Глава 11. Польша: из кризиса в кризис

Интересное наблюдение: большинство поворотов в моей жизни и в служебной карьере происходили в начале весны. В органы государственной безопасности я был зачислен 1 марта 1938 года. В марте 1939 года меня выдвинули на руководящую должность — заместителем начальника американского отделения ИНО. В мае 1941 года выехал в первую краткосрочную командировку за границу. Вторая долгосрочная командировка тоже началась весенним месяцем 1966 года. А по возвращении из нее ранней весной 1971 года я стал начальником института внешней разведки.

Едва минуло немногим более двух лет, как неожиданно меня вызвали в штаб внешней разведки в Ясенево для разговора с высшим руководством. Я не знал предмета предстоящей беседы, но, исходя из «весеннего генезиса» своих назначений, не вольно ожидал какого-то кардинального изменения в жизни, и не ошибся.

Когда меня пригласили в кабинет, в котором работал председатель КГБ во время своих периодических наездов в Ясене во, я понял, что предстоит встреча с Ю.В.Андроповым. Там вместе с председателем находились начальник внешней разведки Ф.К.Мортин, сменивший на этом посту А.М.Сахаровского, и его тогдашний первый заместитель В.А.Крючков.

Поинтересовавшись, как идут дела в институте, Юрий Владимирович без обиняков сказал, что мне еще рано надолго отключаться от активной практической работы: есть намерение поручить мне возглавить представительство КГБ СССР при МВД Польской Народной Республики, где обстановка и стоящие задачи требуют опыта и знаний.

Предложение показалось мне не только неожиданным, но и не совсем оправданным. Заниматься проблемами сотрудничества и взаимодействия в масштабе всего КГБ значило в какой-то мере оставить невостребованным свой конкретный оперативный опыт во внешней разведке. Кроме того, было жаль прерывать начатую работу по совершенствованию в институте процесса подготовки разведчиков.

Я решил высказать Юрию Владимировичу свои сомнения, объяснив, что только начал глубоко вникать в специфику разведывательного вуза, стремясь перестроить учебный процесс, чтобы максимально приблизить его к требованиям практики.

Председатель с ходу отвел мои сомнения. А что касается института, заметил, что, вернувшись из ПНР «через несколько лет», еще успею поработать и на этом интересном участке.

«Несколько лет» обернулись долгими двенадцатью годами, полными тревог и сложных проблем взаимодействия с польскими правоохранительными органами в самых экстремальных условиях, выпавших тогда на их долю.

Отъезд в Польшу был назначен на конец февраля 1973 года. Предстояло в короткий срок не только передать институт новому начальнику, но и, главное, ознакомиться с историей более чем двадцатипятилетнего к тому времени периода сотрудничества КГБ и польского МВД по различным линиям оперативного взаимодействия. Надо было освежить в памяти польскую историю, представления о культуре Польши, нравах и обычаях народа, ознакомиться с имеющейся у нас информацией об экономическом и политическом положении страны. Хотелось выкроить время и для бесед с товарищами, работавшими ранее в представительстве, в частности пережившими там кризис 1970 года.

В день назначенного отъезда, когда на руках были железнодорожные билеты до Варшавы, рано утром раздался телефонный звонок: «Билеты сдать, отъезд откладывается!» У польских коллег произошло большое несчастье — министр Очепка вместе с членами высокой чехословацкой делегации погиб в авиационной катастрофе. Протокол требовал дождаться назначения нового министра, а оно состоялось только к середине апреля. Так мне представилась дополнительная возможность подготовиться к поездке.

29 апреля 1973 года мы с Клавдией Ивановной прибыли в Варшаву. Весна была в полном разгаре, город — в цветах и праздничном убранстве. Приближалось 1 Мая.

Так началась моя самая длительная зарубежная командировка. В ходе ее я не только хорошо познал эту страну с ее богатой, хотя и трагической историей, но и ее замечательный народ. Приобрел бесчисленное количество друзей не только среди руководителей МВД и других государственных ведомств, но и среди людей, которых в обиходе называют рядовыми. И хотя эти годы были полны вспышками народного недовольства, а к 1980 году и острыми проявлениями глубокого социально-политического кризиса, вспоминаю о пребывании в Польше как о времени, прожитом не зря.

Следуя принципу не говорить ни о чем, что может затрагивать профессиональные секреты, пока еще не подлежащие огласке, и, тем более, секреты не наши, а польских друзей, хотя и уступивших свое место другим деятелям, я не намерен выходить в этом разделе воспоминаний за рамки проверенных фактов.

Не останавливаясь на таких бурных событиях, как вспышка недовольства рабочего класса в июне 1976 года или возникновение и развитие социально-политического кризиса 1980-1983 годов, могу с твердой уверенностью сказать, что все усилия и все действия КГБ и МВД СССР, которые мне довелось представлять, были подчинены строгому невмешательству в дела суверенной дружественной страны. Свою работу там мы рассматривали как выполнение интернационального долга по оказанию содействия МВД ПНР в защите народных завоеваний против внешнего вмешательства и подрывных действий западных специальных служб.

Примеров такого вмешательства фиксировалось множество.

Для характеристики взаимодействия с польскими друзьями хочу сослаться на наши позиции по вопросу о возможном военном вмешательстве в польские дела союзников по Варшавскому договору в период наибольшего разгула экстремистских сил в стране в 1980-1981 годах. Положение в стране грозило развязыванием кровавой междоусобицы. На плечи польского МВД легла тяжелая ответственность: не допустить такого развития событий, которое обернулось бы национальной катастрофой. Нам было ясно, что это нарушило бы баланс сил в Европе и в мире.

Мы знали, что нарастало давление на руководство ПНР и на советское руководство, в первую очередь на Брежнева со стороны руководителей соседних стран (Хонеккера, Гусака). Они требовали поступить с ПНР так же, как это было в 1968 году сделано в ЧССР, когда и польские вооруженные силы участвовали в коллективной акции Варшавского договора.

Представительство КГБ в ПНР понимало всю порочность и гибельность такого развития событий и делало все, чтобы аргументированно обосновать свою позицию. По нашему глубокому убеждению, польские товарищи должны были и могли сами разрешить свой кризис без вмешательства извне. Иного решения быть не могло. Эту твердую позицию занимали председатель КГБ Ю.В.Андропов, руководители внешней разведки.

Польское руководство приняло в тех критических условиях единственно возможное решение — ввести военное положение и тем самым предотвратить перерастание ситуации в открытую гражданскую войну.

Не вдаваясь в оценку последующих действий польского руководства, армии и сил правопорядка, которые не были свободны от отдельных ошибок, глубоко убежден, что это решение, которое нелегко далось В.Ярузельскому и которое активно поддержал министр внутренних дел Ч.Кищак, было исторически наиболее оправданным.

Такое свое убеждение основываю на глубоком представлении о развитии польского государства в те годы, что я жил и работал там. Анализ нараставшего социального недовольства трудящихся ПНР позволил правильно прогнозировать события июня 1976 года, явившиеся серьезным сигналом приближавшегося кризиса. Действия руководства Герека, не адекватные создавшемуся положению, убедили меня в неизбежности новых, уже более опасных для страны событий, о чем представительство своевременно информировало КГБ СССР.

В 1978 году польский кардинал Войтыла был избран папой Римским. В следующем году он совершил свой первый визит в Польшу, существенно подкрепив те силы в этой стране, которые активно боролись за изменение положения. Вывод нашего представительства был однозначным: неминуем взрыв народного возмущения, если руководство страны во главе с Э.Гереком не изменит своей социальной политики. Но оно оказалось неспособным на такой шаг.

