Глава 9. В нейтральной Австрии

В морозный январский день 1966 года в аэропорту Шереметьево председатель КГБ В.Е.Семичастный ожидал прибытия венгерской делегации. Вместе с ним был А.М.Сахаровский, а я сопровождал своего начальника как человек, курирующий отдел международного сотрудничества.

Вылет самолета задерживался из-за неблагоприятных метеоусловий в венгерской столице. Председатель коротал время в разговорах с начальником ПГУ. Зная, что Александр Михайлович обязательно постарается использовать оказию для обсуждения служебных проблем, я старался не мешать собеседникам и стоял поодаль.

Вдруг Сахаровский обратился ко мне с каким-то вопросом. Я подошел. Выслушав мой ответ, начальник ПГУ, продолжая разговор с председателем, сказал, что внешняя разведка испытывает большие трудности с подбором резидентов. Так, длительное время не удается найти подходящей кандидатуры в Вену: прежний резидент отозван, а исполняющий его обязанности работник явно не справляется с делом.

— Ну, Александр Михайлович, не может быть, чтобы среди руководящего состава разведки не было подходящих людей, — сказал председатель. При этом он, как мне показалось, полушутя указал на меня: — Вот, например, разве это не готовый резидент?

Сахаровский воспринял замечание всерьез и тут же спросил: мог бы я поехать в Вену? Не придавая значения такому мимолетному разговору, я отреагировал, как это обычно де лал всегда:

— Если нужно, то начальник разведки знает, я никогда не отказывался ни от какого назначения.

Но при этом добавил, что занимался в основном англосаксонской линией, немцев знаю слабо, а языка немецкого никогда не изучал. Этот довод, видимо, не произвел впечатления. И Александр Михайлович, обращаясь к председателю, спросил, не возражает ли он, если мы примем такое решение.

Разговор прервало сообщение о посадке самолета из Будапешта, и все направились к трапу.

Занимаясь с венгерской делегацией, я довольно быстро забыл об этом эпизоде. Но через несколько дней Сахаровский позвонил мне и спросил: обдумал ли я предложение председателя о назначении в Вену? И не дожидаясь моего ответа, сказал, что если у меня нет серьезных возражений, он отдаст указание начать оформление.

Так как вопрос принимал вполне серьезный оборот, я посчитал нужным еще раз высказать, что предпочел бы более близкие мне англоговорящие или по крайней мере франкоговорящие страны.

— Других оснований для отказа у меня нет.

— На том и порешим, — сказал начальник разведки. И, видимо желая меня подбодрить, добавил: — Мы вполне удовлетворены вашей работой, а вы должны рассматривать настоящее решение как естественную ротацию руководящих кадров. Резидентура в нейтральной стране сейчас становится местом активного притяжения сил, в том числе и враждебных нам, поэтому Вене отводится роль одной из ведущих точек резидентур. Ее эффективная деятельность очень важна для всей внешней разведки, — продолжал начальник ПГУ. — А вот уже год как она не справляется с поставленными задачами. Этого дальше терпеть нельзя. Ну да мы еще поговорим об этом, — добавил Александр Михайлович.

Так казавшийся случайным разговор в аэропорту решил мою дальнейшую судьбу. Я не испытывал эйфории, но и не особенно огорчился. Не сомневался я и в искренности А.М.Сахаровского, когда он счел нужным положительно оценить мою работу в руководстве разведкой. Правда, оставались сомнения в подлинных мотивах предложения В.Е.Семичастного: было известно, что председатель стремился сменить как можно больше руководящих работников внешней разведки, чему упорно сопротивлялся А.М.Сахаровский. Что касается меня, то я «не кадил никогда кадилом лести», держался позиции начальника разведки, в том числе и при докладах амбициозному председателю комитета, что едва ли могло ему нравиться.

Смущало меня главным образом то, что, имея опыт в работе с англосаксами и хорошо зная их образ мышления, я слабо представлял себе австрийцев. Был, правда, двенадцатилетний опыт работы по линии нелегальной разведки, когда мы перебрасывали через Германию на Запад многих разведчиков, а в ГДР вели их языковую подготовку. Частые, хотя и кратковременные, поездки в ГДР и в Австрию давали возможность составить определенное представление об этих странах. Но все же… Кроме того, слабой стороной я считал отсутствие опыта по оперативным делам в области политической разведки в этом регионе; исключение составляли те дела против Федеральной разведывательной службы в Западной Германии и государственной полиции в Австрии, в которых мне пришлось участвовать.

Вспоминая свое тогдашнее настроение, должен сказать, что главное было, готовность активно работать, тем более что за плечами имелся немалый опыт руководства оперативным со ставом Я мог рассчитывать на то, что сумею организовать эффективную деятельность подчиненных, так как и сам был готов участвовать в ответственных операциях.

Сложнее обстояло с Клавдией Ивановной. Она страдала прогрессирующей гипертонической болезнью, и, хотя была готова всюду следовать за мною, меня ее состояние беспокоило. Да и врачи поставили условие, чтобы она прошла курс профилактического лечения. Пришлось Клавдии Ивановне, несмотря на ее крайнее нежелание, провести в госпитале почти весь февраль. За это время она заметно окрепла, и в марте 1966 года мы выехали к новому месту работы, полные замыслов и надежд.

