В предыдущей части книги я пытался показать, каким образом естественное, нормальное и неизбежное поведение самоорганизующейся паттерн-системы влияет на наше перцепционное мышление (включая такие вещи, как внимание). Как я неоднократно отмечал, такое поведение со всеми его аспектами напрямую вытекает из природы данной системы. Речь вовсе не идет о системе, которую запрограммировали на определенное поведение. Система, которую мы рассматриваем здесь, просто не в состоянии вести себя иным образом.

Не стану утверждать, что все самоорганизующиеся неврологические модели будут вести себя совершенно одинаково. Тем не менее принципы, изложенные мною, имеют очень широкий охват и применимы к большинству систем, а не только к какой-нибудь одной специальной модели.

Вполне очевидно, что поведение рассматриваемой системы хорошо согласуется с тем, как действует система мозга в основных его аспектах (юмор, внимание, творческое озарение, распознавание и так далее).

Я стремился показать, что из рассматриваемого поведения системы действительно вытекают определенные перцепционные эффекты. Я не начал с другого конца, каковым является традиционный подход. В мои задачи не входило описывать такие вещи, как юмор или озарение. Я избрал путь от рассмотрения внутреннего поведения предложенной модели, чтобы усмотреть то, что по свойствам напоминает юмор, озарение, внимание и так далее. Таково назначение моделей в науке. Мы разрабатываем модели и работаем от них; и для того, что обнаруживаем в моделях, мы затем находим предназначение/релевантность.

Я подверг рассмотрению целый ряд аспектов поведения самоорганизующейся паттерн-системы, таких как асимметрия, водосборная площадь и готовность, а также показал, как они определяют наше поведение того или иного рода (в основном в области восприятия). В большинстве случаев я соотносил данное ментальное поведение с перцепционным опытом — с теми обычными восприятиями, с которыми нам доводится иметь дело. Я коснулся вопроса значимости отдельных привычек восприятия, отметив, каким образом некоторые из них могут носить ограничительный характер или даже причинять вред.

В текущей части книги я собираюсь начать с другого конца: с наших привычек, традиций и культуры мышления. А затем мы рассмотрим, как это соотносится с уже известным нам о поведении самоорганизующихся паттерн-систем. Насколько полезны, ограничивающи и вредны наши привычки мышления? Неизбежно ли все это или лишь является результатом определенного направления в нашем культурном развитии? Были ли они привиты разуму как часть ментального воспитания или естественным образом вытекают из поведения мозга в сочетании с развитием языка?

Хорошую ли услугу оказали нам древнегреческие философы, чьи взгляды стали предопределяющими для развития мыслительной культуры западной цивилизации? Или же на то время их вклад был полезен, а нам лишь следовало вовремя осознать, каким образом данная система чинит препятствия дальнейшему развитию, ограничивает его. Исходили ли древнегреческие философы, в частности Аристотель, из естественного поведения мозга? Пытались ли отточить мыслительные навыки с помощью специальных методик (что пытаюсь делать я). Или же они построили систему убеждений своего рода, которая, как им казалось, была необходима для управления обществом и обеспечения его прогресса? Почему наше мышление, насколько можно судить, гораздо эффективнее в технических вопросах, нежели в сфере межчеловеческих отношений?

Ранее я уже неоднократно отмечал те вещи, о которых буду вести речь в данной части книги, с тем чтобы свести все вместе и обстоятельно показать основные недостатки и узкие места нашей мыслительной культуры.

Я не намерен использовать ни один из недостатков логики, которую я вскоре подвергну критике. Я не стану утверждать, что традиционное мышление выглядит так, как я его буду описывать. Достаточно считать, что «в большинстве своем», «по большей части» или даже «в значительной мере» оно осуществляется именно так, как я его собираюсь представить. Если мне придется употребить слово «все», это ровным счетом ничего не добавит к вышесказанному, а скорее предложит основу для предположений о существовании особой ветви логики, где все происходит отличным от традиционного образом.

Я буду стараться отдавать должное нашим текущим традициям мышления, поскольку убежден, что они достаточно полезны, однако все же поляризованное отстаивание точек зрения (в отличие от подлинного исследования предмета) является одной из тех привычек традиционного мышления, которые я собираюсь подвергнуть критике. При любом повороте событий совершенствование нашей мыслительной системы займет время. На промежуточных стадиях потребуются корректировка некоторых подходов и ликвидация определенных недостатков.

Одна из проблем состоит в том, чье собственно мышление предполагается изменять. Для кого написана эта книга? Для некоторого числа философов, психологов и системных аналитиков? Написана ли она для мыслительной элиты (на том основании, что последствия такой реформы, если она состоится, постепенно найдут дорогу к широкой публике посредством образования)? Или же она написана для обычных людей, по крайней мере для тех, кого занимает вопрос, как наилучшим образом использовать мышление — этот могучий ресурс, — для того чтобы мир стал лучше? Для меня именно последняя группа представляет интерес. Почему? Потому что мышление — это дело каждого; потому что в демократическом обществе дело каждого, чтобы всякий другой человек мыслил лучше; потому что образование, где информация не более чем просачивается к широким массам, является медленным и неэффективным средством; и наконец, потому что последняя группа больше покупает книг и тем самым создает стимулы для издателей и книжных магазинов в деле производства все большего количества книг.

Ниже приведен перечень различных аспектов нашей мыслительной культуры, которые будут рассмотрены на последующих страницах.

• ЯЗЫК. Замечательный в качестве средства общения, но никудышный в качестве мыслительной системы. Вместе с тем по-прежнему остается доминирующим средством нашего мышления.

• МЫШЛЕНИЕ И ИНТЕЛЛЕКТ. Высокоинтеллектуальные люди необязательно являются хорошими мыслителями. Мышление — это умение и навык, а не интеллект в действии.

• КРИТИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ. Чрезмерно переоцениваемая часть нашей мыслительной культуры. Критиковать легко и приятно, но результат от этого минимальный.

• КРИВАЯ ЛАФФЕРА. Весьма большая ошибка, вытекающая из настольной логики: если нечто хорошо, тогда чем больше этого, тем лучше.

• РЕШЕНИЕ ПРОБЛЕМ. Часть технической ментальности, которая скорее вернет нас назад, нежели позволит двигаться вперед. Для прогресса нужно другое мышление.

• АНАЛИЗ. Центральная и полезная часть нашей мыслительной системы, которая, однако, рассматривает все ситуации в качестве закрытых систем и не способна генерировать идеи.

• ОПИСАНИЕ Одновременно описывает воспринимаемое и может задавать восприятия, давая им наименование. Реально отражает мир не более чем любое восприятие.

• ЕСТЕСТВЕННОСТЬ. Мнение, что природа и глубокие эмоции являются главными и должны определять наши решения в большей степени, чем мышление.

• МАТЕМАТИКА. Сконструированная система высокой степени определенности, имеющая силу в своей сфере приложения, которая, однако, является ограниченной по размеру.

• ИЛИ/ИЛИ. Дихотомии, в которых мы нуждаемся и которые создаем для того, чтобы пользоваться принципом взаимоисключения.

• АБСОЛЮТЫ. Потребность в истине в ее многочисленных назначениях. Проблема в том, что абсолюты должны быть независимыми от обстоятельств.

• СПОР И КОНФЛИКТ. Мотивированное исследование в качестве субъекта. Существуют более действенные способы исследования. Конфликт не способствует генерации идей.

• УБЕЖДЕНИЕ/ВЕРА. Осмысление вещей. Циклическая система, где вера задает восприятия, которые служат в подкрепление веры.

• НАУКА. Методология для тестирования убеждений. Основной двигатель — причина и следствие. Слабое место восприятия.

• ТВОРЧЕСТВО. Не получает должного внимания, поскольку считается, что происходит по большей части само по себе, и мы до сих пор не разобрались толком с его механизмом.

• ИСТОРИЯ. Почти болезненная увлеченность таковой является, вероятно, наследием эпохи, когда для того, чтобы понять закономерности прогресса, нужно было заглянуть в прошлое.

• ЛОГИКА. Мы мало используем логику явным образом в нашем повседневном мышлении, поскольку уже до предела наполнили ею наш язык.

• ИСКУССТВО. Напрямую связано с отражением наших восприятий и с изменением таковых, однако не способствует развитию перцепционных навыков и умений.

Иногда я предлагаю своим молодым слушателям занимательное упражнение. Они должны представить, что собаки вокруг научились разговаривать, и письменно изложить предполагаемые последствия этого. Некоторые считают, что тогда собаки смогли бы работать и могли бы быть превлечены хозяевами для выполнения какой-нибудь работы. Разумеется, возникают сплетни о хозяевах, все дела и секреты которых становятся известны собакам. Возможно возникновение движения в защиту собачьих прав, а также требования предоставить собакам право голосовать. Один мой студент даже придумал, что собаки смогут посещать собачьи рестораны, а для своих людей-домочадцев приносить в пакете объедки со стола.

По мнению моих молодых студентов, способность разговаривать практически превратила бы собак в членов общества. Важный постулат состоит в том, что умение разговаривать без умения мыслить не отличается от умения попугая воспроизводить речь, поэтому, когда я ставлю упомянутый выше вопрос, я смотрю гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд.

Мы имеем математику, компьютеры и живопись, однако большая часть мышления, результатами которого мы делимся с другими, осуществляется посредством языка. Я не считаю, что язык очень важен для мышления, разве что для мышления в его расширенной форме. Как бы то ни было, в обществе передача результатов мышления осуществляется посредством языка. В нашей культуре так сложилось, что язык наводнил мышление, и это очень серьезный наш недостаток. Язык — это система общения, а не мыслительная система. Мышление и передача информации — это разные вещи, и можно совершить серьезную ошибку, подменивая одно другим. Мне кажется, это Витгенштейн[24] заметил, что задачей философов всегда было оборонять истину от языка.

Язык является превосходным средством описания, но это не означает, что он хорош в качестве мыслительной системы или даже системы восприятия. Когда вы видите окно с красивым цветным стеклом в средневековой церкви во Франции, смотрите вы на окно или в него на луг за окном? Думаю, что вы смотрите именно на окно. И таких людей большинство. Одна из фундаментальных проблем языка состоит в том, что его носители делятся на тех, кто воспринимает слова как окна, через которые они смотрят на мир, и тех, кто воспринимает слова как важные и снабженные определениями самостоятельные символы. Все мыслители всегда завидовали стройному логическому зданию математики. Возьмем, к примеру, в руку стальной шарик и будем держать его на расстоянии 50 сантиметров от стола. Затем отпустим его. Сколько времени потребуется шарику, чтобы удариться о крышку стола? Математик сказал бы: пусть х обозначает высоту, на которой находится шарик относительно стола; у — ускорение свободного падения; v — начальную скорость шарика. Итак, v равно нулю, поскольку шарик начал падение из состояния покоя; х равно 50 сантиметрам, поскольку так было сказано в условии; а у составляет 9,8 м/с² (поскольку такова величина ускорения свободного падения, известная из физики). Мы подставляем все эти значения в известную формулу и получаем ответ. Почему то же нельзя проделывать с языком?

Философы всегда стремились использовать язык в качестве системы символов, в которой каждое слово имеет определенный смысл, который не допускает отклонений. Им часто казалось, что они преуспели в этом. В результате иногда они вели себя так, словно язык является системой настольного типа: оператор сидит перед столом, на котором находятся кубики неизменных формы и цвета, и играет с ними в определенную игру.

Однако если игра, говоря философским языком, должна принести какую-нибудь пользу, а не просто служить потаканию собственному самолюбию (а это порой достаточно для некоторых философов), то должен быть определенный момент, когда мир переводится на язык символов, а затем момент, когда результаты транслируются обратно в реальные события.

Именно в этот момент перевода язык оказывается лицом к лицу с многообразием перцепционных вариантов и интерактивной сложностью мира, который довольно сложно разделить на кубики, необходимые для настольной логики. Энтузиасты кибернетики очень хотели бы иметь возможность взять параметры Л (люди), Д (деньги) и С (счастье), и попробовать разработать окончательную формулу человеческого счастья. Экономисты, используя различные зависимости, уже пытались такое сделать.

Понятие, выражаемое словом «вверх», основано на опыте, однако мы могли бы также определить его неким единым образом: вверх — это вверх и всегда таковым будет. Однако когда мы попадаем в космический корабль, где отсутствует гравитация и невесомый экипаж свободно перемещается по отсеку в любом направлении, слово «вверх» уже не имеет своего былого значения. Следовательно, «вверх» применимо только тогда, когда мы находимся на земной поверхности, и означает «в направлении от центра Земли» (или «в направлении, противоположном действию силы земного притяжения»). Можем ли мы затем использовать это слово в отношении, например, диаграммы на листе бумаги, расположенном горизонтально на столе (как в случае «проведем стрелку, направленную вверх»)? По аналогии можем.

Определения основываются на других определениях и заданных условиях применимости. Сплошь и рядом мы принимаем за универсально применимые некие стабильные обстоятельства, тогда как этого делать не следовало бы. Например, до эры космических полетов мы принимали как само собой разумеющееся, что «вверх» всегда будет иметь такое значение, которое принято в гравитационной системе.

Немного позднее мы вернемся к проблеме абсолютов, истины и определенности в нашей мыслительной культуре. Пока достаточно заметить, что попытки представить язык в качестве жесткой сконструированной системы не были сколько-нибудь успешными, хотя по-прежнему в своем поведении мы исходим из убеждения, что преуспели в данном вопросе.

По части описания нет практически никаких сомнений, что нам очень повезло заполучить в свое распоряжение язык. Правда, есть одна проблема: в процессе описания слова облекают вещи в «упаковку» тем или иным образом. В связи с этим мы также склонны видеть мир неким заведомым образом, о чем уже подробно говорилось в предыдущих разделах, где речь шла о водосборной площади, цикличности, готовности, внимании и так далее, вместе с тем наименования объектов и «упаковка» мира в целом очень полезны, ведь без них мы могли бы вообще не замечать происходящего вокруг нас.

Трудности возникают, когда слова слишком длинны, неуклюжи, охватывают слишком многое или когда вообще нет подходящего слова. Речь идет не о проблеме описания, а о проблеме восприятия. В процессе описания всегда можно разбить длинное слово на меньшие части или использовать описательное выражение. Например, слово «криминал» может быть разбито таким образом: мошенничество, воровство, убийство и так далее. Тем не менее, поскольку мы имеем широкую категорию-термин «криминал», все преступления родственны. В итоге мы воспринимаем их как одно целое, хотя и способны описывать виды преступления отдельно друг от друга.

Я предпочел бы одним словом выразить следующую мысль: «На данный вопрос можно смотреть с диаметрально противоположных точек зрения с равным правом, пока не будут приняты во внимание уточняющие обстоятельства». Поскольку я смог записать данную мысль, это значит, что язык вполне в состоянии ее описать. Однако описание ее таким сложным и неудобоваримым образом не причисляет данную мысль в разряд крылатых. Я могу предложить новое слово «яноид» (от имени бога Януса, который мог смотреть в две стороны одновременно). Теперь в процессе разговора можно сказать: «Пока это просто яноид», а затем пояснить мысль, о которой идет речь. В некоторых случаях слово («яноид») может оказаться близким по смыслу к так называемым «обоюдоострым» словам, но это не одно и то же. Можно назвать яноидом событие 1988 года, когда американский ракетный крейсер «Vincennes» сбил иранский авиалайнер: ужасная трагедия, если посмотреть на нее с одной стороны, и благо, если посмотреть с другой, поскольку получение Ираном соболезнований от очень многих стран, возможно, привело к тому, что страна согласилась на предложенное ООН прекращение огня.

Я приветствовал бы более удачное слово, обозначающее «то, как мы смотрим на вещи». Пока я вынужден использовать слово «восприятие», однако его нельзя назвать очень удачным, поскольку оно подразумевает визуальное восприятие. Я изобрел термин «латеральное мышление», поскольку творчество охватывает слишком многое и, кроме того, я нахожу слишком неудобным твердить «тип мышления, требуемый для того, чтобы переходить от паттерна к паттерну в самоорганизующейся паттерн-системе».

Это правда, что новые слова возникают, когда потребность в них становится слишком большой. Например, слово «откат» прочно укоренилось в деловой среде (означая, что за услуги чиновника компания может преподнести ему подарок в виде определенного процента от суммы выигранного тендера). Слова «астронавт» и «софтвер» являются другими примерами.

По большей части новые слова возникают применительно к новым ситуациям, и потребность в них в связи с этим очевидна. В отношении старых ситуаций потребность никогда не возникает таким же образом, поскольку нас обычно вполне устраивает смотреть на вещи по-старому. Поэтому иногда новые слова должны появляться сначала (до того, как потребность заявит о себе), чтобы позволить нам увидеть вещи по-новому. Хотя он и является придуманным нарочно, термин «латеральное мышление» в настоящее время получил широкое распространение в составе основного словарного запаса английского языка.

Однако те, кто еще не полностью осознал, что описание и восприятие — это одно и то же, яростно сопротивляются очень многим словам, которые нам необходимы, если мы хотим мыслить более эффективно. Такие люди либо не видят нужды в новых словах, либо утверждают, что есть слова, вполне их заменяющие (феномен «это то же, что и…»), или что предмет может быть адекватно описан иносказательным образом. Более того, есть тенденция сгребать все новые слова в кучу под названием «жаргон» (слово, часто толкуемое как средство намеренного затуманивания смысла).

Как насчет того, чтобы использовать язык для убеждения, спора и отстаивания точки зрения? Я считаю (по причинам, которые изложу ниже), что язык не вполне подходит для данных целей. Я это утверждаю, хотя сам пишу книги и использую язык специально для этих целей. В лучшем случае язык может помочь читателю увидеть вещи по-новому.

Одна трудность состоит в том, что мы путаем форму с содержанием. Нечто, что сказано ясно и красиво, кажется нам заслуживающим того, чтобы быть названным верно. Сказанное же неуклюжим слогом выглядит неверным по форме и содержанию. Изящество формы способно маскировать глубину мысли. Другая сложность состоит в субъективности внимания, о чем я упоминал ранее.

Неважно, насколько честными мы хотим быть, однако мы не в состоянии зафиксировать каждую деталь и каждое свойство. То, что попадает в наш перечень, обычно невольно оказывается в пользу нашей точки зрения. Такая частичная правда может быть ничем не лучше отъявленной лжи, однако лично нам она таковой никогда не кажется. Есть также проблема со словами, звучащими как приговор. В этом случае значение не является отдельной характеристикой, как у прилагательных, а является частью слова. В этой связи всякий, кто оказался причиной смерти, может быть назван убийцей, получив весь груз отрицательных ассоциаций, связанных с данным словом.

Прилагательные невероятно легко прикреплять к чему бы то ни было. Особенно опасными являются прилагательные, которые не базируются на фактах, но содержат в себе некую колкость: претенциозный, жалкий, неуместный, упрощенный, запутанный, заблуждающийся. Более очевидные прилагательные, выражающие похвалу или неприятие, являют собой проблему в гораздо меньшей степени, поскольку предельно ясно определяют эмоции, а не направление мысли. Простой анализ прилагательных, содержащихся в тексте или устном выступлении, — прекрасный способ оценки уровня мышления.

Проблема водосборной площади и сдвига достаточно серьезна, как и проблема дихотомий «или/или». Человек, критикующий любой из аспектов демократии, обязан быть фашистом; обращающий внимание на недостатки, присущие капиталистической системе, не может не быть марксистом; требующий увеличения расходов на социальную защиту обязан быть либералом. Очень простым примером сдвига является термин «ученый». Любой, кому есть что сказать или кто может сложить более трех чисел, столь резко отличается от пишущих людей обычного разряда, что его чествуют ученым званием. Сдвиг, однако, порой представляет собой сомнительную честь (ввиду ассоциаций, окружающих данный термин: непрактичный, витающий в облаках, склонный к утопическим взглядам и так далее). С другой стороны, все, что может сопровождаться сдвигом в сторону семьи, общечеловеческих ценностей, экологии и общественных интересов, заведомо находит положительный отклик в сознании людей.