Последовавшие бурные события привели к смене руководства. В сентябре 1980 года первым секретарем ЦК ПОРП был избран С.Каня. Перед ним открывалась возможность кардинального изменения положения, но он оказался не на высоте требований момента. В октябре 1981 года во главе правящей партии встал В.Ярузельский, на долю которого выпала трудная задача вывести страну из опасного положения.

Этот бурный период польской истории органы безопасности ПНР смогли пройти с наименьшими издержками. Если в событиях декабря 1970 года за несколько дней погибло 35 человек, то за три года бурных беспорядков 1980-1983 годов, когда власти активно противостояли выступлениям экстремистских элементов, погибло всего около 20 человек. Причем во всех случаях причиной несчастий были провокационные акции экстремистов.

В самый канун отмены военного положения, в июне 1983 года, мы были свидетелями второго визита папы Римского в Польшу. Он прошел для наших польских коллег более спокойно.

Оба визита папы — в 1979 и 1983 годах — позволили воочию убедиться в мощном влиянии католицизма на польское население. Было ясно, что нельзя, просто недопустимо игнорировать эту силу.

Прежде чем перейти к подробному рассказу о годах, проведенных в Польше, хочу сделать небольшое отступление, связанное с бытующим в последнее время исключительно негативным освещением всего периода советско-польских отношений. При этом определенные круги усиленно подчеркивают, что в последние десятилетия зловещую роль во всех этих отношениях сыграли органы государственной безопасности. Историческая справедливость требует признать тот факт, что в первый послевоенный период (1945-1953 годы) становления польских органов правопорядка, совпавший со сталинско-бериевским курсом, деятельность так называемых «советников МГБ» в странах «народной демократии» нередко сопровождалась грубым вмешательством во внутренние дела этих государств, навязыванием их органам безопасности практики беззакония и необоснованных репрессий. Все это теперь в далеком прошлом. И хотя это «черное прошлое» еще давало о себе знать, наше сотрудничество и взаимодействие долгие послесталинские годы было свободно от каких-либо признаков неравноправия. С коллегами из теперь уже стран бывшего социалистического содружества мы сотрудничали искренне, наше взаимодействие было уважительным и эффективным.

В Польше было хорошо видно, что наши недоброжелатели стремились нанести ущерб прежде всего советско-польскому союзу и дружбе. Особенно они усердствовали в этом, эксплуатируя возникавшие кризисные ситуации, а также сложную историю польско-российских и польско-советских отношений в прошлом.

В стране еще сохранялись многочисленные остатки наших былых врагов — от участников антисоветских формирований и банд до белопольских офицеров и просто крайних националистов. Тайно и явно они наносили удары по основам складывавшейся советско-польской дружбы. Особенно благоприятные условия для этого создавала кризисная обстановка 1980 года. Активизировались враждебные элементы и в периоды таких важных общественно-политических событий, как съезды ПОРП в Польше и КПСС в СССР, выборы органов власти, визиты государственных делегаций, исторические и юбилейные даты. Активно действовали на территории ПНР специальные службы Запада, и особенно ЦРУ. Они располагали большой сетью своих агентов. Уже в годы перестройки и назревавшего ухода его с поста президента В.Ярузельский в октябре 1990 года в интервью газете «Известия» с горечью отмечал факты неуважительного отношения известной части населения к некоторым местам и символам, связанным с общей борьбой против фашизма, с памятью о 600 тысячах советских солдат, погибших за освобождение польской земли от гитлеровских оккупантов. Ярузельский с горечью говорил о неуместности «всевозможной конъюнктурности и особенно чрезмерно эмоциональной и тем самым односторонней риторики, касающейся прошлого наших стран и народов». Действительно, и в сегодняшней Польше нет недостатка в стремлении очернить советско-польские отношения, в одностороннем и извращенном толковании многих исторических фактов.

Инициаторы этой кампании использовали горестные события «катынского дела» для того, чтобы взвалить вину за эту трагедию на весь советский народ. При этом умалчивается, что за нее несут непосредственную ответственность Берия, Меркулов и их подручные и что советский народ и сам понес немало жертв в результате злодеяний этих извергов. Активно обыгрывается в антирусском плане и годовщина так называемого «чуда на Висле» — событий 1920 года. При этим умалчивают, что агрессию против Советской России начали белополяки, подталкиваемые Антантой. Замечу, что разговоры на эти темы можно было слышать и в 70-е годы, но в то время им противопоставлялась объективная информация как с нашей стороны, так и со стороны польских властей.

И еще одно отступление перед началом подробного рассказа о годах, проведенных в Польше. Речь идет о вышедшей в 1990 году в Польше книге Э.Герека «Прерванное десятилетие». Свидетель целых восьми лет его «руководства» страной, я мог бы рассказать многое о том, как всей своей «деятельностью» он во многом заложил основы кризиса польского общества в 1980—1983 годах. Но сейчас коснусь лишь одного тезиса, затрагивающего непосредственно область моей компетенции. Герек утверждает, что «однажды по специальной просьбе Ю.В.Андропова» его посетил польский министр внутренних дел С.Ковальчик и попросил согласия «раскрыть польских агентов в других странах, главным образом на Западе, советской разведке». Он в ответ будто бы сделал С.Ковальчику выговор, подчеркнув несовместимость такой просьбы с интересами польского суверенитета.

Читал я это утверждение с нескрываемым удивлением. Это выдумка либо самого Терека, либо его министра. Такой просьбы от Ю.В.Андропова не могло быть. Утверждаю это с полной уверенностью по двум причинам.

Во-первых, наше сотрудничество по всем линиям оперативной работы, и особенно по разведке, основывалось на принципе обязательного сохранения в секрете друг от друга конкретных оперативных возможностей, и в первую очередь данных об агентах-иностранцах. Отдельные исключения из этого строгого правила могли делаться только по инициативе той службы, которой принадлежали секреты.

Во-вторых, весь обмен взаимной информацией, предложениями и просьбами без каких-либо исключений происходил только через представительство, которым руководил я. Ю.В.Андропов щепетильно относился к соблюдению этого правила и на все встречи с министром С.Ковальчиком брал меня с собой фиксировать содержание переговоров. Это непременное правило соблюдалось и в Москве, куда с С.Ковальчиком всегда приезжал и я, и в Варшаве, если туда прибывал председатель КГБ. Не мог Ю.В.Андропов, минуя представительство, обращаться с какой-либо просьбой к С.Ковальчику, тем более что председатель требовал от меня постоянного контроля за выполнением всех взаимных договоренностей.

На практике были отдельные случаи, когда польские коллеги обращались к нам с просьбой помочь в более эффективном использовании их агентов — источников особо ценных сведений, задания которым польской разведке трудно было поставить из-за стратегического характера ожидаемой информации. Поскольку по существовавшей договоренности потребителем такой информации были, как правило, соответствующие ведомства нашей страны, а вознаграждение за нее агенту было достаточно велико, КГБ компенсировал расходы польской разведки. В числе таких исключений были дела агентов Харпера и Белла, получившие широкую огласку в США, но об этом речь впереди.

Чтобы закончить с «тезисом» Э.Герека, отмечу, что он не пожалел хороших слов, отзываясь о польской разведке, но при этом забыл добавить, что наше сотрудничество по разведывательной линии в немалой степени способствовало успехам польских коллег, которым мы передавали и собственную информацию, представлявшую большой интерес для польского руководства. Поистине, как говорят психологи, люди никогда не реагируют на фактические события или ситуации, а откликаются на свои взгляды на них.

Приехав в Варшаву, я представился прежде всего министру внутренних дел С.Ковальчику и министру национальной обороны В.Ярузельскому, которому подчинялась служба военной контрразведки Генерального штаба Войска Польского. С Ковальчиком мои личные и деловые отношения продолжались семь лет, до середины 1980 года, когда на смену ему пришел бывший его заместитель М.Милевский. С Ярузельским же я встречался до самого своего отъезда из Польши в 1984 году.

