человек. С умственной стороны он не представляет ничего особенного: не глуп, развязен, довольно находчив, обладает хорошей памятью, любит почитать; читал Гоголя, Л. Толстого, Достоевского и некоторых других писателей. Более всех ему понравился Толстой, так как его читать и понимать легче. Уже в тюрьме с большим интересом прочитал

«Воскресение» Толстого». Достоевский ему не понравился: «трудно читается». Длительных и сколько-нибудь напряженных умственных усилий он не любит и мало к ним способен. Так как сидение в тюрьме ему неприятно, то полагает, что больше он налетов делать не будет; впрочем, это зависит от того, в «какие государственные условия он попадет».

Резко выраженный тип профессионалки-воровки с большой привязанностью к нетрудовой жизни и со склонностью к хищническому приобретению средств представляет Анна Григорьевна В., 20 лет, крестьянка Тверской губ., Кимрского уезда. Отец ее – довольно зажиточный человек – сапожник, который имел мастерскую в Москве на Рождественке и поставлял обувь одному большому магазину. Женат он был 2 раза и имел от двух жен 8 человек детей, из которых Анна была младшей от первого брака. Он почти ежедневно и сильно пил, играл в карты, на бегах и на скачках. Возвращаясь, пьяный домой, сильно бил вторую жену, детей же не трогал, так как вообще стоял от них далеко. Каковы были его отношения к первой жене, Анна не знает, так как ее мать умерла, когда ей было всего год, но от нее всегда скрывали причину смерти матери, и она слышала, как говорили про отца, что он вогнал в гроб свою первую жену. Отец Анны раз судился, но за что, она точно не знает, слышала, что за буйство в пьяном виде. Под конец отец стал переставать пить, после того, как сломал себе ногу. Мачеха относилась к детям мужа от первого брака скорее равнодушно, чем плохо, но всегда делала заметную разницу между ними и своими детьми. Девяти лет Анна поступила в четырехклассное городское училище, училась хорошо и кончила в 13 лет. Все предметы давались ей легко, только математика представляла для нее некоторое затруднение и ей не нравилась. По окончании школы она была отдана в исправительный приют для девочек при ст. Болшево. Причиной послужило то, что Анна уже с 8 – 9 лет постоянно воровала. Несколько раз она попадалась, ее приводили в полицейский участок, но затем отдавали отцу на поруки. Отец жестоко бил ее за кражи ремнем, говорил, что она позорит всю семью, но ничто не помогало. Каждый раз, чтобы избавиться от побоев, Анна обещала, что больше красть не будет, но потом продолжала воровать, крала и у своих, и у чужих, так что в доме все приходилось от нее прятать и запирать. Воровать ее научила их жилица, профессионалка – городошница, одинокая женщина лет 50, которая водила ее, когда ей было 8 – 9 лет, по рынкам и магазинам, покрывала ее платком, а Анна брала все, что ей нравилось. На добытые кражей деньги Анна покупала сласти, ходила в театры, ездила на лихачах и катала многих ребятишек со своего двора. Процесс кражи очень понравился Анне с первого же раза, и она вскоре, не удовлетворяясь теми случаями, когда ее брала с собой жилица, стала сама ходить по магазинам и совершать кражи. В болшевском приюте Анна пристрастилась к чтению романов, причем особенно ей нравились романы Пазухина и другие, «где говорится про преступников». Приют, из которого она вышла 15 лет, не только не исправил ее, но послужил для нее школой, давшей хорошую теоретическую и практическую подготовку к воровству. На воровском поприще Анна утвердилась окончательно и считает его хорошим и интересным. По выходе из болшевского приюта она была помещена отцом в шляпную мастерскую, но через три месяца была оттуда уволена, так как брала принадлежавшие хозяйке или заказчицам шляпы и продавала их, а если они ей очень нравились, оставляла себе. Через три недели по увольнении из этой мастерской отец поместил ее в другую шляпную мастерскую, из которой ее уволили еще скорее по той же причине. Отец ругал ее, говорил, что она «делает подлость и позор», но это нисколько не помогало. После революции, в 1917 году, семья Анны переселилась в деревню, а она осталась в Москве, никуда на работу уже не поступала, а жила на средства своего сожителя, сына квасного заводчика из Марьиной рощи, с которым познакомилась около этого времени и сошлась через месяц после знакомства. Он ее заразил сифилисом, но она последний залечила и прошла полный курс лечения. С этим молодым человеком она прожила около года, в 1918/19 году, причем – он ее бросил за легкомыслие и распутство, а она совершенно не желала поддаваться его попыткам исправить ее на свой лад. Через месяц после этого она сошлась с вором – «кооператором», поселилась у него и прожила с ним года 2. На «работу» она с его шайкой не ходила, так как шайка женщин в свой состав не принимала. Жила с ним, в общем, недурно, хотя не раз случалось, что он ее сильно бил, «наслушавшись разных о ней сплетен». Надо заметить, что «на дело» она иногда ходила, независимо от шайки, вдвоем со своим сожителем. В 1919 году она попалась с ним на месте преступления в домовой краже с взломом и была присуждена к 3 месяцам заключения условно. Надо заметить, что это была не первая ее домовая кража. Первую домовую кражу она совершила еще в 1917 году. Живя с вором и не принимая участия в действиях шайки, очищавшей кооперативы, она «работала» нередко вдвоем с сожителем по домовой: он ломал двери и замки, она входила вместе с ним в квартиры, вязала узлы и несла их, – на женщину с узлом меньше обращают внимания, чем на мужчину. Краденое они сбывали скупщику. После удачных краж она с сожителем и его шайкой ездила на лихачах, кутили в ресторанах и т. п., причем за дам платили мужчины вскладчину. Сожительство ее с этим вором прекратилось в 1921 году, потому что он был арестован и сослан в Архангельск. Вскоре Анна сошлась и поселилась с одним из членов шайки своего арестованного сожителя и с ним совершила ряд домовых краж. В 1921 году она судилась 2 раза и во второй раз была приговорена к году заключения в концентрационном лагере. С третьим сожителем она расстается так же, как и со вторым, в виду ареста его, и переезжает к четвертому, также вору, от которого вновь переходит ко второму, вернувшемуся по отбытии наказания. С ним она и жила у его матери перед последним арестом; отношения у них очень хорошие, он по большей части сидел дома, не гулял. Оба они добывали средства к жизни домовыми кражами, а «свекровь» вела дбмашнее хозяйство. По утверждению Анны, ходила она «на работу» только тогда, когда выходили деньги, которые лично ей нужны были только для того, чтобы одеться и купить кокаина; предпочитала ходить «на работу» одна, чтобы другие не мешали; удавалось брать только по мелочам, хорошие куши попадались редко.