Лежащая в основе игра проста, очевидна и неизменно эффективна. Со всеми характеристиками восприятия, перечисленными в предыдущем разделе, могут быть произведены манипуляции таким образом, чтобы представить их в качестве логического аргумента.

Есть люди, которые уже сдались и согласились с тем, что восприятие доминирует над логикой в деле использования языка.

В лучшем случае нам следует согласиться с тем, что мышление, выраженное посредством языка, имеет дело скорее с восприятием, чем с логикой и ее пресловутой определенностью. После этого нам следует понять, что восприятие почти всегда является весьма узкой вещью, причем с определенной точки зрения, а не неким обширным перцепционным исследованием. Вопрос в связи с этим состоит в том, обладает ли писатель широким взглядом на вещи, но желает выразить более узкий взгляд на них в порядке частного случая или же он способен видеть не более чем узко, что, собственно, и соответствует закономерностям работы восприятия.

Одна из проблем в разработке по-настоящему умного компьютера, в отличие от сверхмощного калькулятора, состоит в том, что мы вряд ли поверили бы выводам и умозаключениям, которые машина стала бы нам предлагать. Компьютеру пришлось бы быть настолько умным, чтобы сообразить, что окружающие не настолько умны, как он, и потому нуждаются во всех стадиях решения, приведшего к тому или иному умозаключению, которое теперь лежит перед ними.

В нашей мыслительной культуре мы всегда рассматривали интеллект почти так же, как я только что описал «умность» нового мыслящего суперкомпьютера. Интеллекта всегда нам казалось достаточно. Если у кого-то высокий интеллект, у него в голове все и так сложится. Это досадное заблуждение, в результате которого образование имеет два катастрофических последствия. Первое состоит в бытующем мнении, будто людям с высоким интеллектом ничего не следует предпринимать для улучшения своего мышления. Второе же последствие — наша убежденность, что с теми, у кого низкий интеллект, поделать уже ничего нельзя. В итоге до самого последнего времени мы не предпринимали ничего в области обучения навыкам мышления.

К сожалению, многие люди с высоким интеллектом на поверку оказываются слабыми мыслителями. Они попадают в ловушку для интеллекта, у которой есть множество аспектов. Например, высокоинтеллектуальный человек часто занимает определенную позицию по какому-нибудь вопросу, а затем отстаивает ее (посредством подбора предпосылок и восприятий) весьма умело. Чем лучше человек умеет защищать свою точку зрения, тем менее этот человек склонен по-настоящему исследовать предмет рассмотрения. В связи с этим высокоинтеллектуальный человек может оказаться в ловушке собственного интеллекта, даже с точки зрения повседневной логики, которая гласит, что человек в каком-то вопросе не может быть более прав, чем он есть. Менее интеллектуальный человек склонен быть в меньшей степени уверенным в своей правоте и потому скорее готов исследовать как сам предмет, так и иные точки зрения.

Высокоинтеллектуальный человек растет с ощущением своего интеллектуального превосходства и нуждается в том, чтобы окружающие смотрели на него как на «правого» и «умного». Такой человек может не пожелать экспериментировать со свежими творческими и конструктивными идеями, поскольку на подтверждение правоты или признание таких идей может потребоваться время. Высокоинтеллектуальных людей нередко привлекает быстро окупаемый негативизм. Критика идей или рассуждений других людей способна принести немедленный и ощутимый результат, а также дополнительное чувство превосходства. С точки зрения интеллекта (как мы увидим позже) критика является простым и дешевым делом, поскольку критикующий субъект всегда может выбрать подходящую систему отсчета.

Интеллектуальный разум действует быстро, иногда слишком быстро. Высокоинтеллектуальный человек может схватить идею на лету по нескольким сигнальным порциям информации и сразу прийти к умозаключению; более медленному уму для аналогичного перехода потребуется больше входящей информации, и это нельзя считать чем-то худшим, скорее наоборот. Таков пример ситуации, когда нужен «нуль» (слово «по») в смысле, рассмотренном нами ранее.

Деньги пригодятся, когда вы намерены купить быстрый «Lamborghini» или «Ferrari». Считается, что степень интеллекта обусловлена генетически. Однако факт приобретения скоростного автомобиля не делает человека автоматически хорошим водителем. Можно иметь быструю машину и водить ее из рук вон плохо, в то время как кто-нибудь с гораздо более скромной машиной может прекрасно управлять ею. Лошадиные силы и конструкция автомобиля составляют его «потенциал». Требуется навык водителя, чтобы перевести этот потенциал в действие. Аналогичным образом интеллект является потенциалом разума, и применять его следует посредством мыслительного навыка. Случается, что мощные умы используются плохо, а более чем посредственные, наоборот, прекрасно.

Вероятно, когда-нибудь мы будем измерять интеллект посредством простого химического теста, например: инъекция меченого химического агента и сканирование мозга. Интеллект может соответствовать сразу нескольким аспектам работы нервной сети. Очевидно, более высокая скорость мыслительного процесса достигается за счет того, что активная область «устает» быстрее, вследствие чего активность перемещается к другой области тоже скорее. По всей вероятности, негативная обратная связь (аспект подавления в работе сети) является более сильной, в связи с чем области активности имеют более четкие границы. Есть целое множество «узлов», в которых функциональная эффективность модели может быть повышена. Возможно, что энзим, отвечающий за связь между областями активности, работает более эффективно, и по этой причине ассоциации возникают легче. Однако в данный момент мы не будем обсуждать, каков именно рассматриваемый механизм.

В прошлом очень большое внимание уделялось традиционным тестам IQ, поскольку измерение всегда кажется нам надежной вещью, даже если измеряемое не до конца нами понято. В целом тесты IQ вполне применимы к испытуемым в школе по той простой причине, что школьное мышление по типу очень напоминает мышление, требуемое в тестах IQ (реактивное и аналитическое). Тесты IQ, однако, в общем случае довольно плохо предсказывают успех в дальнейшей жизни и трудовой деятельности человека, где могут потребоваться иные типы мышления. Разумеется, есть профессии, образовательный уровень которых является продолжением школьной системы, и в этом случае тест IQ может служить неплохим индикатором. Говард Гарднер в Гарварде и другие начали подвергать сомнению понятие единого интеллекта и ныне пишут о музыкальном, спортивном, художественном интеллекте, подчеркивая, что областей, где человек может проявить свой талант, множество.

Я часто определяю мышление как «операционный навык, посредством которого интеллект работает на основе опыта». Нам нужно развивать навыки мышления, с помощью которых мы сможем в полной мере использовать весь потенциал, предлагаемый нашим опытом. По этой причине я так плотно занимался обучением мышлению в школе и обнаружил, что одаренные учащиеся (соответствие высшему уровню интеллекта) нуждаются в развитии мыслительных навыков так же, как и другие учащиеся, и в определенном смысле даже больше нуждаются, дабы быть способными преодолеть присущее им высокомерие признанных интеллектуалов.

Молодые люди с высоким интеллектом часто, по всей видимости, предпочитают реактивное мышление. Им легко дается решение задач, когда все кусочки, которые надо собрать вместе, лежат перед ними на столе. С другой стороны, им, похоже, менее комфортно с проактивным мышлением, когда приходится собирать информацию и оценивать, какие из факторов должны быть приняты во внимание для достижения результата; им потому не так уютно с перебором точек зрения, балансом и практичностью предлагаемых решений.

Очевидно, мы могли бы определить слово «интеллект» как означающее все, что есть хорошего и замечательного в мышлении. Таким образом, все, что не дотягивает до этого позитива, не может называться интеллектуальным. Это описание результата задним числом, и оно потому достаточно бесполезно для описания процессов. Использованное здесь слово «интеллектуальный» более подходит в качестве прилагательного для описания превосходного мышления. Тогда возникает вопрос: почему даже обладание интеллектом порой оборачивается менее чем интеллектуальным поведением?

Более адекватным было бы определить слово «интеллект» как процесс мыслительной способности, быстроту умственной деятельности и способность добиваться хороших показателей в тестах интеллектуальности. В данном случае речь идет о процессе, а не об описании результата.

Может оказаться, что сами химические факторы, определяющие интеллект (энзимы, нейротрансмиттеры и так далее), также способствуют развитию таких черт характера, как осторожность, замкнутость и тому подобное, которые мешают успешному применению интеллекта. Можно предположить, что превосходные качества интеллекта в первую очередь ориентированы на реактивное мышление и решение задач, а не на проактивное мышление широкого плана, где в игру должны вступать такие факторы, как догадка и расстановка приоритетов. Не подлежит сомнению, что одного интеллекта без специальных навыков мышления недостаточно. Да и само величие интеллекта оборачивается порой в определенном смысле недостатком. Высокий человек может иметь преимущество над другими (видя дальше в толпе), однако в иных случаях он может оказаться в невыгодном положении (выкапывая, к примеру, себе стрелковую ячейку по росту на воинских учениях). Чем острее нож, тем больше пользы он может принести для целей, для которых предназначен, но одновременно он и опаснее. В связи с этим может получиться, что прекрасные качества интеллекта позволяют нам успешно обращаться с восприятиями. Вместе с тем, поскольку сам процесс имеет большие дефекты, даже при условии хорошего осуществления результат иногда оказывается ущербным.

Естественное поведение восприятия предлагает формирование прочных паттернов, быстрое их распознавание и использование такими, какие они есть, без вариантов. Разумеется, данный процесс имеет определенную ценность для выживания, однако, по большому счету, позволяет воспринимать мир лишь слишком ограниченным и не слишком гибким образом. Мозг, который вследствие хорошо настроенных химических процессов способен превосходно играть в эту игру, может на деле продуцировать слабые восприятия (в смысле охвата, подлинного исследования предмета, умения посмотреть на вещи с разных точек зрения).

Убеждая читателя в том, что восприятие очень отличается от настольного типа логики, я не хочу никому доказывать, что восприятие — идеальная система. Это далеко не так, и примером может служить отсутствие в восприятии истины. Однако, разобравшись с восприятием, мы сможем понять его недостатки и пределы применимости, а также разработать инструменты, которые позволят нам получить как можно больше пользы от этой системы.

В школе более интеллектуальные дети быстро осваивают игру приспособленчества: как сдать экзамены; как задобрить учителя; как делать ровно столько работы, сколько требуется. Творчество оказывается в большей степени уделом бунтарей, которые либо не умеют играть по принятым правилам, либо не желают (потому что им все равно не преуспеть). Если все же нам удается понять правила игры, называемой «творчество» (как и в случае с латеральным мышлением), мы получаем странный парадокс, состоящий в том, что бывшие конформисты теперь могут стать более творческими людьми, чем бунтари, в силу своего более высокого интеллекта.

Итак, нам необходимо наконец отказываться от традиционного взгляда, согласно которому интеллект — это все, что нам нужно.

Любого, кто допускает логические ошибки в своем мышлении, принимают за плохого мыслителя, на недостатки же восприятия вообще едва ли обращают внимание, а если и обращают, то относятся к ним гораздо более терпимо. В связи с этим, если ликвидировать все эти логические ошибки в мышлении, мы наверняка получим хорошо мыслящего человека. Таковы были во все времена одно из наших фундаментальных убеждений и одна из важнейших задач образования, сначала негласно, а в последнее время и вполне официально.

Плохой водитель допускает ошибки в вождении. Выходит, если мы добьемся отсутствия ошибок, то получим хорошего водителя. К сожалению, это далеко не так. Самый простой способ избежать ошибок в вождении — это держать машину в гараже. Устранение ошибок в мышлении не обеспечит генерацию идей, не сделает мышление конструктивным и творческим. Удалять ошибки — дело, безусловно, стоящее, но это только часть процесса — возможно, не более чем третья часть всего мышления, если не меньше. Вместе с тем мы всегда очень высоко ставили критическое мышление, а иногда вообще представляем его вершиной мыслительных возможностей человека. Такая высокая оценка основывается на целом ряде спорных предпосылок.

Рассмотрим метод сократического диалога, дошедшего до нас в сочинениях Платона. По различным причинам, берущим начало в эпохе Ренессанса, мы всегда высоко чтили данную сравнительно неэффективную модель. (Я объясню, почему использую слово «неэффективный», когда перейду к рассмотрению аргументированного спора в дальнейших разделах этой книги.) Средневековым теологам приходилось уделять много внимания критическому мышлению, поскольку им доводилось иметь дело с весьма тонкими измышлениями еретиков (таких, как донатисты[25], которым удавалось не уступать самому святому Августину в диалектических хитросплетениях мысли). Церковь, предохранившая цивилизацию от вырождения в средние века, задавала тон в школах, университетах и в культуре в целом.

Критическое мышление потому кажется высшей формой мышления, что создается впечатление, будто критик выходит за рамки того, что он критикует. На самом же деле это редко соответствует истинному положению вещей, поскольку критик зачастую рассматривает лишь малый аспект критикуемого материала, а именно тот, в котором он лично разбирается, и атакует только на этом участке.

Критическое мышление кажется апофеозом мышления: в нем имеются цель, направление мысли и результат. В случае с большей частью творческого и конструктивного мышления результата не видно, пока идея не получила практического применения и не проявила себя как работающая.

Наконец, имеется предположение, будто мы будем получать все более хорошие идеи, если станем критиковать существующие или новоявленные идеи. Действительно, если указывать на ошибки в рассуждении, корректировка позволит устранить эти ошибки, и в результате мы получим более стоящую идею.

Согласно последнему предположению, хорошие идеи возникают в результате эволюционного процесса. Оно потому очень серьезное, что лежит, по сути, в основе главного способа, посредством которого осуществляется поиск хороших идей в общественной жизни и даже в науке. По причинам, которые я укажу позднее, я считаю, что данное предположение является ложным. Однако поскольку мы имеем эволюционную модель, мы, очевидно, при этом подразумеваем, что критическое мышление обеспечивает тот эволюционный процесс, в ходе которого становится ясно (по классической дарвинистской схеме), какие идеи заслуживают того, чтобы выжить, а какие нет. Очевидно при этом и то, что критицизм может действовать только внутри существующей парадигмы, в связи с чем имеет место все более усиливающееся сопротивление парадигматическому сдвигу.

Мы также высоко ценим критическое мышление потому, что считаем его очень сложным видом мышления. Человек, обладающий критическим мышлением, идет на шаг впереди того, кто просто принимает предлагаемое или легко поддается убеждению. На деле же это очень простой и дешевый вид мышления. Имеется целый спектр проявлений критического мышления — от выискивания ошибок в сложнейшем математическом труде до неприятия картины на выставке местных любителей живописи. Большую часть всей мыслительной деятельности критикующего человека при этом следует отнести к разряду незатейливого и дешевого.

Критическое мышление не представляет труда, поскольку критикующий может принять во внимание лишь тот аспект, который ему нравится, и начисто игнорировать остальное. Вопрос может рассматриваться, будучи целиком вырванным из контекста. Критикующий может задать собственную систему координат по своему усмотрению и основывать на ней свои суждения. Хороший критик может разнести в пух и прах блюдо в ресторане, назвав его слишком примитивным и скучным, чтобы соответствовать цене, указанной в меню (выбрав более тонкую систему координат). Если же, наоборот, блюдо достаточно сложное, его можно раскритиковать как слишком сложное, представив его нелепым смешением слишком многих вкусов или претенциозным. Такого рода вещи делать достаточно просто.

В системе ценностей нынешних политических деятелей существует понятие «последовательность», составляющее основу политического критицизма. Дело в том, что порой тот или иной политик не проявляет последовательности в проведении в жизнь своих идей и не выполняет предвыборных обещаний. В оправдание он может заявить, что ввиду изменившихся обстоятельств вынужден был пересмотреть свои прежние взгляды. Политические комментаторы такую позицию не одобряют, считая, что политика избирали в соответствии с некоей программой, которой он обязан придерживаться. В некоторых случаях это, безусловно, правильно, но во многих других изменение точки зрения является признаком интеллектуального политического поведения, за которое, собственно, и голосует большинство людей.

Соответствие и последовательность, бесспорно, являются ключевыми для критического мышления словами. Любой человек, не особенно знакомый с критикуемым предметом, зачастую принимается рассуждать о его внутренней последовательности и целостности (возьмите, к примеру, бюрократа). Отвечает ли это общепризнанным правилам или научному знанию? Соответствует ли это принципам, которые мы принимаем в качестве истинных или абсолютных (или которые нуждаются в том, чтобы их таковыми принимали)? Отвечает ли это нашему опыту и восприятиям? Отвечает ли это тому, как нам хотелось бы понимать данный вопрос? Все это можно свести к одному: соответствует ли это нашему паттерну восприятия?

Таким образом, процесс суждения может быть обстоятельным, но основой для суждения является общее или частное восприятие. Сконструированные системы стоят особняком, как я уже объяснял ранее. Что такое истинная сконструированная система и что мы понимаем под сконструированной системой — это другой вопрос.

Иногда утверждается, что критическое мышление бывает двух уровней. Первый — это оценка того, что предлагается в смысле достоверности или степени истины. «У моей бабушки есть подруга в Египте. Ее слуга умер от укуса комара, поэтому укусы всех насекомых опасны» — есть умозаключение с недостаточным обоснованием. Второй уровень критического мышления состоит в том, чтобы нападать на природу идеи, а не на ее основу или источник. Именно второй вариант критического мышления в основном волновал меня в текущем разделе, поскольку первый уровень представляет собой всего лишь применение благоразумия к фрагментарному восприятию.

Как нам критиковать нечто находящееся вне досягаемости критики в силу своей высокочтимой адекватности? Как нам изменить нечто, что мы не можем критиковать? В этом состоит важнейший недостаток системы. Как нам преодолеть довольство в отношении существующего положения вещей? Внутри рамок, которые мы принимаем, в пределах нашего воображения, внутри закрытой системы нашего анализа создается впечатление, будто то, что мы имеем, лишено недостатков. Как же нам в таком случае приступить к изменению этого в лучшую сторону?

Если в деле совершенствования чего-либо мы будем полагаться на исправление ошибок, нам не получить совершенствования, если мы не в состоянии эти ошибки отыскать. И очень часто мы не способны воспринимать ошибки, пока не осознали возможность чего-то лучшего. Гонка японцев за качеством в производстве не имеет конца (коль скоро они начали ее), потому что, как бы хорошо нечто ни было сделано, всегда есть возможность сделать это еще лучше. Однако западная традиция критического мышления подразумевает, что мы прежде должны обнаружить ошибки, а затем искать способ их устранения, вследствие этого не имеющее недостатков не может быть усовершенствовано.

Итак, можно видеть, что критическое мышление в качестве важнейшего элемента нашей мыслительной традиции имеет существенные недостатки и, даже когда работает исправно, в конечном итоге базируется на восприятиях, которые мы предпочитаем рассматривать в качестве абсолютов.

Налоги дают деньги в казну, следовательно, чем выше налоги, тем больше будет собрано денег. Производительность в промышленности — вещь хорошая, стало быть, чем выше производительность, тем лучше.