С помощью министра внутренних дел я быстро установил деловые отношения со всеми его заместителями — М.Милевским, Б.Стахурой, Т.Петшаком и Г.Пентаком. Это были разные характеры, люди различного житейского и профессионального опыта, несхожие по мировоззренческим взглядам.

Наиболее интересным мне показался сам министр, только что пришедший в МВД с поста секретаря ЦК ПОРП, долгое время работавший ранее с Э.Гереком в промышленном центре ПНР Катовицах. Он познакомил меня со всеми членами политического руководства, в том числе с близким своим окружением, в которое входили члены Политбюро ЦК ПОРП Я.Шидляк и З.Грудзень — первый секретарь Катовицкого комитета ПОРП.

Мой предшественник в представительстве Яков Павлович Скоморохин познакомил меня с бывшим министром внутренних дел, членом политбюро ЦК ПОРП Ф.Шляхтицем и кандидатом в члены Политбюро С.Каней. Если знакомство с первым не получило дальнейшего развития, то с С.Каней, ставшим в 1980 году первым секретарем ЦК ПОРП, у меня установились хорошие товарищеские отношения. По деловому контактировал я и с начальником военной контрразведки генералом Т.Куфелем, и с шефом польской военной разведки генералом Ч.Кищаком, который позже сменил Куфеля, а в 1981 году стал министром внутренних дел. Через них у меня состоялось знакомство с заместителями В.Ярузельского и со многими войсковыми командирами.

Хорошие товарищеские, а в некоторых случаях и доверительные отношения помогали мне сверять оценки положения в стране на различных этапах его развития. В свою очередь, сотрудники представительства, работая с польскими коллегами и проявляя взаимное уважение, часто встречались с ними, обменивались оценками и информацией, что способствовало повышению уровня достоверности наших докладов Центру по различным вопросам взаимодействия. Именно такому уважительному отношению к друзьям представительство обязано своей способностью правильно анализировать и прогнозировать события, подспудно назревавшие в стране. Первым таким точным прогнозом явилось заключение о назревавшей кризисной вспышке в июне 1976 года. Более обстоятельный прогноз о развитии событий в ПНР в начале 80-х годов полностью оправдался в 1980-1983 годах.

Чтобы ближе познакомиться с жизнью народа, я много ездил по стране, как правило, вместе с кем-нибудь из польских товарищей. Одной из первых была наша с Клавдией Ивановной поездка по приглашению четы Милевских в родное для Милевского Белостокское воеводство. Не раз выезжал я и с министром С.Ковальчиком в Катовицы, Краков и другие места, с его заместителями— на юг, запад и север страны. Посещал фабрики и заводы, сельскохозяйственные объединения и судостроительные верфи. Везде отмечал появление новой техники и современной технологии, активно ввозимых с Запада. Одобряя политику скорейшей модернизации производства, нельзя было, однако, не видеть, что при Гереке происходила чрезмерная трата валюты на второстепенные объекты. Шло безоглядное влезание в иностранную долговую кабалу, впоследствии так пагубно сказавшееся на экономическом положении страны.

А жизнь тем временем возвращала меня и моих сотрудников к трудным разведывательным будням. Директор ЦРУ, впоследствии президент США, Д.Буш издал в мае 1976 года директиву, в которой вербовочная работа была объявлена основным критерием оценки оперативных кадров. В директиве содержались указания сконцентрировать вербовочные мероприятия на сотрудниках правительственных учреждений социалистических государств, служб безопасности, офицеров штабов и соединений Варшавского договора.

В Польше мы довольно быстро ощутили, как выполняется эта директива. Взаимодействуя с нашими контрразведывательными органами, польская контрразведка разоблачила ряд американских агентов. В их числе были бывший первый секретарь польского посольства в Москве Валевский, бывший работник польского Внешторга Хруст, завербованный ЦРУ в Таиланде и сотрудничавший с этим ведомством около пятнадцати лет, и многие другие.

В 1982 году в Варшаву приезжала московский режиссер Е.Вермишева собрать материал для документального фильма о деятельности западных спецслужб в Польше. Этот фильм мне удалось посмотреть спустя несколько лет, уже по возвращении домой. Не скрою, что почувствовал удовлетворение от того, что помог режиссеру правдиво показать отдельные факты о деятельности американской разведки в ПНР, о которых упоминал выше. Но еще больше выявленных агентов ЦРУ, ФРС и других западных разведок, в поимке которых активно помогал польским коллегам КГБ,осталось за кадром. По соображениям конспирации: нельзя было раскрывать методы и способы их разоблачения.

Одним из таких агентов и изменников был полковник польского Генштаба Ришард Куклиньский, бежавший с помощью американцев из страны в ноябре 1981 года. Его теперь хвастливо расписывают некоторые мемуаристы, умалчивая о том, как ЦРУ, преследуя свои эгоистические интересы, скрывало от своих союзников — польских экстремистов переданную Куклиньским информацию, в том числе и оперативный план введения военного положения, заставший диссидентов врасплох. Об этом пишет Боб Вудворт в книге «Завеса: тайные войны ЦРУ 1981-1987 годов».

Значительно позже, уже в последний год моего пребывания в Польше, в 1984 году, были разоблачены и осуждены агенты американской разведки — польский гражданин Я.Южак и гражданин ФРГ Н.Адамик. При их аресте контрразведка за хватила современные средства электронной связи и шифрования шпионской информации.

Надо сказать, что и польская внешняя разведка не отставала от контрразведывательной службы, добившись неплохих результатов в проникновении на секретные объекты США. Хочу сразу подчеркнуть, что распространившиеся на Западе утверждения, будто спецслужбы бывших социалистических стран были «филиалами КГБ», абсолютно не соответствуют действительности, так же как и измышления о том, что разведки этих государств вербовали агентов для Москвы.

Координируя почти двенадцать лет взаимодействие различных подразделений КГБ с МВД Польши, я действовал в полном соответствии с существовавшим тогда положением о сотрудничестве со спецслужбами стран — участниц Варшавского договора. А документ этот исходил из того, что специальные структуры указанных стран действовали совершенно суверенно и независимо в такой степени, в какой были суверенными эти государства.

Конечно же, это было в духе добровольно принятых принципов и обязательств об обеспечении общей безопасности стран Варшавского договора. И перед польской внешней разведкой стояла задача приобретать информацию стратегического характера. Но никаких источников участники сотрудничества друг перед другом не раскрывали и никакой агентурой не обменивались. Бывали лишь отдельные, исключительные случаи, когда по инициативе «хозяев» агента его могли раскрыть перед другой стороной, если в этом была конкретная необходимость и обоюдно признанная целесообразность. Я знаю только два таких случая. Вот как это выглядело.

Дела Харпера и Белла. В 1979 году при очередном обсуждении с польскими коллегами проблем получения информации о новейших научных разработках в США они в самой общей форме поделились тем, что у них появились для этого хорошие источники. В частности, им представилась возможность привлечь к сотрудничеству на материальной основе одного из руководящих сотрудников калифорнийской фирмы «Систем контрол инкорпорейшн», выполняющей заказы Пентагона. Но так как в Польше не было специалистов по ее производственному профилю, они попросили, во-первых, поделиться имеющимися у нас данными об этой фирме, а во-вторых, под готовить вопросник-задание по ракетной технике вообще и по американским стратегическим ракетам в особенности.

Польские коллеги испытывали также затруднения в экспертной оценке информации, которую был готов предоставить новый источник. Сложности были и с валютой для его вознаграждения. Встал вопрос, готовы ли мы компенсировать эти расходы и помочь в оценке информации?

