При одном упоминании имени Бориса Ельцина у русского патриота появляется на лице гримаса отвращения. Ведь Ельцин для него — символ ренегатства, предательства национальных интересов, самодурства, беспробудного пьянства, участник беловежской тройки разрушителей СССР и пр.

Все эти обвинения понятны. Но напомню: Ельцин, выдвинув в Москве свою кандидатуру на выборах на Первый Съезд народных депутатов СССР, получил 26 марта 1989 года почти 90 процентов голосов, а это никак не могло случиться без участия русских патриотов. Значит, был такой момент, когда и в их среде Ельцин был весьма популярен, и они возлагали на него свои надежды, а он их не оправдал. Почему же они надеялись на него?

Вероятно, в характере и действиях Ельцина было что-то такое, что не просто привлекало к нему миллионы русских людей, но и делало его в их глазах кумиром. Ну, а давно известно, что разочарование именно в любимом человеке нередко сменяется жгучей ненавистью к нему. Попробуем разобраться, какие надежды возлагал народ на Ельцина, и почему он их не оправдал.

Феномен Ельцина не понять вне сопоставления его с феноменом Горбачёва. Владимир Соловьёв и Елена Клепикова в своей книге «Борис Ельцин. Политические метаморфозы» провели сравнение этих двух деятелей, даже сведя результаты в таблицу. При внешнем сходстве карьер Горбачёва и Ельцина (оба родом из деревни, но дослужились до должности руководителя крупного региона страны) сущность их не только не одинакова, но подчас прямо противоположна (партократ — технократ; «вытянутый за уши» наверх другими — и «человек, сделавший себя сам»; «подкаблучник» у жены и диктатор в семье и пр.).

Ельцин родился в 1931 году в уральской деревне. У большинства наших соотечественников, родившихся в 20 — 30-е годы, жизнь была далеко не безоблачной, но Ельцину пришлось хлебнуть невзгод с избытком.

Дед его был раскулачен, сослан и умер на поселении. Дядю а осудили, и он находился в местах лишения свободы. Несколько месяцев провёл в заключении и отец. Затем семья перебралась в город Березники, и всё детство и отрочество Бориса прошло в бараке. Я сам до 55 лет жил в общежитиях, коммуналках, а некоторое время — и в настоящем бараке, так что барачную обстановку знаю не понаслышке. Ельцин знал, что такое голод и холод, да ещё и тяжёлая рука и ремень отца. Но и праздновал барак красные даты календаря по мере возможностей широко, с пением песен времён гражданской войны, овеянных романтикой смертного боя за счастье всего трудового народа.

В городе Ельцин видел жизнь не только низов, но в какой-то мере и местной элиты. И он дал слово матери: «Мама, несмотря ни на что, я буду начальником». Это был не карьеризм «потомственного элитария», а способ выбиться из нищеты и унижения.

Ельцину не нужно было изучать русский народный характер, он впитал его с молоком матери и с духом барака. К тому же он был от рождения наделён качествами лидера и быстро занимал главенствующее положение в любом круге общества, в который бросала его судьба. Сопоставьте это с тепличной обстановкой, в которой жил (исключая короткий период оккупации) Горбачёв.

Ельцину с детства было присуще чувство справедливости, и он её отстаивал, даже многим рискуя. Но он боролся не вообще за справедливость, а с теми, кто нарушал его законные права. И, как это ни удивительно, добивался своего.

Отмечу один общий момент в карьере Горбачёва и Ельцина: оба они начинали её с подлога. Горбачёву приписали трудовой стаж и даже «сделали» орден, чтобы он мог при поступлении в МГУ скрыть факт своего пребывания на оккупированной территории. Ельцин, заполняя анкету при поступлении в строительный институт, не указал, что его ближайшие родственники были репрессированы.

В студенческие годы Ельцин не увлекался политикой, отдавая все силы учению и спорту. В среде своих товарищей он был безусловным лидером, «организатором и вдохновителем», несмотря на его крутой нрав, решительный и вспыльчивый (но и отходчивый) характер. Свойственна ему была и хитрость, но не придворная, выражающаяся в умении плести интриги, а мужицкая.

Если Горбачёв по окончании вуза готов был начинать карьеру пусть с самой низкой должностишки, лишь бы в аппарате, а не на производстве, то Ельцин хотел работать только по специальности. При этом он стремился знать эту специальность до тонкостей, как знает её рабочий, а не так, как учат ей в институте. И потому, отказавшись сразу от руководящей работы, на год уходит на стройку просты рабочим, поставив перед собой цель: освоить за это время 12 специальностей. Цель всем казалась недостижимой, потому что на освоение каждой из этих специальностей нужны минимум шесть месяцев. Но нечеловеческим напряжением сил Ельцин своей цели добился.

Затем началось его восхождение по ступеням карьеры руководителя-хозяйственника. Руководил он командно-административными методами, иных в стране тогда и не знали. Ему нередко приходилось конфликтовать и с ниже-, и с вышестоящими. Но в конце концов ему всегда удавалось доказать свою правоту. Вероятно, спасало его от увольнения то, что он жил не в столице, а в провинции, где и кадры пожиже, и нравы попроще.

Для многих руководящих работников служба — это лишь способ зарабатывать деньги, и они используют всякую возможность «расслабиться», отдохнуть от дел. Ельцин был трудоголиком, он чувствовал себя в своей стихии, когда решал трудные вопросы, преодолевал препятствия, а в выходные дни мучился от безделья.

Лишь достигнув хороших результатов на хозяйственном поприще, Ельцин согласился перейти на партийную работу.

Став первым секретарём Свердловского обкома КПСС и членом ЦК, Ельцин по-прежнему чувствовал себя в большей степени хозяйственником, чем партаппаратчиком. Ведь в области шло строительство важных государственных объектов, да и за работу крупнейших предприятий, таких как Уралмаш, приходилось отвечать головой. Он не стремился завести знакомства в Москве, его не прельщала работа в столице. Но он бывал у высоких начальников в Кремле и на Старой площади, и даже дважды хитростью добился у Брежнева важных для своей вотчины решений: о строительстве в Свердловске метрополитена и о причислении области к Нечерноземью, что давало возможность получения дополнительных средств из госбюджета.

Помня своё барачное детство, Ельцин дал слово снести все бараки в городе и дать их обитателям отдельные квартиры, и многое сделал для этого.

Когда Горбачёв пришёл к власти, ему нужно было быстро очистить аппарат ЦК от тех, кого туда привёл Брежнев. Их нужно было заменить энергичными руководителями с мест, но таких было немного. С подачи Лигачёва Горбачёв решил перевести на работу в ЦК Ельцина.

Ельцину предложили стать заведующим строительным отделом ЦК, но он отказался: руководитель третьей в стране области по экономическому потенциалу в негласной табели о рангах стоял выше одного из многих секретарей ЦК. Но когда он попытался отказаться от такого предложения во второй раз, ему напомнили о партийной дисциплине. Пришлось ему, скрепя сердце, переезжать в столицу. А жена, Наина Иосифовна, человек очень домашний, вообще восприняла этот переезд как катастрофу.

Юрий Тынянов в своём памфлете «Подпоручик Киже», описывая карьеру несуществующего Киже (возникшего из описки канцеляриста), дослужившегося до генерала, вкладывает в уста императора Павла I фразу: «Дивизией его погодите обременять, он потребен на важнейшее» (и действительно, царь якобы издал указ о назначении Киже главнокомандующим вооружёнными силами империи). Вот и Горбачёв, хотя и вызвал Ельцина на должность заведующего отделом ЦК, имел на него другие виды.

Последним конкурентом Горбачёва в борьбе за пост Генерального секретаря ЦК КПСС был Виктор Гришин, многолетний руководитель столичной парторганизации. Гришина удалось скомпрометировать ещё Андропову, устроившему показательные судебные процессы над ведущими работниками столичной торговли, уличёнными в коррупции, от которых вроде бы шли ниточки к высшим руководителям Москвы. Горбачёв, придя к власти, сумел быстро отправить Гришина на пенсию, однако на всех ступенях столичной иерархической лестницы остались «люди Гришина», от которых Генсеку надо было избавиться. Для такой ломки системы руководства Москвы нужен был очень крутой и решительный человек, и лучше Ельцина на эту должность было трудно кого-либо подыскать. Ельцин был избран первым секретарём МГК КПСС и кандидатом в члены Политбюро ЦК КПСС.

Ельцину очень хотелось стать верным помощником Горбачёву. Ему, в соответствии с его новым положением в партийной иерархии, полагалась государственная дача в Подмосковье. Горбачёв предложил ему свою, которую он недавно освободил, чтобы переехать в более комфортабельную. И Ельцин, как пишет Александр Коржаков, сразу же согласился, даже переехал, не дожидаясь евроремонта. Ельцин же утверждал, что они с женой осмотрели эту дачу и… отказались. И не потому, что она была недостаточно роскошной, а совсем наоборот. Дача показалась им слишком помпезной, похожей больше на дворец или на отель, чем на загородный дом для семьи. Впоследствии Ельцин красочно описал эту неподобающую роскошь, да к тому же не преминул отметить низкий уровень духовных и культурных запросов Генсека, на даче которого не нашлось места для книг. Возможно, это была уже другая дача.

Горбачёв был обескуражен отказом Ельцина, но, видимо, счёл это за выходку провинциала. Ничего, мол, поживёт в столице, пооботрётся, и избавится от своих комплексов. Пока Ельцин был нужен Горбачёву для выполнения важнейшей работы, и он не мог дать волю своему раздражению.

Некоторые трения с Горбачёвым у Ельцина начались уже в первые же дни работы в МГК.

Смутил Горбачёва, да и многих других в руководстве КПСС, стиль работы нового московского руководителя. Они привыкли работать в тиши кремлёвских и цековских кабинетов, а затем отправляться домой в бронированных лимузинах под неусыпной охраной, наблюдая жизнь столицы лишь из окна дома или машины. С удивлением и опасением они наблюдали за тем, как Ельцин ездит в метро, на трамвае или автобусе, внезапно заходит в магазины и, видя пустые прилавки, вторгается в подсобки, где был припрятан «дефицит», предназначенный для руководящих товарищей. Побывал он и на нескольких предприятиях, где убедился в том, что их руководители мало заботятся об условиях труда и быта своих рабочих. На всю страну пошли рассказы о том, как Ельцин пришёл записаться в районную поликлинику.

Впоследствии противники Ельцина убеждали народ в том, что тот лишь для показухи вёл себя так демократически. На самом деле он, как и все другие руководители, ездил в лимузине, но за одну остановку до объекта посещения выходил из машины и садился на трамвай. Возможно, что бывало и так, но ведь это только для Москвы было новостью такое демократическое поведение Ельцина, у себя в Свердловске он постоянно бывал на заводах и стройках.

Скоро Ельцину стало ясно, что вся система руководства Москвой построена на очковтирательстве и взяточничестве, что на деле Москвой правит мафия. Объективный анализ показал, что прославленная столица по многим экономическим и технологическим показателям и особенно по степени обеспечения населения благами цивилизации отстаёт от провинции.