Кривая Лаффера[26], возможно, является самым простым и ярким примером, иллюстрирующим недостатки традиционной настольной логики. Ее создатель утверждал, что всегда наступает момент (в виде точки на его кривой), после которого дальнейшее увеличение налогов приводит к сокращению поступлений в казну. Это происходит оттого, что по достижении определенного момента уменьшается мотивация к труду и люди начинают тратить много времени и сил, защищая свои доходы от налогообложения различными способами. После названного момента компании избирают вид деятельности по принципу «целесообразности с точки зрения налогового бремени», а не по коммерческим или производственным соображениям. За последние несколько лет во многих странах, в частности в США при Рейгане и в Великобритании при Тэтчер, были снижены налоги. Может показаться, что налоговые поступления действительно увеличились в связи с этим. Итак, вплоть до некоего пика рост налогов приводит к увеличению поступлений в бюджет, а после него — к уменьшению. Данный процесс, описанный графически, дает кривую Лаффера, которая по форме напоминает остроконечный горный пик.

Производительность на производстве необходима для конкурентоспособности. Высокая производительность труда предполагает более низкую себестоимость продукции. В таком случае имеется свободный капитал для реинвестирования, а акционеры удовлетворены деятельностью компании. Во всяком производстве любая технологическая операция должна быть освобождена от «лишнего жира». Каждый доллар капитала должен иметь высокую отдачу. Все заводы должны быть задействованы максимально. Бизнес-методы совершенствуются из года в год. Несколько лет назад потребность в вагонах составляла в США 50 тысяч в год. Сегодня эта цифра снизилась до 12 тысяч. Это не оттого, что снизилась интенсивность железнодорожных перевозок, а оттого, что каждый вагон в настоящее время успешно эксплуатируется в течение не двух, как ранее, а десяти месяцев. Компьютерный контроль качества совершил это чудо. Кто же будет спорить, что такая эффективность производства замечательна?

Все это правильно, но лишь до определенного момента. Далее более высокая производительность означает хрупкость и потерю гибкости.

Можно подогнать производительность и эффективность под обстоятельства, однако если эти обстоятельства изменятся, тогда не будет больше «лишнего жира», прокладки, которую можно заменить на более тонкую, не будет свободы в действиях. Поэтому самая эффективная организация может потерпеть крах весьма неожиданно. Вы освобождаетесь от всех отраслевых подразделений, которые не обеспечивают необходимой отдачи (при которой цена на ваши акции растет), а затем крупный конкурент делает неожиданный рывок в вашем основном поле деятельности — и вы внезапно оказываетесь в трудном положении.

Новым словом в бизнесе является «гибкость». Вместо того чтобы все больше повышать свою производительность в производстве велосипедов, у вас так называемое гибкое производство. Если велосипеды пользуются спросом, вы их выпускаете, если же в цене медицинское оборудование, вы переключаетесь на него. На электростанциях обзаводятся комбинированным источником энергии. Если мазут дорог, пользуются углем; если же газ подешевел, переключаются на газ.

Закон необходим для того, чтобы общество нормально функционировало. Однако можно дойти до абсурда, если однажды акушерки прекратят принимать роды по той причине, что страховка от медицинских ошибок и соответствующая ответственность делают работу в этой сфере слишком дорогим удовольствием. Своей вершины подобные абсурдные случаи достигли в США, где правовые вопросы составляют важнейшую заботу в любом бизнесе. Мне как-то сказали в крупной европейской корпорации, что в Европе одно подразделение нередко делит одного юриста с другим подразделением. В США эквивалентного размера подразделение содержит в штате пятьдесят юристов на полной ставке. Юристам надо зарабатывать на жизнь, и если вы можете выручить больше денег из судебной тяжбы, чем из производства товаров, то сообразно этому и пишутся правила игры в обществе. Я вернусь к рассмотрению данного вопроса позднее, когда буду говорить о концепции «лудекии» (когда занимаются игрой ради самой игры).

В настольной логике различные кусочки головоломки-мозаики лежат перед вами на столе. Синий кусочек — это синий кусочек, и он не может неожиданным образом стать красным. Атрибут прикреплен к объекту перманентным образом. Нечто принадлежит к некоей категории или же не принадлежит. Не существует механизма, посредством которого предмет мог бы выйти из своей категории и перейти в другую. Логическая система не работала бы, если бы в ней не имела места названная перманентность. Если бы нам приходилось опираться на обстоятельства на каждом шагу, у нас не была бы тогда в ходу классическая логика, а мы пользовались бы больше водной логикой, о которой я упоминал ранее и о которой расскажу более подробно позднее.

Большинству традиционных философов был известен упомянутый крупный недостаток системы категоризации. Трудность состоит в том, что точку перелома (пиковую точку на кривой Лаффера) нелегко определить в конкретных понятиях. Отсутствие соли в пище — плохо, немного соли — хорошо, больше соли — плохо, однако точка перехода от нормы к избытку может быть различной у разных людей. Философы попытались обойти эту проблему довольно шатким образом: они придумали тезисы «умеренность во всем» и «золотая середина». Но это выглядит скорее как родительское наставление, нежели как логика.

Достаточно очевидно, что не есть — это плохо, есть в умеренных количествах — хорошо, а слишком много есть — опять плохо. Озабоченность многих американцев по поводу тучности свидетельствует о практичности такой логики. Быть высоким — это хорошо, но быть очень высоким не лучше, если, конечно, вы не собираетесь стать баскетболистом. Некоторые вопросы несложно разрешить на основе понятий «достаточность» или «пребывание в пределах разумного». Некоторые расходы на оборону — хорошо, но в какой момент можно сказать, что дальнейший рост военных расходов попадает в категорию «плохо» или оказывается пустой тратой ресурсов?

Основным назначением настольной логики было освобождение нас от необходимости принятия трудных решений. Предполагалось, что требуется лишь отнести вопрос к той или иной категории, после чего решение приходит само собой.

Истина — это хорошо, справедливость — хорошо, экология — хорошо, семейные отношения — хорошо, общество и коллектив — хорошо. Можно ли определить какую-либо точку, после которой слишком многое из перечисленного становится чем-то неприемлемым, плохим? Возможно, что нет, но даже если мы смогли бы определить такую точку, то никогда не признали бы этого, поскольку оппоненты тогда с легкостью доказали бы, что. такая точка уже была достигнута в том или ином. Мы прикрепляем к вещам перманентные ценники по той причине, что не хотим оказаться перед необходимостью принимать множественные трудные решения.

Ценник есть часть нашего перцепционного паттерна в таких случаях. Можно взять в руку деревянное изделие причудливой формы и спросить себя: «Есть ли от этого какая-то польза для меня?» Однако когда слышим слова «экология», «производительность» или «закон», мы автоматически знаем, что это «хорошие вещи».

Довольно много проблем в обществе вытекает из того, что мы не можем понять, что кривая Лаффера (я предпочитаю называть ее для себя солевой кривой) применима ко многим вещам. Знание — хорошо, поэтому, казалось бы, больше знания должно быть еще лучше. Однако, как мы видели, это необязательно так, поскольку лишние знания способны служить препятствием для оригинальности мысли в научных исследованиях. Критика — хорошо, потому, казалось бы, больше критики еще лучше. Наступает, однако, момент, когда самодовольный негативизм становится самоцелью. Демократия — хорошо, но не может ли слишком много демократии быть плохо?

Я пишу не об абсурдных крайностях, поскольку довольно легко показать, что крайность в чем бы то ни было, скорее всего, принесет вред, но о тех ситуациях, где переход в количестве происходит в пределах нормы, как, например, в случае с добавлением соли в пищу.

Имеется простое высказывание, которое чуть было не разрушило всю промышленность Америки: «Если поломки с вещью не произошло, не чините ее». Как такой простой — и, по всей видимости, разумный — афоризм мог иметь такой катастрофический эффект? Рабочей концепцией в промышленности Америки было: «Будем продолжать делать то, что мы делаем, и если что-то идет не так (ломается), исправим это и пойдем дальше. Таково наше кредо». Это сервисная концепция бизнеса, и она на протяжении многих лет являлась доминирующей и достаточной.

Затем стали появляться конкуренты: японцы, «тихоокеанские тигры»[27], западные немцы. Они понимали, что не смогут конкурировать, просто делая то же самое. Поэтому стали искать пути совершенствования своего бизнеса. Это подразумевало способы производства более качественной продукции, а именно: решаем возникающие проблемы и продолжаем работать по-старому. Поэтому конкуренты стали уделять внимание вещам, не представляющим проблему: можно ли улучшить дизайн здесь; можно ли удешевить производство этой детали; как повысить надежность этого изделия?

«Если вещь не сломалась, не надо чинить ее» — прямая противоположность конкуренции. Выражение подразумевает наличие статического мира, где то, что вы делаете в данную минуту, будет достаточным всегда. Это противоположно по духу прогрессу в любой сфере деятельности. Соответствующий урок уже извлек для себя производственный сектор, но по-прежнему ничему не научились такие сферы, как образование, политика, экономика, международные отношения. Мы склонны иметь ментальность по типу «решение проблем». Мы предполагаем, будто то, что мы делаем, хорошо, и если имеется отклонение от нормы, необходимо его исправить, как мы починяем проколотое в дороге колесо. В американской психологии и образовании существует вреднейшая традиция рассматривать всякое мышление как решение проблем. Специалисты в сфере образования ныне поговаривают о введении предмета «решение проблем» в школьный курс, но находят неприемлемым говорить о введении предмета «навыки мышления» (поскольку это то, чем образование должно было, собственно, заниматься все это время).

Нет никаких сомнений, что решение проблем является важной частью прикладного мышления и что мы можем использовать его в качестве «большого слова», включающего в себя все целенаправленное мышление: мы хотим куда-то попасть — как нам туда попасть — давайте решим задачу/проблему. Но как и со всеми «большими словами» (проблема с водосборной площадью), наше восприятие в скором времени ограничивается видением проблемы в чистом виде: что-то не в порядке, давайте исправим это. Исключенными оказываются мышление в отношении возможностей, инициативное мышление, ищущее совершенствования, и все те другие типы мышления, в которых мы мыслим о вещах, не являющихся, вообще говоря, «не в порядке».

Решение проблем и критическое мышление представляют собой часть одной и той же культурной традиции: давайте исправлять ошибки, давайте вскрывать недостатки. При этом мы не отдаем себе отчета, что это все сервисные процедуры. Они предполагают, будто то, что мы имеем, есть совершенная система, а если и не совершенная, то неуклонно прогрессирующая в этом направлении посредством эволюции. Все, что нужно делать мыслящим людям, это вести автомобиль по известной дороге, не уклоняясь от курса, ремонтируя те части, которые выходят из строя. Понятие прогресса посредством перемен в восприятии, парадигматических сдвигов и непосредственного использования дизайна не находит здесь места.

Приступая к решению проблем, мы обычно используем традиционный метод. Анализируем ситуацию. Затем ищем способ устранить причину проблемы. Устранение причины часто приводит к решению проблемы: если нам мешает при ходьбе торчащий внутри ботинка гвоздь, мы удаляем гвоздь; если слишком легкодоступный кредит приводит к росту инфляции, банки повышают процентные ставки; если в воде присутствуют бактерии холеры, мы меняем источник водоснабжения или употребляем сугубо кипяченую воду; если кольцевой уплотнитель в ракете дает течь, мы меняем ее дизайн, с тем чтобы уплотнителя не было вообще. Однако не все проблемы могут быть решены путем устранения причины. Причину можно не найти. Или ее удается найти, но устранить невозможно (землетрясение или засуха). Или может быть целый клубок причин, устранить который опять-таки весьма трудно (межобщинная рознь).

Устранить причину — это лишь один из постулатов решения проблем, однако очень много сил у нас тратится на данный конкретный подход вследствие нашей культурной традиции в сфере логики и даже концепции греха. Примитивная связка «причина и следствие» в нашем сознании подразумевает, что всегда должна иметься причина — поэтому давайте найдем и устраним ее.

Какими еще могут быть подходы? Например, дизайн. С таким подходом мы говорим себе: «Имеется ситуация. Как нам двигаться вперед?» Задумав построить новый город в болотистой местности, мы могли бы сказать: «Давайте уберем причину — болото». Но если мы хотим построить город в пустыне, нам не надо убирать весь песок, а вместо этого мы говорим себе: «Здесь пустыня. Каков должен быть дизайн домов, чтобы они прочно стояли на песке?» Поэтому в случае с проблемами вроде той, что имеет место в Северной Ирландии, можно было бы попробовать устранить причины, однако это весьма сложно сделать, поскольку те уходят корнями в далекое прошлое, или вы могли бы использовать дизайн и придумать выход из сложившейся ситуации.

Другой подход, имеющий много общего с дизайном, состоит в том, чтобы изменить систему. В сложной интерактивной системе можно менять связи и отношения: некоторые убирать, вводить новые, изменять параметры отношений. Очень часто бывает, что, когда вы изменяете правила игры, человеческая природа и жадность быстро находят способ управлять новой системой вполне эффективно. Когда американские страховые компании пожелали сократить быстро растущие больничные расходы, они ввели в практику «Diagnosis Related Groupings» (DRG)[28] — систему, гарантировавшую возмещение будущих расходов больницам по твердой ставке за каждую диагностическую группу. Больницы в скором времени обнаружили, что они заработают больше, если будут отпускать пациентов домой раньше, чем если будут держать их долгое время (возможность судебного иска на предмет врачебной ошибки является определенной защитой против практики слишком скорой выписки пациентов).

Вместе с тем наши мыслительные традиции всегда отдавали анализу предпочтение перед дизайном. Довод тут следующий: если мы как следует проанализируем нечто, то обязательно найдем причину, после чего сможем устранить ее. Такой постулат не является неверным, однако область его применения ограничена. Мы, однако, продолжаем учить других анализу, но не дизайну. Это потому, что анализ видимым образом требует только логики (что является заблуждением, поскольку ему также нужно творческое восприятие), тогда как дизайн подразумевает творчество, с которым мы пока не научились обращаться.

На данном этапе некоторые философы могли бы спрятаться за словесную игру: «Все должно иметь причину. Проблема должна иметь причину. Если проблема решена, тогда по определению ее причина также была устранена. Неважно, как вы устранили причину, главное — причина была устранена». Такого рода описательные умозаключения в ретроспективе поддерживают интеллектуальное развитие. Ситуация в точности та же, что мы видели в использовании слова «интеллект». «Всякое поведение, которое морально, эффективно и полезно, является интеллектуальным, и поэтому мышление интеллектуального человека не может быть неэффективным. Если человек мыслит плохо, тогда по определению он не является интеллектуальным человеком». «В логике не может быть ошибок, потому что по самому своему определению она свободна от ошибок, иначе это не истинная логика». Такого рода доводы можно слышать вновь и вновь, и они, по правде говоря, являются чистейшей описательной словесной игрой.

Существует, вероятно, много причин для традиционного британского хулиганского поведения на футбольных матчах и в других местах. Данные причины, возможно, включают непрочные семейные узы, низкую дисциплину, стремление следовать моде и подражать сверстникам, скуку, поп-культуру с ее свободой самовыражения, стремление отрешиться от сложностей жизни в обществе, юношескую агрессию, не находящую выхода, насилие на экранах телевизоров и так далее. Можно либо попробовать устранить все эти причины, либо попытаться придумать способ движения вперед посредством дизайна.

Таким образом, традиции решения проблем и устранения причин вполне действенны в пределах своих возможностей, но они лишь часть требуемого мышления. Как и вообще с большей частью традиционного мышления, оно корректно вплоть до какого-то момента, после которого оно перестает быть адекватным. И при этом мы по-прежнему удовлетворены тем, что имеем.

Многие мужчины в Америке бреют каждое утро область лица над верхней губой. Задумывался ли кто-нибудь, кто пользуется обычной безопасной бритвой, над тем, что, быть может, легче будет бриться, если бритву держать неподвижно, а вместо нее двигать головой. Надо сказать, получается действительно лучше. Но никому это в голову не приходит, потому что нет «проблемы, которую надо решить». Однако прогресс не приходит путем простого решения проблем.

Существует история о том, как директор супермаркета в Нью-Джерси обнаружил, что убытки магазина (от выноса товара) составляют 20 процентов. Он распорядился провести тщательнейшее служебное расследование. Все цифры были внимательно изучены. Каждому кассиру было поручено внимательно следить, чтобы все покупки тщательно фиксировались. Детективы смешались с покупателями с целью выявить возможный масштабный вынос неоплаченного товара, но ничего не смогли обнаружить. Система работала как следует, без мошенничества с чьей-либо стороны. Однако потери по-прежнему имели место. Однажды владелец лично посетил супермаркет. У него появилось странное чувство, будто что-то не так. Внезапно он понял, в чем дело. Изначально в торговом зале были установлены четыре кассы, а теперь их было пять. Оказалось, что из пятой кассы сотрудники брали всю выручку. Итак, система работала исправно в каждом своем узле, но это была уже другая система.

Анализ работает с закрытыми системами. Как много можно назвать по-настоящему закрытых систем? Где провести черту? Казалось бы, легко было предположить, что анализ деятельности мошенников в супермаркете должен был предусмотреть количество имеющихся касс. Как просто все представляется задним числом.

В одной из моих предыдущих книг вниманию читателя был предложен ряд проблем из области механики, например построить мост при помощи нескольких ножей и бутылок в качестве опор. В условии одной задачи было сказано, что может быть использовано четыре ножа. Однако решение задачи допускало использование всего трех ножей. В результате я получил много раздраженных писем. Читатели считали, что не следовало изначально говорить о четырех ножах, раз требовалось всего три. Это является отражением анализа закрытых систем и традиций школьных учебников: используйте всю информацию, данную в условии задачи.

Анализ закрытых систем напоминает умение способных учеников решать головоломки-мозаики. Когда имеются все необходимые кусочки, учащиеся прекрасно справляются с задачей.

В нашем традиционном отношении к анализу мы вели себя подобным образом: «Проведите линию, которая охватит все, что относится к делу. Какую часть всего мира мы собираемся включить в нашу систему?» После этого мы анализируем все факторы и отношения между ними.

В недавнем прошлом люди, стоя в очередях у разного рода окошечек (в банке, на почте, у контрольно-пропускного пункта в аэропорту), бывало, «застревали», когда какого-нибудь человека впереди обслуживали непомерно долго. Поэтому была введена концепция «одноточечной» очереди. Имеется одна очередь. Когда вы подходите к ее концу, вы имеете возможность проследовать к любому окошечку, которое свободно. Это был большой шаг вперед (по крайней мере, психологически), поскольку теперь вы не могли «застрять» позади кого-нибудь, кого обслуживают слишком долго. Ныне ведутся различные сложные исследования по анализу механизма очередей. Вырабатываются предложения по поводу оптимальных стратегий формирования очереди в смысле требуемого числа точек обслуживания и так далее. Откуда взяться новым идеям в рассматриваемом вопросе?

Представьте себе дополнительное окошечко по обслуживанию очереди, помеченное надписью «Пять долларов за обслуживание в этом окошечке». Любой человек из очереди, который считает, что его время стоит больше пяти долларов, направится к этому окошечку. Выбор перед вами: соглашайтесь или нет. Вы теперь в состоянии назначить цену своему терпению. Если слишком много людей направятся к такому окошечку, тогда цена поднимается до десяти долларов или еще выше. Заметим, что данная мысль вряд ли явилась бы результатом исследовательского анализа механизма очередей.

Итак, первая проблема с анализом звучит как вопрос: имеем ли мы в действительности закрытую систему? Второй вопрос выглядит так: где нам провести границу, чтобы получить закрытую систему? Очевидным образом ответы на эти вопросы в большой степени зависят от нашего восприятия. Мы можем включать вещи, которые, как нам представляется, относятся к делу, но для начала нужно иметь это восприятие.

Анализ является традиционным и мощным инструментом мышления по многим важным причинам. Мы. можем не видеть весь комплекс вещей в целом, поэтому мы разбиваем его на узнаваемые паттерны, после чего уже знаем, что нам делать. Чтобы понять работу системы, мы разбираем ее на элементы (выполняя анализ) и изучаем отношения между ними. Такова суть прикладной математики. Желая понять суть явления, мы анализируем ситуацию, чтобы получить объяснение.