В настоящее время Анна отбывает наказание (1 год с высылкой из Москвы на 3 года) за покушение на кражу. Задержана днем одна в чужой квартире, мимо которой проходила случайно и в которую проникла, убедившись, что она пуста, с помощью оказавшегося подходящим ключа от ее собственной квартиры. Изнутри не заперлась, так как знала по опыту, что при открытой двери легче отговориться и доказать отсутствие взлома. Обстановку единственной комнаты, в которой она успела побывать, она запомнила хорошо, несмотря на то, что все время прислушивалась. В таком положении ее захватили вернувшиеся домой хозяева квартиры.

За все время своей деятельности Анна Б. имеет 2 судимости за домовые кражи, одну – за покупку краденого и 11 приводов в уголовный розыск по подозрению в краже. Она не скрывает, что совершила много домовых краж, не дошедших до суда; ни бандитизмом, ни карманным воровством она никогда не занималась. Она не скрывает и того, что любит воровскую профессию. Воровское дело понравилось ей с первого раза, когда она была еще ребенком, и она вносит в свою воровскую деятельность элемент какого-то спортивного азарта. Не без нескрываемой досады и волнения она рассказывает, как однажды, спускаясь с лестницы от своей портнихи, которую не застала дома, она увидела господина, вышедшего из квартиры и запревшего за собой дверь на ключ: она спохватилась, что у нее нет с собой отмычек и «даже сердце заколотилось от досады». Анна раздражительна и нетерпелива, во время совершения краж сильно волнуется и думает только о том, как бы скорей кончить и уйти. С нравственной стороны она представляет картину полного нравственного вырождения. Высших, нравственных эмоций у нее нет. Она совершенно равнодушна к другим людям и ни к кому неспособна испытывать привязанности. Между прочим, и к своим сожителям, по ее словам, она ни к одному не испытывала любви; сходилась с мужчинами, потому что «с мужчиной жить покойнее, он и накормит, и оденет». Расставалась она с своими любовниками без всякого сожаления; равнодушно меняла одного на другого, раз только он мог не хуже прежнего добывать деньги. Равнодушно она относилась и к тому, что все ее сожители попадали в тюрьмы. Не трогали ее и картины горя потерпевших от краж лиц, свидетельницей которых ей иногда приходилось быть. Она – чувственно-эгоцентрическая натура, которой дело только до самой себя и все заботы которой сводятся лишь к тому, чтобы удовлетворить свои чувственные потребности, – потребность в еде, в нарядах, – принарядиться она любит, – половую потребность и т. д. Она весела, общительна, любит попеть и поиграть на гитаре. Она знает, что красть нехорошо, ей это много раз говорили, но она на этой мысли не останавливается и сама ничего плохого в краже не видит. Иногда она как будто устает от воровской деятельности и ей приходит в голову мысль бросить это занятие, но, по-видимому, это – так, на словах, лишь минутное настроение, испытываемое ею в тюрьме и подсказываемое беспокойностью жизни вора, которому вечно приходится бояться и остерегаться, что, несомненно, многих воров сильно утомляет. Но никаких планов в направлении удаления с преступного пути она не делала. На вопрос, почему это так, она отвечает ссылкой на свое крайнее легкомыслие и слабохарактерность; благодаря последней, ее старые знакомые воры легко увлекают ее за собой и заставляют бросать мысль об оставлении воровского занятия. Она, действительно, непредусмотрительна и легкомысленна, но, кроме того, любит жизнь, полную одними лишь развлечениями и чувственными наслаждениями, без регулярного, планомерного труда, с «вольными» деньгами и без такого порядка, который заставлял бы себя более или менее продолжительное время держать в руках и к чему-либо принуждать; именно, эта страсть к жизни, лишенной такого порядка, такой самодисциплины, к жизни бесшабашной и веселой и сделала то, что все усилия ее родных вернуть ее к нормальной, честной жизни оказались совершенно бесплодными, а предложения ее товарок и любовников на кражи не встречали с ее стороны никогда отказа. Известную долю участия в выработке ее легкомысленного, порывистого и нетерпеливого характера надо отвести и алкогольной наследственности и тому внутреннему разладу, который царил в семье благодаря постоянному пьянству отца. Рано лишившись, матери, Анна была лишена заботливого домашнего воспитания, которое приучало бы ее постепенно к трудовой жизни и создало бы у нее круг интересов, способных более или менее противодействовать соблазнам преступления. А к этому присоединилось еще систематическое развращающее влияние жилицы, приучавшей девочку к кражам. Старшие, по-видимому, не особенно интересовавшиеся Анной, просмотрели это влияние и дали ему пустить глубокие корни. Анна, несомненно, ленивая, с трудом поддающаяся приучению к планомерной и сколько-нибудь длительной трудовой деятельности, а тут, вместо этого приучения, было систематическое развращение ребенка. Интересно отметить еще две черты этой женщины: она, во-первых, не любит детей и никогда не желала их иметь, беременна была 3 раза и делала себе аборты; во-вторых, алкоголя она не переносит, у нее поднимается от него рвота. Кокаин же ей нравится: «занюханная можешь делать все, что нужно, даже такое, что без этого ни за что не сделаешь». Но последнее время она стала плохо себя чувствовать и от кокаина и стала его избегать.