Вена была новым местом не только по форме, но и по со держанию. Мне предстояло осваивать незнакомый географический район, непривычные языковые и этнографические особенности, вплотную соприкасаться не только с активно действующим в этом регионе ЦРУ, но и сравнительно новой для меня западногерманской ФРС. Тем более, что обе эти мощные разведывательные организации располагали в Австрии значительно большими возможностями, чем наша внешняя разведка.

Период с марта 1966 года по октябрь 1970 года, когда в Австрии я руководил одной из крупнейших зарубежных резидентур КГБ, оказался одним из интереснейших отрезков моей жизни. О том, как строились служебные дела в Вене, пока, к сожалению, можно писать мало: еще многие люди — оперативные работники и агенты продолжают активно действовать. Тем не менее я постараюсь коснуться тех эпизодов, которые могут представить интерес для читателя.

Поскольку резидентура ежедневно проводила до десяти разных операций, особо ответственные дела приходилось в основном решать в столице и ее окрестностях. Руководству надо было вникать в малейшие детали организации оперативной работы, особое внимание уделяя при этом выбору мест встреч с агентурой. Об этом напоминаю для того, чтобы читатель правильно понял наш интерес к « туристскому раю».

Я внимательно следил за тем, чтобы наши сотрудники не оказались в районах особого внимания местной контрразведки, в частности в местах сосредоточения уголовных элементов, вблизи важных государственных учреждений, в районах повышенной активности агентов ЦРУ и ФРС. Нас заботило, чтобы работники резидентуры невзначай не могли столкнуться друг с другом в одном районе на встречах со своими агентами. Вот почему мы старались точно представлять себе в каждый данный момент, где и как действуют люди наших конкурентов. Имели мы неплохую информацию и о деятельности госполиции, которая хотя и внимательно следила за нами, но остерегалась вмешиваться в наши действия. Зато она активно помогала разведчикам из ФРГ и США.

Немало сложностей было связано с обеспечением безопасности встреч с агентами или источниками информации, приезжавшими на короткое время в Австрию из ФРГ, других европейских стран, а иногда даже и из США. Нельзя было исключить возможности наружного наблюдения за ними западных спецслужб. Дело прошлое, но могу с удовлетворением отметить, что нам удавалось обеспечивать безопасность, как правило, на все сто процентов.

Помню лишь единственный случай, когда наш оперативный сотрудник попал под наружное наблюдение противника, которое «привел» за собой из ФРГ агент (его поведение и ранее вызывало у нас некоторые подозрения), однако в данном случае удалось « запутать» немцев: мы провели встречу с агентом на арендованной машине и смогли отвести подозрение наблюдения противника в том, что тут участвовали сотрудники нашей разведки.

В то время Австрия — а прошло всего десять лет после подписания договора о ее нейтралитете — играла важную роль своеобразного моста между Западом и Востоком. Экономически хорошо развитая, с высоким промышленным потенциалом и тесными связями с западноевропейскими государствами, Австрия представляла большой интерес как для нас, так и для Запада. Ее нейтралитет позволял ей развивать выгодные экономические отношения практически со всеми соседями. Руководители страны проявляли немалое мужество, сопротивляясь давлению атлантистов, которые стремились повернуть курс Вены в русло политики НАТО. Лидеры дунайской республики отдавали себе отчет в негативных последствиях обострения отношений с соседями на Востоке.

В свою очередь, советская сторона, гарантировавшая государственный нейтралитет Австрии, пристально следила за соблюдением договора и взятых австрийцами обязательств. В этом важную роль играла внешняя разведка, в частности венская резидентура: мы обеспечивали всестороннее освещение деятельности враждебных нейтралитету сил, стремясь вскрывать подрывные акции западных спецслужб.

Проводя операции, мы не раз выявляли наружное наблюдение западногерманских разведывательных организаций за объектами нашего интереса. Мы понимали, что западные немцы, вынужденные считаться с государственным нейтралитетом Австрии, старались не создавать лишних трудностей австрийской стороне. Но и мы не упускали возможности представлять всякий раз венским руководителям протесты против послаблений, которые местные власти делали спецслужбам ФРГ.

Мы детально знали о деятельности ФРС, потому что исчерпывающей информацией Центр снабжал ценный источник Хайнц Фельфе, занимавший руководящий пост в западногерманской разведке. После его ареста весьма полезные сведения продолжали поступать к нам от агентов внешней контрразведки.

Некоторые возможности у нас были и по линии ЦРУ, но об этом еще не пришло время рассказать подробно. Тем не менее мастерам шпионажа из Лэнгли удавалось иногда портить нам настроение. Так, если не ошибаюсь, в начале октября 1967 года в австрийской прессе появились статьи обо мне как сотруднике КГБ, действовавшем в Канаде и, как ни странно, в… Австралии, в которой я никогда не бывал. Эти газетные материалы были обильно разукрашены всевозможными выдумками.