Согласившись в принципе с этим предложением, мы обусловили размер расходов, поставив его в зависимость от ценности материалов. Вскоре поступила первая партия документов от источника, которым оказался один из руководителей фирмы «Систем контрол инкорпорейшн» Джеймс Харпер. Тщательное изучение в московских оборонно-технических учреждениях подтвердило их весьма высокую практическую ценность. Польским коллегам была вручена соответствующая сумма в американских долларах. Так начался этот эпизод плодотворного сотрудничества польской и советской разведок.

Руководствуясь подготовленным нами вопросником, Харпер представил полякам полную опись материалов, к которым он имел доступ. Была определена очередность их получения. Учитывая сложность безопасной связи с агентом в Калифорнии и вообще на территории США, договорились, что он сам будет доставлять документацию в Европу. Впоследствии Харпер несколько раз привозил свои объемистые пакеты даже в Варшаву. Так, в июне 1980 года он доставил в польскую столицу целый чемодан фотокопий секретных материалов о разработанных фирмой и принятых военным ведомством Вашингтона изделий для ракетных комплексов. Это были чертежи, технические данные — тысячи страниц! Хотя почти все документы были сфотографированы хорошо, некоторые из них читались с трудом. Учитывая особую важность обещанных Харпером материалов и крупный размер запрошенного им вознаграждения, по просьбе польской стороны в Варшаву была направлена группа специалистов из Москвы. Помню, как они всю ночь внимательно изучали документы, а к утру дали положительное заключение. После чего агенту передали обещанное вознаграждение, превышавшее сто тысяч долларов…

Этот исключительно ценный источник американская контр разведка раскрыла довольно быстро — в 1983 году. Но провал произошел не в результате ошибок в работе с Харпером, а из-за утечки информации из польских оборонных учреждений. Судя по всему, к этому приложил руку и упоминавшийся мною изменник из Генерального штаба Войска Польского Ришард Куклиньский, который имел доступ к части документов, полученных от Харпера.

Примерно в то же время по просьбе польских коллег мы участвовали в работе с другим их агентом — специалистом американской авиационной корпорации Уильямом Холденом Беллом. Его завербовал польский кадровый разведчик Мариан Захарский. Поначалу это был ничем не примечательный контакт, но потом Захарский сумел заинтересовать американца возможностью «дополнительного заработка». Сперва это были «устные консультации». Постепенно Белл втянулся в работу и стал передавать фотокопии документов. Поскольку они имели стратегический характер, мы приняли предложение польской стороны участвовать в дальнейшем использовании агента и в его финансировании.

Но и в этом случае развязка наступила быстро. И опять же в результате предательства. 23 июня 1980 года в Нью-Йорке перешел к американцам шифровальщик польской резидентуры. Он рассказал о телеграммах Захарского, работавшего с Беллом. Американская контрразведка арестовала агента. Тот быстро сознался, и с его помощью фэбээровцы сумели заманить польского разведчика на встречу со своим источником. Так был задержан Захарский, причем с поличным при передаче секретных материалов. Его приговорили к пожизненному заключению. Белл получил восемь лет тюрьмы — заслужил снисхождение за согласие сотрудничать с ФБР.

Мы считали своим долгом сделать все возможное, чтобы вызволить Захарского из американского застенка. В 1985 году вместе с тремя провалившимися сотрудниками разведок наших союзников его обменяли на 23 агентов западных спецслужб, задержанных в странах Варшавского договора.

Польские коллеги активно участвовали во всех мероприятиях, проводившихся МВД ПНР совместно с КГБ СССР. Например, когда в период подготовки и проведения Московской олимпиады в июле 1980 года значительный поток туристов в Москву шел с Запада через польскую территорию, они помогали выявлять террористические элементы и предотвращать их проникновение в Советский Союз. В свою очередь, в период кризисного развития в Польше в 1980-1983 годы, наша внешняя разведка и ее контрразведка оказывали большую помощь польским друзьям в выявлении провокаций, которые готовили западные спецслужбы против заграничных учреждений ПНР.

В конце 1970 года В.Гомулку на посту руководителя ПОРП сменил Э.Герек. После временного разрешения кризиса внутри политическое положение в определенной мере стабилизировалось и напряжение в отношениях правительства с рабочим классом разрядилось. Однако к началу 1973 года периодически возникали вспышки недовольства трудящихся и конфликтные ситуации на отдельных предприятиях. Они выливались в забастовки, которые руководство страны стыдливо называло «перерывами в работе».

Герек, который в декабре 1970 года обещал рабочему классу более справедливую социальную политику и просил «помогать ему», целенаправленной и перспективной программы решения социальных проблем не создал. Возникавшие конфликты он стремился гасить частичными уступками, скажем повышением зарплаты. Это, в свою очередь, вызывало недовольство других рабочих коллективов, и число стачек непрерывно росло.

Появились угрожающие признаки нового кризисного развития, которое и привело к взрыву возмущения рабочего класса в июле 1976 года. Поводом для бурных волнений явилось необоснованное повышение цен на продукты питания, то есть повторилась ошибка, совершенная в 1970 году. Но Герек реагировал в духе полного неуважения к народу. В своем селекторном обращении к воеводским руководителям партии он назвал участников волнений «паршивыми баранами».

Серьезный сигнал о приближении более глубокого социально-политического кризиса не насторожил Герека и его команду. В результате новое, вопиющее по политическому недомыслию повторение резкого скачка цен смело в августе 1980 года многих руководителей. Почти десятилетний период политического руководства страной Гереком и его единомышленниками закончился бесславно. Но этот период, казалось бы, давал хорошие уроки тем из участников его команды, которые остались в руководстве. Это прежде всего были С.Каня и В.Ярузельский. Остались в новом руководстве также ряд других лиц, в дальнейшем игравших положительную или отрицательную роль, такие как Барциковский, Ольшовский, Мочар.

Каня — с сентября 1980 года первый секретарь ЦК ПОРП, — отличавшийся на протяжении предшествовавшего десятилетнего пребывания в Политбюро прямотой суждений и действий, встав во главе партии и страны, начал проявлять колебания, не свойственную ему ранее нерешительность. Он бросался из одной крайности в другую, не смог выдвинуть соответствующую требованиям момента программу, подобрать в руководящую группу опытных политиков, заслуживших доверие масс. Сказывалось отсутствие опыта самостоятельной политической работы с массами.

Неэффективная деятельность Кани особенно болезненно сказывалась в его противоречивых указаниях руководству правоохранительных органов. Давая под влиянием угрожающего развития обстановки команду пресекать нарушения общественного порядка, он тут же сопровождал их различными ограничениями, парализовавшими эффективную борьбу МВД с экстремистскими проявлениями, что неизбежно вело к вовлечению этими элементами в свои провокации широких слоев населения.

За год руководства партией и страной Каня фактически не предпринял ни одной конструктивной попытки разрешить кризис. Не были использованы для этого возможности разработки и принятия такой программы на IX внеочередном съезде ПОРП в середине 1981 года. Вся «борьба» на съезде свелась, по существу, к интриге вокруг сохранения центристских кадров, которые устраивали Каню и его сторонников своей безликостью и отсутствием политической инициативы.

Как результат, к октябрю 1981 года польский лидер вынужден был уступить пост первого секретаря ЦК ПОРП В.Ярузельскому, который принял руководство страной и партией, хотя второе оказалось для него делом трудным. Он фактически не знал жизни народа, имел опыт партийного руководства только в военной среде. И это стало отрицательно сказываться на положении в партии.