Ельцин всегда был крут и скор на расправу. Привыкший к тому, что везде — в городе, в районе, на предприятии должен быть не просто руководитель, а хозяин, он стал предъявлять первым секретарям райкомов партии требование навести порядок в своём хозяйстве. Но что мог сделать первый секретарь райкома с мафией, если он вынужден был «сотрудничать» с ней, а то и был прямо ею поставлен на эту должность?

И началась пресловутая «кадровая революция» Ельцина, которую его противники окрестили «кадровой чехардой». Он снимал первого секретаря райкома, на место которого избирали, допустим, второго секретаря (ведь Ельцин никаких работников с собой из Свердловска не привёз), но дело не улучшалось (оно и не могло улучшиться), и вскоре нового руководителя района постигала судьба его предшественника. Тюрьмы Москвы, и прежде не пустовавшие (в чём я сам имел возможность убедиться), оказались переполненными теми, кто был уличён в коррупции.

В недрах партаппарата накапливалась ненависть к новому руководителю московской парторганизации, а в народе пошёл слух о давно не виданном партийном деятеле. Так уж получилось, что появление Ельцина в Москве совпало с падением популярности Горбачёва, пустые речи которого, похожие на патефонную пластинку, которую «заело», стали уже народу надоедать. Но, на мой взгляд, подлинная популярность Ельцина началась с его выступления перед московскими пропагандистами, на котором мне довелось присутствовать. Ведь до того о нём знали лишь партаппаратчики да хозяйственные руководители, а тут ему задавали вопросы более тысячи рядовых работников, которые назавтра же понесли сказанное им в свои трудовые коллективы (он специально просил нас об этом в конце встречи).

Зал Дома политического просвещения Москвы на Трубной площади был переполнен. Прозвенел звонок, и на трибуну вышел высокий статный человек лет пятидесяти с небольшим. Он сказал, что как человек в столице новый, доклада делать не будет, а предполагает познакомиться со своим активом пропагандистов, ответив на наши вопросы. Так что, — добавил он, — пишите записки, пока он говорит краткое вступительное слово — рассказ о некоторых своих впечатлениях от поездок по городу, посещений предприятий и магазинов.

Записки посыпались водопадом, их было несколько сотен. Впоследствии говорили, что многие из них были заготовлены его помощниками заранее, подобран и материал для ответов. Не знаю, может, что-то в этом роде и было, но большинство вопросов шло из зала, отвечал он и на мои два вопроса. Встреча продолжалась несколько часов и произвела на слушателей неизгладимое впечатление.

Ответы Ельцина подкупали своей искренностью. Мне приходилось ранее видеть нескольких членов Политбюро, не говоря уж о министрах. Это были небожители, лишь изредка нисходящие до простых смертных. Вспоминается одна встреча с председателем Совета Министров РСФСР Воротниковым. Несколько первых рядов в зале оставались пустыми, затем ряд занимали крепкие парни, готовые перехватить любого смельчака, который решился бы приблизиться к вождю. И речи вождей были трафаретными, напичканными лозунгами партии, произносились они казённо, как выполнение некоего долга. А тут перед нами предстал живой человек, которому, кажется, и мы, простые люди, были интересны.

О чём его спрашивали? Обо всём. Какой у него оклад, какая семья, когда можно ожидать жильё очередникам, которые ждут его уже много лет, когда улучшится снабжение Москвы продуктами питания, как его встретили товарищи по Политбюро… Почему-то больше других запомнился вопрос: в каком ателье Ельцин заказывает гардероб? Он ответил, что носит только отечественную одежду, которую покупает в магазине, а ботинки на нём купленные ещё в Свердловске (назвал и цену — очень умеренную), и очень ими доволен.

Из ответов Ельцина следовало, что в Москве неразрешимых проблем нет, было бы желание у руководителей улучшить жизнь населения. Так, отвечая на какой-то вопрос о неполадках в торговле, он сказал: неужели так трудно построить лёгкие торговые городки, куда подмосковные хозяйства могли бы привозить свою продукцию? Действительно, скоро появилось множество таких городков, но после отставки Ельцина они пустовали.

Уже на следующий день вся Москва говорила об этом выступлении Ельцина. У всех на устах была будто бы сказанная им фраза: «Пока мы живём так бедно и убого, я не могу есть осетрину и заедать её чёрной икрой, зная, что у соседки нет аспирина для ребёнка». И с того времени — что бы ни говорил и ни делал Ельцин, его воспринимали как своего. И что бы ни говорили о нём и ни делали во вред ему его противники, это тоже служило лишь росту его популярности, воспринималось как стремление завистников очернить нового народного героя.

Конечно, и выступая в роли народного трибуна и заступника, Ельцин не переставал быть политиком, и популизма ему было не занимать. Осетрину он, видимо, всё-таки ел, хотя у кого-то не было денег на аспирин. Во всяком случае, позднее, став президентом России, он, кажется, этим обстоятельством не мучился. Но, без сомнения, жизнь народа он знал лучше, чем кто-либо другой из руководителей партии и страны, а главное — тоньше чувствовал общественные настроения. И когда его обвиняли в том, что он ищет дешёвой популярности, ему легко было отбиваться, задав простой вопрос: «А кто мешает другим завоёвывать таким же образом народную любовь?». Других таких же, как известно, в высшем руководстве не нашлось.

Горбачёв уже тогда почувствовал опасность для себя со стороны этого провинциального медведя и, без сомнения, отделался бы от него, как только тот выполнит поставленную перед ним задачу — очистит аппарат московской организации от ставленников Гришина. Генсек знал, что Ельцину не удастся победить московскую мафию, а значит, после того, как в нём отпадёт нужда, можно будет с треском снять его, как не справившегося с работой, и отправить на пенсию.

Ельцин понимал это и не желал стать мальчиком для битья, и думал о том, как ему выйти из расставленной ловушки и избежать такого печального конца своей партийной карьеры. Он решил перехватить инициативу и послал Горбачёву, находившемуся на отдыхе, письмо с просьбой освободить его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС и кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Когда человек сам признаёт, что порученное ему дело не по плечу и просит освободить от занимаемой должности, то его вроде бы и наказывать не за что. Значит, могут вновь порекомендовать избрать Ельцина первым секретарём какого-нибудь обкома партии. Как говорили выпускники военных академий, получившие звание лейтенанта: «Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют». А что дальше — там видно будет.

Этот шаг Ельцина застал Горбачёва врасплох, такого он от своего соратника и нарождающегося соперника не ожидал. Добровольный уход с высокого поста, что можно было истолковать как проявление несогласия с линией партии, — вещь вообще недопустимая. Партийный руководитель или обязан тянуть лямку до конца дней (либо до выхода на пенсию), или будет снят с работы как не справившийся. А тут какой-то непонятный случай. Вернувшись в Москву, Горбачёв переговорил с Ельциным, по обыкновению отложив решение на неопределённый срок. Дело в том, что Ельцин был нужен Горбачёву ещё для одного важного дела. Генсеку надо было срочно осадить секретаря ЦК Лигачёва, вокруг которого по мере того, как Горбачёв сдавал позиции социализма и внутри страны, и на международной арене, группировались недовольные политикой «творца перестройки». Приближался Пленум ЦК КПСС, который должен был обсудить доклад Генсека о 70-й годовщине Октября, и Горбачёв дал понять Ельцину, что ждёт от него критики работы секретариата ЦК и лично Лигачёва. Но план Горбачёва реализовался совсем не в том виде, в каком он был им задуман.

Пленум ЦК, созванный по такому формальному поводу, никаких неожиданностей не предвещал. Доклад Горбачёва, полный трескучих фраз, но не содержавший ничего конкретного, вероятно, был бы одобрен без прений по существу. Неожиданно для всех (а, как он говорил позднее, и для самого себя) слово попросил Ельцин.

Его выступление было сумбурным, малопонятным, но содержало сразу целый букет крамольных мыслей. В нём говорилось, что перестройка пробуксовывает, что её можно вести более решительно; что в партии снова намечается нечто похожее на культ личности, даже то, что жена Генсека встревает в дела, её не касающиеся… Выполнил он и просьбу Горбачёва, буркнув что-то о слабой работе секретариата ЦК и лично товарища Лигачёва. А в заключение высказал просьбу об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС и кандидата в члены Политбюро.

Зал застыл в тишине, будто актёры в знаменитой сцене из гоголевского «Ревизора». Общее молчание прервал Горбачёв, который демонстративно, с шумом вышел из зала. За ним ринулись некоторые сподвижники, стремясь его успокоить. Объявили перерыв заседания, во время которого была дана соответствующая накачка участникам Пленума. И после перерыва от желающих выступить не было отбоя, каждый считал своим долгом выразить поддержку Генсеку и критиковать показавшего свою политическую незрелость руководителя столичной парторганизации. Судьба Ельцина была решена, таких проступков партийная элита не прощает.

Ельцин сам не мог понять, что произошло и как это случилось. Он пережил сильнейший стресс и слёг в больницу. Но Горбачёв жаждал мести, и больного Ельцина, которого врачи накачали лекарствами, привезли на пленум МГК КПСС, который должен был снять его с поста первого секретаря горкома. Тут уж все обиженные им смогли отыграться на полную катушку. Ельцину пришлось выслушать целый поток обвинений, а затем ещё каяться в своих ошибках. Не замедлило и решение о выводе его из состава Политбюро. Когда он сам просил отставки, ему не дали уйти, а теперь сняли с работы с треском.

Горбачёв предложил Ельцину уйти на пенсию. Но Ельцин взмолился: какую угодно работу, но только не участь пенсионера, выращивающего редиску на своей даче. Горбачёв согласился. Специально для Ельцина была учреждена должность ещё одного заместителя председателя Госстроя СССР в ранге союзного министра. Но Горбачёв предупредил Ельцина: «до политики я тебя больше не допущу». Знал бы он наперёд, чем это всё кончится.

Как пишут Соловьёв и Клепикова, «кончилась политическая карьера Ельцина и началась его политическая судьба. Горбачёв не учёл, что страна от управляемой демократии переходила к стихийной. Затеянная им революция сверху была на исходе. Начиналась революция снизу, которая избрала себе в герои другого человека, хотя тот об этом ещё не подозревал».

Для Ельцина наступила, пожалуй, самая мрачная полоса в его взрослой жизни. К решению серьёзных вопросов даже в области строительства его не привлекали, чиновники всех рангов шарахались от него, как от заболевшего чумой, боясь гнева высшего руководителя.

Однако через некоторое время Ельцин стал замечать проявления симпатий к нему со стороны совершенно незнакомых ему простых людей. Он взял за привычку ходить на обед домой пешком, что занимало два часа. И скоро смог убедиться в том, что люди на улице его узнают, порой даже подходят, выражают ему сочувствие, спрашивают о здоровье, осведомляются, не могут ли чем-нибудь ему помочь. И у него забрезжила в голове мысль, что ещё не всё потеряно для него как политика.

Как свидетельствовал Л.М.Загладин, в то время советский посол в Великобритании, на Ельцина после его «бунта» на Пленуме ЦК обратили внимание в высших руководящих кругах Запада. В частности, английский премьер-министр Маргарет Тэтчер, ранее первой признавшая Горбачёва, теперь произнесла знаменательную фразу: «Ельцина не следует игнорировать». Она выразила желание познакомиться с «бунтовщиком». Правда, официальный визит Ельцина был бы невозможен, однако повод для знакомства можно было найти, не нарушая протокола, оставалось лишь дождаться подходящего случая.