Наш посол Б.Ф.Подцероб, с которым у меня в общем-то сложились хорошие отношения, как-то пригласил меня к себе и на полном серьезе сказал, что мне «нужно без промедления» покинуть Австрию. Пораженный такой неожиданной категоричностью, я вынужден был заявить, что, к моему великому сожалению, не могу этого сделать без разрешения Центра, так как не Борис Федорович направлял меня в Вену и, очевидно, не ему решать этот вопрос. Я обещал немедленно доложить его соображения в Москву. Что касается моего мнения, то оно однозначно: необходимо заявить решительный протест Министерству иностранных дел Австрии против действий местной прессы, распространяющей клевету на советских дипломатов. Я добавил, что, вероятно, сам посол не подумал бы покидать страну, если какая-нибудь бульварная газетенка объявила бы его «шпионом».

В Центр тут же пошла телеграмма, в которой я высказал уверенность, что только решительный протест дипломатическому ведомству может оградить сотрудников посольства и заставить австрийские власти воздействовать на прессу. Тем более ни для кого в Вене не оставалось секретом, что такие публикации инспирирует ЦРУ.

На другой день посол пригласил меня и сообщил, что у него есть указание министра посетить МИД и заявить решительный протест против оскорбительной газетной кампании. Правда, его понимание «решительности» оказалось весьма странным: Б.Ф.Подцероб отправился к австрийскому министру, захватив с собой довольно увесистые сувениры. В связи с этим я вспомнил слова известного французского дипломата Жюля Камбона (из его основополагающего труда «Дипломат) о том, что профессия дипломата требует тех, кто обладает более твердым характером и более независимым умом. И еще: „Посол, не осмеливающийся быть чем-либо другим, как только почтовым ящиком, представляет опасность для своего правительства“. Так или иначе инцидент был исчерпан, и я продолжал руководить резидентурой.

Оперативную обстановку в стране осложняло то обстоятельство, что в соседней ФРГ началось заметное оживление неофашистских элементов, которые группировались вокруг Национал-демократической партии (НДП). Именно в 1966 году эта партия провела съезд, принявший манифест, в котором провозглашались претензии неонацистов на усиление своей роли в жизни послевоенной Западной Германии. Но дело не ограничивалось лишь территорией этой страны. И в Австрии появилась собственная НДП, которая стала собирать под свои знамена всех недовольных нейтралитетом страны — бывших нацистов, наиболее реакционных представителей других буржуазных партий и кругов, мечтавших о реванше.

Становилось все более очевидным, что в лице НДП западные спецслужбы приобретали новую, довольно многочисленную и активную социальную базу для организации агентурной работы против советского влияния в нейтральной Австрии и, разумеется, для проведения подрывных акций, непосредственно направленных против нашей резидентуры. Таким образом, в оперативном плане именно австрийский плацдарм начал представлять для внешней разведки особо важное значение. Главным образом исходя из этого, резидентура сосредоточила свое внимание на противодействии ЦРУ и ФРС, стремясь обеспечить проникновение в них наших агентов. Но, с другой стороны, именно здесь, в Австрии, разведка Вашингтона делала неоднократные попытки спровоцировать советских разведчиков, склонить их к измене или даже похитить. Я уже упоминал о неудавшейся попытке захвата нашего разведчика Б.Я.Наливайко, который сорвал эту акцию своими смелыми и решительными действиями.

Другую неудавшуюся попытку американцы предприняли в 1967 году по отношению к сотруднику резидентуры — назовем его Иваном. На встрече со своим давним знакомым американским инженером-электронщиком X., к которому Иван проявлял оперативный интерес, вдруг появился, как говорят, «третий лишний». Им оказался неизвестный Ивану американский разведчик. Надо сказать, птица невысокого полета, потому что он с ходу стал провоцировать нашего сотрудника, чтобы тот признался в принадлежности к советской разведке. Угрожал разоблачениями, склонял к сотрудничеству с ЦРУ, обещая всяческие блага. Чтобы произвести соответствующее впечатление, американец продемонстрировал пленку, на которой были якобы записаны «вербовочные» беседы Ивана с инженером X.

Иван дал резкий отпор американцу и покинул место встречи. В дальнейшем мы приняли меры, которые лишили представителей Лэнгли возможности продолжать шантаж нашего сотрудника.

Вспоминая перипетии работы в Австрии в то довольно давнее время, не могу отделаться от мысли, что значение, которое эта страна тогда представляла для нас, в значительной мере сохраняется и сейчас. Хотя ситуация в мире и Европе изменилась, здесь, на берегах Дуная, ЦРУ и ФРС по-прежнему удерживают плацдарм, с которого удобно проводить разведывательные операции против нашего государства. И конечно, эти спецслужбы никогда по доброй воле свои базы здесь не ликвидируют.

В мое время венская резидентура действовала в напряженном ритме. Число оперативных мероприятий нарастало, и многие из них требовали моего личного участия.