В высшей степени ярким типом профессионала бандита является Василий Котов. Есть основание думать, что не все его преступления были раскрыты, но вот краткий перечень тех, которые удалось раскрыть:

Осенью 1917 года в Гжатском уезде Смоленской губ., в селе Островцы, была убита семья церковного старосты. Всего было убито из револьвера 3 человека.

Осенью 1918 г. в г. Гжатске, в Акушерском переулке, было убито из револьвера двое граждан.

Зимой того же года, в 4 верстах от Гжатска, в имении Шле-герс убиты из револьвера владелица хутора и ее дочь.

В ночь с 23 на 24 ноября 1920 г. в г. Курске убита топором се.мья Макара Лукьянчикова из 5 человек.

В январе 1921 г. в Курске была убита топором семья одного китайца и несколько пришедших к нему гостей, всего 16 человек. Немного позднее, в том же Курске, убита семья из 6 человек.

В начале осени 1921 г. в Гжатском уезде были убиты топором женщина, мужчина и двое детей.

Осенью же 1921 г., в Можайском уезде Московской губ., была убита семья хуторянина Соловьева из 5 человек.

Осенью же 1921 г., близ Вязьмы, было совершено разбойное нападение на церковного старосту одной сельской церкви.

В январе 1922 г. в Курске была убита из револьвера семья неизвестного по фамилии «хромого» гражданина из 5 человек.

Около того же времени в Гжатске была убита семья Мешал-киных из 2 лиц.

В 20-х числах января 1922 г., в г. Гжатске, из револьвера были убиты супруги Тихоновы.

В феврале 1922 г. близ Москвы, на Поклонной горе, убита топором семья Морозова из 6 человек.

Зимой 1922 г. убито молотком на хуторе Разговорова, в Гжатском уезде, 3 человека.

В феврале 1922 г. в Москве, на Красносельской улице, убиты муж и жена Малец и их жильцы, всего 4 человека, г

Летом 1922 г. на хуторе Федотова убита одна старуха.

20 июня 1922 г., в Боровском уезде Калужской губ., была зарублена топором семья и работники хуторянина Лазарева – всего 16 человек, при Чем на месте преступления оставлены 2 окровавленных топора.

17 сентября 1922 г., в Гжатском уезде, близ станции Батюшкове, вырублена семья хуторянина Яковлева из 6 лиц, при чем одна из жертв – девочка 15 лет – перед убийством была изнасилована.

Раньше, 2 мая, близ станции Шаликово, Верейского уезда, убита топором семья Поздняк, всего 8 человек, и 3 проходивших мимо хутора охотника.

8 мая 1922 г., в Воскресенском уезде Московской губ., убита семья Суздалевых из 5 человек й бывшие у них 3 гостей, все убиты большой гирей, завернутой в полотенце, а затем всем было перерезано горло.

Через несколько дней, 15 мая, близ станции Нара, Нарофомин-ского уезда Московской губернии, убита топором семья хуторянина Иванова из 13 лиц.

В сентябре 1922 г. Котов убил своего ближайшего сподвижника – Морозова.

Таков, – несомненно неполный, – список подвигов котовской шайки или, вернее, котовских шаек, так как все эти преступления Котов совершал в компании с разными лицами, часто с многократно судившимися, старыми каторжанами. В последних убийствах соучастниками его были, между прочим, карманные воры Гаврилов и Борисов, несколько членов крестьянской семьи Крыловых и, затем, бывший каторжанин Морозов-Саврасов, с которым он познакомился летом 1921 г. С декабря 1921 года Котов сошелся с Серафимой Винокуровой, которая также принимала участие в некоторых его нападениях.

Общее число убитых Котовым и его соучастниками, по данным уголовного розыска, достигает 116 человек, но, в действительности, оно было, вероятно, гораздо более.