Оставаясь министром обороны, Ярузельский под настойчивым давлением С.Кани еще в феврале 1981 года принял должность премьера. Он хорошо понимал все сложности такого поста в стране, находившейся в тяжелейшем экономическом кризисе. Поэтому поставил перед Каней условие — предоставить свободу действий правительству.

В конце концов Кане пришлось уйти. Опыт пребывания Ярузельского в должности премьера помог ему на новом посту первого секретаря ЦК ПОРП, но он оставил за собой Министерство национальной обороны и портфель главы правительства, сосредоточив в своих руках всю полноту власти. Это серьезно ослабило его позиции. Будучи премьером и первым секретарем партии, он автоматически исключил возможность любой критики деятельности правительства. Работа в кабинете занимала львиную долю его времени и усилий, на руководство партией у него почти ничего не оставалось.

Отсутствие гражданского опыта вело к тому, что Ярузельский пытался руководить партией по-военному: приказами, не подлежавшими обсуждению.

Все это совпало с кануном введения военного положения, то есть с самым напряженным периодом в жизни Польши. А то, что я рассказываю о переменах в высших эшелонах польской власти, важно для понимания другого вопроса, вокруг которого до сих пор ломаются копья. Речь идет об истинных причинах введения военного положения. Накопилось столько разных домыслов и измышлений, что необходимо внести ясность. Я считаю себя достаточно компетентным в этом вопросе. И вот почему.

В 1980-1981 годы я находился, можно сказать, в самом центре событий, собирая максимальное количество информации из всех возможных источников и докладывая в Центр свои выводы и соображения. Так получилось, что моей главной задачей как представителя КГБ было исчерпывающее информирование советского руководства об обстановке в Польше. Остальные аспекты моих обязанностей в создавшихся условиях как бы отходили на второй план. Скажу, что, как профессиональному разведчику, мне эта задача была больше всего по душе. Весь предшествующий период я продуктивно использовал для установления полезных связей и знакомств, завел много друзей, с которыми установились доверительные отношения. Время шло, и отдельные из моих знакомых выдвинулись на важные позиции в партийном и государственном аппарате, а мои отношения с ними оставались прежними. Мы часто встречались, обменивались оценками ситуации, делали совместные прогнозы и так далее. Это помогало правильно ориентироваться в хитросплетениях событий. Я оказался среди советских представителей в Польше наиболее информированным не только потому, что пользовался возможностями своих контактов с МВД ПНР. В моем распоряжении оказались знания и опыт друзей вне МВД, которые вносили серьезные коррективы в порою слишком ведомственно окрашенную информацию правоохранительных органов и профессионально зауженную тенденциозность оценок служб безопасности, не обладавших достаточной политической глубиной.

Обязанный оперативно информировать руководство КГБ, я довольно часто вел телефонные разговоры с Ю.В.Андроповым, из которых черпал представление о его очень глубоких знаниях происходящих в Польше событий.

Тесный контакт с советским послом Б.И.Аристовым, который поддерживал постоянную связь с министром иностранных дел А.А.Громыко, позволял мне быть в курсе оценок советского МИД. Было известно также о тесном взаимодействии Ю.В.Андропова, А.А.Громыко и министра обороны Д.Ф.Устинова. Понимая это, мы с послом стали готовить совместные доклады за двумя подписями. Такая практика позволяла обстоятельно и всесторонне взвешивать все обстоятельства и факты, которые становились нам известны и по линии посольства, и по линии представительства КГБ. Самым тесным был мой контакт с представителем в Польше главного командования объединенных вооруженных сил Варшавского договора генералом армии А.Ф.Щегловым, который, естественно, был в курсе позиций нашего высшего военного командования. Он иногда присоединялся к нашим совместным с послом докладам в Центр, особенно когда речь заходила о военных проблемах. В наиболее сложные моменты развития обстановки в Польшу приезжал главнокомандующий объединенными вооруженными силами Варшавского договора маршал В.Г.Куликов, который сразу же встречался с послом и мною. Я обстоятельно ориентировал его по важнейшим аспектам обстановки, избегая, разумеется, ссылок на источники моей осведомленности. У нас с маршалом сложились добрые отношения, и я сохранил об этом человеке самое положительное впечатление. Наконец, и командующий Северной группой советских войск генерал-полковник Ю.Ф.Зарудин получал у нас подробную информацию, прежде всего, конечно, по проблемам безопасности советских воинских контингентов и обстановки вокруг них. Юрий Федорович производил впечатление не только высококвалифицированного военачальника, но и человека, хорошо понимающего политические и международные аспекты польского кризиса.

Только с военным атташе генерал-майором Фоменко тесные деловые отношения как-то не складывались. Может быть, в этом сыграло роль известное соперничество между ГРУ, которое он представлял, и внешней разведкой КГБ. Но и сами военные коллеги — Куликов и Щеглов — не жаловали военного атташе, информация которого по моей, может быть, и недостаточно компетентной оценке, страдала некоторой военной «зашоренностью» и не всегда учитывала социальные и экономические факторы польского кризиса.

Я так подробно излагаю тогдашнюю расстановку сил в разных представительских учреждениях Советского Союза, чтобы читателям были ясны и убедительны мои свидетельства по одному, пожалуй, самому кардинальному аспекту тогдашних польских событий, отзвук которых и по сей день продолжает будоражить общественное мнение в Польше и за ее пределами. Имею в виду то, что всячески муссируется утверждение, будто введение военного положения было вынужденной мерой для предотвращения нависавшей тогда над страной угрозы ввода советских войск.

Да, введение военного положения, действительно, было вынужденной мерой, но обусловлена была она совершенно другими причинами. И главная из них: к концу 1981 года развитие внутриполитического положения в Польше привело к реальной опасности возникновения междоусобной братоубийственной войны. Экстремисты, используя в качестве прикрытия своей подрывной деятельности профсоюзное движение «Солидарность», организовали яростную кампанию не только против коммунистов. Все громче раздавались призывы вешать на телеграфных столбах тех, кто не хотел поддерживать их «программу», в том числе либеральных политических деятелей различной окраски, командный состав армии, сотрудников органов безопасности и милиции. Возникали подпольные отряды боевиков, распространялись нелегальные инструкции об организации диверсий и проведении террористических актов. На 17 декабря 1981 года намечалась всеобщая забастовка, которую экстремистские элементы призывали превратить в вооруженное восстание с целью насильственного захвата власти. В этих условиях единственной возможностью предотвратить национальную катастрофу и неизбежные при этом жертвы было решение о введении военного положения.

Что касается «вторжения» наших войск, то от различных источников польской и нашей внешней разведок мы знали, что эту угрозу раздували западные подрывные центры. Их целенаправленная и массированная дезинформация преследовала двоякую цель: во-первых, запугать польскую общественность, и прежде всего польское руководство, а во-вторых, спровоцировать Кремль на такой необдуманный шаг, чреватый непредсказуемыми последствиями. В этом, кстати, было заинтересовано главным образом ЦРУ, планировавшее в случае успеха подобной провокации целую программу ответных мер. Наша внешняя разведка располагала достоверной информацией об этих планах.

В одном Лэнгли и его пособники преуспели: им удалось вызвать у многих польских руководителей страх перед «вторжением» советских вооруженных сил. Объективно этому способствовало то обстоятельство, что наши военные проводили определенные мероприятия по защите своих объектов на случай, если бы обстановка в этой дружественной, стратегически очень важной стране приняла непредвиденный оборот.

Эти меры советского командования не могли проводиться без взаимодействия с польскими военными властями, через которые было осведомлено и политическое руководство страны. Допускаю, что, к сожалению, это «осведомление» доходило в искаженном виде, с нажимом на вероятность вторжения. Но уже к середине 1981 года Министерство обороны СССР ясно довело до сведения поляков, что дальше демонстрации военной готовности наши вооруженные силы идти не намерены и для разрешения внутренних проблем страны польские коллеги должны рассчитывать только на свои силы.