Существовал жесткий порядок: о завершении каждой операции, особенно если она заканчивалась поздно вечером, и о благополучном возвращении разведчика после выхода в город на встречу с агентом мне обязательно докладывали. Установить такой порядок было нелегко, так как мой предшественник не был силен ни в оперативном отношении, ни в организационном. Так что дисциплина у оперативного состава порядком хромала. Резидентура работала без четкого плана. Сотрудники были предоставлены самим себе и действовали на свой страх и риск, часто на невысоком профессиональном уровне. Пришлось обратить внимание на дисциплину, внести большую организованность, особенно во всем, что касалось подготовки операций. Не сразу это сказалось на результатах работы. Некоторое время резидентуру лихорадило, случались отдельные неприятные происшествия. Кто-то совершил аварию, сев за руль автомобиля в не совсем трезвом состоянии, кто-то опоздал на встречу с агентом, создав угрозу срыва связи. Бывали и грубые нарушения норм поведения. Мне запомнился один из таких случаев.

Как-то утром (было это летом 1966 года) руководитель одной из групп доложил мне, что ночью его сотрудник Моторин, оставшийся без жены, выехавшей в Москву по семейным обстоятельствам, вернулся домой в состоянии сильного опьянения. Квартировал он довольно далеко от резидентуры, в особняке, где проживали еще три семьи, в том числе семья нашего разведчика, коллеги Моторина. Последний, увидев Моторина в таком состоянии, помог ему добраться до квартиры на втором этаже и, убедившись, что коллега заснул, на всякий случай запер его квартиру на ключ. Рано утром он хотел поинтересоваться самочувствием Моторина, но хозяина в доме не оказалось. Моторин, найдя дверь запертой, вылез через окно и спустился по водосточной трубе.

Никто не знал, с кем встречался Моторин и кто его мог напоить. Возникло опасение, не стал ли он жертвой провокации, тем более что резидентура в этот период часто сталкивалась с такими попытками западногерманских разведчиков, специализировавшихся на похищении интересовавших их советских граждан. Мы бросили на розыск Моторина всех свободных сотрудников, послали «прочесывать» соседние улицы, кафе и рестораны. Время шло, а он не появлялся. Ожидание было для меня мучительным. По мере того как работники докладывали о бесплодных поисках, возникали мысли о самом неприятном, о возможности похищения Моторина или даже его бегстве на Запад, тем более что у него было основание опасаться замечаний по поводу своего поведения в отсутствие жены. Он стал увлекаться спиртным, отлынивать от работы, проявлял недисциплинированность. Я был возмущен, что узнал об этом только сейчас, когда Моторин исчез.

Надо сказать, что произошло это еще в то время, когда председателем комитета оставался В.Е.Семичастный. При нем за малейшие проступки следовали разгромные наказания, часто без учета истинной вины и даже в случаях, когда возможные неприятные последствия были предотвращены. Помню, сколько раз мы сталкивались с такими фактами, когда за бегство с судна рядового матроса «летели головы» многих — увольнялись работники, отвечавшие за морскую линию, или им снижали воинские звания, переводили на низшие должности. А потом оказывалось, что молодому парню захотелось попутешествовать, через некоторое время он являлся с повинной и просил помочь вернуться на Родину.

С приходом Ю.В.Андропова положение стало меняться к лучшему. Начальство начало более трезво и объективно подходить к оценке каждого происшествия. Но мы понимали, что в деле с Моториным в случае худшего исхода последствия для резидентуры могли быть самыми серьезными. Не трудно представить мое состояние, тем более что перед глазами всплывал случай с Гузенко, омрачивший начало моей карьеры.

Наконец, в четыре часа дня группа коллег Моторина доставила пропавшего. Его обнаружили пьяным на окраине города. Как выяснилось, рано утром он захотел опохмелиться. Решил направиться в ближайшее кафе, но, обнаружив дверь своей квартиры запертой, избрал путь «бегства через окно», не отдавая отчета в последствиях такого поступка.

Посольский врач установил у Моторина помимо алкогольного отправление большим количеством выпитого кофе. По требовалась госпитализация, и Моторин был отправлен в советский военный госпиталь в Венгрии, а оттуда домой.

Этот случай потребовал обратить еще больше внимания на дисциплину. Но мы вздохнули с облегчением, что освободились от пьяницы. Нет худа без добра.

В целом же персонал резидентуры был на редкость дружным. Особое внимание уделялось воспитательной работе с семьями разведчиков, в том числе с молодыми женами, у которых часто возникали претензии к их мужьям из-за чрезмерной занятости, позднего возвращения домой. Боевые подруги требовали к себе большего внимания и, естественно, были правы. Тут неоценимую помощь оказывала мне Клавдия Ивановна, постоянно встречавшаяся с женами наших коллег. Мы подружились с семьями многих сотрудников, работавших в Австрии в тот период. Эта дружба продолжалась и после нашего воз вращения домой.

Работая в Вене, я стремился выдвигать на ответственную работу наиболее способных сотрудников. Так, обязанности руководителя группы политической разведки временно исполнял Иван Алексеевич Ерофеев. Приглядевшись к нему, я внес предложение назначить его на этот пост. Центр не соглашался и хотел направить на эту должность другого человека. Я продолжал настаивать, аргументируя конкретными доводами. Только моя настойчивость и, вероятно, мой авторитет бывшего заместителя начальника разведки помогли решить этот вопрос положительно. Иван Алексеевич быстро доказал, что обладает не только высокими профессиональными качествами, но и организаторскими способностями. После возвращения в Центр он в короткое время продвинулся по службе: его направили в Бонн резидентом, присвоили звание генерал-майора. Жаль, что в начале 80-х годов он тяжело заболел и скончался. Из моих помощников в Вене помимо И.А.Ерофеева стали руководителями и получили генеральские звания еще четыре человека, что дает мне основание быть довольным тем выбором, какой я сделал в свое время.