Недостаток традиционного процесса анализа состоит в том, что в случае сложных систем, когда вы имеете в своем распоряжении куски, вы уже не имеете целого. И это целое не может быть заново построено из этих кусков. Например, в медицине существует интуитивное мнение, что душевный настрой больного способен повлиять на его выздоровление, но это не отражается в результатах бактериологического анализа или уровне содержания антител. Даже в математике имеет место движение в сторону более холистических воззрений. Кстати, зависит ли точность метеорологических прогнозов от последовательности точечных измерений или общего видения погодных систем и процессов?

Очень может быть, что наш аналитический и атомический взгляд на экономику послужил сдерживающим фактором в этой области знания.

Теперь я хотел бы перейти к тому, что, на мой взгляд, является еще более серьезным недостатком анализа. Нас воспитывают в духе того постулата, что, если мы хотим быть в курсе происходящего и желаем иметь свежие идеи, нам необходимо анализировать имеющиеся в наличии данные или собирать дополнительные посредством экспериментов и опросов. В этом основа науки и исследований рынка. Компьютеры позволили нам осуществлять сбор и сортировку данных с невиданной доселе производительностью. Поэтому мы по идее должны были следовать означенной традиции анализа с еще большей эффективностью. Существует убеждение, что анализ данных достаточен и является основой рационального поведения. Имеется, к сожалению, серьезный недостаток в рассматриваемой традиции.

Проблема состоит в том, что по-настоящему проанализировать данные нам не удается никогда. В лучшем случае мы проверяем подлинность некой гипотезы, которая у нас есть, или пытаемся обнаружить в имеющихся данных небогатый арсенал зависимостей и отношений, который находится в нашем распоряжении. Короче говоря, для начала нам необходимо иметь перцепционные рамки или систему отсчета. Чаще всего мы используем очень упрощенные перцепционные рамки, такие как корреляция, причина и следствие, временные ряды, период полураспада.

В пору моих занятий медициной я проводил ряд исследований кровообращения в легких. В модели нормального потока необходимо измерить падение давления между двумя точками и затем измерить поток. Это даст меру сопротивления. При таком подходе цифры никогда как следует не сходились. Затем я использовал модель водопада. В водопаде высота, с которой падает вода, не имеет никакого влияния на поток выше точки падения.

При разработке новой области знания — теории хаоса — математики вернулись к старым данным и применили новую концептуальную модель. Таким образом, анализ данных способен подтвердить или опровергнуть гипотезу и позволяет сделать выбор между хорошо известными моделями, но сам по себе не генерирует новые концепции. Лишь сравнительно недавно новые типы зависимостей и отношений (нелинейные, пороговые, «водопад» и другие) получили опробирование в экономике. Если бы анализ данных мог напрямую генерировать подобные новые идеи, они попали бы в поле зрения уже давным-давно и заменили бы те примитивные связи, с которыми экономисты работали до этого. Я вернусь к этому вопросу, когда буду рассматривать научный метод. Это очень важный вопрос, который напрямую опирается на перцепционную организацию: мы можем увидеть только то, что готовы увидеть.

По мере того как компьютеры становятся все более способными выполнять анализ данных за нас, нам следует разрабатывать все больше концептуальных моделей. В настоящее время возможно проведение экспериментов на компьютерах. Первоначальные данные свидетельствовали о том, что люди, пристегивавшиеся ремнем безопасности, имели гораздо меньшую вероятность гибели в дорожных авариях. Это прямо указывало на то, что использование ремней безопасности резко повышает число выживающих в авариях. Дальнейший анализ показал, что данная зависимость (хотя и верная) на деле сложнее, чем кажется. Осторожные водители пристегиваются ремнями безопасности и водят машину аккуратно, в связи с чем дорожно-транспортные происшествия с их участием являются менее серьезными. Лихачи же склонны не пристегиваться, и аварии с их участием гораздо более серьезные. В серьезных авариях гораздо выше вероятность гибели кого-нибудь из участников. Но следует сначала подумать о такой возможности, прежде чем приниматься искать ее.

Почему мы не можем просто проанализировать данные во всех возможных комбинациях? Комбинациях чего? Даже если выделить отдельно все факторы, они уже будут перцепционными предположениями. Даже для этих изолированных факторов количество возможных организаций было бы колоссальным, поскольку математическая комбинаторика оперирует очень большими числами. Имеется 362 880 способов разместить числа от 1 до 9 в матрице, состоящей из девяти ячеек (9 х 8 х 7 и так далее).

Задним умом все это, конечно же, будет казаться очевидным. Как только мы получили ответ, нам остается только сказать: если бы мы посмотрели туда и сюда; если бы мы сформулировали проблему таким образом; если бы мы измерили то, что требовалось измерить. Как я неоднократно упоминал выше, такие утверждения мало что значат (всякая стоящая творческая идея всегда выглядит логичной в ретроспективе). Задний ум справедливо применять в настольной логике, но бессмысленно — в паттерн-системе. Когда вам известно, какой путь ведет к ответу, всегда легче избрать этот путь.

Одним из важнейших вкладов древних греков в мышление была концепция «почему». Перед ее введением мыслителям было достаточно сказать «это так» и оставить все как есть. Концепция «почему» ведет к богатой мыслительной активности анализа и поиску объяснения.

Следующий шаг таков: понимая вещи и выделяя среди них фундаментальные, быть может, мы в состоянии изменять их. В связи с этим легко видеть, почему подобное классическое мышление пользуется большим уважением. Оно ведет к научному методу, хотя сами греки предпочитали мыслить в терминах настольной логики и конструированных систем, а не эксперимента.

Концепция «почему» является базовой частью нашей интеллектуальной традиции, и я решил рассмотреть ее в данном разделе, посвященном анализу, поскольку большая часть последнего предназначена для поиска ответа на вопрос «почему?»: почему растет инфляция; почему вирус СПИДа такое долгое время пребывает в спящем состоянии; почему произошел скачок на 5 процентов на последних выборах; почему имеет место внешнеторговый дефицит?

Я уже упоминал о вкладе восприятий и концепций в поиск объяснений путем анализа: нам следует уделять столько же внимания нашему перцепционному репертуару, сколько и данным. Теперь я хотел бы посмотреть в противоположном направлении. Объясняя что-либо, мы смотрит назад, дизайн же смотрит вперед.

Мы были очарованы возможностями анализа, но при этом очень мало внимания уделяли дизайну. Разумеется, дизайн породил храмы, расцветки тканей, мебель и космические ракеты, однако он всегда рассматривался сугубо как ремесло в сравнении с интеллектуальным совершенством анализа. Частично это результат наших поисков истины, которые (возможно, ошибочно) мы считали следствием анализа, а не дизайна. Вероятно, это еще один аспект влияния теологических измышлений на образование. Главным образом это результат ошибочного убеждения, что тогда как анализ обнажает компоненты и системы, У дизайна задача гораздо проще, а именно сведение элементов вместе для достижения какой-нибудь цели.

Традиционная концепция состоит в том, что «знания — это все». Если мы обладаем знаниями, то вещи вроде разработки конкретных действий и дизайна становятся второстепенными интеллектуальными операциями. В этой связи школы и университеты озабочены в первую очередь тем, чтобы предоставлять знания. Навыки прикладного плана перенесены в ведомство технических колледжей и бизнес-школ, которые воспринимаются как нечто гораздо более низкого интеллектуального уровня. Возможно, дизайн автомобиля или радарной системы проще с интеллектуальной точки зрения, чем анализ политического развития в XIX веке, однако реальный процесс дизайна гораздо сложнее и во всех своих аспектах не менее важен, чем анализ.

Есть две вещи, которые мешали нам осознать важность дизайна: вера в то, что анализ данных обеспечит нас всеми необходимыми идеями (что не соответствует истине в самоорганизующейся перцепционной системе), и вера в то, что эволюция обеспечит нам весь необходимый прогресс (также неверно в самоорганизующейся системе).

Противоположностью «почему» является «по». С «по» мы смотрим в будущее, на то, что могло бы получиться как результат изменившихся восприятий и дизайна новых концепций. «Что могло бы быть» лишь отчасти основывается на том, «что есть сейчас». Может даже возникнуть необходимость отмежеваться от того, что «есть», от существующих восприятий и парадигм.

Аристотель сказал, что всякое новое знание вытекает из существующего. В этом есть, возможно, доля правды, если согласиться с тем, что мы не в состоянии увидеть новое знание иначе, чем через призму существующих восприятий. Иными словами, приобретению значительной части нового знания на деле мешает существующее. Это происходит оттого, что существующие восприятия должны быть пересмотрены, чтобы мы могли увидеть вещи по-другому.

Есть анекдот о том, как мужчина оказывается в лифте с привлекательной молодой женщиной. Он спрашивает у нее, согласна ли она переспать с ним за 10 тысяч долларов. Женщина отвечает, что согласна. Он задумывается на некоторое время, а затем спрашивает: «А за 50 долларов?» «Да кто я, по-вашему, такая?» — спрашивает женщина с негодованием. «Это мы уже установили, — замечает мужчина. — Теперь мы просто утрясаем цену». Мужчине совершенно ясно, к какой описательной категории следует отнести женщину. Женщине же кажется, что есть очень большая разница между дешевой «женщиной легкого поведения» и «шансом заработать хорошие деньги».

Бокал падает с подноса и разбивается. Это понятно, потому что существуют правила гравитации. Описательное слово «гравитация» есть не более чем удобный способ выразить мысль: лишенный опоры предмет неизбежно упадет на землю. Далеко не все из тех, кто свободно оперирует этим словом, знают, что такое закон всемирного тяготения Ньютона или как Эйнштейн уточнил его. Далеко не все также знают, что ускорение гравитации равняется 9,81 м/с2. Даже самые выдающиеся физики пока не знают, существуют ли гравитационные волны, или гравитоны[29]. Таким образом, в данном случае описание неполноценно, но удобно.

В течение долгого времени наука занималась не более чем классификацией вещей (даже в математике), и сегодня существует немало областей, где это по-прежнему имеет место. Не спешите определить это как примитив, прежде посмотрим, какой эффект это производит на восприятие и наши действия. Самые тонкие различия позволяют нам видеть вещи по-другому. До того как медицинские тесты стали более совершенными, врач мог различать между гемолитической желтухой (сопровождающейся разрушением [гемолизом] эритроцитов) и обтура-ционной желтухой (механическое препятствие на пути оттока желчи), поскольку в первом случае как моча, так и стул были бледного цвета. Хирургическое вмешательство являлось показанием в последнем случае, являясь бесполезным в первом. Таким образом, различение позволяло предпринимать корректные шаги в лечении.

В настоящей книге я призываю к гораздо более тонкому различению в восприятии, иначе мы будем по-прежнему иметь дело по большей части с обширными паттернами с прикрепленными к ним значениями-ценниками. Кто-нибудь может спросить, в чем разница между более тонкими различениями, к которым я призываю, и классической системой категоризации. Временами между ними имеет место пересечение, а временами — огромная разница.

Вернемся к случаю с желтухой. Если бы врач сказал: «И то и другое относится к общей категории желтухи, и операция является лучшим способом лечения», — тогда операция была бы сделана многим пациентам с гемолитической желтухой, но совсем бы им не помогла (не говоря об опасностях, связанных с хирургическим вмешательством). Утверждение, что пациенты как с гемолитической, так и с обтурационной желтухой относятся к категории «желтушных» на основании физических признаков желтой кожи и белков глаз, ничего не добавляет в данном случае. Это верно, что оба типа желтухи могут иметь общие признаки и побочные эффекты, и очень полезно знать о таких атрибутах. Однако с общими атрибутами можно иметь дело отдельно, не считая их членами одной категории. В этом ключевое различие.

Народные снадобья, многие из которых действительно работают, создавались путем проб и ошибок. Чтобы добиться эффективности в применении, необходимо провести четкое разграничение: в этих случаях данное средство поможет, а в этих нет.

Разумеется, слишком тонкие различения могут помешать нам увидеть глубинное сходство В таком случае применима классификация людей по их отношению к вещам на два типа — объединителей и разделителей (объединители видят сходные черты, а разделители — различия).

Итак, если мы хотим избежать грубого общего сравнения, нам необходимы более богатые описательные средства. Однако когда нужно определить глубинное сходство, следует заглянуть за название. Если бы бокал в руке, бокал, падающий из руки на пол, и бокал, разбивающийся об пол, имели разные названия, нам пришлось бы нелегко, соображая всякий раз, что речь идет об одном и том же процессе. Годовалый лосось, возвращающийся в свою родную речку, называется grilse. Англичане не употребляют его в пищу, относя к другому виду рыб. Французы же едят grilse, поскольку знают, что это просто иное название молодого лосося.

Название есть простейший способ описания. На следующем уровне, где используется описание (обычно с помощью языка, но не всегда), чтобы создавать модели мира, задействована очень большая часть наших интеллектуальных усилий и мыслительной традиции. Поскольку столь значительная часть нашей мыслительной культуры основана на языке и описании, нам необходимо знать границы системы. В одном из предыдущих разделов я уже рассматривал его с такой точки зрения.

Одни описывают прогулочную трость как состоящую из двух частей — изогнутой ручки и всего остального. Другие описывают ее как имеющую три части — ручку, ствол и штучку, которая соединяет их вместе. Если прогулочная трость собрана из различных элементов, таковые могут лечь в основу описания. Описание может быть самым разнообразным (в зависимости от традиции, имеющихся паттернов восприятия, аналитической базы, прошлого опыта).

Описание — это восприятие, выраженное посредством доступного словарного запаса в соответствии с правилами грамматики. Описание имеет все достоинства и недостатки восприятия, включая невозможность истины. Простая фраза «Я вижу красное яблоко на тарелке» на самом деле должна звучать примерно так: «При данных обстоятельствах и в данный момент времени я переживаю опыт, который наилучшим образом может быть представлен тем, что я вижу красное яблоко на тарелке». Это могут быть голограмма, иллюзия или пластмассовый макет яблока.

Проблемы возникают, когда мы принимаем описание за действительную модель ситуации. Описание с помощью языка не является моделью и может лишь привести к новым описаниям. Настоящая модель должна включать в свой состав некие процессы (математические, химические, неврологические), и именно исходя из поведения последних мы оказываемся в состоянии делать прогнозы. В описательной модели отсутствует генерирующая энергия: здесь нет места неожиданностям.

Описания в состоянии служить триггером творческого озарения, как и случайные слова, поэзия или стечения обстоятельств. Описания могут менять восприятие, демонстрируя возможность иного восприятия вещей и позволяя последнему набрать силу через многократное использование. Они способны перемещать ценности через авторитетное суждение, моду, усиливая возникающие тенденции или посредством прямой эмоциональной пропаганды (путем использования прилагательных, частичного восприятия и всех других механизмов). Описания не в состоянии предоставить подлинное объяснение или истину, но могут утвердить своего рода истину, зиждущуюся на вере, предлагая соответствующие цикличные восприятия (например, недостаток заботы об охране окружающей среды приведет в итоге к катастрофе, поэтому охрана окружающей среды является хорошим делом, поэтому людьми, которые не согласны с этим, движет эгоизм или жадность, поэтому…).

Разумеется, ничто не может остановить человека в деле придумывания самых странных и причудливых описаний. Можно описать прогулочную трость как состоящую из 100 сегментов, 30 из которых приходятся на ручку, 50 — на среднюю часть и еще 20 — на остальную часть. Можно описать Солнце в виде бога, которого несет по небу колесница с запряженными в нее четырьмя лошадьми. Можно описать корову как воплощение определенного божества. Можно описать американскую внешнеполитическую деятельность как империализм. Границы между восприятием, описанием и верой очевидным образом не существует.

Описание дается без труда. В результате цивилизация постоянно озадачена новыми вариантами описания, пытающимися выдать связность вещей за истину.

Описание приносит большую пользу, коль скоро мы рассматриваем его как восприятие, а не как логику в рамках сконструированной системы. Если рассматривать его как восприятие, тогда оно имеет произвольность восприятия, подверженность ошибкам и зависимость от обстоятельств, свойственные восприятию.

Когда одно описание лучше другого? Когда оно интересно, имеет более высокую моральную ценность или широкую практическую применимость? Если вера в НЛО делает вашу жизнь интереснее, в добрый путь, но не пытайтесь резко переводить соответствующие выводы в практическую плоскость. Если одно описание имеет более высокую моральную ценность, чем другое, примите его на таком уровне, но не присваивайте себе право учить соответствующим выводам других людей, которые в свое время не сделали такой же выбор. Если описание имеет практическое значение, стремитесь добиться чего-нибудь большего на его основе.

Там, где описание становится предметом веры или гипотезой, в силу вступают иные факторы, которые я рассмотрю в последующих разделах.

Основная проблема нашего обращения с описанием состоит в том, что мы склонны принимать его за истину, вместо того чтобы иметь с ним дело как просто с восприятием.

Как я уже отмечал в данной книге, тот факт, что мы можем описать нечто определенным способом, не означает, что мы видим или понимаем это таким же образом. Кажется, что здесь я сам себе противоречу. Дело в том, что описание не менее соответствует действительности, чем восприятие, поскольку основывается на множестве восприятий. Когда мы видим нечто, мы используем непосредственно доступные нам простые восприятия, а не сложное описание, которое мы можем построить позднее. Я могу описать колесо как «траектория точки, движущейся на одинаковом расстоянии вокруг оси», но когда я вижу колесо, я вижу колесо, а не это описание.

Если вы прекрасны духом, любой ценой выразите себя в поэзии, песне или ином искусстве. Если же ваш дух нельзя назвать прекрасным, а скорее наоборот, тогда, пожалуйста, воздержитесь от самовыражения.

В природу нашей мыслительной культуры заложена вера в то, что естественное и свободное — это хорошо, а неестественное и сдерживаемое — это плохо. Естественное/неестественное является одной из наших самых ярких дихотомий. Я поговорю о дихотомиях позднее как о фундаментальном аспекте нашей мыслительной традиции.

Природа (естество) — вещь хорошая, поэтому естественное тоже хорошо, а вот неестественное — это плохо. Вместе с тем природа временами может быть очень жестокой и предельно эгоистичной.

Мы наносим краску на поверхность. Краска — вещь искусственная, поэтому если мы снимем краску, то под ней окажется настоящая поверхность. Сдирание краски до обнажения естественной деревянной основы было в моде многие годы.

Притворство, искусственность и условности, взятые в избытке, могут служить сдерживающим фактором, поэтому давайте избавляться от всего искусственного. Поп-музыка придерживается такого направления мысли: будем свободны, давайте выплескивать все наружу. После Фрейда началась настоящая геологическая эра в психотерапии: «Копайте глубоко». Копайте под то ложное, что лежит на поверхности, и ниже вы найдете настоящего человека, истинную личность.

Предположим, что все это не так. Предположим, что на поверхности лежит настоящий человек, а глубже вы находите все самое низменное в нем, неинтересную требуху. Если разобрать дом, то получится груда кирпичей. Предположим, что человек является импресарио своих собственных выступлений перед миром. Предположим, что создаваемое на основе нашего опыта и нашей «биохимической» личности является нашей сутью, а лежащее под ними представляет собой лишь общие рамки нашего естества. Последователей Конфуция не особенно волновало западное понятие души. Если ваше поведение по отношению к другим и к своей работе правильно, тогда общество позволит вам позаботиться о вашей душе — как бы то ни было, за правильным мышлением обычно следует правильное же действие. Возможно, нам следует учить людей навыкам хорошего импресарио и стремиться к тому, чтобы выжать самое лучшее из самых плохих представлений, вместо того чтобы копать как можно глубже.

Вышеприведенные замечания представлены с провокационной целью, дабы показать, что происходит, когда мы подвергаем сомнению естественную предпосылку (основанную на вере, что естественное лучше всего другого).