Если не ошибаюсь, первое после своей опалы интервью Ельцин дал одной латвийской газете, когда находился на отдыхе в Прибалтике. Латвийские журналисты меньше опасались репрессий со стороны Кремля, оппозиционный настрой отвечал настроению националистов и большинству коренного населения прибалтийских республик. С этого момента неуклонно нарастал интерес к Ельцину со стороны средств массовой информации Запада. Добровольно предложил себя Ельцину в качестве помощника и охранника офицер КГБ Александр Коржаков)он и раньше охранял его как кандидата в члены Политбюро, но был уволен после отставки объекта охраны), хотя при этом много он терял в заработке. Ельцин вновь ощутил себя политиком, готовым не просто взять реванш за своё поражение, но, пожалуй, и побороться за место лидера, по крайней мере, в РСФСР.

То, что горбачёвская «перестройка» завела страну в тупик, становилось ясным всё более широким кругам советского общества. Разрушительная её сторона проявлялась всё более отчётливо, ничего созидательного не появлялось. Жизнь большинства народа ухудшалась, хотя для нарождавшегося слоя «новых русских» (и не только русских) открывались возможности сказочного обогащения.

Ельцин построил свою стратегию борьбы на горбачёвской же демагогии. Он — за перестройку, но она ведётся вяло, недостаточно радикально, можно ускорить необходимые преобразования и на этой основе быстро поднять благосостояние народа. Против такой радикализации его же собственной демагогии Горбачёв оказался бессилен. Ельцин набирал очки и становился народным символом, надеждой народа.

Многим до сих пор памятны дни Первого Съезда народных депутатов СССР, когда люди после работы сидели ночами у телевизоров, чтобы не пропустить очередного выступления критиков существовавшей тогда общественной системы. Порядок выбора депутатов был нацелен на то, чтобы не допустить избрания тех, кто не угоден горбачёвской клике. Но Ельцин, как уже говорилось, выиграл выборы в Москве и стал депутатом.

На съезде вокруг Ельцина сплотились депутаты оппозиционного толка, образовавшие Межрегиональную депутатскую группу — первую открытую оппозицию власти после смерти Сталина. За пределами парламента объявилось немало активистов, разделявших взгляды оппозиционеров. В этой пёстрой толпе наряду с теми, кто хотел лишь совершенствования Советского строя, оказалось и немало ненавистников народной власти, сторонников «возвращения в семью цивилизованных стран», то есть к капитализму. Для них Ельцин был тараном, с помощью которого можно было сокрушить Советскую власть. Зато теперь уже вся страна увидела Ельцина и его соратников, потому что заседания съезда транслировались по телевидению. Героями дня, кроме Ельцина, стали Сахаров и Собчак, следователи Гдлян и Иванов, возбудившие несколько уголовных дел по фактам коррупции (между прочим, тогда говорили, будто найдены свидетельства больших взяток, полученных Горбачёвым), Юрий Власов, громивший в своих речах КГБ, и другие «демократы», которых сейчас вряд ли кто и помнит.

Однако Ельцин был всего лишь один из 2250 депутатов. А Съезд — это временный институт, заседающий лишь несколько недель. Он должен был избрать свой постоянный орган — Верховный Совет. А процедура отбора в члены этого органа была так хитроумно задумана, что Ельцин, при всей своей популярности, в его состав не был избран.

Но в группе его сторонников нашёлся некий Казанник, который прошёл в члены Верховного Совета, тогда как Ельцин остался за бортом. Казанник счёл это несправедливым. Он взял слово и отказался от своего мандата в пользу Ельцина.

Ещё большие трудности пришлось преодолеть Ельцину, чтобы стать делегатом XIX партийной конференции КПСС. Сторонникам Ельцина удалось провести его от партийной организации Карелии. Этой делегации отвели место на балконе, далеко от трибуны. Тем не менее, Ельцину удалось попросить слово, чтобы поставить вопрос о своей «политической реабилитации». Несмотря на все ухищрения Горбачёва, Ельцин вышел на трибуну и произнёс речь, в которой заявил, что те идеи, за которые его осудил Пленум ЦК, оказались правильными, востребованными сейчас. Но он не ограничился просьбой о пересмотре решения по его «персональному делу», а потребовал решительных изменений во всей жизни партии.

Так, он предложил: партийных руководителей всех уровней избирать «с низов»; отправлять их на пенсию после достижения ими 65-летнего возраста; рассекретить партийный бюджет и положить конец господству мафии; покончить с привилегиями «ответственных работников»; сделать партию подотчётной обществу.

Уже в этой речи прозвучали нотки, которые впоследствии станут определяющими во всех высказываниях и деятельности Ельцина. Он увидел в руководителях партии узурпаторов власти, которую им народ не вручал.

Просьба его о реабилитации конференцией была отклонена, но «народная реабилитация» состоялась. Его предложения приняты не были. Однако своим выступлением Ельцин нанёс Горбачёву смертельный удар. Теперь уже он, а не Горбачёв, стал «властителем дум» для всех, кто был неудовлетворён положением в стране.

Впервые в послесталинскую эпоху в СССР появилось «парламентское меньшинство», и его лидер Ельцин жаждал получить международное признание. Особую надежду он возлагал на намеченную на 1989 год свою поездку в США.

Поездке чинились всяческие препятствия, но Ельцин их преодолел. Правда, она была частной, якобы для чтения лекций, но она стала такой сенсацией, какой вряд ли стал бы и официальный визит. В течение девяти дней Ельцин побывал в 11 городах США, и всюду он говорил, находя свой язык с людьми данного круга.

Поскольку на Западе Горбачёв оставался самым популярным советским деятелем, Ельцину пришлось говорить, что в стратегическом плане они с Горбачёвым союзники, но в тактике расходятся: перестройку можно осуществить быстрее и радикальнее, чтобы предотвратить социальный взрыв, в который может вылиться недовольство народа уровнем жизни и положением в стране.

Главной целью поездки для Ельцина была встреча с президентом США Бушем-старшим. Но президент уклонялся от такой встречи, так как этим он нанёс бы удар по позициям Горбачёва. Но Ельцин буквально принудил Буша пойти на компромисс: российского «лектора» принял высокопоставленный чиновник администрации Буша, а президент как бы невзначай заглянул в этот кабинет.

Хотя в администрации Буша симпатии по-прежнему находились на стороне Горбачёва, в разных кругах американского общества Ельцина узнали и признали, кое-кто понял, что это человек, с которым можно иметь дело. Их было немного, но зато они были очень влиятельны. Достаточно сказать, что среди них был Дэвид Рокфеллер, секретарь (от США) Трёхсторонней комиссии, которую многие считают важнейшим органом невидимого мирового правительства.

Для самого Ельцина этот визит в США стал потрясением, приведшим к полной смене его миропонимания. Как это нередко случалось с советскими туристами, Ельцин был ошеломлён картиной изобилия, открывшейся перед ним в супермаркете. Он сам признавался, что впечатления от Америки превзошли все его ожидания, вся поездка — это полное разрушение собственных штампов и стереотипов. Таких восторженных поклонников её образа жизни и государственного устройства, каким стал Ельцин, Америка, наверное, не знала со времён волны переселенцев из Европы.

Но первой на Западе признала Ельцина (как ранее Горбачёва) перспективным партнёром Маргарет Тэтчер.

Поводом для их личного знакомства послужил выход в свет книги Ельцина «Исповедь на заданную тему». На её презентацию Ельцин прибыл в Лондон на обычном рейсовом самолёте. Его встреча с Тэтчер прошла в обстановке взаимопонимания. Тэтчер потом сказала: «Меня поразило то, что Ельцин, в отличие от Горбачёва, освободился от коммунистического мышления. Он способен проникнуть в суть некоторых фундаментальных проблем намного глубже, чем Горбачёв». В известном смысле это был уже приговор Горбачёву. Тэтчер поделилась своими наблюдениями с Бушем, который, по её мнению, недооценил Ельцина.

После беседы с Тэтчер Ельцин устроил пресс-конференцию, на которой не только повторил свою оценку хода перестройки в СССР (признание экономического банкротства страны вследствие незавершённости и недостаточно радикального характера реформ), но и бросил вызов Горбачёву, заявив, что будет бороться за пост президента (для начала — России).

Праздничный день Первого мая 1990 года преподнёс Горбачёву неприятный сюрприз. Сначала, как обычно, Горбачёв и другие руководители страны, стоя на трибуне мавзолея, приветствовали проходивших по площади демонстрантов. Но вдруг появилась колонна «демократов», которые несли транспаранты с лозунгом «Долой КПСС!» и другие, столь же антипартийные и антисоветские. Странное чувство, видимо, охватило Горбачёва: с одной стороны, он испытывал удовлетворение от того, что его разрушительная деятельность приносила долгожданные плоды. Но, с другой стороны, он сознавал, что такой поворот событий может положить конец его личной карьере. А Ельцин не преминул напомнить ему о судьбе супругов Чаушеску, которых расстреляли без суда и следствия контрреволюционеры, начинавшие тоже с забастовок и демонстраций. Горбачёву и его приспешникам пришлось срочно с позором покинуть трибуну мавзолея. Последние колонны демонстрантов проходили мимо пустой трибуны мавзолея — впервые после сооружения этого места нахождения вождей во время народных торжеств. Зрелище это было неприглядное и произвело на народ гнетущее впечатление. Иногда высказывается мнение, что с этого дня Горбачёв стал свёртывать свой слишком либеральный курс и набирать себе новую команду, которая впоследствии стала ядром ГКЧП.

В то время как Горбачёв стремительно терял популярность, Ельцин продолжал набирать очки. Вскоре он стал президентом РСФСР, а это было уже суверенное государство, хотя и в составе СССР. В июне 1991 года он уже нанёс официальный визит в США и встретился с Бушем на вполне законных основаниях.

Ельцин, назвав руководство КПСС узурпаторами, захватившими власть, которую народ им не давал, с самого начала стал разыгрывать «русскую карту». Борясь за пост президента РСФСР, он одновременно выступил за независимость самой большой и экономически наиболее развитой республики Союза ССР. Советников и консультантов, готовых доказать, что Центр и «националы» («чурки» и пр.) грабят Россию, было у него хоть отбавляй. Декларация о суверенитете России, принятая Верховным Советом РСФСР, создала юридическую основу для разрушения Союза. Ельцин переподчинил все находящиеся на территории РСФСР предприятия и учреждения, прежде союзного подчинения, соответствующим российским правительственным структурам. Естественно, что другие союзные республики не замедлили пойти по стопам России. Власть Центра, то есть Горбачёва, теперь, по сути, распространялась лишь на территорию Кремля.

Один из видных деятелей ложнорусского направления в патриотическом движении, обозреватель телевизионной программы «Русский дом» генерал Николай Леонов в своей книге «Крестный путь России» (М. 2003) признаёт:

«В политической борьбе Ельцин и его единомышленники размахивали лозунгом экономического изоляционизма. В основе их взглядов лежало утверждение, что, дескать, все остальные республики являются нахлебниками, все они в неоплатном долгу перед РСФСР и что разрыв с ними станет трамплином для быстрого взлёта русской экономики к уровню высокоразвитых стран. Развивая эти узкопровинциальные взгляды, сепаратисты широко пропагандировали также тезис о необходимости разрыва всех экономических связей со странами, которые десятками лет поддерживали дружественные отношения с СССР…

В пику российским изоляционистам их клонированные близнецы в бывших национальных республиках не менее громко кричали о том, что Россия всегда грабила их, высасывала все соки, обрекала на прозябание. При этом они и тогда, и потом, до самого последнего времени, всегда смотрели в практическом плане на Россию как на источник получения выгод и прибытков…».