История с Ерофеевым навела меня на многие мысли о существе связи «резидентура — Центр». Воспринимая Центр как некий коллективный штаб, «снизу» я все же явственно видел в его работе известные слабости. Серьезным недостатком мне представлялся тот парадокс, что большинство решений по предложениям резидентуры Центр принимает на основе «прошлой» информации. То есть поступающая из резидентур информация, какой бы оперативной ни была связь с Центром, неизбежно запаздывает, устаревает, так как часто непомерно большое время затрачивается на ее сбор и обработку в аналитических структурах.

Это запоздание часто, особенно в случае подготовки важных вербовок, может привести к тому, что пока, как говорится, «дойдет до дела», произойдут кардинальные изменения в положении кандидатуры потенциального агента или ситуации вокруг него. Вот почему чем больше полномочия резидента, особенно при проведении острых операций, тем готовящееся мероприятие более адекватно условиям, действительно существующим в данный момент.

Мое положение недавнего члена руководства внешней разведки делало меня более независимым по сравнению с коллегами в других странах. Я чаще мог брать на себя ответственность за проведение мер, требовавших, как правило, санкции Центра. Из этого, разумеется, не следует, что резидентами должны быть лишь люди из высшего руководства, но рамки полномочий и компетенции резидента должны быть максимально расширены. Это важно не только для успешного решения специфически профессиональных задач, но и для изучения политики и деятелей страны пребывания. Такое расширение представляется мне особо важным и для опытных разведчиков-нелегалов, связь с которыми неизбежно требует большего времени. Напротив, связывание рук разведчикам и резидентам чрезмерными ограничениями часто ведет к потере мобильности и эффективности, в том числе и в таком важном деле, как привлечение иностранной агентуры к сотрудничеству.

Другой реально существующий и особенно ощутимый «внизу» недостаток в работе Центра — подмена конкретной помощи общими директивами, в которых просматривается лишь желание переложить на резидентуры ответственность, особенно при возможных неудачах. Вместо того чтобы формулировать конкретные позиции, там часто прикрываются замечаниями вроде «мы вас предупреждали», « на вашу ответственность», «примите меры к повышению надежности» или «прекратите все сомнительные дела» (при этом остается неясным, какие именно дела Центр считает «сомнительными). И над всеми этими „страховочными“ директивами постоянное требование: „не снижайте активности“.

Придерживаясь на протяжении всех пятидесяти лет работы в разведке принципа «Быть активным!» и охотно работая с инициативными людьми, я всегда искренне удивлялся сотрудникам, пассивно относившимся к своим обязанностям, не желавшим прилагать дополнительные усилия. Замечу при этом, что люди такого сорта буквально на глазах как-то сдавали, старились не по годам. Правы, по-моему, те психологи, которые видят прямую зависимость между деловой активностью человека и состоянием его здоровья и утверждают, что лучше испытывать неприятные переживания, стимулирующие поиск, чем находиться в расслабленном состоянии пассивного довольства собой и всем миром.

Канадский ученый Селье не без оснований считал, что стресс — это «острая приправа к повседневной пище жизни». Он необходим, потому что «активизирует возможности организма приспосабливаться к меняющемуся миру», а «полная свобода от стресса равносильна смерти».

Относясь требовательно к себе, я стремился заражать таким же отношением к жизни моих коллег и подчиненных. Конечно, это далеко не всегда удавалось. С несколькими дремучими лентяями мне довелось встретиться и в Вене. Должен сказать, что больше всего мне несимпатичны две категории работников — лентяи и подхалимы. Как-то после длительных попыток заставить одного из сотрудников активизировать работу я поставил перед Центром вопрос о его досрочном откомандировании. Но, как оказалось, легко просить об откомандировании и трудно добиться этого, если за человеком нет никакого другого «криминала» кроме патологического безделья.

В таких случаях от нас требовали «воспитывать молодых сотрудников», «проявлять к ним внимание» и тому подобное, намекали на «пренебрежение» воспитательной работой. Выйти из этого заколдованного круга могла помочь только твердость позиции. Так я и поступил. Раз подразделение не пожелало взять на себя ответственность за досрочный отзыв оказавшегося не годным своего сотрудника, я, направив его в отпуск, категорически попросил Центр больше его в Вену не посылать. И хотя с мнением резидента посчитались, в Центре на совещаниях этот случай использовался как пример «недооценки» воспитательной работы. А о том, что бездельник отнимал у руководителя больше времени, чем десяток добросовестно работающих сотрудников, предпочитали при этом умалчивать.

Размышляя о резервах повышения конспиративности и эффективности в нашей разведывательной точке, я предложил Центру сократить штат резидентуры минимум на 10 процентов, отозвав малоспособных людей. Намерение у меня было благое, но я, видимо, упустил при этом из виду, как глубоко сидит в умах у многих знаменитый закон Паркинсона об аппарате, который сам себя создает, сохраняет и приумножает, независимо от воли отдельных лиц, его составляющих. Словом, сократить аппарат мне так и не удалось — ни одно из многочисленных подразделений Центра, имевших своих представителей в резидентуре, не желало нарушить закон Паркинсона.