Наши естественные математические способности никуда бы нас не привели без создания системы математических обозначений и методов. Естественный человек может быть эгоистичным, агрессивным и кровожадным. Или же он может быть милым и миролюбивым. Природе не чужды обе модели, и человеческий опыт подтверждает это.

Манеры и этикет — это смазка, придуманная цивилизацией для более гладкого взаимодействия между людьми, когда эмоциональная теплота и духовное единство не могут быть вполне достигнуты. Было бы, наверное, здорово, если бы мы могли относиться друг к другу как любящие братья и сестры, именно любящие, поскольку многие братья и сестры проводят массу времени в распрях и терпеть друг друга не могут. Поэтому данное пожелание сродни следующему: все было бы здорово, если бы все было здорово.

Данная модная погоня за естественным прекрасна в отдельных областях, таких как питание и природа, но в других попросту опасна, будучи ковровым восприятием, то есть очень широкого охвата.

Подростки обнаруживают для себя, что от логики мало пользы, поскольку можно спорить с одинаковым успехом и на одной стороне баррикад, и на другой, если выбрать для спора подходящие ценности и восприятия. Они также замечают, что поступающие явным образом логично взрослые часто при этом ведут себя некрасиво. Они также знают, что на эмоции логика не оказывает никакого влияния. Поэтому они поворачиваются спиной к логике и лицом — к нерафинированным эмоциям и чувствам. Разве это не единственная реальная и истинная основа для действия?

Здесь проявляется полная неспособность уловить различие между логикой и восприятием. Данной неспособности потворствует образование, которое само никогда не удосуживалось провести черту между ними.

Все эмоции основываются на восприятии. Вы ненавидите кого-нибудь, потому что он служит триггером некоего стереотипа в вас, или вы воспринимаете этого человека как поступающего неприятным для вас образом. Изменение в восприятии может означать перемену в эмоциях. Однажды подросток в колонии для малолетних преступников стоял за спиной надзирателя и был готов нанести ему удар молотком по голове, потому что он ненавидел этого человека. Затем парень вспомнил о том, чему его учили на уроках мышления по системе CoRT (особенно на уроках о последствиях наших действий), опустил молоток и пошел восвояси. Его восприятие в отношении надзирателя не изменилось, зато изменилось восприятие своих действий.

Два ученика горячо спорят на игровой площадке. Учитель предлагает им простое упражнение из области восприятий: пусть каждый из них посмотрит на дело с точки зрения другого (метод системы CoRT, называемый ЧТЗ [Чужая Точка Зрения]). Спор прекращается.

Логика превращает вещи в застывшие стереотипы и категории. Восприятия переменчивы, они зависят от обстоятельств и при желании могут быть изменены.

Во все времена мыслители с благоговением и завистью относились к силе и безупречности математики. В качестве сконструированной системы она имеет свои собственные истины. Она очень близка к настольной логике, но вместе с тем математику требуются значительные навыки восприятия, когда он имеет дело с различными вариантами решения и направлениями мысли.

Рассматривая невероятный потенциал математики в технической сфере (атомная энергетика, сверхзвуковая авиация, полеты на Луну), интересно видеть, какой поистине ничтожный эффект при этом произвела математика на человеческое поведение и отношения. Косвенным образом технологические изменения, такие как компьютеризация и ядерное оружие, имели немалые последствия для социальной сферы, но прямым эффектом могут считаться лишь статистические методы, которые обеспечивают достоверность социологических исследований и опросов общественного мнения, а также методы подсчета голосов на выборах. Это, возможно, преувеличение, однако разница все равно вполне очевидна.

Возможности математики ограничены — не в абсолютном смысле, поскольку всегда будут изобретаться новые методы, призванные расширять диапазон наших возможностей, но в практическом. До того как теория хаоса получила развитие в недавнее время, математика имела дело в основном с линейными системами и небольшим количеством случаев нелинейных систем. Работа над теорией хаоса некоторым образом расширила нелинейный диапазон математики. Компьютеры и интерактивные процессы со временем расширят его еще больше. Возможности, предоставляемые компьютерами для проведения математических экспериментов (постановка задачи, проверка метода решения, получение результата), явились значительным шагом вперед в развитии этой науки, хотя математики традиционной школы поначалу смотрели на компьютеры с недоверием.

Однажды меня попросили выступить перед Математическим обществом Кембриджского университета (данная встреча собрала, как мне говорили, самую большую аудиторию за всю историю общества). Позднее я имел беседу с группой студентов, занимавшихся исследованиями в узкоспециализированной области математики. Как сказал мне один из них, возможно, всего человек шесть во всем мире понимали тот вопрос, над которым он работал.

Коль скоро игра, которую представляет собой математика, получила развитие, имеется возможность играть в нее во всех направлениях, и некоторые из них представляют собой очень специализированные направления. Специализация также означает деление на узкие секторы, сопровождающееся растущей невозможностью межсекторного взаимодействия. Данный недостаток присущ ходу развития математики.

Однажды меня обвинили в том, что я математик, «не обремененный математикой». В этом есть доля истины, поскольку меня интересуют взаимоотношения внутри сложной системы и поведение в пространстве особого типа, определенном в соответствии с правилами функционирования нервных сетей. Как Евклид наблюдал за поведением прямых в двухмерном пространстве, так и я смотрю на поведение активных состояний в самоорганизующемся паттерн-пространстве. Как физик-теоретик создает концептуальную модель, которая должна одновременно соответствовать реальности и находить практическое применение, так и я пытаюсь уместить существующее неврологическое знание в рамки определенной модели и найти ему практическое применение.

За пределами статистики математика не столь уютно себя чувствует с нечеткой логикой[30], неопределенностями, сложными интерактивными системами и нестабильными состояниями, хотя определенный прогресс наблюдается во всех этих областях.

Один из важнейших факторов, ограничивающих возможности математики, относится не к самой математике, а к переводу понятий на язык математики. Как нам перевести, к примеру, «справедливость» и «счастье» в символы или формы, подходящие для того, чтобы их можно было обработать средствами математики? Как определить сдвиг в отношениях с требуемой точностью? Абсолютная точность не нужна, поскольку математика может оперировать вероятностными величинами, но консенсус все равно необходим.

Возможно, со временем нам придется отказаться от нашего обычного языка, основанного на переменчивом восприятии, при работе с фундаментальными вещами. Вместо того чтобы использовать слово «счастье», мы, например, будем измерять концентрацию определенных элементов в крови. Сможем ли мы также находить решение, определяя, как ведут себя во времени концентрации некоторых химических агентов? Если бы мы даже научились все это делать, интерактивная сложность всей системы сделала бы задачу немыслимо трудной.

Великому французскому математику Декарту (чье имя получила прямоугольная система координат) однажды поведали историю о том, как Архимед поджег наступающие римские суда, направив на них солнечные лучи. Будучи математиком, Декарт пришел к выводу, что для выполнения такой задачи потребовалось бы вогнутое зеркало очень большого диаметра. Поскольку это было явно за пределами технических возможностей того времени, данная история, на его взгляд, являлась очередным мифом, в который верят люди, не знающие математики. Пятьдесят лет спустя другой француз провел практический эксперимент и показал, что это возможно, если использовать плоские цельнометаллические щиты греческих воинов того времени. Идея состояла в том, что такое «зеркало» могло быть сделано из отдельных плоских фрагментов и даже не должно было быть единой поверхностью. Каждый солдат просто использовал бы свой щит, направляя лучи солнца в одно и то же место. Таким образом, математические выкладки Декарта были верными, зато исходные предпосылки — нет.

В 1941 году математик по имени Кэмпбелл взялся доказать, что для полета на Луну масса ракеты на старте должна быть около миллиона тонн. Расчеты, выполненные им, были верны, однако технология ракетного топлива допускала гораздо меньшую массу ракеты на старте.

В течение многих лет различные ученые утверждали, что доказали невозможность изобретения летательного аппарата, приводимого в движение мускульной силой человека, поскольку человеческое тело не в состоянии генерировать достаточно силы, чтобы поднять в воздух аппарат, способный выдержать вес человека. Моему другу Полу Маккриди это все же удалось, и тем самым он заслужил премию Кремера[31]. Это стало возможным благодаря изменению исходной концепции полета и наличию более прочных и легких материалов.

Все эти три истории показывают, что математика может давать верные выводы, однако при этом неверными являются начальные предпосылки, концепции и знания.

Экономисты находят большое удовольствие в конструировании сложных моделей с множеством связей, симулирующих реальную экономическую деятельность. Считается, что такие модели способны помочь в прогнозировании, например того, что случится при повышении процентной ставки по кредитам на 1 процент. Недостатком является то, что подобные модели могут принимать во внимание только наши теперешние предпосылки и восприятия. В прошлом рост банковской процентной ставки порой отпугивал многих от взятия денег в кредит для покупки дома. Сегодня же, с учетом растущей осведомленности людей в финансовых вопросах и богатства источников информации по различным финансовым нюансам, рост процентной ставки может служить сигналом для инфляционных опасений, в результате имеет место стремление вкладывать все больше денег в недвижимость, защищенную от инфляции. Поэтому старая модель, отражающая прошлые взгляды на мир, становится бесполезной.

Сегодня экономическое поведение примерно на 70 процентов обусловлено психологическими и перцепционными факторами и лишь на 30 — математико-рациональными.

Отнюдь не подвергая сомнению величие математики, мы должны признать, что эта наука оказывает небольшое прямое воздействие на человеческие отношения ввиду того, что область применения математики ограничена, и по причине трудности перевода человеческих отношений с достаточной определенностью на язык, подходящий для обработки его математическими средствами.

Правильно/ошибочно

Истинно/ложно

Виновен/невиновен

Мы/они

Друг/враг

Принципиальность/беспринципность

Тирания/свобода

Демократия/диктатура

Справедливость/несправедливость

Естественный/неестественный

Цивилизованный/варварский

Капиталистический/марксистский

В приведенном списке дихотомий можно усмотреть источник, из которого наше обычное мышление черпает энергию. С дихотомиями мы ощущаем всю мощь настольной логики. Имея в своем распоряжении дихотомии, традиционная логика приближается по возможностям к сконструированной системе, к которой она стремится как к идеалу. Пусть существует нечто, что мы знаем по опыту, и для обращения с этим мы имеем восприятие и язык. Противоположность этому является намеренной конструкцией и имеет противоположное значение.

К сожалению, как я отмечал ранее, разум не может с легкостью представить себе абстрактную противоположность, поэтому спешит противопоставить ей пример из опыта. Посему не белая шахматная фигура воспринимается как черная.

Принцип взаимоисключения по-настоящему применим только в случае, когда две рассматриваемые категории являются действительно взаимоисключающими. На практике обнаружить таковые весьма сложно, поэтому мы намеренно создаем такие мысленные взаимоисключающие категории, которые и являются нашими высокочтимыми дихотомиями. Без них принцип взаимоисключения и определенность нашей логики многое потеряли бы.

Кто-нибудь дает вам лист бумаги в клетку — как в школьных тетрадках — и сообщает, что загадал одну из клеточек. Вы должны отгадать ее, задавая вопросы, требующие ответа только «да» или «нет». Поэтому вы проводите линию, деля лист пополам, и называете одну половину А, а другую — Б. Вы спрашиваете: «Эта клетка на половине Л?» Если ответ «нет», тогда клетка должна быть на половине Б — ей просто негде больше быть. Теперь вы начисто забываете о половине А и делите Б тоже пополам, обозначая каждую половину как прежде. Вы снова задаете свой вопрос. В конце концов вы дойдете до требуемой клетки. Идея, лежащая в основе данной простой стратегии, состоит в том, что в каждый момент времени клетка находится либо в А, либо в не-А (то есть в Б). Нигде больше клетка находиться не может. Так же как и не может она находиться одновременно и в области Л, и в области Б.

В нашем использовании дихотомий мы преследуем именно эту логическую простоту и определенность. Если нечто не истинно, конечно же, оно должно быть ложным. Если что-нибудь не ложно, то, ясное дело, оно должно быть истинным. Речь идет о категоричной поляризации, не допускающей промежуточных значений. Вместе с тем нечто может быть частично истинным и частично ложным. Частичное восприятие (которое «экономно отмеряет истину»), столь любимое прессой, это когда нечто несомненно истинное преподносится таким образом, что производит ложное впечатление. А как насчет иллюзии? Это нечто, что мы можем принимать за истину, но другие усматривают в этом ложь.

Невиновность, установленная судом, не подлежит сомнению — на такой посылке зиждется наша правовая система. Как я уже упоминал выше, шотландские суды допускают вердикт недоказанности, который означает, что подозрения в отношении обвиняемого не смягчаются, а просто не являются доказанными.

Резкая поляризация, свойственная дихотомической традиции, лишает наше мировосприятие гибкости и делает его излишне односторонним. Если кто-то не принадлежит к «нашим», значит, он из «чужих». Такая постановка вопроса не допускает существования нейтральной стороны или лиц, симпатизирующих обеим сторонам. Даже Иисус Христос использовал подобную поляризацию: «Кто не со мной, тот против меня».

В случае с дихотомией «демократия/диктатура» любая критика в адрес демократии автоматически означает в той или иной мере склонность к диктатуре, что есть нонсенс. Или возьмем дихотомию «принципиальный/беспринципный». Понятие «беспринципный» несет в себе много негативного (коварный, ненадежный, приспособленческий, коррумпированный). В связи с этим уму, который хотел бы найти применение определенным аспектам прагматизма, ставится заслон. Ибо прагматизм также является противоположностью принципиальности и потому должен быть приравнен к плохим родственникам «беспринципного».

Ежедневно старшие менеджеры японского автомобилестроения встречаются за обедом в своем особом клубе. Они обсуждают общие проблемы автомобильного бизнеса в стране. Но как только обед завершается и они переступают порог клуба, это вновь заклятые враги, стремящиеся уничтожить бизнес друг друга посредством более эффективного маркетинга, технического переоснащения, ценовой политики и так далее. Для японцев (у которых нет традиции западной логики) нет противоречия между понятиями «друг» и «враг». Они находят несложным воспринимать кого-либо как друга-врага или врага-друга. Почему бы нет?

Более или менее похожее отношение имеет место у нас к дихотомии «правый/неправый». В Японии же нечто может быть правильным и неправильным одновременно. Что-то может быть верным само по себе, но ложным при определенных обстоятельствах. Вместо «правый/неправый» рассмотрим концепцию «чего-то умещающегося в чем-то и соответствующего чему-то». Отвечает ли нечто обстоятельствам, включая этикет, культуру, прагматизм и так далее? Человек обычно довольно тонко чувствует, подходит ли что-нибудь чему-нибудь. Что-то может плохо подходить, но бывает, что нечто подходит чему-то другому идеально.

В межрелигиозной вражде часто бывает, что одна сторона рассматривает активных представителей противника как бандитов и преступников, а другая воспринимает их героями и мучениками. Вообще, мы находим для себя невозможным оперировать объединенной категорией «бандит/герой». Вместе с тем вполне очевидно для любого человека, что таких религиозных людей нельзя отнести к категории простых преступников и пытаться держать их за таковых означает просто продлевать поляризацию.

На практике мы часто создаем концепции, глядя на противоположность чего-либо. У нас нет особо прочной концепции свободы, но есть крепкая и конкретная концепция тирании (аресты, диктат власти, деспотизм, разрешительная система и так далее). Поэтому мы определяем свободу как противоположность тирании. Это все верно в пределах такого определения, однако не сообщает нам сколько-нибудь много существенного по поводу свободы. Что такое обязанности? Что такое разрешение? Если определить кислое как противоположность сладкому, это не скажет мне многого о реальных качествах кислого, я просто стану называть все несладкие вещи кислыми.

Итак, дихотомии трактуют мир посредством ложной и категоричной (по острию ножа) поляризации и не допускают промежуточных значений или диапазона значений. Водосборные и центрирующие свойства паттернов приводят к тому, что вещи, лишь слегка различающиеся, оказываются разнесенными на полюса. Становится невозможным переступить границу без немедленного обретения принадлежности к стану врага. Нетрудно видеть, как данная традиция в мышлении привела к преследованиям инакомыслящих, войнам, конфликтам и так далее. Когда мы добавим это к нашей вере в диалектику, логический спор и эволюционную борьбу за существование, мы получим систему мышления, почти специально предназначенную для того, чтобы создавать проблемы.

Поскольку разуму трудно оперировать противоположностями в абстрактном смысле, мы очень быстро прикрепляем ярлык «противоположного» к чему-либо даже не сильно отличающемуся: «не друг» становится «врагом» (со всем и полагающимися ему атрибутами агрессора).

Дихотомическая традиция имеет существенное значение в нашей традиционной настольной логике (обеспечивает возможность применения принципа взаимоисключения) и накладывает жесткую ложность на восприятие в поисках искусственной определенности.

В жизни нам явным образом нужны абсолюты, определенность и истина. Бывает истина, в отношении которой мы испытываем эмоциональную потребность; истина, в которой мы нуждаемся как в цели предпринимаемых нами усилий; практическая истина, нужная нам, чтобы управлять обществом; истина, требуемая для функционирования логики; истина, необходимая нам, чтобы определить законы мироздания.

Исламский воин, без страха вступающий в бой, осознает со всей определенностью, что смерть на поле боя означает для него немедленное попадание в рай. У христианских мучеников в мозге была такая же определенность. Людям, посвящающим свою жизнь служению Богу и религии, нужны вера и уверенность в благости того, что они делают. Награда на небесах уже не является единственной причиной, сам образ жизни приносит удовлетворение (ценности, миссия, достижение). Религия придает смысл и цель жизни и предоставляет непреходящие ценности и основу для принятия решений. Там, где религия дарит стабильную практическую систему, повседневные превратности мирской жизни порождают только смятение ума. Речь идет о самой мощной концепции, являющейся средством для ухода от тех ценностей, которые служат лишь сиюминутной или краткосрочной наградой.

Бывают времена, когда абсолюты религии вступают в противоречие с прагматизмом потребностей. Позиция католической церкви в отношении контроля над рождаемостью является одним примером этому. Многие женщины-католички используют противозачаточные средства, и опросы показывают, что в странах третьего мира большинство женщин хотели бы ограничить свои репродуктивные возможности. В определенных своих регионах мир, возможно, движется к перенаселению. Однако церковь придерживается абсолютного принципа, согласно которому любой метод контрацепции недопустим. Церкви прекрасно известно о том, какие сложности это создает для паствы, но абсолютные принципы непоколебимы. На самом же деле подобная неспособность корректировать принципы прагматическим образом служит подтверждением для многих, что церковь базируется на истине, а не на целесообразности.

Как я указывал ранее, система убеждений/веры является мощным источником истины и абсолютов. Разум с легкостью переходит в плоскость веры, и упорство, с которым он держится за эту веру, является больше отражением цикличности паттернов в мозге, чем истины, содержащейся в этой конкретной вере. Тем не менее вероятность того, что любое число убеждений является ложным, никогда не может исключить возможности истинной веры. То, что сотни картин, якобы написанных Дали, являются подделками, не доказывает, что Дали никогда не писал.

Проблема практического свойства возникает тогда, когда имеется попытка навязать конкретную систему веры тем, кто уже пользуется другой системой. Именно эта агрессивная сторона истины принесла столько бед в истории. Нужно ли убеждать самого себя, доказывая другим, что ты располагаешь истиной?