Правильно пишет генерал, забыв только добавить, что Ельцин не сам додумался до идеи выхода России из СССР и перехода к экономическому изоляционизму, а воспользовался давними наработками «Русской партии».

Поскольку Горбачёв был сторонником сдачи СССР целиком в кабалу Западу, для него такой поворот событий был равнозначен катастрофе. Ельцин же, уверовавший в то, что СССР — это империя зла, как и в то, что век империй вообще миновал, воспринимал происходящее как исторически предопределённый и неизбежный процесс.

На короткий срок Ельцин стал русским буржуазным националистом промонархического толка, и его «демократическое» окружение, для которого главной задачей было сокрушение Советской власти и разрушение СССР, охотно приняло эту игру в «российский суверенитет». Ельцин сам называл себя «царём Борисом Первым» (видимо, не зная, что в России уже был царь Борис Годунов). Но, разумеется, эта игра не могла продолжаться долго, а августовский путч 1991 года ускорил её развязку.

В середине августа врачи нашли у меня предынфарктное состояние и отправили в больницу, где в двухместной палате вторая койка оставалась свободной. 19 августа, в праздник Преображения Господня, к моему удивлению, не было утреннего обхода врача, не заходили и медсёстры. Лишь перед обедом меня пришли навестить мои заместители по Союзу духовного возрождения Отечества. Они поразились тому, что я не знаю о случившемся в стране, — о создании Государственного комитета по чрезвычайному положению. Мы обсудили сложившуюся ситуацию и приняли заявление нашего Союза, которое через час было направлено в адрес ГКЧП. Потом я кое-как добрался до холла, где стоял телевизор, но там пока ещё показывали «Лебединое озеро».

Дальнейшее развитие событий — «стояние» сторон у Белого дома, торжество Ельцина, его речь на похоронах трёх несчастных жертв «путча», — носило какой-то опереточный характер.

Лично я убеждён, что сценарий «путча» в общих чертах был разработан совместно Горбачёвым и Ельциным, но каждая сторона разыгрывала его в своих интересах, рассчитывая переиграть партнёра.

Сами обстоятельства путча вряд ли стоит описывать, большинству наших современников они хорошо известны.

Горбачёв, зайдя в тупик в своей разрушительной деятельности и видя реальную опасность потерять власть, нашёл выход в создании декоративного «Нового СССР». При этом он рассчитывал занять невиданное в истории высокое положение — стать президентом не одного, а сразу нескольких независимых государств (правда, если бы он был более образованным, то знал бы, что формально и США представляют собой союз независимых штатов). С этой целью он готовил подписание нового Союзного договора. Власть Центра при этом становилась почти символической, зато пост президента сохранялся. Обсуждали проект договора Горбачёв, Ельцин и Назарбаев, которого прочили в премьер-министры нового Союза. Ельцин и Назарбаев настаивали на увольнении в отставку премьера Павлова, председателя КГБ Крючкова, министра обороны Язова и министра внутренних дел Пуго. Этот их разговор был записан КГБ, и Крючков прокрутил плёнку перед своими будущими соратниками по ГКЧП. Якобы это и толкнуло путчистов на выступление.

В действительности разговоры о введении чрезвычайного положения велись и раньше, и Горбачёв ничего против этого не имел. Ему нужно было не просчитаться и занять такую позицию, при которой он при любом исходе дела оказался бы в выигрыше и в положении судьи. Поэтому он отбыл в отпуск, предоставив вице-президенту, премьеру и ключевым министрам свободу действий. Он знал, что путчисты не жалуют Ельцина, который стал для Горбачёва какой-то карой небесной. Что бы ни случалось в стране плохого в последнее время, Горбачев говорил: «Во всём виноват Ельцин» (как позднее Ельцин скажет: «Во всём виноват Чубайс»). Если в его отсутствие заговорщики уберут Ельцина, это будет великолепно, а он тут ни при чём. Если же они провалятся, он явится как хозяин, разгневанный на своих нерадивых слуг. В обоих случаях Горбачёв должен был оказаться в выигрыше.

Но и для Ельцина годы борьбы с коварным Горбачёвым не прошли даром. Он тоже овладел искусством интриги, а мальчиком для битья не был никогда. А в искусстве улавливать злобу дня, дух времени ему вообще тогда не было равных в правящих кругах. И он внимательно следил за развитием событий, чтобы повернуть их ход в свою пользу.

Итак, 19 августа страна проснулась, имея во главе ГКЧП при якобы больном Горбачёве. Если бы члены ГКЧП приняли решения о наведении порядка в стране, понятные народу, предупредили, что Горбачёв вёл дело к реставрации капитализма, им была бы обеспечена мощная поддержка. Но для этого надо было прямо осудить антинародную политику Горбачёва, показав её сущность, а они заявили, что действуют по его поручению и лишь на время его болезни. Кто же стал бы выступать в их поддержку, жертвовать жизнью ради приспешников ставшего уже всем ненавистным Горбачёва?

Ельцин только что прилетел из Алма-Аты. Путчисты, объявив о создании ГКЧП, не знали, что им делать дальше, никакой программы действий во благо страны они не имели. Ельцин, объявив путч незаконным, в отсутствие Горбачёва оказался самым высоким должностным лицом в Москве. Хотя в намётках планов путчистов было намечено интернирование Ельцина и ряда его ближайших сотрудников, они не решились осуществить свой замысел, зная о том, как популярен Ельцин именно в Москве. По приказу Язова в Москву вошли танки, однако какую задачу они должны выполнить, было неясно.

«Демократы», эти выразители интересов нарождавшейся «советской буржуазии», сочли путч самым подходящим временем для взятия власти, используя Ельцина как орудие. Началась эпопея с «защитой Белого дома», когда либерально настроенная публика окружила дом правительства баррикадами и, щедро подкармливаемая и подпаиваемая толстосумами, демонстрировала свою готовность противостоять нападению, когда на неё никто не нападал.

Ельцину было важно прикрыться именем Горбачёва в своём противостоянии путчистам. Поэтому, как только установилась связь с отдыхающим президентом, Ельцин сказал ему, как он рад, что Горбачёв жив и здоров и что они с нетерпением ждут его. На самом деле он понимал, что с провалом путча, в котором замешаны самые близкие к Горбачёву государственные деятели, президент СССР окажется беспомощной марионеткой, которой он, Ельцин, может управлять, как пожелает.

Путчисты не нашли ничего лучшего, как отправиться на поклон к Горбачёву. Оттуда они вернулись уже в качестве сидельцев следственного изолятора.

Горбачёв, прибывший в Москву, выглядел совершенно беспомощным, каким он и на деле оказался. Теперь Ельцин мог отыграться на своём противнике за все прежние унижения. И делал он это настолько откровенно, что вызвал возмущение у Буша, по-прежнему симпатизировавшего «своему другу Горби». По словам Н.Леонова, прямо в ходе заседания сессии Верховного Совета РСФСР под улюлюканье в одночасье ставших яростными антикоммунистами депутатов Ельцин подписал указ о роспуске КПСС. Вызванный на сессию Горбачёв, попытавшийся защитить социалистические ценности, был ошикан. И Секретариат ЦК послушно принял решение о самороспуске, предоставив партийным организациям самостоятельно решать свою судьбу.

Горбачёв номинально ещё оставался президентом почти уже не существовавшего СССР. Но 24 августа Верховный Совет Украины принял акт о государственной независимости этой республики, за ней последовали и другие республики. «Но всё-таки, — пишет Н.Леонов, — все поглядывали на пример России, которая стояла во главе всей борьбы с Центром и его структурами». А Ельцин ещё с середины ноября вёл секретные переговоры с главами Украины и Белоруссии Кравчуком и Шушкевичем о совместных действиях по ликвидации Союза и окончательному устранению всем надоевшего и всем мешавшего Горбачёва. Сговорившись, они встретились в Беловежской пуще.

Вообще-то эти три «терминатора СССР» сами дрожали от страха, ведь Горбачёв мог бы отдать приказ об их аресте, потому и было выбрано место встречи вблизи границы, чтобы при неблагоприятном обороте событий бежать за рубеж. Да и возможный гнев народа, ещё недавно высказавшегося на референдуме за сохранение Союза, пугал. «Приняв» для храбрости «на троих», «ликвидаторы СССР» в страшной спешке приняли заявление, в котором, объявив о ликвидации Советского Союза, попытались возложить вину за это на Центр, то есть на Горбачёва. Вместо Союза три республики образовали Содружество Независимых Государств, открытое для присоединения других республик. О содеянном они в первую очередь доложили президенту США Бушу, который одобрил их решение, а уж затем довели до сведения Горбачёва. Президент СССР, фактически уже переставшего существовать, ещё твердил об антиконституционном характере Беловежских соглашений, но вскоре парламенты трёх республик ратифицировали их. Распад (точнее, умышленный развал) СССР стал фактом. Горбачёв окончательно проиграл Ельцину и 25 декабря заявил о прекращении своей Деятельности в качестве президента СССР. Он с позором, подвергшись всяческим унижениям, сошёл с политической арены, ему оставалось лишь устраивать свои личные дела и работу созданного «Горбачёв-фонда», ездить по миру с лекциями да рекламировать пиццу ради заработка.

Теперь уже этот шаг Горбачёва оказался для Ельцина неожиданностью. Он рассчитывал, что сможет и дальше строить свою политику на критике Центра, в то же время находясь под защитой этого Центра. И вдруг оказалось, что над ним уже никого нет, с чем его поздравляли приближённые. Он остался один на один с народом и страной. Задача разрушения, решению которой он посвятил всю свою деятельность со времени переезда из Свердловска в Москву, была успешно решена. Теперь надо переходить к созиданию. А как это делать — неясно. Да и способен ли он был к созиданию — это вопрос.

Даже после Беловежских соглашений ещё была возможность сохранения некоего подобия Союза, в который вошли бы Казахстан и некоторые среднеазиатские республики. Но тут русские националисты показали себя во всей красе. Ещё 27 августа тогдашний пресс-секретарь Ельцина Павел Вощанов заявил, что в случае прекращения союзнических отношений «РСФСР оставляет за собой право поставить вопрос о пересмотре границ». Это была угроза всем сопредельным республикам, кроме прибалтийских, независимость и территориальную целостность Россия признала сразу.

Мне вспоминается, какую радость заявление Вощанова вызвало у русских патриотов. Многие из них ранее критически относились к Ельцину, а тут вдруг воспылали любовью к президенту России, который выступил в защиту неотъемлемых прав своей страны на земли, за которые наши предки пролили столько крови. По столице прокатилась волна собраний, на которых русские патриоты вдруг вспомнили и о Крыме, и о землях Целинного края, которые осваивались нашими предками, а теперь отошли к Казахстану. Обращались к казакам, живущим на севере Казахстана, чтобы они вспомнили, как их деды основывали там города и станицы. Те казаки, в свою очередь, просили о помощи братьев, живущих в России.