А работы все прибавлялось. Много внимания приходилось уделять мероприятиям, которые нелегальная служба проводила на территории Австрии. Но я не жаловался: мне, старому подпольщику, такие задания были по душе. Но иногда перед резидентурой Центр ставил сложные задачи. Вспоминаю телеграмму из Москвы о том, что в Вену из одной европейской страны направляется разведчик-нелегал Венус; осуществляя вербовочную операцию, он попал в поле зрения американской разведки, и за ним установлено постоянное наружное наблюдение. Нам предписывалось встретить Венуса, вывести его из-под наблюдения противника и переправить в Советский Союз. Прибытие разведчика к нам ожидалось на другой день.

Учитывая чересчур малый срок, остававшийся для подготовки ответственной операции, мы немедленно засели за разработку плана. Я привлек нескольких наиболее опытных разведчиков и двух оперативных водителей. Наш план состоял в том, чтобы на арендованной матине подобрать Венуса на обусловленном месте встречи и, следуя заранее разработанным маршрутом, пройти через несколько узких улочек с односторонним движением. Два других наших автомобиля должны были отсечь следовавшее за Венусом наружное наблюдение, создав на маршруте искусственный затор.

В результате дополнительной проверки мы убедились, что первый этап плана позволял безопасно доставить Венуса в посольство, откуда затем мы смогли бы в удобное время, создав соответствующие условия, переправить его домой. Учитывая деликатность поручения Центра и то, что обстоятельства неизбежно могли столкнуть нас с американскими разведчиками, я решил лично участвовать в операции на случай, если на ходу понадобится внести изменения в предварительный план.

Но операцию удалось провести как и намечалось. Вечером мы встретились с Венусом, и он рассказал о некоторых обстоятельствах, осложнивших его положение. Решив не откладывать его отъезда, мы с наступлением темноты на автомашине под надежным прикрытием переправили нелегала в Чехословакию.

Еще в начале 1967 года мы начинали чувствовать нарастающую напряженность во внутреннем положении соседней Чехословакии. Точным барометром служила австрийская правая печать. Ход событий 1968 года, что бы о них ни говорилось сейчас, в то время на территории Австрии представлялся нам как разгул реакционных сил, стремившихся не к разрешению, а, наоборот, к всемерному раздуванию волнений в ЧССР. Особую активность проявляли ФРС и ЦРУ — они занимались тайной переброской в Чехословакию своей агентуры, оборудования для нелегальных радиопередатчиков, большого количества пропагандистской литературы.

В этих условиях нам представился случай претворить на практике мой постоянный интерес к тому, как внедриться в процесс добычи актуальной информации с помощью оперативной техники.

Из американских кругов нам стало известно о намечавшемся в посольстве США в Вене региональном совещании представителей пропагандистских и информационных отделов американских дипломатических миссий в Европе. Главная тема совещания — мероприятия по усилению антисоветской пропаганды и политической дезинформации. О его значении можно было судить по одному тому, что в Вену собирался приехать руководитель Информационного агентства США Маркс.

Мы решили получить информацию об установках, которые будут даны главным пропагандистом Вашингтона, так сказать, в натуральном виде. Для этого надо было встроить в помещение, где состоится совещание, микрофоны подслушивания, чтобы сделать запись на приемном пункте, расположенном не далее чем в 200 метрах от здания американского дипломатического представительства. Главная трудность состояла в преодолении мер защиты, которые принимала служба безопасности американского посольства.

Не буду по понятным причинами распространяться о подробностях внедрения электронной закладки с чувствительным микрофоном. Мы точно знали, где будет проходить со вещание, и эта операция была успешно проведена. Для приема информации оборудовали взятый в аренду автомобиль — полугрузовичок с крытым кузовом. Там оператор Глеб, которому предстояло многочасовое дежурство с соблюдением максимальных мер конспирации и при максимальных же неудобствах, оборудовал пункт приема радиосообщений с «закладки».

Походный радиоприемный пункт в день начала совещания рано утром появился в нужном месте. Для обеспечения парковки мы заранее заняли это место другой машиной, а затем освободили для полугрузовичка Глеба.

Вся операция — ей дали кодовое название «Космос» — прошла в основном успешно. Единственная трудность состояла в том, что высокая чувствительность микрофона хорошо фиксировала не только речи ораторов, но и такие посторонние звуки, как шарканье ног по полу, звуки наливаемой в стаканы воды.

Это создало определенные трудности при расшифровке записей. Тем не менее в ужасной тесноте и духоте, которая усугублялась очень жаркой погодой, оператор тщательно следил за оптимальной настройкой принимающей аппаратуры, что значительно облегчило дальнейшую работу над записью.