Истина в качестве цели, к которой стремятся, представляет собой мощный источник мотивации. Возможно, мы никогда не сможем утверждать, что достигли истины, но мы совершаем путешествие в этом направлении. Это первейшая мотивация, подстегивающая естественные науки и математику. Есть направление магнитной стрелки, и мы плывем в заданном направлении (подобно кораблю, который может плыть на север, но никогда не достигнет Северного полюса). В определенном смысле истина в качестве места назначения выглядит противоположностью в отношении определенности, которую дарит религиозная вера. Вместе с тем большинство религий подчеркивают необходимость пути к нирване (буддизм, индуизм) или самосовершенствованию (католицизм, протестантизм, ислам). Установленные истины служат ориентирами в этом путешествии.

Истина является источником мотивации и, по крайней мере в теории, предупреждает самоуспокоенность и высокомерие. Любой ученый, однако, прекрасно знает, что продвинувшийся чуть дальше других в своем путешествии к истине зачастую проявляет пренебрежение к находящимся как будто бы на пару шагов позади.

Нам нужны понятия абсолютов и истины, для того чтобы решались практические вопросы функционирования общества. Даже если у нас есть определенные сомнения относительно таких абсолютов, мы желаем верить в них, справедливо опасаясь, что не ориентированное на абсолюты общество может впасть в хаос. Например, нам нужны законы, основанные на абсолютных принципах и воспринимаемые как абсолют. Иначе кто станет решать, что делать в каждый конкретный момент времени? Нам страшно, что без абсолютов решения будут приниматься имеющими власть либо на основе жадности, либо исходя из групповых интересов (все это, разумеется, имеет место и при демократии, но занимает больше времени). Наша вера в справедливость базируется на лежащих в основе всего абсолютах и на переводе данных абсолютов в законы, что поддается совершенствованию при правильной постановке дела.

Мы верим в абсолюты, но используем их скорее с прагматических позиций. Людям должна быть предоставлена свобода выбора (даже если кто-то вышестоящий считает, что это не всегда целесообразно). Однако наркотики, например, мы отделили особой чертой. В США ежегодно в результате употребления наркотиков погибает около 10 тысяч человек. От болезней же, связанных с курением, умирает 320 тысяч человек. Вместе с тем, учитывая, что так сложилось исторически, а также по прагматическим соображениям принятие более жестких мер в отношении курения оказывается затруднительным.

Несоответствие между верой в абсолюты и способностью оперировать ими является общим свойством всех абсолютных систем. Например, далеко не все верующие в Бога поступают сообразно его заповедям.

Наша традиционная настольная логика может иметь дело только с абсолютами и определенностями, которые мы находим или конструируем искусственно. Категории, используемые нами, оперируют недвусмысленными критериями, посредством которых нечто включается в категорию либо исключается из нее. Чтобы добиться логического прогресса, нам нужны слова вроде «все», «каждый», «ни один». Система значительно ослабела бы и перестала бы работать, если бы мы начали использовать такие слова, как «некоторый», «по большому счету» или «быть может». Мы оказались бы в ситуации перехода от определенности к догадкам. Итак, мы взяли естественный продукт восприятия, со всеми его несовершенствами, и уместили его в тесные ящички-категории языка. Затем придумали принцип тождества — «это есть то-то» — и принцип взаимоисключения и в результате создали дихотомии. Если при этом взгляд на мир получился несколько искусственным, всегда существуют своего рода основа для суждения и определенность, которые нам нужны, чтобы действовать.

Геометрия Евклида всегда рассматривалась как стройная логическая система, основанная на дедуктивном методе. Из небольшого числа базовых аксиом строится сложное хитросплетение линий и поверхностей. При этом Евклидова геометрия применима только в отношении двухмерной плоскости. Например, на сфере параллельные прямые в действительности могут пересекаться (линии меридианов на глобусе встречаются на полюсах); сумма углов треугольника больше 180 градусов (любые два меридиана пересекают экватор под углом 90 градусов, но при этом еще смыкаются на полюсе, образуя треугольник). Таким образом, логика Евклида зиждется на абсолютном определении вселенной/универсума, в рамках которой действует система. Из определения вселенной вытекают абсолютные аксиомы, которые не могут быть доказаны средствами самой системы (теоремы Гёделя[32] о неполноте).

Нам также нужны абсолюты в деле определения вселенной/универсума человеческой мысли и поведения. Например, концепция свободной воли является одним из таких абсолютов, поскольку без нее системы религии и права не могли бы существовать, так же как и система выбора, и система государственного управления. В течение последних десятков лет в мире росло движение по определению универсума, построенного на принципах абсолютных прав человека и ценностях, которые являлись бы общими для всех культур и религий. В плане определения вселенной/универсума абсолюты совершенно необходимы. Если отказаться от них, внутренняя вселенная человека изменится.

Наконец мы подходим к понятию абсолютов Платона, которые цивилизация сочла удобными, оправдывая собственное высокомерие в определенных аспектах своего поведения. Речь идет о том, что имеются абсолютные идеи, и когда мы видим конкретные вещи, последние являются лишь отражением первых. В неврологическом смысле опыт создает определенные общие паттерны, которые затем используются для восприятия вещей посредством паттернов, имеющих определенное сходство с означенными общими паттернами. Генеральный принцип состоит в том, что текущее восприятие является определяющим для последующего восприятия. Возможно, существует определенное присущее мозгу поведение (например, причинно-следственная связь и аналоги категорических императивов Канта), определяемое деятельностью самой неврологической сети, однако остальное вытекает из опыта начиная с какого-то момента. Очевидная притягательная вещь по поводу абсолютов Платона состоит в том, что мы можем в определенном смысле воспринимать язык как сконструированную систему. Там, где язык не отражает реальность, мы просто переворачиваем проблему с ног на голову и говорим, что реальность является плохим отражением абсолютов, поэтому-то мы скверно воспринимаем ее. А ведь реальность должна быть такой: иди и смотри на нее тем или иным образом. Если не получается, значит, наша беда. Но реальность должна оставаться как есть.

Как эти различные формы использования абсолютов и истины увязываются с тем, что мы начинаем узнавать о поведении нашего восприятия? Перцепционная цикличность систем веры показывает нам, как легко могут возникать убеждения, как затем трудно менять их (отнюдь не посредством логики) и как трудно бывает различать между истиной и ложью (поскольку с точки зрения восприятия такие категории не существуют).

В отношении истины как пункта назначения в научном путешествии следует осознавать, что наши шаги к истине не всегда должны быть направлены только вперед. Нам может потребоваться отойти на шаг назад от некоторых определенностей, для того чтобы произошло изменение парадигмы, перед тем как нам вновь двигаться вперед.

Что касается прагматической потребности в абсолютах в деле управления обществом, можно поставить перед собой цель и затем попытаться посредством дизайна достигнуть этой цели наилучшим способом. Это будет по крайней мере шагом вперед в сравнении со священным правом королей[33].

Говоря теперь об абсолютах, которые нужны нам для того, чтобы наша традиционная настольная логика функционировала как следует, необходимо обратить внимание на многие из идей, которые я излагал на протяжении всей книги. В частности, мы должны опасаться ложных дихотомий.

В отношении абсолютов, необходимых для определения вселенной/универсума, нам следует проявлять осторожность, чтобы определенная нами вселенная не оказалась такой, которая не допускает дальнейших изменений. Решив «выполнить в бетоне» текущую парадигму, нужно отдавать себе отчет, что этим самым мы навеки обрекаем себя на работу в рамках только этой парадигмы.

Что же касается абсолютов Платона, то от них следует отказаться, поскольку из них вытекает наша привычка воспринимать язык в качестве сконструированной системы и видеть мир через призму языка, тем самым принуждая наше восприятие мира генерировать то, что нам следует видеть, как нам кажется.

В своей книге «Цель — счастье» («The Happiness Purpose») я предложил между абсолютами Запада (сослужившими хорошую службу в обеспечении нашего технического прогресса) и ощущением иллюзии, свойственным Востоку, поместить нечто названное мною про-тоистиной. Протоистина — это истина, которую мы считаем абсолютной до тех пор, пока не попытаемся изменить ее. Это несколько напоминает то, чем гипотеза призвана быть в науке, но что ей зачастую не удается. Это дает нам ощущение уверенности и опору, но при этом не ограничивает нас рамками абсолютов.

Основная проблема абсолютов в том, что они по своему определению не зависят от обстоятельств. Восприятие же, как мы знаем, целиком зависит от обстоятельств. Можно ли построить такой подход к логике, который принимал бы во внимание эту зависимость от обстоятельств? Я считаю, что имеется возможность продвинуться в этом направлении, и позже познакомлю читателя с концепцией ходики (от греческого слова «дорога»). В ходике главное слово не «есть», а «в направлении к».

Мы любим спор, и нас всегда учили тому, что его надо любить. Наша политическая система, а также правовая и научная — все непосредственно основаны на нем. Откуда проистекает эта любовь к спору и чем подогревается? Как могло случиться, что такая весьма неэффективная система стала важнейшей сферой применения нашей интеллектуальной энергии?

Самое лучшее, что можно сказать в отношении спора, так это то, что он является мотивированным исследованием предмета. Я хотел бы поставить ударение прежде на слове «мотивированное», а лишь затем на «исследование».

Без спора у нас был бы односторонний взгляд на вещи, основанный на личном интересе стороны, которая придерживается его. Это то же самое, а то и хуже, что и частичные взгляды, предлагаемые публике прессой. В связи с этим всегда есть необходимость провести углубленное исследование предмета, что достигается путем отведения кому-нибудь специальной роли оппонента, занимающего противоположную позицию.

В судах инквизиции бытовало мнение, что было бы несправедливо предавать осуждению еретика без попытки со стороны кого-нибудь, кто обладает достаточной мотивацией, бросить вызов обвинителям. По этой причине специально для этой роли назначался человек в качестве «адвоката дьявола»[34]. Можно также сказать, пусть это прозвучит несколько цинично, что церковь была бы не в состоянии продемонстрировать силу своей логики, если бы у нее под рукой не было какого-нибудь ученого оппонента.

В гражданском суде роль атакующего играет обвинитель, а роль защищающего — адвокат ответчика. И тот и другой обладают мотивацией (профессиональная гордость, гонорар, репутация) хорошо выполнить свою работу. То же справедливо и в отношении политических партий. Таким образом, именно в споре возникает мотивация исследовать некий предмет, которой иначе могло бы не быть.

Если мы теперь обратимся к концепции исследования, то можем обнаружить, что мотивация на деле способна служить тормозом исследования. Если важная идея внезапно посетила адвоката, но она идет вразрез с интересами подзащитного, разве станет он высказывать ее? Если политическая партия, находящаяся в оппозиции, видит явные достоинства в том, что предлагается правительством, станет ли эта партия признавать публично, что это благо, и пытаться взять это на вооружение? Истина состоит в том, что роли, которые были розданы в обеспечение аспекта мотивации, могут конфликтовать с подлинным исследованием предмета. Как только люди получили роли нападающего и защитника, они начинают играть их — за счет исследования. После чего нам лишь остается согласиться с тем, что нападение и защита сами по себе являются наилучшим способом исследования (что, конечно же, не так).

Самое нехорошее, что можно сказать о споре, так это то, что он отнимает большое количество времени и дает людям умеренного интеллекта ощущение, что они заняты полезной интеллектуальной деятельностью. Спор действительно представляется привлекательным упражнением для ума, поскольку почти всегда человеку есть что сказать. В одной из предыдущих глав я указывал на то, что критическое мышление является одним из самых простых типов мыслительной деятельности (выбор восприятий, ценностей, системы координат, начальной позиции для атаки и так далее). Итак, нам потому нравится спор, что в процессе его наш интеллект занят полезным делом.

Диалогический метод Сократа, известный нам со слов Платона, являлся, вероятно, большим шагом вперед в беседах богатых греков, которым не приходилось работать, поскольку всю работу за них выполняли рабы и домохозяйки. Логические споры скорее относились к области развлечений и были направлены на поиск истины в большей степени, нежели просто беседы. Со временем спор превратился в хобби и искусство, и были люди (софисты), которым даже платили за то, что они ходили на суды или учили других искусству спора, точно так же как мне иногда платят корпорации за то, чтобы я учил методу латерального мышления их менеджерский состав.

В эпоху раннего Ренессанса уже существовавшая традиция аргументированного спора была с готовностью продолжена теологами и в особенности философами-схоластами (вроде Фомы Аквинского), которые с радостью нашли в учениях Аристотеля, Платона и Сократа мощный и верный способ, позволявший с легкостью доказать, что еретики заблуждались. Все, что требовалось, это убедить еретиков играть по тем же правилам. Еретики с готовностью согласились, поскольку считали, что смогут одолеть церковь по ее же правилам. Это им почти удалось в ряде случаев, правда, мастера церковной науки всегда — в самый последний момент — доставали-таки из рукава козырную карту, что тот же святой Августин делал с божественной грацией.

Теологи, овладевшие искусством спора, на самом деле более твердо стояли на ногах, чем древние греки, поскольку язык и концепции теологии гораздо ближе к сконструированной системе. Концепции Бога, совершенства, свободной воли могут быть точно определены и не обязаны соответствовать действительности. Например, когда Сократ спорил о природе смелости, его метод подразумевал постоянные ссылки на ситуации из реальной жизни, в которых человек испытывает смелость. Таким образом, посредством влияния, которое церковь имела на университеты, семинарии и школы, традиция и значение спора заняли центральную позицию в западном мышлении и со временем стали неотъемлемой частью правовой и политической систем.

Интересно, что не относящиеся к церкви мыслители — гуманисты — также сочли метод аргументированного спора несравненно более эффективным, нежели что-либо иное, что было доступно им. Таким образом, и церковь в ее выпадах против еретиков, и гуманисты, исполненные сомнений по поводу церковных догм, использовали один и тот же метод.

Рассмотрим некоторые из аспектов спора, иные, нежели мотивация: занимательное времяпрепровождение и то ощущение, что занимаешься интеллектуальным делом, которое нередко испытывают участники спора. Спор может служить для того, чтобы указать на фактическую ошибку, например: число погибших во всем мире в результате происшествий на дорогах в прошлом году составило не 90, а 200 тысяч. В ходе спора может быть указано на внутренние логические ошибки оппонента или несоответствия в его доводах. Некоторые выводы необязательно вытекают из предложенных посылок. Некоторые вещи справедливы только при определенных обстоятельствах. Спор может подстегнуть исследование предмета путем смещения акцента с одного аспекта на другой. Он способен разрушить всю систему аргументов, показав, что один аргумент неверен и потому вся конструкция также неверна (или что человек, построивший ее, не слишком умен). Он может предложить другую систему ценностей. Может быть предложен пример другого опыта, в результате чего последствия некоего действия могут быть подвергнуты сравнению с другими возможными последствиями (в начале роста инфляции люди больше тратят или экономят?).

В лучшем случае в результате спора могли быть достигнуты многие из этих целей. Однако обычно спор концентрирует внимание на доказательстве ложности доводов оппонентов и того, что люди, выдвигающие их, одновременно недалеки и преследуют собственные интересы. Даже в науке это крайне редкий случай, когда сколько-нибудь значительный научный прогресс достигался бы спором. Причина этому состоит в том, что спорящие должны находиться в пределах одной системы координат или парадигмы. Если нет, то ни одна из сторон не поймет другую, и в итоге сторона, занимающая более традиционную позицию, будет смотреть на другую как просто на чудаков. В результате крайне маловероятно, что парадигмы могут быть изменены в результате спора. Спор лишь приведет в порядок вещи внутри существующих парадигм.

По той же причине спор не способен изменить восприятия и убеждения, поскольку исходные точки отсчета попросту разные. Человека, смотрящего на улицу через окно с розовым стеклом, никогда не убедить в том, что мир за окном не розовый, другому человеку, который смотрит сквозь обычное стекло.

Итак, спор в лучшем случае ограничен в своих возможностях. Недостатки же, свойственные ему, значительны.

К ним следует отнести, например, зачастую враждебные отношения между оппонентами и присвоение ими себе той или иной роли (возьмите, к примеру, мучительные бракоразводные процессы). Поляризация мнений и исход «выиграл/проиграл» вместо исследования предмета. Практически все время отнимают нападение и защита вместо креативного конструирования альтернатив. Исход «выиграл/проиграл» предполагает пребывание на прежних позициях, тогда как креативный дизайн подразумевает новые позиции, способные принести реальную пользу обеим сторонам. Некоторые из этих аспектов подробно изложены в моей книге «Конфликты» («Conflicts»). Творение новых выгодных для оппонентов идей часто называют исходом «выиграл/выиграл» (в отличие от «выиграл/проиграл»).

Если бы нам пришлось отказаться от спора, что мы могли бы предложить на его место? Ответ: исследование.

Во многих странах новые суды по семейным делам начинают работать на такой основе: ситуация должна быть исследована. В голландской правовой системе никогда не было присяжных, а лишь три советника, занимавшихся именно исследованием вопроса. Имеются мощные методы конструктивного исследования. Учебная программа CoRT по мыслительным навыкам, разработанная мною для школ, которая теперь широко используется, основана на перцепционном исследовании (при помощи восприятия), предоставляя различные «положения стрелки компаса» как направления, в которых выполняется исследование. Если настроить свой мозг на освоение и практическое применение методов конструктивного исследования, можно добиться прекрасных результатов.

Однако существуют различные ценности, точки зрения и восприятия. Как система, проповедующая исследование, может охватить их все?

Страны, такие как Япония, которые никогда не знали западной традиции спора, разработали свою собственную систему. В Японии, например, информация и ценности не выдвигаются в качестве доводов в споре, а предлагаются как вклад в общий мыслительный процесс. Постепенно все эти вклады объединяются в одно решение или результат. Западные бизнесмены часто жаловались мне, что во время встречи японцы поначалу как будто отстраняются от разговора и ничего не предлагают. Западный человек с его привычкой спорить не получает ничего, во что он мог бы впиться зубами, образно говоря. Но японцы вовсе не отстраняются в такой ситуации. У них на такой ранней стадии просто пока не сформировалась позиция или идея — все это приходит гораздо позднее.

Различные точки зрения, различные ценности и различные предложения — все они могут быть уложены в ряд бок о бок на поверхность стола. После этого их можно сравнить друг с другом или даже скомбинировать. Планируя поездку на автомобиле, вы изучаете карту, чтобы определить различные возможные маршруты к точке назначения. Все они видны на карте. Один маршрут хорош летом. Другим лучше воспользоваться не в час пик. Третий пролегает через живописную местность. В конце концов вы выбираете один из маршрутов либо их комбинацию. Такое раскладывание в параллель друг другу и исследование альтернативных вариантов очень отличается от образа действия в споре, где ваша задача состоит в том, чтобы показать, что другая сторона ошибается, тогда как ваша сторона права. Это фундаментальное отношение к спору уходит корнями в религиозные диспуты, дихотомии вины и невиновности в судах и в абсолюты настольной логики, согласно которой два противоположных взгляда не могут быть одновременно правильными (принцип взаимоисключения).

В свете вышесказанного совсем нетрудно понять, каким образом у нас закрепились привычки спора и почему мы ошибочно придаем им столь большое значение. Более того, общество зачастую получает «двойную дозу», когда речь идет о традициях спора. Это потому, что в политику обычно идут люди, являющиеся юристами по образованию, и несут свои привычки спорить в конгресс или парламент, которые также, впрочем, исходно задумывались как институты на основе спора.

Спор и конфликт — это не совсем одно и то же, хотя конфликт является еще одной из наших мыслительных привычек. Есть много культур, в которых наличествуют противоборствующие элементы. В индуизме имеются Вишну (созидательное начало) и Шива (разрушительное). В китайскую культуру свой вклад внесли «инь» и «ян». В христианской философии (влияние на которую оказало манихейство) имеет место конфликт между добром и злом. В марксистской теории имеются лежащая в основе всего борьба между капиталом и трудом и философия диалектического материализма. Стоит упомянуть также гегелевский принцип единства и борьбы противоположностей и дарвиновскую эволюцию. Древнегреческая мысль оперировала категориями тезиса, антитезиса и синтеза. Мы придаем своего рода мистическое значение конфликту в рассматриваемом значении. Возможно, это отражает ранний опыт человечества в племенной розни, а затем и «славных» войнах.