Русские патриоты так и не осознали своей вины, не вспомнили нашу пословицу: «снявши голову, по волосам не плачут». Только сохранив Союз, русским (как и украинцам, и грузинам, и чукчам…) можно было считать всю его территорию своей. А после распада Союза этот демарш Вощанова лишь подлил масла в огонь.

С резкими протестами против амбиций «защитников земли русской» выступили Украина и Белоруссия. Запад недвусмысленно дал понять, что не допустит пересмотра границ союзных республик, как бы произвольно они ни были установлены в своё время.

Но особенно мне жаль того, как эти неумные крики и угрозы повлияли на позицию Казахстана, который был и остаётся локомотивом евразийской интеграции. Глава Казахстана Нурсултан Назарбаев заявил:

«Потом, после путча, ура-патриоты со всех трибун митингов начали кричать, что мы — великая Россия, мы всех задавим, все земли вернём… 26 августа я выступил на сессии. Был резкий поворот. Всё! Ни в какой союз Казахстан ни в качестве младшего, ни в качестве старшего брата не будет входить. Кончено. Потому что невозможно верить этой России, которая с трибун заявляет о своих притязаниях и угрозах ко всем. Этот период мы прошли. Не надо говорить ни о какой конфедерации…

Я предлагаю тем, кто хочет иметь тесные взаимоотношения, единый рубль, единое экономическое пространство, открытые границы, единое оборонительное пространство — давайте, сделаем ядро. Пусть в этом ядре будут координирующие органы, одна банковская система, которой будут подчиняться все другие государства, одна оборонительная система… Нужно объединяться по типу Европейского сообщества. От конфедерации и от Союза мы уже ушли. Это мечта, может быть, другое поколение политиков дорастёт до этого и поймёт, что это выгодно… К сожалению, Россия никак не заявляет по-настоящему, что она — демократическое государство… Россия большая, если думает о своих геополитических будущих делах и вообще о будущем, если хочет, чтобы её окружали другие государства, близкие к России, Россия должна своими амбициями поступиться, встать вровень и притянуть их (другие государства СНГ) совсем с другой стороны. Она может это сделать, но она не делает, и я этому просто удивляюсь».

Действительно, сразу после подписания Беловежских соглашений Россия могла бы взять курс на интеграцию в СНГ и стать лидером этого процесса. Она упустила эту неповторимую возможность, и в этом — большая вина Ельцина и русских националистов.

Повторяю, мне особенно жаль упущенную возможность интеграции России и Казахстана, экономики которых были в большой степени дополняющими одна другую, а менталитеты народов во многом сходны. В возможность интеграции славянских государств, особенно Украины и России, я не верю. Убеждён, что на протяжении по крайней мере лет пятидесяти Украина не пойдёт на какое-либо сближение с Россией. Более того, она станет по мере сил всячески чинить России препятствия и неудобства, может даже оказаться в лагере открытых врагов нашей страны. Тут дело не в позиции отдельных политиков, это объективный процесс, имеющий многовековые исторические корни, но это — отдельная тема, которую я здесь не имею возможности развивать.

Стыдно, конечно, но надо честно признаться, что в то мрачное время единственным воплощением мужественности в русском патриотическом движении оказалась слабая, больная женщина, но замечательная поэтесса, тончайший, умный литературный критик и замечательный публицист — Татьяна Михайловна Глушкова. В то время, как почти все русские патриоты в той или иной степени были антисоветски настроенными (почему они по большому счёту и не могли составить подлинной оппозиции Ельцину, а часто оказывались, по сути, его союзниками, несмотря на их брань в его адрес), Глушкова прекрасно понимала, что высшим проявлением русскости стал русский характер и образ жизни, каким он сложился и показал себя в советский период нашей истории.

Не требовалось большого мужества, чтобы ругать Ельцина в условиях им же дарованной «свободы слова». А выступить с критикой столпов «патриотического движения» тогда значило оказаться изгоем, который органически не мог принять либеральные ценности «демократов» и был бы выброшен из лагеря «патриотов». Глушкова этого не побоялась.

В то время, когда все «патриоты» пели гимны академику И.Шафаревичу как «совести патриотического движения», Глушкова убедительно показала, что это — «типичный БУРЖУАЗНЫЙ ДЕМОКРАТ ПРАВОРАДИКАЛЬНОГО ТОЛКА», принявший в последние годы русско-национальную окраску. По Шафаревичу, «Россия может считать себя преемником русской дореволюционной истории, но уж никак не преемником СССР. Иначе тот ужас, который внушает коммунистический монстр, будет переноситься на Россию», и это заставит республики в составе РФ бежать из неё, что приведёт к распаду России. Шафаревич, автор нашумевшей «Русофобии» («щедро оплаченной твёрдой валютой»), встал на путь борьбы с социалистической идеей, что и было наруку захватившим власть врагам России — либералам, а значит, сам оказался отъявленным русофобом.

Особенно тщательно Глушкова проанализировала статью Шафаревича, в которой он призывал патриотическую оппозицию признать частную собственность и капитал, поддерживать производительный капитал, а, по сути, обелить воцарившийся у нас компрадорский и мафиозный «дикий капитализм», выступить, по её словам, «гарантом того, что всё нагло награбленное у народа навеки останется в руках грабителей». Критикуя статью Шафаревича — «Две дороги к одному обрыву», в которой утверждалось, что для человечества одинаково гибельны как капиталистический, так и социалистический пути, Глушкова писала, что при такой постановке вопроса выработка так называемого «третьего пути», своего, надобного России, русского пути попросту исключена. И вообще она не без оснований отнесла Шафаревича к духовным отцам горбачёвской перестройки.

Не меньше досталось от неё и таким авторитетам для части русских патриотов, как В.Солоухин и А.Солженицын.

Не буду перечислять всех патриотических витий, которые стали мишенью блистательных статей и интервью Татьяны Михайловны, скажу лишь, что она заклеймила всех «плакальщиков по России», мародёров и «клеветников России» наших дней, показала их конформизм (по сути, продажность), а то и провокационность их деятельности.

Глубоко верующая православная христианка, она показала беспочвенность мечтаний современных российских монархистов, которые примитивно представляли себе восстановление монархии как чисто политический акт. А в действительности монархия — понятие духовно-мистическое. Монархия немыслима без понимания Царя как Помазанника Божия (что невозможно в условиях быстрой утраты веры в Бога во всём мире, отчасти объективно обусловленной), без ещё более утопического восстановления сословного общества и пр.

А все эти убогие представления монархистов — от неспособности додумать собственные мысли: «очень многие популярные в нынешней патриотике идеи рассыплются в прах — доведи их до логического конца или хоть до ближайшего следствия… А пристало б давно оценить, к чему на деле приводит маниакальный и архаический антисоветизм. Что совсем он не служит и монархизму, как мерещится православствующим нашим «царистам». Но она вскрыла и более глубокие, гносеологические, мировоззренческие корни этого недомыслия, в частности, представление о рукотворности истории.

В статьях Глушковой показан «утопизм православно-монархиствующих или монархо-православствующих наших патриотов», «довольно типичной патриотической грёзы: густой колокольный звон и «свеча покаяния» как знаки «истинно православного чувства» — над биржей труда и финансовой биржей в заново капитализирующейся России».

Признавая плодотворную роль религии во все трудные времена, Глушкова всё же считала, что патриотическое сознание может быть шире собственно-национального, оно «не исчерпывается сегодня ни приверженностью к православию, ни преданностью, например, мусульманству, ни принадлежностью к атеистическому вероисповеданию. Во всяком случае, всеобъемлющей и единственной основой патриотического сплочения православие нынче выступить не может… (выделено мной. — М.А.). В столь многонациональной стране, как исторически веротерпимая Россия, патриотическое движение не может, не должно ограничить себя православным догматом. Точно так же не может оно отталкивать от себя и неверующих. Тех же коммунистов, к примеру… Потому-то чрезмерный, то есть порою общественно бестактный православный пропагандизм, которым увлекаются многие наши патриоты, вряд ли служит действительно широкому сплочению патриотических сил страны». А «духовная агрессивность» наших «православствующих», демонстрация на светской арене интимной своей «праведной», богобоязненной души «придают современному нашему православию, вместо возможностей и впрямь широкого, глубинного общественного влияния, признак… сектантства».

Глушкова высмеяла «романтических капитализаторов» России или современных «столыпинцев», которые считают себя монархистами, тогда как развитие идей и курса Столыпина неизбежно вело к ликвидации монархии, и сам Столыпин стал бы противником монархии, проживи он дольше. Она развенчала «утопию русского национального капитализма», сторонники которой, ампутировав семь десятилетий, пытаются косметически сшить полотно истории, уповая начать «сызнова» катиться вперёд из той точки «А» (с 1916 года), что давно уже скрылась за историческим горизонтом.

Как известно, для многих русских патриотов «властителями дум» остаются эмигранты вроде Ивана Ильина или Ивана Солоневича. Глушкова видела «неслучайность выдвижения на роль главных учителей», «какое-то неуловимое координирование наших философских, историко-политологических интересов», так что подчёркиваются те тенденции в русской мысли и выдвигаются на первый план те авторы прошлого, которые «несут отпечаток западного либерализма и вообще буржуазности». Она критиковала «литературно красивые, но на практике грубо преломляющиеся положения Ивана Ильина. Вообще её возмущало то, что «усиленно создавалось впечатление, будто истинно русская мысль обреталась отнюдь не в России — в эмиграции (разных «волн»), так что мы стали некой провинцией русского зарубежья». На деле же «Россия — вот метрополия действительно русской мысли… Нам надо бы «вооружаться» не заблуждениями наших предшественников, а сильными сторонами их мысли…».

Именно в отрицании советского периода нашей истории «верующими» антисоветчиками Глушкова увидела проявление безрелигиозности: «Те, кто допускает бессмысленность хоть единого исторического дня, прожитого Россией, бессмысленность или один лишь «чёрный смысл» в нём, — это люди безрелигиозные… Это допущение того, что Бог не участвует в жизни мира. Что «Бог умер». Что Он уступил, пусть на время, как скажут более осторожные, Своё место — Своему антиподу… Сознание религиозное — такого не допускает. И видит работу гармонии даже под нахлёстом чернейших сил… Религиозность — это исповеданье ОСМЫСЛЕННОСТИ, а не «чёрных дыр», «зияющей пустоты», пусть даже скорбно (или гневно) воспринимаемых… Те же, кто видит в русском прошлом XX века просто «коммунистического монстра, не способны постичь религиозный (не механический) феномен ПУТИ… Русский народ обладает — доказал это в нашем столетье — таинственным даром именно преодоления чужеродного духу его зла».

Татьяна Михайловна отвергала утверждения о безрелигиозности нашего народа в советский период, «ибо ни закрытыми, ни открытыми церквами она не измеряется. Совестливость же нашего народа, коль она есть, — проявление его безотчётной религиозности». Она свидетельствовала даже о духовном аристократизме людей советской породы, столь ненавидимой западными «цивилизаторами».