Глеба — главное действующее лицо в этой операции — мы долго звали «космонавтом»: ведь ему пришлось пройти через почти такие же неудобства, как в космическом корабле. Все это было еще в период, когда мы не имели появившихся позже закладок, способных записывать информацию с последующим съемом ее в удобное время. По существу кустарными средствами того времени мы смогли оперативно получить актуальную информацию, вскрывавшую подрывные планы и замыслы нашего главного тогда противника. Думаю, американское посольство еще только готовило отчет о региональном совещании, а наш доклад о его результатах уже находился в Центре.

В один из осенних дней 1967 года мне позвонил чехословацкий резидент в Вене и попросил встречи. До этого Центр информировал меня о просьбе чехословацких коллег: оказать им возможное содействие в проведении некоторых мероприятий, для чего в австрийскую столицу должен был прибыть начальник одной из служб чехословацкой разведки Владислав Биттман. Мне было разрешено встретиться с ним, выслушать просьбы, но действовать не выходя за рамки чисто информационной помощи, не вникать в существо его замыслов, в которых мы участвовать не собирались.

Значительно позже, уже в 1988 году, мне довелось прочитать в западной прессе статьи Биттмана, бежавшего в США после событий 1968 года.

Да, именно с этим Биттманом заявился осенью 1967 года ко мне чехословацкий резидент. Гость из Праги готовил какие-то «разоблачительные» мероприятия об австрийской политике против ЧССР и просил нас предоставить такую информацию, по возможности секретного характера.

Я вынужден был признаться, что едва ли в чем могу быть полезным, так как наша внешняя разведка и резидентура, в частности, не занимались чехословацко-австрийскими проблемами. Обещал подобрать все, что смогу, из официальных материалов. Биттман, признаться, не оставил тогда в моей памяти какого-то заметного следа. Разве что вызывал некоторое раздражение своей вертлявостью, не столько внешней, сколько проявлявшейся в расплывчатых высказываниях. Трудно было уловить, что именно его интересует: какие-то обрывки идей, нередко противоречивых.

Теперь, зная о его «разоблачительных» трудах, я вижу ту «вертлявость» в новом свете: злобной ненависти к делу, лицемерным слугой которому он так долго являлся, достигнув руководящих позиций в чехословацкой разведке. Не случайно именно Биттману ЦРУ поручило «опровергнуть» клеветнические идеи других экспертов, вроде перебежчика Голицина, после того как тот абсолютно заврался и плел такие небылицы, что даже в американских коридорах власти не могли пустить их в оборот без дополнительной обработки.

Коль скоро нить моего повествования снова привела на «след» изменника Голицина, отвлекусь ненадолго от венской темы. Когда я курировал внешнюю контрразведку, мы обрати ли внимание на одно изумившее нас явление внутренней жизни ЦРУ. Грандиозная чистка этого ведомства началась по странному совпадению с того момента, когда Голицин оказался в руках американцев, то есть с 1961 года. Этот проходимец сумел внушить своим новым хозяевам мысль о том, что в высшие эшелоны разведки Вашингтона внедрились советские агенты — «кроты» на жаргоне Лэнгли.

Не собираюсь ни подтверждать, ни опровергать справедливость утверждений Голицина, тем более что упоминавшийся мною эпизод с поручением, которое выполнял Биттман, опровергая измышления Голицина, сам по себе красноречив. Но жизнь полна парадоксов: фантазии Голицина нанесли прямо-таки ужасающий ущерб не только американским, но и британским и французским спецслужбам.

Панические поиски «крота» (иди даже «кротов) вывели из строя в ЦРУ некоторых опытных разведчиков и, что самое главное, нейтрализовали, а затем привели и к увольнению со службы двух наиболее опасных наших противников — руководителей контрразведывательной службы управления Джеймса Энглтона и Уильяма Харви.

Д.Энглтон возглавлял контрразведывательную группу итальянского филиала Управления стратегических служб еще во время второй мировой войны. В 1954 году он был назначен начальником внешней контрразведки ЦРУ и с тех пор более двадцати лет руководил этой службой, доставляя нам немало хлопот.

У.Харви во время войны служил в ФБР. Именно он принимал в 1946 году показания предательницы Элизабет Бентли о том, что «советская внешняя разведка располагала в США огромной сетью агентов». И хотя попытки разоблачения названных Бентли лиц ни к чему не привели, Харви все больше утверждался в своих подозрениях. Позже его перевели из ФБР во внешнюю контрразведку ЦРУ, и он стал первым помощником Энглтона.

По понятным причинам не буду опираться на сведения, имеющиеся у нас, и сошлюсь на выводы и оценки, опубликованные на Западе. В частности, на труд Д.Мартина « Зеркальный лабиринт», где содержится анализ деятельности этих двух видных контрразведчиков. Оба они, по убеждению автора, ввергли свое ведомство в глубокий кризис.