Но в чем назначение конфликта? Когда натиск новых сил позволяет свергнуть старый строй и заменить его новым — это революция или просто война (в зависимости от того, кто в этом участвует). Из хаоса, который следует за конфликтом, может возникнуть новый порядок наподобие феникса. Речь идет скорее о надеждах, чем о реальном положении вещей. Сильная мотивация, направленная на свержение старого, сопровождается чудесными мечтами о чем-то новом, но при этом часто нечем подкрепить такие мечтания — и та группа, что посильнее, пользуется возникшим вакуумом и занимает место у руля. В результате мы имеем революцию, в которой за одних дрались другие. Иногда имеет место синтез двух противостоящих сторон. Это бывает крайне редко, поскольку каждая сторона строго следует стереотипу «мы/ они», и любое временное сотрудничество прекращается, как только одна или другая сторона получает возможность взять в свои руки полный контроль. И все равно мы упорствуем в принятии такого рода конфликта как основы для прогресса.

Во время моих визитов в Россию мне казалось, что гласность и перестройка — реальные и мощные процессы. Меня беспокоило, однако, что традиция диалектического материализма потребовала бы удаления старого для построения нового как единственный путь к прогрессу. Понятное дело, что существует немало вещей, которые действительно следовало бы убрать с дороги, чтобы прогресс мог нормально осуществляться. Но это лишь половина задачи. Вторая половина должна решаться на основе конструктивного и креативного дизайна. Просто устранение неполадок в старой машине не позволяет разработать дизайн новой машины. Привычка диалектического подхода может означать, что перестройка обернется оргией разрушительной самокритики, при этом самые активные критики будут считать, что это единственная требуемая задача.

В перцепционном смысле конфликт может быть методом для обретения фокуса, направления и мотивации.

Вместе с тем в нем отсутствуют креативные и конструктивные элементы. Понятие творческого диспута является философской абстракцией, не имеющей реального основания в паттерн-системе (являясь производной механических систем).

Теперь мы можем видеть, что очень многие вещи в совокупности дают нам наши привычки спора и конфликта. Традиционная логика, истина и противоречие. Диалоговый метод древних греков, с готовностью взятый средневековыми теологами для служения их целям. И наконец, внедрение концепции спора в право, политику и науку.

Говоря о конфликте, следует отметить существование культурологической традиции конфликта, основанной на примере как эволюционной борьбы в природе, так и жизненного опыта конфликта как политического акта.

И главное, мы продолжаем придерживаться этих далеко не самых эффективных привычек и традиций, потому что большинство, удовлетворенное таким способом развития, не желает прилагать усилия для разработки (или признания готовых) более эффективных методов.

Женщина катит коляску, в которой находятся двое ее ребятишек. Подходит знакомая и с восторгом восклицает:

— Что за симпатичные у вас детки!

— Это что, — отвечает мать, — вы бы видели их фотографии — вот где они действительно просто загляденье.

Я иногда рассказываю этот анекдот своей аудитории. Люди всегда смеются над тем, что кто-то додумался утверждать, будто фотографии важнее, чем реальные объекты. Тогда я начинаю развивать свою мысль. Быть  может, фотографии действительно важнее? Когда вы смотрите на нее, то видите красоту, и фотография останется такой, как есть теперь, навсегда (достаточно большое количество лет). Дети же подрастут и изменятся. Глядя на детей, вы можете видеть улыбающегося, плаксивого или капризного ребенка, фотография же всегда будет показывать красоту. Возможно, назначение детей только в том и состоит, чтобы мы получили красивые фотографии.

Это выглядит извращенной и вопиющей точкой зрения, но это не так. Быть может, назначение жизни состоит в создании красивых и непреходящих мифов, в которые мы с радостью верим. Повседневная реальность только подпитывает эти мифы. Это правда, что мифы и убеждения легко возникают, часто ложны, что нелегко разуверить человека, находящегося под их властью. Вместе с тем они могут являться настоящей реальностью для перцепционной системы. Мифы несут в себе красоту, смысл жизни, ценности, душевный комфорт, ощущение безопасности и пищу для эмоций. Также верно, что убеждения могут стоять на пути прогресса и в прошлом являлись причиной неисчислимых бедствий — и пассивного принятия людьми того порядка вещей, который мог быть изменен.

Я уделил вере и убеждениям внимание в стольких местах в этой книге, что не хочу повторяться, поэтому подведу итог следующим простым образом.

Вера — это перцепционная структура, заставляющая нас видеть мир определенным образом, способствующим упрочению данной структуры. Такая цикличность является естественной функцией самоорганизующейся паттерн-системы, поэтому убеждения очень легко формируются. В каком-то смысле вера — это истина в рамках перцепционной системы. Когда вы обожгли палец, сунув его в огонь, единственный раз в жизни, вы инициировали формирование веры. Ваша боязнь огня возникла не путем индукции на основе предыдущего опыта. Боль, испытанная вами, создала веру, которая впоследствии не дает вам противоречить ей самой, и таким образом установилась цикличность.

— Он это сделал.

— Нет, она.

— Я видел, что он.

— Я знаю, кто это сделал, но не скажу.

В детском саду кто-то столкнул с полки цветочный горшок, и он разбился. Дети стараются запутать воспитателя в отношении того, как было дело. Воспитателю хочется выяснить, кто это сделал (а может быть, и нет).

В этом была и есть суть науки. Следуя принципу причинно-следственной связи, мы понимаем, что где-то должна быть причина случившегося. Мы начинаем ее искать. В случае в детском саду воспитатель может уже иметь подозрения относительно того, кто на самом деле уронил горшок, — в науке такие подозрения назывались бы гипотезой. Наука ищет пути обнаружения и выделения причины. Выделение причины имеет целый ряд полезных следствий. Оно помогает понять процессы, происходящие в природе, которые затем могут быть исследованы сами по себе. Можно также устранить причину.

В этой книге я уже говорил о том, как легко формируются убеждения в самоорганизующейся паттерн-системе. Такое положение вещей с убеждениями позволяет нам находить объяснение миру вокруг нас даже в том случае, когда у нас недостаточно данных — как происходит у растущего ребенка. Нигде так хорошо не проявляется этот эффект, как в поверьях по поводу причин болезней.

Термин «малярия» происходит из окрестностей Рима. Он попросту означает «плохой воздух» («mal» и «aria»), поскольку в свое время считалось, что вредный воздух в болотистой местности способствует возникновению этого заболевания. Научное исследование постепенно сужало поле поиска: плохой воздух, комары, обитающие в болотистой местности, и, наконец, возбудитель, переносчиками которого являются комары определенного рода.

Внутри самой медицины бытовали мощные доминирующие поверья, которые мы в настоящее время находим ложными. Существовала, к примеру, мода на кровопускание, когда при любой болезни пациенту выпускали некоторое количество крови. Часто этим настолько увлекались («чем больше, тем лучше»), что больной, бывало, чуть не умирал в результате такого лечения. Может случиться, что в будущем мы возобновим практику кровопускания, если обнаружим, что в результате в костном мозге стимулируется производство не только эритроцитов, но также и лейкоцитов, которые стоят на страже организма. Может также случиться, что кровопускание вдобавок стимулирует производство кортизона адреналиновой системой или иных гормонов, улучшающих работу других важных органов.

Аспирин (из ивовой коры) и целебный дигиталис (наперстянка) для лечения сердечной недостаточности являлись народными снадобьями, которые перешли из разряда поверий в медицинскую практику, однако механизмы их действия пока до конца не выяснены. То, что Эдуард Дженнер (основоположник оспопрививания) использовал коровью оспу как защиту против оспы человеческой, стало возможным благодаря его наблюдательности и со временем привело к тому, что оспа как болезнь была стерта с лица земли.

Наука столь ярко доказала свою силу и значение, что, казалось бы, должна быть вне критики. Однако несколько замечаний сделать можно.

Наше представление о науке как о противоположности мифам и народным поверьям заставило нас сторониться всех тех вещей, в которых рациональный порядок действий просто немыслим. Например, китайская практика акупунктуры кажется полным бредом, однако вместе с тем химическое вещество налоксон, выступающее бло-катором эндоморфинов, также блокирует действие акупунктуры, давая повод предположить, что у последней существует рациональная подоплека, а именно возможное производство эндоморфинов в мозге. Медицина последнего времени приступила к исследованию некоторых из народных средств. То, что большинство из них является нонсенсом, не доказывает, что все они не содержат под собой рациональной основы.

Базовая концепция причины и следствия, из которой вытекает обнаружение причин всего происходящего, имела свои весомые плоды. Но данная концепция не работает столь же хорошо в сложных интерактивных системах, где должна приниматься во внимание целая сеть факторов. Разъединение вещей на составляющие части может привести к упущению из вида факторов, существующих на более высоком уровне интеграции.

Есть ученые, которые считают, что простой анализ данных приведет к рождению новых идей. Это вовсе не так — по причинам, которые я уже оговаривал. Мы можем смотреть на данные только через призму концепций, уже существующих в нашем мозге (например, простая линейная зависимость). В процессе подготовки научных кадров очень мало внимания уделяется генерации гипотез. Наука прогрессировала бы, вероятно, гораздо быстрее, если бы мы учили научных работников активнее использовать свое воображение, быть более креативными и продуктивными в деле рождения гипотез. Гипотеза — это не просто логические рамки, сквозь которые мы смотрим на данные, но также и леса, на которых мы стоим, когда строим из данных единое здание. Наука — это не просто анализ, но и креативность — в создании гипотез и дизайне экспериментов.

Понятие единственной самой правдоподобной гипотезы, которую мы затем начинаем пытаться опровергнуть (взгляд Карла Поппера[35] на науку), с точки зрения восприятия несостоятельно. Как только мы имеем самую правдоподобную гипотезу, мы можем воспринимать данные только через ее призму. Как минимум нам нужна еще одна гипотеза (какой бы неправдоподобной и необоснованной она ни была), чтобы иметь возможность оценить данные под иным углом зрения. Традиция единственной гипотезы прослеживается в случае, когда мы возвращаемся к рассмотрению старых данных и видим, что некое новое соображение могло прийти к нам давным-давно, но не пришло именно по причине наличия одной-един-ственной гипотезы.

Вопрос, почему с таким трудом осуществляется изменение парадигм, был очень квалифицированно рассмотрен Томасом Куном[36] в 1962 году. Ученые застревают на одном видении вещей и отметают любые попытки изменить это видение, пока наконец, спустя большое количество времени, не накапливается достаточно новых данных. Образно говоря, ученые так и не научились танцевать, они предпочитают шаркать по полу мелкими шагами, при этом только вперед. Вместе с тем перцепционная организация требует шагов назад, так же как и вперед (как в танце).

Бывает, особенно в социологии, когда принимаемое за доказательство на самом деле является просто недостатком воображения — в деле предоставления альтернативного объяснения. Этим, как кажется, открывается дверь для всякого рода причудливых идей, однако, закрывая эту дверь, следует постараться не оставить за ней те возможные объяснения, которые мы пока не в состоянии постигнуть.

Наука обычно имеет дело с упрощениями, приближениями и более или менее линейными системами. С нелинейными и сложными интерактивными системами наука чувствует себя гораздо более неуютно. Однако компьютеры становятся способными все лучше обрабатывать отношения внутри таких систем.

В науке мы измеряем все, что только может быть измерено, и игнорируем то, что мы не в состоянии измерить. Мы можем разработать и сертифицировать тест IQ, но мы не в состоянии измерить, насколько хорошо учащийся играет на фортепиано. У нас нет тестов для сложных видов деятельности. Поэтому мы игнорируем таковые и основываем оценку интеллектуальных способностей учеников с помощью стандартных вопросников.

Большинство этих ошибок и недостатков вытекает из поверья, что наука более научна и логична, чем есть на самом деле. Действительно, в науке имеется большой простор для креативности, воображения и поэзии. Это потому, что восприятие в науке играет не менее важную роль, чем анализ. Только сейчас — и по большей части в отдельных отраслях, таких как математика и физика, — это начинают осознавать.

Там, где мы можем применять наши существующие научные инструменты (обнаружение причины), наши успехи оказываются достаточно большими. Теперь мы подошли к этапу, когда необходимо разрабатывать дальнейшие подходы — и это, возможно, уже происходит.

В истории нашей культуры мы сделали поразительно мало в вопросе креативности, признавая при этом, что прогресс во многом опирается на нее. Имеется целый ряд причин тому, почему мы добились так мало.

Глубокая вера в настольную логику, науку в целом и математику в частности привела нас к убеждению, что прогресс осуществляется ровными рациональными шагами, а всякий последующий шаг логическим образом основан на предыдущем. Вместе с тем история науки показывает, что это совершенно не так. Почему же мы продолжаем верить в этот миф?

Всякая стоящая креативная идея должна быть логичной в ретроспективе (иначе мы никогда не оценили бы ее значения). Поэтому, когда креативная идея появляется, мы выражаем уверенность, что натолкнуться на нее можно было изначально, если бы мы строго придерживались пошаговой логики. Все ценные идеи, возникшие благодаря озарению, случаю или ошибке, должны быть представлены в научной литературе так, будто они стали результатом хитроумно примененной пошаговой логики, в противном случае труд никогда не опубликуют. Изобретение триодной лампы (основы электроники) Ли де Форестом стало результатом развития совершенно ошибочной идеи (он считал, что электрический разряд заставляет газовое пламя рассыпаться брызгами). Однако в ретроспективе изобретение было представлено как результат пошаговой логики. Иными словами, мы отвергаем креативность и настаиваем на том, что посредством должного применения логики мы постепенно все равно достигли бы этой идеи.

Мы заметили, что гении пробивают себе дорогу независимо от того, помогают им в этом или нет. Мы также знаем, что сотворить гения неким намеренным прямым действием вряд ли удастся. Поэтому мы не предпринимаем никаких шагов в направлении креативности, а просто пассивно наблюдаем за происходящим — как, например, в отношении случайной мутации.

Настоящая причина столь незначительного продвижения вперед в области креативности очень проста. Мы совершенно не поняли ее природы. Мы не поняли, как работает процесс формирования идей. И мы не поняли креативности потому, что невозможно это сделать, оперируя средствами пассивной информационной системы, средствами настольной логики. Это ложный универсум. Только после того, как мы перейдем — чего мы еще не сделали — в универсум самоорганизующихся паттерн-систем (с такими свойствами, как асимметрия), креативность станет ясной и понятной для нас. Как ни пытаться, но в ложном универсуме креативности нам не суждено понять.

Как мы видели, в самоорганизующейся паттерн-системе провокация совершенно логична. Игра с предметом исследования является формой провокации, но при этом мы никогда не присваивали ей статуса, которого она заслуживает. Те креативные идеи, которые приходили исследователям благодаря случаю, стечению обстоятельств или ошибке (антибиотики, кортизон, пастеровская иммунизация посредством введения ослабевшего возбудителя, нейлон, рентгеновские лучи, фотографическая пленка и так далее), на самом деле стали результатом действия провокации. Случай предоставил то, что мы можем научиться делать намеренно, достаточно только понять, как работает система. Провокация — это нечто не вытекающее логически из наших текущих рамок мышления. По определению провокация не может получить логическое объяснение, пока не докажет свою эффективность.

Использование обширного термина «творчество» помешало нашему пониманию креативности, поскольку мы искали чего-то схожего в мыслительном поведении между слишком разными областями деятельности (Бетховен сочиняет симфонию, Пикассо пишет картину, Максвелл теоретизирует об электромагнетизме). Ретроспективное описание не приносит особых плодов в деле обнаружения процессов. Именно поэтому возникла необходимость изобретения концепции латерального мышления, дабы описывать конкретное поведение в рамках самоорганизующейся паттерн-системы.

Затем сыграло свою роль убеждение, что люди по природе своей являются креативными, но им мешают проявить талант логика нашей культуры, страх глупо выглядеть и привычка немедленно высказывать суждение и что удаление всех этих помех могло бы сделать нас более креативными. Таким образом мы высвободим наше естественное творческое «я». Такова была подоплека метода мозгового штурма, разработанного Алексом Осборном для использования в рекламном бизнесе. В определенной мере данный метод позволил привлечь внимание к креативности. С другой стороны, он причинил немало вреда, выдвинув соображение, что креативность является лишь вопросом высвобождения собственного «я» и устранения подавляющих факторов. В рекламном мире все это имеет свои преимущества, но не во многих других сферах деятельности.

Устранение факторов, мешающих креативности, вызовет некоторое повышение уровня последней, но не намного. Креативность (в смысле латерального мышления в деле изменения восприятий и концепций) не является естественным процессом. Естественный процесс в мозге состоит в формировании паттернов и использовании их, а не в поиске путей перехода от одного паттерна к другому через третьи. Поэтому нам необходимо сделать гораздо больше, чем просто избавиться от «закомплексованности».

Имеется также подход к креативности, именуемый «черный ящик». Здесь мы поднимаем вверх руки в жесте капитуляции и говорим, что это все область интуиции, подсознательного, эмоций и гения, что можно выразить фразой: «Это случается, но поделать с этим мы ничего не можем».

Простое понимание природы концепций и восприятий покажет нам, что прогресс не может происходить равномерными логическими шагами. Также станет видно, что мы можем увеличить приток новых идей, с умом используя такие процессы, как провокация и случайное слово. Никакой загадки насчет этого нет, это просто уход от настольной логики, царящей в пассивных информационных системах.

Недостатка в истории у нас никогда не будет. Мы создаем ее с каждым днем все больше и больше, равно как можем всматриваться все глубже и глубже в историю, которой уже располагаем (путем изучения первоисточников, археологии, углеродного датирования и так далее). Мы можем бесконечно комментировать комментаторов, которые комментируют на исторические темы. В рамках нашей культуры мы настолько поглощены историей, что временами подмывает назвать ее «культура мертвецов». История — благодарный предмет исследования, поскольку вот она в наших архивах и мы можем оттачивать на ней зубы нашей логики. Неопределенность эксперимента, или математический расчет, который не удается довести до конца, или необъяснимые порой поступки живущих людей — все это к истории не относится. Если вы задались целью провести историческое исследование, вам гарантирован какой-то результат (нужно лишь выбрать нишу получше). История не требует технического образования, поэтому люди, которым по душе исследования, но которым не нравится математика или естественнонаучные дисциплины (в которых сейчас очень много математики), находят в ней простор для деятельности.

Существуют, однако, гораздо более глубинные причины, согласно которым имеет место позиция, иногда кажущаяся крайней, а именно: цивилизация — это культура, а культура — это история. По большому счету, нам дали то, что мы имеем, наши предки (как в случае с теми звучными длинными испанскими именами, которые мгновенно выдают генеалогию человека).

Было время, когда мы могли продвигаться вперед (в естественных науках, математике, философии, литературе и в любой иной мыслимой сфере), только оглядываясь назад. Это было время Ренессанса. Мы могли обеспечить себе прогресс, лишь глядя назад сквозь века на цивилизованное мышление в Древней Греции и государственное управление в Риме, а также на литературу обеих стран. Арабы также внесли свой вклад в естествознание и математику (обозначения и нуль).

Итак, имел место такой необычайный период, когда мы могли по-настоящему продвигаться вперед, осуществляя прогресс, лишь обратив свой взор целиком назад, в прошлое. В то время завоевывали свои позиции гуманитарные науки и научное исследование, а рациональный подход, принципы познания и университеты осуществляли свое становление. До этого была эра мракобесия и диктатуры церкви. В итоге привычка опираться на историю, столь важная в то время, оказалась прочно закреплена в сознании как центральный элемент нашей мыслительной традиции. Коль скоро она закрепилась, ее всеми способами оберегали от нападок по различным причинам, которые я постараюсь рассмотреть далее.