Еще более четкую линию вело советское политическое руководство. В середине 1980 года представительство КГБ по поручению Центра изучило все аспекты возможного нашего воздействия на положение в Польше и дало по этому поводу развернутое, но недвусмысленное заключение: ни о каком внешнем вмешательстве, и особенно военном, не может идти речи. Только оказание материальной поддержки из-за трудного положения в экономике, а также внешнеполитическое противодействие антипольской кампании определенных зарубежных сил. Ю.В.Андропов полностью поддержал наши выводы и в дальнейшем при всех своих встречах с польскими руководителями последовательно проводил эту линию.

В преддверии военного положения некоторые польские политические руководители обращались в Москву с просьбой предусмотреть возможность содействовать разрешению кризиса вводом советских войск. Каждый раз оттуда следовал однозначный ответ:

— Рассчитывайте только на собственные силы. Их у вас вполне достаточно, если действовать разумно. — И часто добавляли: — Хватит нам и Афганистана.

Действительно, какой трезвый политик мог предложить Советскому Союзу создать для себя еще один международный конфликт?

Наконец, могу добавить, что уже в самый канун введения военного положения — это было 12 декабря 1981 года — один из польских руководителей еще раз запросил Москву, готова ли она «в случае непредвиденных осложнений» ввести войска, оказать польским военным и МВД вооруженную помощь? На этот запрос от имени наших инстанций М.А.Суслов по телефону ответил В. Ярузельскому отрицательно. О звонке я был немедленно информирован.

О каком же «вторжении», якобы намеченном на 14 декабря 1981года (именно так сообщила 11 марта 1992 года польская «Газета выборча), могла идти речь, если не только не было никакого политического решения, а наоборот, польские руководители твердо знали, что и впредь, после введения военного положения, они не должны рассчитывать на это?

И наконец, хочу добавить вот что: об отсутствии намерения Советского Союза вводить свои войска в Польшу не менее исчерпывающе, чем самим полякам, было известно и ЦРУ. Их агент Ришард Куклиньский, полковник Генерального штаба Войска Польского, пользовавшийся полным доверием командования, был в курсе всех, подчеркиваю, всех мобилизационных и текущих планов и действий польских вооруженных сил и их взаимодействия с советскими вооруженными силами. У руководства Генштаба от этого человека не было секретов. Он не только знал, но и постоянно передавал американцам документальные материалы о всех планах и намерениях. Поэтому вплоть до 7 ноября 1981 года, когда Ришард Куклиньский с помощью американцев скрылся из Польши, правительство США знало об истинных намерениях Советского Союза — не допустить военного вмешательства во внутренние дела ПНР. Однако ЦРУ и, видимо, американскому руководству в лице президента Р.Рейгана было выгодно пропагандистски раздувать тезис об угрозе «вторжения».

Мужественным организатором военного положения, отвратившего от Польши и ее народа гражданскую войну, которая стояла в ту пору у порога страны, был, несомненно, Войцех Ярузельский. Не могу поэтому не сказать несколько добрых слов об этом верном сыне дружественного народа.

Как уже знают читатели, первые контакты с этим образованным военным, незаурядным политическим деятелем и, добавлю, с этим в высшей степени интеллигентным человеком возникли у меня сразу после приезда в Варшаву.

Поскольку армейская контрразведка входила в состав вооруженных сил и подчинялась министру национальной обороны, мне приходилось часто бывать у В.Ярузельского, встречаться с ним на приемах в советском посольстве, на других мероприятиях. Между нами установились хорошие, смею сказать, товарищеские отношения.

Помню, как еще в октябре 1973 года нас с женой пригласил на свой день рождения руководивший в то время военной разведкой генерал Кищак. Среди гостей были и В.Ярузельский с женой. Как-то сам собой завязался интересный разговор, в котором Ярузельский с чувством искреннего уважения отзывался о русских людях, их готовности помогать другим народам и в частности полякам. Рассказывал, как, будучи с родителями в эвакуации в городе Бийске, он повсюду встречал сочувствие и готовность местных жителей поделиться последним куском хлеба, хотя и сами они жили далеко не богато.

— Советский Союз не оставляет в беде друзей, а для поляков, — сказал В.Ярузельский, — Красная Армия не только по жертвовала 620 тысячами своих воинов, сложивших голову на нашей земле. Она оказывала всемерную помощь продуктами, горючим, в чем в первые годы после военной разрухи наша страна испытывала крайнюю нужду.

Это были не просто слова вежливого человека, желавшего, как говорится, потрафить гостю. Они шли от самого сердца.

Юношей Ярузельский вместе с семьей вынужден был бежать из родного края от фашистской оккупации, которая грозила не только порабощением народа, но и его физическом истреблением. И — что бы ни говорили — суровая сибирская земля, приютившая их, все же оставалась чужбиной. Впечатлительный молодой человек, воспитанный в свободолюбивой польской семье, тяжело переживал приходившие разными путями с родины вести о фашистских бесчинствах и героическом со противлении земляков вражескому нашествию. Как только открылась возможность приобщиться к этой борьбе за свободу, Ярузельский надел солдатский мундир и взял в руки оружие, подаренное советскими людьми.

Свою военную карьеру он начал в 1943 году на территории Советского Союза, откуда прошел в рядах Войска Польского до Берлина. Служба складывалась успешно, и уже в 1968 году В.Ярузельский стал министром национальной обороны и оставался на этом посту пятнадцать лет.

Можно сказать, что он всегда прежде всего был военным деятелем. В нем счастливо сочетались качества военного и высокообразованного интеллигента, всегда вежливого и тактичного, спокойного и уважительного. Не помню ни одного случая, когда бы он вышел из себя, повысил голос или допустил какую-либо бестактность. Не слышал я о чем-либо подобном и от других, близких к нему людей, в том числе и подчиненных. В то же время он мог быть жестким в своих указаниях и требованиях, но это была жесткость всегда корректного человека, твердость спокойная, ослушаться которую никто из подчиненных не смел.

Мои представления о личности В.Ярузельского делятся до вольно четко на два этапа: с момента первого знакомства в мае 1973 года до октября 1981 года, когда он был избран первым секретарем ЦК ПОРП, и с этого момента до моего отъезда из Польши в 1984 году. В своих оценках я опираюсь прежде всего на свои личные впечатления и частично на мнения тех моих знакомых, которые входили в непосредственное его окружение, часто встречались с ним и решали различные проблемы управления армией, страной, руководства партией.

Что представляется наиболее значимым в личности Ярузельского?

Это человек высокоэрудированный и хорошо знающий законы общественного развития. Могу смело утверждать: среди польских деятелей того периода равных Ярузельскому не было. Возможно, только один человек — тогдашний примас католической церкви Вышинский мог бы сравниться в этом отношении с коммунистом Ярузельским. Уступал ему, как я думаю, и один из наиболее подготовленных лидеров послевоенной Польши В.Гомулка.

Большое уважение общества вызывали его высокая культура, глубокое знание истории как своей страны, так и других государств, и прежде всего польско-советских отношений. Это дополнялось хорошей памятью на события, способностью видеть сильные и слабые стороны людей, быстро, доброжелатель но и объективно оценивать их личные и деловые качества.