Поверив Голицину, Энглтон и Харви нагнетали шпиономанию, вызвавшую дезорганизацию не только в ЦРУ, но и в британскую МИ-5, где тоже началась кампания поисков советских шпионов среди руководителей этой службы. Подтверждает это обстоятельство и другой искушенный автор Чепмен Пинчер в книге «Предатели»: в 60-е и 70-е годы англичане развернули «большую охоту на якобы внедренных в их разведку агентов КГБ, чему способствовали утверждения Голицина». Если в британских спецслужбах эта охота в известной мере нашла оправдание в разоблачении Филби и бегстве в СССР Маклина и Бёрджеса (как пишет П.Райт в книге «Ловец шпионов), то по-иному все складывалось в ЦРУ. Более 20 лет Энглтон тратил колоссальные усилия на поиски голицинского „крота“. Не только сам он был буквально одержим такой навязчивой идеей, но и подчинил ее реализации деятельность всего отдела внешней контрразведки. Зациклившись на полном доверии Энглтона к утверждениям Голицина, начальник отдела стран советского блока Дэйв Мёрфи направил во все резидентуры циркулярное указание: отказаться от использования советских агентов в качестве источников разведывательной информации, поскольку все они „засвечены“ агентом КГБ, проникшим в руководство разведуправления. Другими словами, шефы в Лэнгли на некоторое время фактически прекратили разведывательную деятельность против нашей страны. Разве мог кто-нибудь из нас мечтать, что нам удастся такая акция? А тут она была проведена руками самих же американцев.

«Соображения» Голицина легли в основу списка сотни подозреваемых, но не помогли разоблачить ни одного действительного советского агента. Ряд высших офицеров ЦРУ, даже Д.Мёрфи, попали под подозрение, их карьера была сломана. В конце концов ситуация настолько осложнилась, что руководители управления запаниковали и решили избавиться от тяжелого груза сомнений, ликвидировав советский отдел.

Мартин далее пишет, что «информация» Голицина подвела под подозрение не только более сотни американских разведчиков, но и почти такое же число английских, десятки французских и западногерманских плюс некоторых сотрудников разведслужб Канады, Новой Зеландии, Австралии, Австрии, Греции и Норвегии.

Именно поэтому начальник отдела ЦРУ по странам советского блока констатировал: «Последствия нашей работы с Голициным были поистине ужасными. Они нанесли самый большой ущерб безопасности Запада за последние двадцать лет и, добавлю, подготовке для правительства США достоверной разведывательной информации о планах, намерениях и методах деятельности советского руководства».

Но пока в Лэнгли дошли до таких разумных выводов, завиральные идеи изменника Голицина нанесли западным спецслужбам колоссальный вред. Они больно ударили и по другому предателю, Юрию Носенко, перебежавшему на сторону ЦРУ через пятнадцать месяцев после измены Голицина. Последний сумел убедить Энглтона в том, что сын советского министра судостроительной промышленности — агент-дезинформатор КГБ. «Гуманисты» из Лэнгли без суда и следствия бросили Носенко в подвал и содержали его там почти четыре года. Все это время он подвергался допросам с пристрастием.

Через несколько лет перед комиссией конгресса США «честный перебежчик» с возмущением и горечью рассказывал, как его «трясли» (на жаргоне вашингтонских спецслужб так именуют допрос с «детектором лжи»): «Сотрудник ЦРУ закричал, что я лжец, и в комнату ворвались несколько охранников. Они приказали мне стать к стене, раздеться и начали обыскивать меня. Потом повели наверх, в комнату на чердаке. Посреди стояла металлическая кровать, прикрепленная к полу. Никто мне не сказал, сколько я буду здесь находиться и что со мной будут делать. Через несколько дней два сотрудника начали допрашивать меня. Они вели себя грубо и враждебно… Примерно через два месяца они перестали приходить. В этой камере меня продержали до конца 1964 года. Кормили плохо, не разрешали курить, читать, не выводили на прогулки».

Затем допросы Носенко возобновились. А через некоторое время ему завязали глаза, надели наручники, привезли на аэродром и посадили в самолет. На новом месте его поместили в бетонную камеру с решеткой на двери. В ней стояла узкая железная кровать с матрацем без подушки и одеяла. Только после пребывания тут почти в течение двух лет Носенко разреши ли наконец получасовую прогулку в небольшом дворике.

Как выяснилось позже, в ЦРУ серьезно рассматривался вопрос о «ликвидации подозрительного перебежчика». Было и другое предложение: «сделать его неспособным связно излагать свои мысли», то есть обработать специальными психотропными веществами, и упрятать в дом для умалишенных.

В 1967 году Носенко снова подвергли утомительным допросам, которые продолжались девять месяцев. После четырехлетнего содержания в одиночном заключении его выпустили и поселили на квартире, но продолжали контролировать его образ жизни, вести наблюдение, подслушивать телефон.

Только в марте 1969 года, ровно через пять лет изоляции, Носенко приняли на службу в ЦРУ в качестве консультанта.

Вот какую цену заплатил предатель за то, чтобы ему поверили. А он рассчитывал, что цэрэушники встретят его с распростертыми объятиями.

Прошу читателей не корить меня за то, что я отвлек их внимание, рассказав о случаях с предателями Голициным и Носенко. Я сделал это, чтобы убедительно показать, как глубоко вирус шпиономании и подозрительности поразил мощную разведывательную организацию — центральную разведку Вашингтона. И что такой отвратительной болезнью, отравляющей атмосферу общества, страдали не только спецслужбы тоталитарного Советского Союза, но и демократических Соединенных Штатов. И как наша внешняя разведка использовала этот недуг для расширения своих оперативных возможностей за океаном и не только там.