Просматривая приведенные выше данные, сразу можно сделать несколько интересных выводов:

Во-первых, деятельность Котова носит яркую печать упорной преступности бандита-профессионала. Он совершает одно убийство за другим; в мае, напр., 1922 года в течение первой половины месяца им организовано было 3 кровавых нападения. Во-вторых, его нападения происходили на территории нескольких губерний, требовали постоянных разъездов и быстрой организаторской деятельности. Уже одно их территориальное распределение говорит, что Котов был энергичным и быстро действовавшим организатором, которому некогда было долго задумываться над своими планами и колебаться их осуществлять. В-третьих, нападения Котов делал главным образом на одинокие хутора, расположенные вблизи станции, или в отдаленных частях городов. Очевидно, он действовал строго рассчитано, внимательно взвешивая риск своей деятельности, не гонялся за первым мелькнувшим кушем, который можно украсть. Он действовал, так сказать, с большой выдержкой, и этим отчасти объясняется, что в течение нескольких лет он оставался неуловимым. Надо добавить, что этой выдержкой Котов в значительной мере обязан своему большому уголовному прошлому. Он – старый преступник. По его словам, его первая судимость относится к 1904 году. Он был тогда еще мальчиком в трактире и судился в Гжатске за растрату данных ему в трактире для оплаты марок, за что будто бы был приговорен к 3 месяцам тюрьмы. Затем, он судился за кражи в 1912 г., был приговорен к лишению особенных прав и к исправительным арестантским отделениям; в 1914 и 1916 г.г. судился за кражи с взломом и приговаривался к исправительным арестантским отделениями. Революция застала его в тюрьме в Петрограде отбывающим это наказание; по амнистии 1917 года он был освобожден. По освобождении, он некоторое время занимался мешочничеством, а затем, как показывает вышеприведенный список его преступлений, стал заниматься бандитскими нападениями. Таков, так сказать, его послужной список. Постараемся теперь заглянуть в его внутренний мир.

Василий Родионович Котов происходит из крестьян Смоленской губернии. Во время суда над ним ему было 38 лет. Его родители занимались крестьянским хозяйством и жили, по его словам, не хорошо, не плохо, – «как все крестьяне живут». Семья состояла из родителей и еще, кроме Василия, из 4 братьев. Отец судился за неоднократно совершенные им кражи из лавок и амбаров, не раз сидел в тюрьме и отбывал 4 года исправительных арестантских отделений. Братья почти все также судились за кражи. Родители его оба пили, но, по его словам, «не шибко». Воспитывался Василий дома у родителей, пока его не отдали в город, в мальчики, в трактир. Но сносного воспитания, как видно уже из биографических сведений о его родителях, он в семье не получил. Его не научили никакому ремеслу и не отдали в школу. Он – почти безграмотный: неважно читал и мог только расписываться. Из того, что и отец, и братья его судились за кражи, ясно, что семейная атмосфера не могла воспитать в нем честности в имущественных отношениях, и нет ничего удивительного, что он довольно скоро, служа в трактире мальчиком, попал под суд и, может быть, не по столь невинному даже поводу как растрата нескольких марок. Отец его, по его словам, был человек строгий, но строгость свою проявлял главным образом тем, что бил детей довольно часто и больно; доставалось и Василию, но это, конечно, не содействовало внедрению нравственных правил в душу мальчика. Про мать свою Василий также говорит, что она была строгая, и это, по-видимому, все, что сохранилось в его памяти о ней. Сам он – и по отзывам Винокуровой, и по своим собственным словам – также строгий, и, по-видимому, в том же смысле как отец. Чего-либо особенного о детстве и юности Василия Котова сказать нельзя, потому что они, по-видимому, были бесцветны и, после первого осуждения в 1904 году, в значительной части протекали в тюрьмах. Ничто никогда особенно его не интересовало, кроме, разве, торговли, которою он, время от времени, занимался; торговал он, впрочем, по-видимому, почти исключительно вещами крадеными или добытыми его разбойными нападениями, и только одно время – в 1917 году – мешочничал. Но из всех легальных занятий торговля ему всего более по душе. Никаких умственных интересов и навыков в каком-либо полезном труде он с детства и юности не приобрел, а потом жизнь его стала прочно на колею борьбы с уголовным законом и по этой колее шла до последнего времени, когда он, наконец, предстал перед уголовным судом за длинный список своих кровавых дел. В окружавшей его обстановке и в условиях его воспитания не было ничего, что могло бы возбуждать и развивать какие-либо альтруистические чувства в его душе, и если у него были какие-либо зародыши этих чувств, они заглохли, атрофировались. От его кровавых преступлений веет таким бессердечием, такой спокойной и непоколебимой жестокостью, что с трудом верится, чтобы душевно-здоровый человек мог совершать их с такой настойчивостью и организаторской ловкостью, которой все они отличаются. А между тем врачебное исследование не обнаружило у Котова никаких признаков нервных или душевных болезней. Он – не эпилептик и не сумасшедший. В его внешности нельзя уловить никаких признаков вырождения. На вид, это – человек, ничем не отличающийся от обыкновенного прасола или мелкого лавочника, на которого он похож своею внешностью. Он – среднего роста. Обыкновенное лицо. Тонкий нос с горбинкой. Холодные, серо-зеленые глаза. Лицо – спокойное, не склонное к улыбке, с выражением сдержанности и сосредоточенности. Это лицо – не располагает к себе, но и не отталкивает. Оно – вовсе не говорит о той поразительной жестокости, которою веет от его преступлений. Вот, например, как было совершено убийство 11 человек на хуторе гражданина Поздняка. Картину этого убийства можно воспроизвести с полнейшей точностью, потому что, по счастливой случайности, одна из намеченных жертв этого преступления – Христина Поздняк – ускользнула от рук убийц. По ее рассказу, 2 мая под вечер, когда было еще совсем светло, из леса вышли 2 мужчин и одна женщина и пошли к их хутору. Войдя во двор, они объявили себя какими-то представителями административной власти, потребовали хозяина и сказали, что произведут обыск. При этом строго велели всем собраться в избу. Собравшимся, угрожая револьвером, крикнули «руки вверх» и поднятые руки перевязали. Связанные были отведены в чулан. Через некоторое время в этот же чулан были приведены три охотника со связанными руками. Они объяснили остальным, что проходили мимо хутора на охоту и обманно были завлечены в избу, под предлогом, что они должны принять участие в обыске в качестве понятых. С наступлением вечера бандиты перевели всех из чулана в избу, поставили в один ряд у стены и скомандовали «садись». Все сели. Севшим перевязали ноги, а некоторым и глаза. Пришедшая с бандитами женщина (Винокурова) с револьвером в руках осталась сторожить связанных, а мужчины стали выбирать и увязывать вещи. После отбора вещей высокий рыжий мужчина вышел из избы и через несколько минут вернулся одетым в длинный серый армяк, что-то придерживая под полой, при чем сказал товарищу: «ну, все готово». С этими словами он приблизился, рассказывает Христина, к моему отцу, сидевшему первым в ряду, и со всего размаха ударил его топором по голове. Все связанные в ужасе стали метаться, кричать и расползаться как могли, моля о пощаде. Особенно просил о пощаде один из молодых охотников, плакал и умолял оставить его в живых ради 7 малолетних его детей, при больной матери. Все было бесполезно. Бандит продолжал рубить голову за головой, отвечая на все грубейшей площадной бранью. Разбив череп матери семейства, сидевшей рядом с отцом, а затем братьям, убийца стал приближаться к Христине. В этот момент она неожиданно для себя, откинувшись назад, попала под стоявшую в комнате кровать с длинным пологом, дернула под себя ноги и заползла под провалившиеся под кроватью половицы, а затем с большим усилием – под стойки, на которых была сложена русская печь. Смутно она помнит, как кто-то из связанных как будто пытался поползти за ней под кровать, но был отдернут убийцей назад. Вскоре крики и стоны утихли, очевидно, все были убиты. Скрывшаяся слышала и видела, как в противоположном от нее конце избы убийцы, вынув половицы и предварительно осветив подполье электрическим фонарем, стали бросать под пол трупы. В этот момент она потеряла сознание и когда очнулась – была уже полная тишина и было светло. С трудом освободившись от повязок, она выползла из своего убежища и направилась в соседнюю деревню, где все и рассказала. Она сообщила, затем, все виденное агентам уголовного розыска и, как могла, описала внешность и приметы убийц.