Однако я не мог бы утверждать, что он отличался заметной способностью оперативно применять на практике свое понимание людей. В этом смысле скорее были заметны известные колебания и медлительность. Здесь мы подходим к одному из важных элементов характера В.Ярузельского, вызывавшему у некоторых его коллег непонимание и даже негативную реакцию. При решении проблем он нередко проявлял предельную осторожность, я бы сказал, излишнюю для политического деятеля такого масштаба осмотрительность. Создавалось впечатление известной нерешительности, неуверенности, а некоторые его коллеги считали, что это граничит с политической трусостью. Я лично не стал бы поддерживать такое крайнее мнение, тем более что вся польская история последних двух десятилетий дает достаточно примеров, оправдывающих «осторожность» Ярузельского. Да и сам он в интервью московскому журналу «Огонек» признавался, что долго отказывался от предложения стать первым секретарем правив шей тогда партии в 1981 году. Он отлично понимал, что этот пост потребует от него не только государственной мудрости и политической зрелости, которые он убедительно демонстрировал на деле, но и решительности, которой ему долго, слишком долго недоставало, пока наконец в декабре 1981 года он не пошел на исторически оправданный, исключительно ответственный шаг — объявление военного положения.

Близкие к Ярузельскому Г.Кищак и М.Милевский, также как его заместитель по Министерству обороны Ф.Сивицкий, отмечали, что разумные и вполне оправданные меры, которые предлагало МВД для ослабления общественной напряженности, трудно находили у него поддержку. Он затягивал принятие некоторых решений, иногда до тех пор, пока эти меры становились абсолютно неизбежными. Но подчас из-за упущенных оптимальных сроков они оказывались уже менее эффективными.

В то же время должен сказать, что в первый период его деятельности, то есть до 1980 года, во всех случаях, когда Ярузельский был убежден в необходимости решительных действий политического руководства во главе с Гереком, он проявлял несомненное мужество и настойчивость в отстаивании своих позиций. И с ним считались.

В целом, несмотря на тяжелое поражение политической линии ПОРП, которой последние восемь лет ее деятельности руководил В.Ярузельский, этот человек, безусловно, оставил заметный след в польской истории. Глубоко убежден, что одно только введение военного положения, как абсолютно необходимого и единственного средства предотвращения междоусобной войны и неизбежного при этом катастрофического осложнения международной обстановки, ставит Ярузельского в ряд выдающихся польских деятелей.

Я прожил в Польше двенадцать лет. Срок немалый. И находился в гуще событий — бурных, кризисных, переломных. Мне приходилось сталкиваться с множеством людей, начиная от тех, кто стоял на вершине власти, и до простых тружеников. Я имел возможность достаточно глубоко изучить характер народа. И своими наблюдениями считаю необходимым поделиться с читателем. Ведь поляки, хотя и считаются сейчас вроде бы в дальнем зарубежье, исторически наши ближайшие соседи. И мы должны знать их нравы и национальные особенности и, что гораздо важнее, правильно понимать их образ мыслей.

На формировании национального характера польского на рода, безусловно, сказались те испытания, которым общество подвергалось в течение полутора веков, когда поляки не имели самостоятельного государства. Отсюда чрезмерная чувствительность ко всему, что будто бы задевает суверенитет, умаляет место Польши и поляков в мире и мировой политике.

Но вместе с тем сопричастность поляков к историческому прошлому нашей страны, близость многих национальных обычаев, привычек, исторические культурные связи, наличие у значительной части поляков родственников в России, тот факт, что многие поляки учились в русских и советских учебных заведениях, — все это создавало хорошую основу для нашего сближения. Трудно переоценить в этом смысле нашу общность в борьбе с гитлеровской оккупацией.

Из опыта работы аппарата представительства следует, что для успеха сотрудничества большое значение имело понимание особенностей страны и ее народа.

Назову некоторые специфические для поляков черты, учет которых помогал нам успешно строить отношения с коллегами.

Бросается в глаза умение каждого поляка, к какому бы слою общества он ни принадлежал, вести себя совершенно свободно и непринужденно. И, добавлю, независимо от обстановки, в которой он оказался, в том числе и среди совершенно незнакомых ранее людей. Мы стремились отвечать им тем же, тем более что искренность и доверчивость являются одной из лучших черт нашего народа.

Вспоминаю свое многолетнее общение с заместителем министра внутренних дел Тадеушем Петшаком. Зная, что Петшак — националист, никогда не выражавший энтузиазма в отношении нашего сотрудничества, я не позволял себе, чтобы это отражалось на наших отношениях. Соответственно, я всегда встречал и с его стороны расположение, несколько раз выезжал с ним на охоту, бывал у него в гостях.

На встречах с Петшаком я не скрывал несогласия со многими его националистическими позициями. Нередко темами наших дискуссий были сложные события XIX и начала XX века, период совместной борьбы против гитлеровского нашествия. Знаниями в этой области мой собеседник, профессор истории, владел прекрасно. Видно было, что мои откровенные высказывания, готовность выслушать аргументы собеседника при всей несхожести позиций вызывали его уважительное отношение, снимали или смягчали многие противоречия. Когда Петшак был освобожден от работы в министерстве «в связи с переходом на дипломатическую работу», при прощании он вполне откровенно и искренне заявил: многие его коллеги в МВД и сам он больше всего ценили у руководителя представительства откровенность и расположение к собеседникам, честность в аргументах.

— Нас многое может разделять, но мы всегда с удовольствием встречались с вами, — добавил он.

Это не было лестью — профессор никогда не прибегал к такой недостойной форме общения.

Широко распространенной чертой характера поляков является их юмор, склонность к иронии и известному скепсису в отношениях с другими. У многих мы встречали чрезмерное самомнение, убежденность в том, что только «моя личная позиция самая правильная, справедливая, умная». Не случайно бывший секретарь ЦК ПОРП М.Ожеховский в июне 1982 года заметил: «Наверняка в тезисе: „В Польше каждый является врачом, адвокатом и историком“ — заключается много иронии и в то же самое время много правды. Каждый поляк считает, что он лучше всех знает нашу историю».

Эта черта сильно сказывалась прежде всего на среднем уровне руководящего состава, готового «к любым постам и должностям». Какой бы рядовой пост ни занимал такой поляк, если бы ему предложили вдруг стать премьером, он, как правило, дал бы согласие. Именно таким людям свойственно неприятие критики, поэтому прямо высказывать критические оценки их действий считается нежелательным. Мне, например, щадя самолюбие таких людей, приходилось облекать свои дружеские замечания в форму критики собственного опыта («моя прошлая ошибка», «мой неудачный ход» и так далее).

Нередко приходилось сталкиваться и с претензиями на первенство буквально во всем. По всеобщему убеждению поляков, нельзя было ставить Польшу на второе место в содружестве. В социалистическом содружестве они были не «вторыми» после СССР, а «первыми союзниками Советского Союза».

Помню бурную реакцию польских коллег на всех уровнях на решение Москвы пригласить в первый совместный космический полет не польского, а чехословацкого космонавта. Делались различные «заходы», в том числе и на самом высоком уровне, чтобы изменить это решение.

Кто хоть немного пожил среди поляков, не мог не отметить их откровенное недоверие к собственным властям (любым и отнюдь не только социалистическим). С другой стороны, они проявляют исключительную доверчивость к любой критике в адрес своих властей, особенно если она исходит извне, например, от различных пропагандистских органов Запада. Именно это подчеркивал упомянутый уже мной Ожеховский, говоря о чертах национального характера и политической культуры, которые присущи значительной части поляков. «Существует, — писал он, — исторически сформировавшееся недоверие к официальным средствам массовой информации… Поэтому общество легко воспринимает определенные мифы и стереотипы, которые пропагандировались вне официальных каналов информации».

Наши друзья объясняли это явление как результат исторически сложившегося отношения к любым властям, предававшим интересы народа в прошлом.