Не раз Глушкову спрашивали, а возможно ли на путях православного сознания примирение с советами, с «безбожным режимом», как и теперь говорит Церковь? Она отвечала: «Возможно. И, кажется, именно в этом — труднейшем, медленном, постепенном, а вдруг и скачкообразном — взаимопримирении «режима» социализма и традиционной религии и мог состояться РУССКИЙ ПУТЬ. Над пресеченьем которого и сознательно, и бессознательно работали самые разнообразные силы…»

Глушкову возмущала проповедь «идеологии выживания», которая на деле есть «идеология взаимоистребления», место которой — лишь в мире капиталистического хищничества. Без победы над колониальным сознанием, навязываемым нашему народу, в том числе и через «патриотическую прессу», не может быть возрождения России.

Я потому (к сожалению, не так подробно, как следовало бы) рассказываю о критической стороне выступлений Глушковой, что, увы, её замечания остаются злободневными и сегодня, после смерти этого выдающегося мыслителя, и, кажется, больше некому о них напомнить.

Но Глушкова не ограничилась только критикой детских и застарелых «болезней» русского патриотизма, но и вырабатывала исходные принципы, которые должны были лечь в основу патриотизма здорового. По её убеждению, «конструктивная русская мысль (а ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РУССКАЯ мысль всегда конструктивна, потому что духовна) заключается не в плотоядном, снобистском или меланхолическом смаковании ложного разрыва времен, который произошёл будто бы в октябре 1917 года, а в утверждении сложного, но непрерывного развития русского духа, «русской идеи» здесь, в России XX века. В извлечении всех положительных уроков из нашего трагического, но, похоже, оптимистически-трагического пути. Это будет осмысление сверхистории — осмысление русской судьбы… Бережное отношение к каждому дню, прожитому великим русским народом, — это первый этап строительства СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ИДЕОЛОГИИ». Необходимо «перенести акцент с деятельности политической — и, стало быть, с борьбы за «штабное» (и уличное) лидерство — на труд идеологический. А главным условием успеха в этом деле служит любовь к Родине.

У концепции Глушковой было одно уязвимое место — недостаточно чёткое разделение идей Советского строя и коммунизма. Правда, и многие другие патриоты утверждали, что Россия при Сталине «переварила» марксизм, и Глушкова говорила, что «со второй половины 30-х годов большевизм, по мере вытеснения троцкизма, да и вынуждаемый реальной международной обстановкой, обратился к традиционным ценностямрусского патриотизма». Но всё же она, возможно, чтобы заострить постановку вопроса, писала, что в современном мире есть только две идеологии — буржуазная и коммунистическая.

Между тем подлинно советская идеология не могла быть ни буржуазной, ни коммунистической. Коммунистическая идея изначально уродовала советский образ жизни, но история сложилась так, что в определённый период избежать её нашей стране было невозможно. Инстинкт народных масс подсказал в начале 20-х годов формулу: «За Советскую власть — без коммунистов». Но при тогдашнем господстве в руководстве партии правоверных коммунистов носители этой формулы безжалостно уничтожались. В наше время эта формула должна была бы приобрести несколько иной вид: «За советский социализм — без утопии коммунизма!». Но осмыслить антисоветский характер коммунизма могли очень немногие, да и те были лишены доступа к средствам массовой информации.

Почему же Ельцин, вроде бы зарекомендовавший себя русским националистом, передал власть над Россией космополитам и американофилам типа Гайдара? Не только потому, что сам Ельцин, облетев во время пребывания в США вокруг статуи Свободы, сам стал американофилом. Фёдор Бурлацкий, написавший книгу «Русские государи. Эпоха Реформации», назвал посвящённую Ельцину третью часть книги «Борис Крутой». Он объясняет перемену, происшедшую с Ельциным, особенностями именно русского характера. Размышляя над тем, почему коммунисты (пусть и ставшие антикоммунистами), положившие столько сил на проведение индустриализации, вдруг приняли политику деиндустриализации, он пишет:

«Типично русская психология. В сознании элиты появился новый символ веры, и так же неистово, как прежде верили в коммунизм, стали верить в капитализм. Панацея найдена, надо только дать её больному обществу — и оно встанет на ноги». К этому добавлялись информация о достижениях западного общества и зависть провинциальной элиты к московской, а московской — к образу жизни в «цивилизованных странах».

Побывав на Западе, Ельцин окончательно в это уверовал». К нему пришло понимание неизбежности смены вех: «Коммунистическое сознание, как вообще русское, — продолжает Бурлацкий, — фатально, оно не склонно видеть альтернативные пути». Раньше наша элита была уверена: «Коммунизм победит!». Теперь она столь же уверенно заявляет: «Победит, спасёт нас рынок!». Поэтому «и в Москве, и на далёкой периферии трудно отыскать человека, который сказал бы: пойдём назад к плановому хозяйству. Появился новый стереотип, и в этом, а не столько в самих успехах реформ, главный залог их необратимости. Потом пришли невиданные возможности самообогащения новой и старой номенклатуры. Тут уж никто не удержался.

Радикализм тогда носился в воздухе. Ельцин с его необыкновенной интуицией стал рупором этих настроений», обещал улучшение жизни уже к 1992 году. Тут, видимо, с его стороны не было преднамеренного обмана, скорее это был такой же самообман, какому поддался после победы под Москвой Сталин, заявив, что война окончится нашим торжеством уже в 1942 году.

Кое-что тут подмечено верно, только русский характер, пожалуй, ни при чём. Ведь новый «символ веры» был не просто найден — он навязан российской элите. Кроме того, такая периодическая смена парадигм присуща вообще человеческим обществам, руководствующимся не объективным знанием о мире (которое, видимо, доступно только Господу Богу), а идеологией, то есть знанием, преломлённым, искажённым (вольно или невольно) в интересах того или иного общественного слоя, класса. Выход из этого состояния человечества (если он вообще есть) — лежит в религиозной (не исчерпывающейся церковностью) плоскости, но это — отдельная тема.

А насчёт необратимости реформ, невозможности возврата к плановому хозяйству с Бурлацким можно поспорить. Сколько раз видели мы «демократов» — бывших коммунистов, которые, желая оправдать своё ренегатство, говорили: «Когда умер Сталин, я плакал, но, узнав о его преступлениях, я его ненавижу!». Думаю, недалеко время, когда подобные им заговорят: «Когда был рынок, я верил, что это — спасение для России, но теперь я понимаю, что это было заблуждением!».

Так или иначе, Ельцин, который, при его тогдашней популярности мог проводить любой политический курс, взял сторону «младореформаторов» и назначил своим заместителем в правительстве либерала, космополита и американофила Егора Гайдара, который подобрал и команду по своему вкусу.

Академика Татьяну Заславскую называют автором программы ликвидации «неперспективных деревень», и русские патриоты её не любят, она их, кажется, тоже. Её также считают одной из зачинательниц «демократического движения» в СССР. И вот эта «демократка» убеждена, что Егор Гайдар — «не демократ, а либерал». И пояснила разницу между двумя этими понятиями: «Либеральная политика направлена прежде всего на поддержку капитала, предпринимательства; демократическая — на интересы трудящихся…». А какой Гайдар «демократ», говорит ещё одно её свидетельство: когда ведущий на телевидении спросил его, как он представлял себе судьбу тех десятков миллионов россиян, которые станут жертвами его реформ, тот ответил: «Я вообще об этом не думал».

Вот такому «автомату», не думающему о судьбах людей (его привёл к Ельцину Бурбулис), Ельцин и поручил проведение либеральных реформ. Почему? Вот как он сам объясняет в своих «Записках президента»:

«Гайдар прежде всего поразил своей уверенностью. Причём это не была уверенность нахала или просто уверенность сильного, энергичного человека, каких много в моём окружении… Сразу было видно, что Гайдар… — очень независимый человек с огромным внутренним, непоказным чувством собственного достоинства. То есть, интеллигент, который в отличие от административного дурака не будет прятать своих сомнений, своих размышлений, своей слабости, но будет при этом идти до конца в отстаивании своих принципов… Было видно, что он не будет юлить. Это для меня было тоже неоценимо — ведь ответственность за «шоковую терапию» в итоге ложилась на президента, и было очень важно, что от меня не только ничего не скрывали, но и не пытались скрыть.

Гайдар умел говорить просто… Он не упрощал свою концепцию, а говорил просто о сложном… Он умел заразить своими мыслями, и собеседник ясно начинал видеть тот путь, который предстоит пройти.

И, наконец, два последних решающих фактора. Научная концепция Гайдара совпадала с моей внутренней решимостью пройти болезненный участок пути быстро. Я не мог снова заставлять людей ждать… годы. Раз решились — надо идти.

Гайдар дал понять, что за ним стоит целая команда очень молодых, очень разных специалистов…

Я понимал, что в российский бизнес… обязательно придёт такая вот… «нахальная» молодёжь. Мне страшно захотелось с ними попробовать, увидеть их в реальности.

И ещё… на меня не могла не подействовать магия имени. Аркадий Гайдар — с этим именем выросло целое поколение советских детей. И я в том числе, и мои дочери.

Егор Гайдар — внук писателя. И я поверил ещё в природный, наследственный талант Егора Тимуровича».

Тут, на мой взгляд, Ельцин просчитался по всем пунктам. Начну с последнего. Егор Гайдар как раз отрёкся от идеалов, которым служил его дед. Он, действительно, не прятал своих сомнений, потому что никогда их не испытывал, — какие сомнения могут быть у автомата или фанатика? Вряд ли прав Ельцин, утверждая, что Гайдар говорит просто. Когда я его слушаю, у меня складывается впечатление, что он и сам-то не понимает, какую чушь несёт. Ну, а любопытство Ельцина, которому захотелось поработать вместе с «нахальной» молодёжью, обошлось стране очень дорого. Впрочем, Ельцин писал, что сделал правильный выбор. Просто Гайдару не хватило времени, чтобы найти взаимопонимание с обществом.

Гайдар призвал на помощь таких же бездушных исполнителей своего плана из «демократического» лагеря.

Россиянам вряд ли нужно напоминать бесчисленные циничные высказывания Анатолия Чубайса, в печати не раз уже приводилось его знаменитое высказывание: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом — новые вырастут. Русские бабы нарожают». В патриотической литературе Чубайса называют единственным от России членом Бельдербергского клуба — этой второй (наряду с Трёхсторонней комиссией) ипостасью тайного мирового правительства, чем и объясняют его непотопляемость при всех сменах правительств.

Совершенно чудовищной фигурой оказался Альфред Кох. Этот вице-премьер России, после отставки проживавший в США, в одном из интервью назвал Россию конченой страной, не имеющей никаких шансов на возрождение хотя бы в будущем. Ну, а дальше — Ирина Хакамада, Борис Немцов, Галина Старовойтова (всерьёз рассматривалась её кандидатура на пост министра обороны)… В общем, к власти в Росси пришли «младореформаторы». Все как один либералы, космополиты, западники.

Мало того, они ещё и консультантов пригласили из США, положив им громадные оклады и допустив их ко всем государственным секретам. Дело доходило до того, что указы президента России и постановления правительства составлялись или исправлялись в США.