Через несколько дней, 15-го мая, близ станции Нара, Наро-фоминского уезда, при сходной обстановке, была убита семья хуторянина Иванова из 13 лиц. В этом деле один из потерпевших, – сын хуторянина Николай Иванов, – каким-то чудом прожил с разожженным черепом некоторое время и иногда ненадолго приходил в сознание. Очень отрывочно, но он смог кое-что рассказать; из его отрывочных сообщений можно было составить картину, сходную с тем, что говорила Христина Поздняк: было 2 мужчин, из которых один рыжий, высокий, и черненькая, молодая, красивая женщина, так, же одетые, как убийцы Поздняк. Таким же образом был совершен и самый акт убийства. И в других случаях техника преступлений была поразительно проста и однообразна. Приходили, связывали людей, увязывали вещи, причем на процедуру отбора и увязки вещей тратили, иногда много часов, так что, придя на хутор утром, уезжали с награбленным на лошади убитых, поздно вечером, иногда – ночью. Во все время отбора вещей связанные сидели где-нибудь в чулане, затем, перед отъездом их выводили, сажали в ряд и разбивали им головы. Били топорами, иногда молотком, в одном случае – гирей по голове, иногда стреляли. Для убийства надевали особый брезентовый халат. Заботливо удаляли связанные узлы награбленных вещей с места убийства, чтобы на них не попали брызги крови и частицы разбиваемых голов жертв. Иногда женщины перед убийством насиловались, хотя насиловал ли их сам Котов или лишь его соучастник – Морозов, – остаюсь невыясненным. Заслуживает внимания, что Котов постепенно истреблял своих соучастников, по мере того, как они становились ему не нужны. Так, среди убитых им было несколько семей скупщиков краденого, которым он продавал награбленное и от которых хотел избавиться. Таковы, например, были муж и жена Малец, а также семья убитого неизвестного «хромого». Интересно, как он убил своего ближайшего сподвижника Морозова, который стал слишком пить и становился опасен для него своею пьяной болтливостью. С Морозовым, казалось, его связывают приятельские отношения и прочные узы арестантской солидарности. Иван Иванович Морозов-Саврасов, выступавший под именем Ивана Ивановича Иванова, был, как и Котов, старый преступник, человек с большим уголовным прошлым, выпущенный в начале революции, по амнистии 1917 года. Он был освобожден с каторги, к которой был приговорен на 15 лет за убийство пытавшегося его задержать городового; и раньше он, по словам Котова, судился за «мокрые дела», т.е. за убийства. Морозов был убит Котовым, по рассказу Котова, при следующих обстоятельствах и по следующим мотивам. В сентябре 1922 г., именно 23-го сентября, к ночи, Котов и Морозов приехали на станцию Апрелевка Брянской железной дороги, и засели в лесу, между Апрелевкой и деревней Горки, в версте от станции, с намерением ограбить и убить «подходящих» проезжих крестьян или дачников. Некоторое время они ждали бесплодно. Тогда Котову пришла мысль, приходившая ему и ранее, о необходимости избавиться от Морозова, который ему сильно надоел и становился не безопасным, так как стал слишком сильно пить. В разговоре со мной он приводил и еще новый мотив своего убийства: будто бы он желал бросить преступную дорогу, устроиться с Винокуровой семейно где-нибудь на Кубани и заняться торговлей, а Морозов мешал ему, вовлекал его в преступления. По обычаю арестантов валить все на умерших или скрывшихся соучастников, Котов склонен винить Морозова в своей упорной преступной карьере, хотя она началась задолго до его встречи с Морозовым и раньше протекала в не менее кровавых формах. Он не раз подчеркивал, что головы обыкновенно рубил Морозов, хотя вынужден был признать, что иногда акт убийства приходилось совершать и ему самому. Как бы то ни было, мелькнувшая у него 23-го сентября мысль отделаться от сотоварища, с обычной для него решительностью, сейчас же была им осуществлена: двумя выстрелами из револьвера в упор, сидевший рядом Морозов был убит.