В работе с польскими коллегами приходилось учитывать и такие исторически сложившиеся предубеждения, как недоверие и нелюбовь к немцам, в известной мере пренебрежительное отношение к малочисленным народам Болгарии, Монголии, Кубы, настороженность по отношению к соседям, например Чехословакии.

Говоря о некоторых национальных чертах поляков, могу с чистой совестью подвести такой итог. Мне с женой и коллега ми выпало трудное счастье работать бок о бок с храбрыми, смелыми и гостеприимными людьми, с народом, знающим себе цену и вносящим достойный вклад в мировую цивилизацию.

Нравы, обычаи, культура этого народа близки нам, и эта общность скрашивала нам с Клавдией Ивановной длительный отрыв от родного дома. В Польше мы скучали главным образом по родным и близким, но поддаваться скуке нам не давали многочисленные польские друзья и, конечно же, не позволяли бурно развивавшиеся в стране события.

Отметив свое семидесятилетие в Варшаве, осенью 1984 года я возвратился на Родину.

Завершая рассказ о польском периоде моей карьеры, хочу, хотя бы коротко, коснуться того, что происходило в то время в Центре, кто и почему оказался там у руля.

За двенадцать лет сменились три председателя Комитета государственной безопасности — Ю.В. Андропов, В.В.Федорчук и В.М.Чебриков.

Начиная с моего прибытия в Польшу в конце апреля 1973 года и включая время наиболее острого развития кризиса 1980-1983 годов во главе КГБ находился Андропов, и многие кардинальные указания по работе я получал непосредственно от него. В эти годы авторитет руководителя КГБ и видного политического деятеля значительно вырос, несмотря на сильное противодействие приближенных Брежнева — Черненко и Суслова.

Позиция Ю.В.Андропова по Польше была в значительной мере определяющей, особенно в кризисные годы. После перехода в мае 1982 года в ЦК КПСС линия Юрия Владимировича в польском вопросе продолжалась в КГБ вплоть до его кончины в феврале 1984 года. И даже некоторое время после этого печального события — фактически до моего отъезда из Польши в октябре.

Надо напомнить, что приход Андропова в КГБ в 1967 году был следствием острой борьбы в высших эшелонах власти. Об этом свидетельствует не только сам факт, но и то, как был смещен Семичастный с этого важного поста. Мои знакомые из Управления правительственной охраны рассказывали, что после ухода Шелепина Семичастный продолжал поддерживать с ним самую тесную связь и, видимо, получал «полезные» советы. При одной, оказавшейся, как выяснилось впоследствии, последней встрече на объекте КГБ Семичастный и Шелепин прогуливались в сопровождении офицера охраны. Увлеченные беседой на свежем воздухе, где наверняка не было подслушивающих устройств, единомышленники дали волю своим истинным чувствам и договорились, что «пора заменить старперов в руководстве партии и страны и выдвинуть новых людей, в первую очередь нас, молодых и способных».

Собеседники, распалившись, забыли, что около них находился офицер охраны, который обладал натренированным слухом.

А может быть, считали его преданным им человеком. Но ошиблись: тот после дежурства немедленно доложил куда следует об услышанном. Последствия не заставили себя долго ждать. Через несколько дней — это было 14 октября 1967 года — Семичастного освободили от должности председателя КГБ, которую занял Андропов, а Шелепин заскользил вниз по политической лестнице и выпал из «тележки».

Но генеральный секретарь ЦК КПСС Брежнев не доверял полностью и новому шефу государственной безопасности. Для контроля он приставил к Андропову в качестве первых заместителей двух своих верных людей — Г.К.Цинева и С.К.Цвигуна. Андропов понимал, что оба они ни по своим деловым, ни по личным качествам никак не соответствовали тем высоким постам, на которые были поставлены. Тем более что, будучи ранее руководителями подразделений КГБ, они плохо справлялись со своими обязанностями. Но, занимая ведущие позиции, эти клевреты тогдашнего хозяина Кремля прежде всего расставляли своих людей на руководящие должности в структурах Комитета, которые они курировали. И Андропов мало что мог сделать, чтобы противодействовать этому.

Между тем у Юрия Владимировича сложились, по-моему, доверительные отношения с двумя другими ведущими членами политбюро — министром обороны Д.Ф.Устиновым и главой дипломатического ведомства А.А.Громыко. Сужу об этом по одному эпизоду. Однажды на докладе у Андропова мне довелось быть невольным свидетелем его телефонного разговора с Устиновым. Раздался звонок. Председатель снял трубку и тепло поприветствовал министра обороны, назвав его просто по имени — Дмитрием. Меня поразило содержание разговора. Ведь я все слышал, хотя из вежливости сделал вид, что занят своими бумагами. Андропов задал вопрос: что они трое, вместе с Андреем, могут сделать, чтобы прекратить все те безобразия, которые творятся вокруг. Кругом воровство, коррупция, обман. Я чувствовал себя неловко, но выйти без разрешения из кабинета не мог. Юрий Владимирович не обращал на меня никакого внимания и закончил разговор, предложив собраться всем троим и подумать.

Зная о хороших отношениях Андропова с Громыко, что заметно сказывалось на взаимодействии МИД и КГБ, которое до того не отличалось постоянством, я понял: председатель занимал согласованные позиции как с Громыко, так и с Устиновым по широкому кругу вопросов, связанных с руководством страной. Это на моих глазах нашло подтверждение, когда Андропов, принимая в разное время В.Ярузельского и С.Каню, один раз провел встречу с участием Громыко, а другой раз в присутствии Устинова.

Уход Ю.В.Андропова с поста председателя КГБ после пятнадцати лет руководства этим сложным ведомством показал, как Брежнев стремился сохранить за собой полный контроль над органами госбезопасности и помешать нашему прежнему шефу уже на новом посту в качестве секретаря ЦК КПСС использовать их в борьбе за власть.

В КГБ пришел новый председатель — В.В.Федорчук. На значение этого малозаметного руководящего работника на такой высокий пост никак нельзя было назвать нормальным явлением.

Мне рассказывали, как это произошло.

Когда Андропова избрали секретарем ЦК КПСС, он пришел к Брежневу с предложением назначить председателем Комитета его первого заместителя В.М.Чебрикова. Генеральный секретарь ответил, что решение уже принято и госбезопасность возглавит В.В.Федорчук, до этого начальник Третьего управления КГБ — военной контрразведки.

Юрию Владимировичу не оставалось ничего другого, как принять к сведению заявление Брежнева. Этому, как стало потом известно, предшествовал разговор кремлевского лидера с Циневым. Брежнев предложил ему стать председателем. Выразив благодарность за доверие и сославшись на возраст — ему уже перевалило за семьдесят, — Цинев отказался и назвал человека помоложе, своего бывшего заместителя по управлению военной контрразведки Федорчука. Рекомендация «своего человека» была принята. А кандидатуру Чебрикова Цинев не поддержал, так как давно уже рассматривал его как своего соперника.

Деятельность в роли председателя КГБ Федорчук начал с наведения порядка в части внешнего облика сотрудников и соблюдения формальной воинской дисциплины. Занялся, так сказать, шагистикой, которая, как известно, никак не способствует повышению качества и эффективности разведки и контршпионажа. Профессионал, ранее занимавшийся только проблемами военной контрразведки, он мало что мог привнести нового в работу КГБ, но военные порядки знал хорошо и любил, поэтому и начал с них. Так в комитете стала ужесточаться военная дисциплина, переходившая в солдафонство.

К счастью, Федорчук правил на Лубянке недолго. Как только после смерти Брежнева в ноябре 1982 года новым генеральным секретарем ЦК КПСС был избран Андропов, он сразу же освободил КГБ от неудачного председателя и перевел его в МВД. А во главе Комитета госбезопасности поставил Чебрикова.