В качестве идеологической основы «реформ» была выбрана концепция крайнего либерала Милтона Фридмана, разработанная им специально для колониальных и полуколониальных стран (везде, где она применялась, происходило обогащение верхушки общества и иностранных «инвесторов» и обнищание основной массы народа, и быстро нарастал внешний долг). А главным советником Гайдар избрал американского профессора Джеффри Сакса, который, после того, как им была проделана самая грязная работа по разрушению России, отрёкся от «демократов» и свалил всю вину на «нестандартность» нашей страны:

«Когда мы приступали (к реформам в России. — М.А.), — писал он, — мы чувствовали себя врачами, которых пригласили к постели больного. Но когда мы положили больного на операционный стол и вскрыли его, мы вдруг обнаружили, что у него совершенно иное анатомическое устройство и внутренние органы, которых мы в нашем медицинском институте не проходили».

Гайдар при поддержке Ельцина (без неё он не смог бы совершить этот акт разбоя в национальном масштабе) и провёл свою пресловутую «шоковую терапию», обернувшуюся разгромом российской экономики и невиданным обнищанием большинства народа. Главные составляющие программы этой «терапии» — либерализацию цен и приватизацию — будут рассмотрены ниже, а здесь следует остановиться на её теоретической и идеологической основе — «экономизме», который главенствовал и в последние годы Советской власти, в немалой степени содействуя её падению, но полностью проявился именно в действиях «младореформаторов».

Исходный тезис «экономизма» выражается просто: «Всё решает экономика». А сама экономика при этом сводится к деньгам. Какое решение требует меньше денег — то и более экономично. В действительности же любая крупная народнохозяйственная задача представляет собой задачу не узкоэкономическую, а социально-экономическую, политическую, часто ещё и духовно-нравственную. Поэтому при решении народнохозяйственной задачи чисто экономическими методами неизбежно допускаются просчёты, разрушительные для страны.

Когда сравнивают, например, два варианта строительства металлургического комбината, в равной мере удовлетворяющие потребности страны, сопоставление их по деньгам вполне обосновано. Но решать вопрос, создавать ли СССР вторую угольно-металлургическую базу на востоке страны или же ориентироваться на развитие уже существующей базы (Донбасс — Кривой Рог…), руководствуясь только подсчётом затрат, недопустимо. По затратам, конечно же, развитие металлургии на основе донецкого угля и железной руды Кривого Рога безусловно много выгоднее, чем освоение безлюдных отдалённых районов Урала и Сибири. Но что сталось бы с СССР, если бы к началу Великой Отечественной войны у нас не было бы металлургических комбинатов Магнитки и Кузбасса?

В 20-е годы Бухарин натаивал на том, что индустриализацию страны надо начинать со строительства предприятий лёгкой промышленности: она даст крестьянину ситчик, тот заплатит за него деньги, и государство, накопив прибыль, лет через 10–15 сможет начать возведение металлургических и машиностроительных заводов. Но тогда в 1941 году мы могли бы встретить вторгшуюся немецкую армию только ситчиком.

Яркий пример «экономизма» — это уже упоминавшаяся кампания по ликвидации «неперспективных деревень». Нет денег на содержание школ и больниц в маленьких деревнях — закроем их и тем самым сократим расходы. Но, оказывается, при этом не только экономятся средства, а разрушается ткань народнохозяйственного организма, отмирают его периферийные органы: деревни исчезают, поля зарастают лесом, сокращается производство сельскохозяйственной продукции, которую приходится теперь закупать за границей. И в итоге — кроме разрушения хозяйства, получается ещё и перерасход средств, который не смогли предвидеть, когда гнались за их экономией.

«Экономизм» может проявляться не только при решении крупных народнохозяйственных задач, но и в повседневной хозяйственной практике. Бизнесмен приватизировал бывший совхоз и избавился от «лишних» производств, закрыл не только животноводческую ферму, но и пасеку, как нерентабельную. И уже на следующий год прогорел: урожай основной культуры — гречихи у него катастрофически упал. Он просто не учёл, что полноценно опылять цветущую гречиху могут только пчёлы.

«Экономизм», «рынок» и «капитализм» — это в известной мере одно и то же. Рынок в известных пределах ещё может существовать без капитализма, но капитализм без рынка и без «экономизма» невозможен. Поэтому без теоретического разгрома «экономизма» никакой прогресс России невозможен. А в России пока никто даже не поставил такой задачи.

Первым шагом правительства Гайдара стала «либерализация цен». Со 2 января 1992 года государство отказалось регулировать цены почти на все товары и услуги, предоставив право устанавливать их самим производителям. Правительство обещало, что цены вырастут в 2–3 раза, а они сразу же взлетели в 10 раз и продолжали расти дальше. Это повлекло за собой громадные экономические и социальные последствия.

Сразу же «сгорели» сбережения населения в сберегательных кассах. Фактически произошло «раскулачивание», но особенно больно ударившее уже по беднейшим слоям народа, для которых тогда началась продолжающаяся до сих пор полоса «выживания». Увы, преодолеть её удалось далеко не всем: началось ускоренное вымирание нашего народа.

Пропали и средства предприятий на банковских счетах. Сокращение оборотных средств в 10 и более раз парализовало их работу. Началась цепь взаимных неплатежей, а значит, и невыплаты заработной платы, что ударило прежде всего по жизненному уровню рабочих и мелких служащих, а также учителей, врачей и прочих «бюджетников». Зато для разного рода жулья, строителей финансовых пирамид и банковских махинаторов открылись невиданные возможности обогащения. Класс «новых русских», этих псевдокапиталистов, образовали чины прежней «номенклатуры», их комсомольские выкормыши, дельцы «теневой экономики» и хваткие ребята, не брезгующие никакими, в том числе и преступными, средствами.

Объём производства в стране сократился более чем вдвое. И это не было ни случайностью, ни неожиданностью. Гайдар и его команда были убеждены, что России собственное промышленное и сельскохозяйственное производство не нужны, наша продукция как в силу природно-климатических условий, так и из-за отставания технологии неконкурентоспособны на мировом рынке. Поэтому России следует добывать и экспортировать нефть, газ и разное сырьё, а на вырученную валюту покупать остальные товары за рубежом, где они дешевле. Поэтому нехватку товаров, образовавшуюся вследствие падения собственного производства, восполнял импорт. Иностранные компании захватили львиную долю российского внутреннего рынка, не говоря уж о том, что они вытеснили российских производителей со всех внешних рынков, кроме рынков энергоносителей и сырья. Экономика России всё более приобретала колониальный характер.

Те предприятия, которым было что продать на внешнем рынке, пытались восполнить нехватку рублёвых средств долларами. Началась «долларизация» российской экономики, и вскоре российский рубль стал «деревянным», его уже никто не считал полноценной валютой. Доллар стал богом российской правящей элиты. Отмена валютного контроля открыла дорогу для «бегства капиталов» из России. Принципом жизни элиты стала формула: «украл — вывез на Запад».

Ликвидация сбережений граждан вследствие «либерализации цен» была важной составной частью плана разграбления России через «приватизацию» государственной собственности. Отсутствие денег у населения гарантировало отстранения неимущих от дележа прежде общенародного «пирога». Затем правительство выпускает ваучеры (свидетельства «равной доли» каждого гражданина в общенародной собственности), которые разбогатевшее жульё за бесценок скупает у населения и на эти бумажки приобретает контрольные пакеты акций крупнейших предприятий страны. В итоге почти весь производственный потенциал страны был распродан за 9 миллиардов долларов, что намного меньше стоимости одной крупной нефтяной компании.

В руки оборотистых дельцов, российских и зарубежных, по смехотворно низкой цене попали крупнейшие и весьма прибыльные предприятия России, в том числе оборонные. Такая «ложная приватизация» стала основой «бандитского капитализма». Раздел и передел собственности сопровождался бесконечной цепью убийств и всяких прочих преступных злодеяний, унесших жизни тысяч и тысяч людей с деловой хваткой, которые могли бы при иных обстоятельствах принести немалую пользу стране.

Я называю эту приватизацию ложной не только потому, что она была бандитской. Ведь её целью провозглашалось создание класса эффективных собственников. А захватившие народную собственность деятели из бывшей номенклатуры и теневые дельцы вовсе и не думали организовать производство. Они видели свою задачу в том, чтобы выжать из доставшегося им практически бесплатно имущества как можно большую прибыль в кратчайший срок, перевести нажитый таким путём (точнее, наворованный) капитал за рубеж, со временем уехать туда же самим и зажить в своё удовольствие.

Часто при приватизации новым хозяевам доставались сложные производства. И новые владельцы из этих комплексов вырывали наиболее прибыльные куски, бросая остальное на произвол судьбы. И прежде всего избавлялись от «социалки» — от детских садов, коммунального хозяйства посёлков при предприятиях и пр. Нередко новому собственнику выгоднее было превратить цехи завода в склад для импортных «сникерсов», а станки сдать в металлолом. В целом приватизация в России оказалась акцией крайне разрушительной.

Наконец, частная собственность на средства производства носит криминальный оттенок не только по происхождению, но и по способу её использования. Вот характерный пример.

Известно, что в России загублена её авиапромышленность, отдельные ещё действующие авиазаводы дышат на ладан. Нашёлся египетский мультимиллионер, который поверил в самолёт, разработанный российскими (точнее, ещё советскими) авиаконструкторами, и согласился вложить большие деньги в его производство, рассчитывая окупить свои затраты продажей самолёта на мировом рынке. Это было бы спасением для Ульяновского авиазавода, для его работников, живущих все эти годы под угрозой закрытия предприятия. Заинтересовано в проекте и российское правительство. Однако дело уже много лет не сдвигается с места. Для осуществления проекта нужно согласие хозяина завода, а его невозможно отыскать. Приватизировали завод несколько акционерных обществ, которые связаны между собой перекрёстным владением акций. Получается некая «матрёшка», где не найти концов (не исключено, что подлинный хозяин скрывается за этой специально задуманной хитрой схемой). И получается так, что даже если все стороны хотят наладить производство самолёта — сделать это невозможно.

Мне иногда думается: не случайно, что на бытовом уровне приватизация в России началась с появления платных частных туалетов, оттого и дух у неё такой неблаговонный.

Если «демократы» широко раскрыли ворота в нашу страну иностранным производителям, консультантам и шпионам, то и проводить какую-то независимую внешнюю политику не было смысла. Поэтому министром иностранных дел России Ельцин назначил Андрея Козырева, который не только безоговорочно выполнял все требования американского Госдепартамента, но, казалось, считал главной своей задачей предугадать желания своего заокеанского хозяина.

В итоге Россия потеряла всех своих давних союзников — от Кубы до арабских стран, вывела (под звуки оркестра, управляемого самим пьяным Ельциным) свои войска из Восточной Германии, предоставив им устраиваться на Родине прямо в чистом поле, чуть не отдала Японии Южные Курилы и подписала множество невыгодных для неё договоров и соглашений. Фактически она утратила свою независимость.

Режим Ельцина всё более воспринимался в стране как антинародный, антинациональный, и центром оппозиции ему становился Верховный Совет РСФСР.