Во время продолжительной моей беседы с Котовым, а также наблюдая его поведение на суде и внимательно вглядываясь в детали его поступков, я мог убедиться, что он прекрасно владеет собой, безусловно, не глуп, быстро ориентируется в обстановке, в которой находится, и в людях, с которыми ему приходится говорить, имеет недурную память,- что отчасти подтвердили и произведенные мною эксперименты, – вполне обладает способностью быстро сосредоточивать и переводить свое внимание, очень сдержан и скуп на слова, лишен той развязности и неприкрытой, бьющей ключом чувственности, которая так часто встречается у профессиональных убийц. Культ чувственных удовольствий был у него скрыт под видимой сдержанностью, да и круг этих удовольствий не отличался у него большим разнообразием. Он хотел, конечно, сытно и в довольстве пожить, и ради этого совершал свои кровавые преступления, но особой наклонности к широким кутежам с бахвальством и с угощением массы приятелей, с шумным пьяным разгулом в притоне у него не было. Он любил выпить и вкусно поесть, но любил делать это у себя дома и не как-нибудь «безобразно» пьянствовать. Он не любитель ходить по гостям, да и у себя гостей принимать не охотник. Он любил побыть дома, поскольку позволяли «дела». С удовольствием жил бы на одном месте, но «положение мое,- говорил он, – было перекидное». Поторговав днем на рынке награбленным добром, он любил вечером попить у себя дома чайку, пойти с Винокуровой в кинематограф и тому подобные сравнительно невинные развлечения. Особенно любимых развлечений у него не было. Про себя он говорил, что он «не скучный, не мрачный, а так – средний». Этим он хотел сказать, что не склонен к тяжелым душевным переживаниям и к шумным удовольствиям и смеху, а к сдержанному, удовлетворению своих чувственных потребностей. Состояние духа у него обыкновенно бывало ровное, спокойное, и на вопрос, как он вообще себя чувствовал прежде и теперь, он отвечал, что чувствовал и чувствует себя хорошо, лишь иногда он испытывал не то грусть, не то скуку, но это были мимолетные состояния, не омрачавшие надолго его существования. Никаких тревожащих или кошмарных снов он, по его словам, никогда не видел. На мой вопрос о жалости к убитым и о раскаянии он просто ответил, что жалости не испытывал и не раскаивался; «ведь это было бы бесполезно», – добавил он. За половыми наслаждениями он, по-видимому, особенно не гнался. Семейная жизнь его не удалась. Он давно оставил жену, на которой еще юношей женился в деревне, и потерял ее из виду; от жены у него была дочь. В дальнейшей жизни у него были лишь мимолетные связи (женщинами, продолжительных сожительств не было. Любить он ни одной не любил. Следы некоторого чувства у него можно было заметить лишь в отношении Винокуровой; какая-то привязанность, не сильная и не яркая, у него к ней была. Об этом говорят его некоторые заботы о ней и в прежней их жизни, и в заключении. Нежен с ней – и по его словам, и по ее сообщению, – он не был, но и грубо не обращался. На вопрос, бил ли он ее, он ответил: «нет, она и так подчинялась». И, по-видимому, эту покорность ее он, прежде всего, в ней ценил. На вопрос, могла ли она не подчиняться, он сдержанно, но строго ответил: «должна подчиняться». И из тона этого ответа, и из общего впечатления, им производимого, ясно, что не подчиняться такому человеку. Серафима не могла. Котов, несомненно, человек сухой и не экспансивный: в нежных формах он своей некоторой привязанности к Винокуровой не проявлял, но по известным заботам о ней об этой привязанности заключить можно. Впрочем, письмо, которое он написал ей в заключении, и по форме не лишено нежности. Оно начиналось словами: «Сима-детка». Между прочим, в нем была фраза, заставляющая думать, что Котову не чужда была мысль об особой арестантской славе в мире преступников;- фраза эта следующая: «Имя наше долго будет». Как бы то ни было, если у Котова и была некоторая привязанность к Винокуровой, это, по-видимому, единственная привязанность его в жизни. Поскольку удалось проследить его жизнь с детства, он – никогда ни к кому не испытывал привязанности, ни с кем в дружбе не состоял, никогда никого не любил, ни с кем долго не сожительствовал. Затем, никогда он, по-видимому, никому не помогал и никого не жалел; проявлений альтруистических чувств в его жизни я подметить не мог.