Как говорится, если мы не будем знать истории, мы обречены на то, чтобы повторять ее ошибки. В этом есть своя истина, но также и опасность. Мир претерпевал чрезвычайно быстрые изменения. Требовались недели, чтобы доставить письмо из Англии в Индию во времена Британской империи — сегодня на это уходят секунды. Войны велись между армиями в чужих странах — сегодня войну можно вести ракетами, не выходя из дома. В условиях современной демократии и развития средств массовой информации людей не так-то легко поднять призывом к новому крестовому походу. Порой уроки истории являются неподходящими или даже сбивают нас с толку.

Ответ на вышеуказанное возражение состоит в том, что история трактует не события, а поведение людей — природа же человека в своем основании не претерпевает изменений. История представляет собой единственную лабораторию, в которой мы можем наблюдать за «людьми в действии». Стало быть, уроки, которые мы извлекаем (в случае Чемберлена и Мюнхенских соглашений: что «политика умиротворения» не помогает), будут иметь значение до тех пор, пока природа человека остается неизменной. Природа человека может оставаться той же, но способ, посредством которого ее используют, может меняться. Вьетнамская война не имела успеха потому, что телевидение несло реальности войны в каждый американский дом, а также потому, что давление на конгресс не позволило развязать «полномасштабную войну», которую требовала военная стратегия на тот момент.

В течение войны за Фолкленды и вторжения на Гренаду власть держала в узде средства массовой информации, памятуя об опыте Вьетнама. Выходит, это был полезный урок, извлеченный из недавней истории, однако уроки, извлекаемые из более отдаленной истории, могут оказаться несостоятельными. Например, в прошлом население страны могло легко прийти в негодование на грани военных действий по поводу того, что какую-нибудь малую дружественную нацию обижает большая или нанесено оскорбление их согражданам в какой-нибудь другой стране. В наше время подобное негодование никогда не доходит до призывов к войне. Природа человека, быть может, не поменялась, но тот ее аспект, который осознает ужасы войны, перевешивает аспект, отвечающий за моральное негодование или патриотизм.

Итак, уроки истории могут быть полезными, а могут являться ловушкой.

Имеется еще один, гораздо реже принимаемый во внимание аспект истории, который может иметь значение. Если одна сторона в споре сигнализирует, что она на деле знаток истории, это может также сообщать о том, каким образом воспринимается ситуация и какие шаги могут быть предприняты. Речь идет о тонком намеке на угрозу. Если обе стороны оказываются студентами истории, тогда «шахматная» партия разыгрывается путем обмена историческими фактами и ссылками.

Если мы будем покупать лишь античную мебель, кто будет заниматься дизайном завтрашних античных вещей? Если мы по большей части обращены в прошлое, кто тогда будет смотреть в будущее? Не существует сомнений в явном преимуществе величины затрат интеллектуальных сил на изучение прошлого по сравнению с планированием будущего. Какой бы стоящей ни была предложенная идея, любая научная публикация вызовет доверие, если она занимает позицию смотрящего назад и усматривающего эту новую идею в том аспекте истории, который мы называем «научные данные». Слово «ученый» подразумевает скорее знатока прошлого, нежели дизайнера возможного будущего. История играет свою роль как соль в пище: если ее слишком много, может сдерживаться прогресс (еще один пример кривой Лаффера).

Имеется задача узника, которому известно, что один охранник всегда говорит правду, а второй всегда лжет. Узник не знает, кто из них кто, а также какой из двух путей ведет к выходу. В силу каких-то причин узник вправе задать всего один вопрос. Как он поступит? Это простая задача в логике. Ответ заключается в том, что узник должен спросить любого из охранников, какой из двух путей порекомендовал бы другой охранник. Искомым является путь, который не будет рекомендован. Это отличное упражнение для логического мышления с изящным решением.

Мы крайне редко пользуемся формальной логикой, как в приведенном выше примере, в повседневной жизни. Большая часть мышления на бытовом, государственном и даже экспертном уровнях основана на восприятии, языке и информации. В лучшем случае возможен всего один логический шаг: если имеет место это, значит, будет то-то. Помимо технических вещей вроде сравнения разных опций получения ипотечного кредита, большая часть мышления осуществляется на перцепционной стадии. Как много из предлагаемой нам информации мы понимаем? Как мы смотрим на вещи? Ответы на эти вопросы зависят от наших привычек восприятия: как мы слушаем, что мы читаем и как выражаем свои мысли.

Несомненно, язык имеет большое значение, заворачивая восприятия в упаковку и позволяя нам видеть только то, что мы готовы увидеть.

Нам не приходится использовать явным образом логику в повседневной жизни, поскольку мы уже встроили логику в наш язык. Привести к гибели кого-либо — вещь плохая, если только речь не идет о войне или самообороне. Слово «убийство» же сразу намекает на отсутствие смягчающих обстоятельств и немедленно ведет к осуждению поступка. Принимая решения по поводу инвестирования своих средств, мы действуем согласно рекомендациям экспертов, ориентируемся на поступки наших друзей и знакомых, а затем уже обосновываем принятое решение с помощью тех доводов, которые имеем. Поскольку все так поступают, все больше людей следуют тому же паттерну, то цены на акции некоторое время растут. Когда на рынке происходит серьезная коррекция, мы также подвергаем это логическому осмыслению. Оно основано на информации, но не на всей имеющейся, а лишь на избранной ее порции, которая отвечает тому, как мы собираемся поступить.

Означает ли это, что негибкость, категории, дихотомии, взаимоисключения и поляризация, свойственные настольной логике, не столь уж важны в реальной жизни? Все эти вещи встроены в наше восприятие, язык и способ мышления.

Если я в состоянии отстоять свою точку зрения, значит, я прав, тогда зачем выслушивать альтернативные мнения?

С наступлением инфляции люди начинают либо больше тратить, либо больше откладывать на черный день — другого варианта нет.

Свобода — это значит по своей воле делать выбор, потому если люди хотят курить, они вольны сделать такой выбор.

Марксизм является заклятым врагом капитализма, поэтому все марксисты враги. Нам не следует торговать с врагами.

Японский рынок не так открыт для импорта, как американский, поэтому нам следует ввести некие меры, ограничивающие ввоз японских товаров.

В этой корпорации всего два крупных менеджера, и это женщины, поэтому здесь, вне сомнения, имеет место дискриминация в отношении слабого пола.

Если большинство находит это правильным, так оно, следовательно, и есть. В этом самая суть демократии.

Во всех перечисленных случаях нас, конечно же, всякий раз подмывало бы сказать: «Все это не так просто»; «Бывают и промежуточные случаи»; «Не во всех случаях это так»; «Могут быть и другие объяснения». Такого рода возражения прямо направлены против категоричности и привычки исключать из рассмотрения многие факторы, что свойственно традиционной настольной логике. Они указывают на такие свойства восприятия, как неполнота (частичность), зависимость от обстоятельств, широкая водосборная площадь, а также на необходимость принимать во внимание альтернативные исходы.

Я веду здесь речь о логике в повседневной жизни, а не об абстрактном предмете для философских рассуждений. Нет смысла напоминать, что бывают примеры плохой логики и что, если бы все были замечательными логиками, все было бы замечательно. Это все просто надежды с позиции крепкого заднего ума. Сама структура настольной логики не позволяет восприятию быть гибким. Имеется явный перебор в правоте, определенности и определениях категорий. Можно предположить: если бы человек выбрал другую категорию, нежели «враг», результат получился бы иной. Но зачем человеку выбирать другую категорию, если «враг» кажется ему подходящей?

Самый простой практический подход выглядел бы так: «Мы не пользуемся (настольной) логикой, даже если притворяемся, что пользуемся. Наше главное средство — восприятие. Поэтому давайте впредь будем руководствоваться тем, что восприятию свойственны частичность, изменчивость и зависимость от обстоятельств». Это значит, что мы можем выразить наше восприятие ситуации, но при этом должны понимать, что это восприятие не претендует на правоту, вытекающую из логической определенности. При этом мы могли бы попробовать отыскать возможные альтернативные восприятия или посмотреть на восприятие других людей. Мы признавали бы, что наши восприятия при таком раскладе справедливы при определенных обстоятельствах, но не являются таковыми при других.

Логика может быть использована для упрочения восприятий (и предубеждений), но ни логика, ни спор не способны изменять восприятия. Если военные молчат по поводу НЛО, это не потому, что их не существует, а потому, что такая информация не подлежит огласке. Создание альтернативных восприятий может быть более успешным: «Есть люди, которые искренне верят, что видели нечто, хотя на самом деле и не видели, как бывает в гипнотическом трансе, поэтому люди, которые видят НЛО, не лгут»; «Существуют способы заставить человека видеть вещи, которых на самом деле нет, как на сеансе иллюзиониста; возможно, что некоторые из случаев с НЛО объясняются именно таким образом»; «Есть люди, которые серьезно верят в существование волшебных существ и привидений»; «Следует держать собственный разум открытым для вещей, подобных НЛО». Каждую из данных точек зрения следует подробно и всесторонне рассмотреть и изучить параллельно с текущим восприятием, не приводя их в состояние конфликта.

Если бы требовалось указать на самый вредный аспект повседневной («встроенной в язык») логики, это была бы дихотомия (или/или) и ее использование в суждениях. В данном случае различие «по острию ножа», свойственное паттерн-системам, явным образом подвергается злоупотреблению, так что вещи, по сути дела весьма похожие, автоматически оказываются отнесенными к различным полюсам (что получает явное выражение в таком деле, как расизм). Как я отмечал выше, дихотомии вытекают из потребности в категориях, отождествлении и принципе взаимоисключения. Эти три вещи есть самая суть настольной логики.

Карикатуры, возможно, являются наивысшей формой искусства. Это утверждение либо абсурдно, либо является провокацией или особым восприятием, которое требует подкрепления некими доводами.

Имеются виды искусства преимущественно эстетической (музыка, танец, архитектура, абстрактная живопись), эмоциональной (драма, романная проза, живопись старых мастеров, поэзия) и перцепционной (карикатуры, скульптура) направленностей. Разумеется, данные аспекты перекрываются, и любое произведение искусства может включать любую комбинацию — я просто указал, какие виды искусства являются более чистыми примерами эстетического, эмоционального и перцепционного аспектов.

Карикатура выхватывает в вещах самую суть и дает нам возможность распознать эту суть. Карикатура руководит восприятием совершенно недвусмысленным образом. Люди гораздо более похожи на свои карикатуры, чем карикатуры похожи на людей, с которых сделаны. Подчеркивание одних черт за счет других, характерное для карикатуры, является мощным перцепционным процессом. Нас заставляют сфокусировать внимание на чем-либо, и мы проникаемся сутью этого самого. Книга «Молчаливая весна» («Silent Spring») Рейчел Карсон, как считается, положила начало движению за охрану окружающей среды. Означенные фокусировка и подчеркивание (эмфаза) являются одним из способов, посредством которых искусство в состоянии менять восприятия.

Так сложилось в нашей культуре, что мы отдали восприятие на откуп искусству (не только высокому искусству, но и искусству в широком смысле слова). Мы всегда считали, что восприятие с его переменчивостью не имеет места в религии, логике, математике и естественных науках, а потому может безопасно быть предоставлено в полное распоряжение искусства. Что делает искусство: меняет восприятия или укрепляет уже существующие в обществе? Искусство — это зеркало или диагностический инструмент? Без сомнения, литература в своей основной части отражает внутреннее состояние персонажей, а также ценности того или иного времени. Даже такая книга, как «Унесенные ветром» («Gone with the Wind»), отражала положение чернокожих в обществе и восприятия людей, находившихся в положении рабов. Школьные учебники отражают тендерные стереотипы в обществе своего времени. Если искусство желает быть зеркалом, в котором люди смогут наблюдать положение других в обществе, тогда это зеркало должно действительно отражать то, что есть.

Это верно, что отражение, фокусировка, эмфаза (как у Чарлза Диккенса) способны привести к перемене в восприятии. Того же способно достичь и вложение немодных веяний в уста определенных персонажей. Коль скоро тенденция установилась, искусство в состоянии значительно ускорить ее рост. В литературе, к примеру, все «нечестные стороны» языка (частичное наблюдение, преувеличение, прилагательные, ирония, смещение акцентов, ярлыки) могут быть использованы ради целей усиления тенденции. Просто удивительно, как быстро изменилось в США общее отношение к расовым предрассудкам и экологии.

Механизмы пропаганды столь же мощны, с точки зрения восприятия, в каком бы направлении она ни использовалась, даже если одно из направлений мы называем истиной. Не так давно некурящий человек чувствовал себя почти виноватым за свой статус некурящего. Сегодня же курящий чувствует себя практически изгоем. Есть анекдот про то, как раньше человек, заходя в магазин, спрашивал сигареты, а затем — вполголоса — пачку презервативов. Сегодня тот же человек заходит в магазин и просит презервативы, а затем — вполголоса — сигареты.

Восприятия в состоянии меняться под влиянием искусства. В сознании людей война менялась от чего-то славного (соответствующее отношение подогревалось искусством того времени) до чего-то бесчеловечного под влиянием литературы, кино и телевидения.

В связи с этим можно сказать, что искусство служит трем целям: отражает существующие восприятия; ускоряет изменение в восприятии; иногда приводит к началу перемен в восприятиях. Искусство добивается этого с помощью заверения, догмы, праведной позиции, эмоционального нажима, узкого взгляда на вещи и всевозможных средств пропаганды. Искусство страдает — как, возможно, и должно быть — чрезвычайной нетерпимостью. Таким образом, мы вновь имеем в действии высокомерие логики и системы веры. Но мы не имеем ничего против, коль скоро это все движется в правильном направлении (неважно, как это правильное направление было определено). У нас может оказаться много последователей в начале, и если их не поубавилось к концу, тогда направление должно быть правильным по определению.

Имеется небольшая проблема, состоящая в том, что искусство (в его самом широком значении) должно заинтересовывать, эмоционально затрагивать и привлекать, иначе никто не станет слушать и, образно говоря, начнется «переключение каналов». Данное — довольно важное — соображение оказывает свое влияние на возможности искусства в качестве зеркала. Писателям хочется писать не об обыкновенных людях (наподобие «тракторной» литературы ранней советской эпохи), а о людях со сверхсложными неврозами. Художникам нужно иметь стиль, о котором смогут писать и говорить, как когда-то подметил Том Вульф[37]. На телевидении должно быть побольше насилия и смертей, поскольку это наилучшая форма драматического отображения жизни.

Если мы будем считать, что искусство задает восприятия, станут ли восприятия, определяемые коммерческой реальностью (Рембо и прочие), в свою очередь, задавать восприятия? Или же восприятия задаются только «хорошим искусством», и мы можем отбросить остальное как пустое, не производящее никакого эффекта?

Не достаточно ли согласиться с тем, что общество может без ущерба для себя передать восприятия в ведение искусства, а логика, естественные науки и математика должны по-прежнему отвечать за свои вопросы. Признавая значительную роль искусства в совершенствовании восприятий, я должен ответить решительным «нет». Дело в том, что хотя искусство в состоянии менять восприятия, оно не делает ничего для поощрения полезных перцепционных привычек. Правота и определенность, которые я упоминал выше, являются противоположностью для субъективной природы восприятий и возможности смотреть на вещи под разными углами зрения. Можно рассчитывать на искусство в деле обогащения восприятий, но не в деле становления перцепционных привычек. Именно по этой причине я считаю, что нам необходимо обучать людей навыкам восприятия (особенно в отношении широты охвата и перемены восприятий) еще в школе.

Я не собираюсь отрицать значение искусства, как и естественных наук и математики, но хотел бы указать на то, что с точки зрения восприятия в наших широко распространенных привычках и методах имеются серьезные недостатки.

Примечания:

2

Джозефсон Брайан (р. 1940) — британский физик, получивший Нобелевскую премию в 1973 году (совместно с Лео Эсаки и Айваром Джайевером) за открытие эффекта Джозефсона, сделанное в 22-летнем возрасте. — Прим. перев.

3

Глэшоу Шелдон (р. 1932) — американский физик. Является одним из создателей теории электрослабых взаимодействий, за что в 1979 году получил Нобелевскую премию по физике. — Прим. перев.

24

Витгенштейн Людвиг (1889–1951) — австрийский философ, прославившийся рядом выдающихся трудов (основы логики, философии языка и разума). Широко признается одним из самых влиятельных философов XX века. — Прим. перев. 

25

Донатисты (IV–V века) — последователи епископа Доната, участники религиозного движения, которое возникло в результате отказа местной общины в Карфагене в 311 году признать вновь назначенного из Рима епископа Цецилиана. Донатисты образовали свою общину, которая призывала верующих к простой жизни, к отказу от сотрудничества с государством и от крещения детей, уже тогда вошедшего в практику. На созванном в 411 году специальном местном соборе в Карфагене учение донатистов было названо ересью, запрещено, а его последователи подверглись жестоким гонениям. — Прим. перев.

26

Лаффер Артур (р. 1940) — американский экономист, пользовавшийся влиянием в эпоху правления Рональда Рейгана. — Прим. перев.

27

Страны Юго-Восточной Азии с бурно растущей экономикой: Гонконг, Сингапур, Южная Корея, Индонезия, Малайзия, Филиппины, Таиланд, Тайвань. Иногда к ним причисляют и Китай. — Прим. перев.

28

В США: система предварительного возмещения расходов больниц по фиксированным ставкам в пределах утвержденных диагностических групп. — Прим. перев.

29

Гравитон — квант ноля тяготения, имеющий нулевую массу покоя, нулевой электрический заряд и спин 2 (спин — собственный момент количества движения микрочастицы, имеющий квантовую природу и не связанный с движением частицы как целого; измеряется в единицах). Экспериментально пока не обнаружен. — Прим. перев.

30

В математике: продолжение булевой алгебры, имеющее дело с понятием частичной истины, нечеткими множествами и тому подобным. — Прим. перев.

31

Одна из двух премий промышленника Генри Кремера, учрежденных в 1959 году и присуждаемых за: 1) облет на летательном аппарате, приводимом в движение мускульной силой пилота, по траектории в виде восьмерки двух столбов на расстоянии полумили друг от друга на высоте в начале и в конце полета не менее трех метров над землей — в размере 50 тысяч фунтов стерлингов; 2) перелет на таком же аппарате через Ла-Манш — в размере 100 тысяч фунтов стерлингов. — Прим. перев.

32

Гёдель Курт (1906–1978) — австрийский логик и математик. Доказал в 1931 году теоремы о неполноте, из которых, в частности, следует, что не существует полной формальной теории, где были бы доказуемы все истинные теоремы арифметики. — Прим. перев.

33

То есть являться помазанником Божьим. В научных терминах речь идет о доктрине политического абсолютизма. — Прим. перев.

34

Официально эта должность называлась «promotor fidei» (лат. — укрепитель веры). Она была введена в 1587 году Папой Сикстом V и официально отменена в 1983 году Иоанном Павлом II. — Прим. перев.

35

Поппер Карл Раймунд (1902–1994) — австрийский философ, логик и социолог (с 1945 года — в Великобритании). Выдвинул принцип фальсификации (опровержимости), согласно которому критерий научности теории определяется возможностью ее опровержения опытом. — Прим. перев.

36

Кун Томас (1922–1996) — американский философ и историк науки. Выдвинул концепцию научных революций как смены парадигм — способов постановки проблем и методов исследования, господствующих в науке определенного исторического периода. — Прим. перев.

37

Вульф Том (р. 1931) — американский писатель и журналист, обогативший журналистику новаторскими идеями. — Прим. перев.