Я очень интересовался вопросом, чем мог понравиться Котов Винокуровой, что она в нем нашла? Она призналась, что его не любила и сошлась с ним не по любви. Их сожительство устроилось так. Родители Винокуровой – люди бедные, которые держали у себя постоялый двор, т.-е. давали за плату приют проезжим; жили они у станции Курск. Среди проезжих оказались Котов с Морозовым, причем Котов выдавал себя за богатого, спекулирующего коммерсанта. Серафима Винокурова – совсем еще молодая женщина; во время суда ей было только 20 лет. Это – брюнетка небольшого роста, с бледным, не особенно красивым лицом, с большими карими глазами и довольно скверными зубами. Умственно – мало развита, малоспособна, имеет плохую память. Училась 3 года в городском училище и довольно плохо, курса не кончила. Сама про себя она говорит: «учу, бывало, учу, не могу выучить». Сима сначала и не заметила Котова, никакого впечатления он на нее не произвел. – Но когда, во время 3-го посещения Котова, Морозов сделал ей от имени Котова предложение сойтись с ним и рассказал о его богатстве, она ответила: – «подумаю». После этого она посоветовалась с родителями, так как «из родительских рук выходить нельзя», и, когда они согласились, дала свое согласие. До Котова она мужчин не знала, ни в кого не влюблялась, с молодыми людьми если и гуляла, то так, просто «для препровождения времени». Стараясь разузнать, что именно ее склонило, независимо от совета родителей, согласиться на это сожительство, я долго не мог найти объяснения. И только после того, как я стал внимательно прослеживать, что ей вообще нравится из предметов и занятий, я, наконец, выяснил, что более всего ей нравится торговать, и она с удовольствием занималась мелкой торговлей с лотка. Она призналась потом, что сошлась с Котовым в надежде, что он, как богатый спекулянт, откроет лавку, и она сможет в ней торговать. Никаких других интересов я у нее подметить не мог. Ленивая и малообразованная, она никогда не имела никаких умственных интересов. Крестьянское хозяйство ее не привлекало. Не склонная к любви, романам и мечтам, она хотела лишь через торговлю вывернуться из бедности и нажить капиталец. Котов отвечал этим ее желаниям, как мужчина же он не производил на нее никакого впечатления. При своих исследованиях преступниц я не раз встречал такие черствые, рассудочные натуры, которые, несмотря на свои 17-18-19 лет, более всего мечтали и стремились к торговле и соглашались на участие в кражах и бандитских налетах, чтобы сразу получить большой куш и завести лавочку, палатку на рынке и т. п. Винокурова принадлежала к их числу. Итак, от нее мы узнаем, что в обществе Котов был незаметен и неинтересен, ни веселой болтливости, острот и шуток, ни нежного ухаживанья, которое могло бы привлечь к нему сердце юной девушки, с его стороны не было. И, действительно, сдержанный, малоразговорчивый, холодный и несколько суровый с виду Котов, по внешности, не был привлекателен. Впрочем, сама Винокурова, со своей точки зрения, была Котовым довольна и говорила про него, что он «человек хороший, к торговле способный, может купить-продать». Котов, по-видимому, довольствовался одной Винокуровой; можно поверить ему, что изнасилования жертв убийства совершал Морозов. Вообще повышенной половой возбудимости и наклонности к романическим приключениям у него не заметно. С ней он был сдержан, суров, но не дрался. Однако на один из моих вопросов, что бы он сделал, если бы Винокурова в каком-либо случае не подчинилась, стал ли бы ее бить, он спокойно ответил: «могло случиться». Мне не раз, во время беседы с ним, приходила в голову мысль, что Винокурову ждала участь Морозова, что вскоре, когда она прискучила бы ему, он пожелал бы от нее избавиться как от вредной свидетельницы и, возможно, применил бы свой обычный способ.

На свои дела и на самого себя Котов смотрел как на явление обыкновенное. «Обыкновенно» – это его любимое слово, которое он постоянно вставлял в свой рассказ. Когда его спрашивают, как он относится к крови и ранам, какое впечатление на него производит вид их, он отвечает: «обыкновенно, как все». Из дальнейшей же беседы выясняется, что они не производили на него совершенно никакого впечатления, и именно это он подразумевал в данном случае под словом «обыкновенно». Когда его спрашивали, как он совершил то, или иное убийство, он отвечал: «обыкновенно, пришли, связали и убили». На вопрос, ладно ли он жил с Винокуровой и любил ли ее, он тоже ответил: «обыкновенно, как все». В преступлениях своих он тоже склонен видеть не более как «обыкновенные» преступления. Среди лиц, составлявших его шайку, Котов сразу выделяется как морально очень ограниченная, но цельная личность, как человек – решительный, безжалостный, не способный ни на какие отступления или колебания ради каких-либо сантиментальных побуждений. Его кровавые дела, по-видимому, действительно, в его глазах были чем-то обыкновенным и не производили на него никакого впечатления. Стоны мольбы и просьбы жертв его только злили г и вызывали с его стороны грубую брань. На него самая картина убийства не производила никакого смущающего, способного хоть сколько-нибудь поколебать, впечатления. Правда, он мне говорил, что во время убийства был в возбуждении, и на вопрос, что это за возбуждение и почему оно у него являлось, ответил: «все-таки некрасиво». Этим он хотел сказать, что чувствовал моральное безобразие этих поступков, но я имею основание полагать, что этот ответ он дал, приноравливаясь к собеседнику, с целью лучше выглядеть в его глазах. На самом деле его возбуждение, вероятно, имело не моральный источник, а садистский характер. На такую мысль наводит многое. Во-первых, он убивал многих лиц, которых «для дела» убивать не было надобности, например, замеченных прохожих, в которых не было оснований бояться встретить потом опасных свидетелей, которые прошли бы, ничего не заметив, младенцев 2 – 3 лет, в одном случае даже 9 месяцев, которые, конечно, никого «опознать» не могли. Во многих случаях можно было просто украсть, никого не убивая. Но, по-видимому, Котов и, может быть, еще более Морозов во время «дела» приходили в состояние возбуждения, при котором им приятно было убивать, и они стремились убить как можно более, не только всех, кто находился на месте преступления, но и около. В одном месте они убили даже кошку, чтобы ничего живого в доме не оставалось. Во-вторых, поведение его до момента убийства, когда в течение многих часов рассматривалось и разбиралось имущество жертв, и поведение после некоторых убийств, когда они тут же на месте преступления, перед отъездом, с аппетитом закусывали, говорит, что настроение их во время убийства было спокойно деловитое, без смущающего волнения, проистекающего из каких-либо отголосков добрых чувств. Да и Винокурова не говорила, чтобы сам Котов испытывал страх или смущение от своих преступлений. Правда, по ее словам, он хотел бросить эти свои «дела», но потому, что при них нельзя было спокойно жить на одном месте, да и риск быть пойманным все возрастал, добра, же он награбил порядочно. Притом, о том, что надо бросить эти «дела», только говорилось, – если вообще правда, что об этом была речь, – никаких же попыток переменить образ жизни не делалось. Интересно отметить еще, что, исследуя жизнь Котова, в ней нельзя уловить, с самой его юности, ни одной попытки, ни одного усилия вернуться на путь трудовой жизни. Наконец, общее впечатление от всех Котовских «дел» говорит, что характер этого человека отличается поразительной цельностью, что из него выпало все, что могло бы вызывать колебания, отступления и внутреннюю борьбу. Да и сам он спокойно и уверенно заявлял также, что действовал вовсе не по нужде, что убивал, когда и не было в этом нужды. На вопрос же, что заставляло его в этих случаях убивать, он отвечал: – «не могу этого объяснить». Тот же ответ он давал и на вопрос, как он сам смотрит на свои преступления, какую оценку сам им дает. Когда же заходила речь о его жизни в ее целом, полной краж и убийств, и его спрашивали, как он попал на такой путь, он отвечал: «обыкновенно, попал с такими людьми». На вопрос, что именно привлекало его в убийствах, ведь, он мог бы больше получить крупными кражами, техника которых ему хорошо известна, он тоже, – и, по-видимому, искренно, – ответил: «не могу этого объяснить». Отношение самого Котова к его преступлениям всего правильнее назвать «спокойно-деловитым»; таково было его настроение и в самый момент убийства: он деловито оценивал все обстоятельства, быстро ориентировался в них, спокойно разбирал добро, бил топором или револьвером и заботливо убирал мешки и узлы, чтобы они не запачкались кровью. Он избрал себе известный способ существования – страшный путь убийства-и шел поэтому пути, ничем не смущаемый и не останавливаемый. Если и были у него зародыши чувств, которые могли смущать и вызывать внутреннюю борьбу, они умерли еще в его юности, а может быть, и в детстве. Да и были ли они когда-нибудь? Котов – яркий пример профессионала и, притом, импульсивного профессионала, действовавшего постоянно по первому требованию своих чувственных потребностей. Это – натура, без всяких колебаний, решительная, именно благодаря своему, крайнему оскудению и ограниченности, вследствие морального вырождения. Принимая во внимание все, что может говорить в его пользу, в частности, его отношение к Винокуровой, все-таки его надо признать моральным имбециллом. Его ближайший сподвижник Морозов, по-видимому, был еще ниже на лестнице морального вырождения, – моральным идиотом, – но с уверенностью о нем судить нельзя, так как мы знаем о нем только то, что сообщили Котов и Винокурова. Интересно отметить, что Морозов был страстным любителем газет, читал их каждый день по несколько штук, особенно судебную хронику. В заключение характеристики Котова надо отметить, что он производил впечатление арестанта, всецело проникнутого арестантской тюремной этикой. А одно из правил этой этики требует не выдавать соучастников; если сам попался так, что отвертеться нельзя, выгораживай, по мере сил, остальных. Но если соучастник выдал тебя, без стеснения «уличай» его на суде. И Котов так и делал: он старался, поскольку было возможно, выгородить Винокурову и остальных и прикрыть не разысканных членов его шайки. Только своему соучастнику Ивану Крылову, выдавшему их в уголовном розыске, он с спокойной холодностью сказал: «собираюсь на тот свет, да и тебя решил прихватить с собою». Про него он многое рассказал на суде.