Кто такой Ельцин (как я его понимаю), надеюсь, понятно из сказанного выше. А что представляла собой противостоящая ему сторона? Об этом симпатизирующий ей генерал Николай Леонов написал так:

«Нынешних парламентариев мне не жаль. Это именно тот состав людей, который вырастил Ельцина, избрав его своим председателем, дав ему тем самым стартовую площадку для карьеры. Эти же люди развалили Союз, объявляя о независимости России и приоритете российских законов над общесоюзными… И вот теперь сами стали жертвой. Старая логика вечной борьбы за власть… Оппозиция традиционно сильна языком, а не делом. Наш парламентаризм как бы взят на прокат в чужом гардеробе… Убеждён, что для нынешней России время парламентаризма ещё не наступило. Нет у нас для этого необходимых ингредиентов. Мы ещё несколько десятилетий должны пожить при сильном правительстве. Но уж больно велико моё отвращение к нынешней «исполнительной» гарнитуре. Она очень антинациональна, воровата, груба, аморальна… Однако в политике главное — воля. Легитимными мерами власть не проймёшь, ибо она не боится ходить нелегитимными дорожками. Если парламент не решится призвать своих сторонников, в том числе в регионах, то путь ему в политический крематорий».

Характеристика, в общем, правильная, с одним уточнением: время парламентаризма не только тогда ещё не наступило для России — оно не наступит никогда. Россия может сохраниться и процветать как государство только при сильной власти, сосредоточенной в одних руках. Опыт истории показывает: как только центральная власть в России ослабевает, в стране начинается смута, грозящая распадом государства. Ельцин это понимал, парламентарии не понимали.

Н.Леонов даёт нелицеприятную характеристику вождям оппозиции. Руцкой, которого Верховный Совет, отрешив Ельцина от должности, назначил и.о. президента, и прежде был ренегатом, способствовавшим развалу КПСС, а впоследствии проявил себя на посту губернатора как никудышный, да к тому же вроде и вороватый хозяйственник. Хасбулатов был единомышленником и союзником Ельцина, но перешёл в оппозицию к нему, потому что не получил пост премьер-министра, который достался Гайдару. Н.Леонов признаёт, что «у руководства Верховного Совета не было никакой осмысленной и продуманно программы действий. Потому-то и сорвались с языка у Руцкого два лозунга? «На мэрию!» и «На Останкино!»… В результате совершенно безоружная толпа численностью 12–15 тысяч человек подошла к главным зданиям телецентра… Там начался митинг, на котором особенно запомнилось выступление несдержанного (очень мягко сказано! — М.А.) генерал-полковника Альберта Макашова…», полное оскорбительных выпадов в адрес укрывшихся в здании омоновцев.

Итог этого противостояния известен: расстрел толпы у телецентра, штурм Белого дома, сотни убитых и раненых его защитников, в большинстве своём ни в чём не повинных людей, тогда как из парламентариев никто убит или ранен не был.

Н. Леонов подводит итог: «Сами участники затяжного политического конфликта дрались за свою роль и место в системе властных структур государства, за доступ к материальным и финансовым ресурсам страны. Они не раз демонстрировали готовность пойти на примирение, если условия предлагаемой сделки их устроили бы. Конечно, в ожесточённой информационной войне использовались перья разной окраски, стороны не жалели усилий в бестиализации противника, и это сбило с толку немало идеалистически настроенных людей, которые первыми лезут в пекло схватки и облагораживают своей кровью действия далеко не благородных людей».

Н.Леонов также признаёт, что «Б.Ельцин в глубине души надеялся, что мерами морально-психологического давления ему удастся сломить упрямцев, добиться их политической капитуляции без применения силы». Но когда толпы людей бросились громить мэрию и телецентр, а Хасбулатов, заявив депутатам, что мэрия и Останкино взяты, призвал брать Кремль, у президента не оставалось, как он считал, иного выхода, кроме подавления вооружённого мятежа.

А лидеры оппозиции на время впали в состояние эйфории. Руцкой настойчиво добивался от высших чинов Министерства обороны, чтобы войска пришли на помощь Верховному Совету. И вот этим людям — Руцкому, Хасбулатову, Макашову и их присным — Н.Леонов внушал:

«Москва — враждебный для парламента город. Здесь сосредоточено 80 процентов банков, три четверти всех частных фирм России, вся проправительственная бюрократия, главные репрессивные силы. Сама столица окружена военными городками и базами, части и подразделения будут брошены на ваше подавление. Верховному Совету, съезду народных депутатов, равно как и Конституционному суду, следует уехать из этого враждебного вертепа, обосноваться в другом городе страны, призвать оттуда народ на Отечественную войну против узурпаторов власти, торгашей национальными интересами, мучителей людей. В Смутное время спасение России и Москвы пришло из Нижнего Новгорода». Со мной не спорили, но слова пропускали мимо ушей Людей масштаба Минина и Пожарского в «тогдашнем оппозиционном суповом наборе не было».

А я бы сказал: слава Богу, что не нашлось тогда Минина и Пожарского, вожди оппозиции не послушали Николая Леонова и не увели Верховный Совет из Москвы в другой город России, а военачальники не откликнулись на призыв Руцкого о помощи. Стоит только представить, что было бы с Россией, если бы в стране установились два разделённых сотнями километров центра власти, каждый из которых опирался бы на военную силу. Это уже была бы такая кровавая баня, по сравнению с которой трагедия 3–4 октября показалась бы детской забавой. И во имя чего?

К какой Отечественной войне мог призвать народ Верховный Совет, руководимый беспринципными политиканами? За какие ценности люди пошли бы умирать? А ведь Россия оставалась почти безоружной в окружении хищников, зарившихся на её природные богатства, и они немедленно воспользовались бы случившейся заварухой, чтобы «окончательно решить русский вопрос» и расчленить нашу страну. Кажется, об этом бравый генерал, выступивший, по сути, поджигателем гражданской войны, и десять с лишним лет спустя после трагедии так и не удосужился подумать.

Впрочем, есть и другая точка зрения: дескать, если бы дело дошло до угрозы вооружённого противостояния, страна вышла бы из этого конфликта качественно преобразившейся, как это случилось после победы в Гражданской войне. Но сейчас спорить об этом нет смысла.

Лично у меня с трагедией октября 93-го связаны три тяжких события.

Я много раз присутствовал в Белом доме на встречах Хасбулатова с представителями патриотической интеллигенции, но в конце сентября простудился и слёг с высокой температурой, потерей голоса и артериальным давлением за 200. Тогда, казалось, ничто не предвещало кровавой развязки конфликта. Жил я тогда на Зацепе, у Павелецкого вокзала, довольно далеко от Белого дома. Утром 4 октября услышал я доносившиеся издалека орудийные выстрелы и понял, что дело завершилось самым печальным образом.

Незадолго до этих событий нам удалось начать издание газеты Союза духовного возрождения Отечества «Русский путь». Тираж первого номера был отпечатан, кажется, 1 октября, но мои заместители не смогли найти машину и перенесли тираж на склад коммунистической газеты «Гласность», захватив с собой только две пачки, которые можно было унести в руках. А 4 октября озверевшие победители-«демократы» разгромили склад, и весь тираж нашего первенца был ими уничтожен. Так что первый номер нашей газеты сразу же стал библиографической редкостью.

4 октября я узнал, что жертвой бойни у Белого дома пал кинорежиссёр-документалист из Ленинграда Александр Сидельников, автор получившего первый приз на международном кинофестивале в Германии фильма «Компьютерные игры», в котором я комментировал сцены из жизни погибающих вологодских деревень и трагедию Арала. Саша был необыкновенно талантлив и по-человечески симпатичен, но считал себя монархистом (а почти все монархисты в той или иной степени антисоветчики), как и его жена, кинорежиссёр-документалист Валентина Гуркаленко (даже их сын удивлял преподавателей школы, заявляя, что он «империалист», то есть сторонник империи). Но Саша знал, что я называю себя русским православным советским человеком, и, видимо, почувствовал какую-то мою правоту. В последний его приезд в Москву мы с ним встретились на бегу, и я кратко изложил ему свой «символ веры», для более обстоятельного разговора у него не было тогда времени. Он очень заинтересовался тем, что я рассказал, и мы условились, что при первой возможности поговорим об этом, как того эта важнейшая тема заслуживает. Теперь я могу говорить об этом только с его портретом…

Замечу попутно, что говорил на ту же тему с другим замечательным кинорежиссёром-документалистом Борисом Карповым, который по праву считается основателем православного кино в России. Он создал прекрасные фильмы о России и Церкви, не раз приглашал меня во ВГИК, где преподавал вместе с женой Татьяной, и я рассказывал их студентам о жизни страны и положении в экономике. Борис тоже был, кажется, монархистом. И вдруг во время празднования его юбилея он подошёл ко мне и сказал, что ему хотелось бы поговорить со мной в спокойной обстановке. Я пригласил его к себе домой, и через некоторое время мы встретились. Борис поведал мне, что перенёс инфаркт миокарда и провёл месяц в больнице и ещё месяц в санатории, читая и размышляя над прочитанным. И в конце концов пришёл к выводу, что Советская власть установилась в нашей стране не случайно и не без Промысла Божия… О многом успели мы поговорить, и мне Борис после этой встречи стал милее родного брата. Мы условились, что теперь я приеду к нему домой, и назначили даже день. Но незадолго до этого дня напала на меня простуда, и я побоялся, как бы его не заразить (ведь после перенесённого инфаркта для него и ОРЗ могло быть опасным). Я позвонил ему, попросил назначить другой день для встречи. Но через несколько дней пришла скорбная весть: Борис после повторного инфаркта скончался. А я по болезни не смог даже придти проститься с ним.

Увы, подняться на такую высоту понимания судьбы России из числа русских патриотов дано лишь считанным единицам.

В противостоянии с Верховным Советом Ельцин оказался победителем, но это была пиррова победа. Хотя он и считал, что поступил правильно, расстреляв Белый дом, и на людях твёрдо говорил об этом, но, видимо, в душе его что-то надломилось. Кроме всего прочего, он остался совсем одинок, потому что окружение свалило вину за бойню на него одного. Именно с этого времени он стал всё чаще уединяться для «работы с документами», иначе говоря, пьянствовать, и всё больше утрачивал понимание событий, происходящих в стране и в мире. Отсюда его «загогулины», уверения, что его семья каждую весну сажает восемь мешков картошки, а осенью собирает восемь мешков и всю зиму живёт урожаем со своего огорода. Наверное, весь мир потешался над его рассказом о 38 снайперах, которые якобы взяли на прицел окружённых в селе чеченских террористов и непрерывно следят за ними. Показательна и его реакция на посещение базара: дескать, врут про обнищание народа, своими глазами увидел, что есть в продаже всё, вплоть до киви. Мысль о том, что всё это изобилие доступно лишь немногим, видимо, просто не пришла ему в голову.

И при здоровом-то Ельцине его окружение почти открыто разворовывало страну, а когда он утратил контроль над событиями, воровство приняло неслыханные размеры. Сам Ельцин уже в 1992 году заявлял в кругу своих близких, что на второй срок президентства не пойдёт, у него уже нет сил, значит, надо искать преемника. Но окружение, опасавшееся, что при ином президенте придётся отвечать за свои преступления, убедило его вновь пойти на президентский марафон, так как пока преемник не подготовлен. Примечательно, что жена Наина, прежде не желавшая, чтобы муж боролся за президентский пост, теперь, вкусив благ, которые приносит власть, присоединилась к хору уговаривающих его баллотироваться на этот пост вторично.

С риском для жизни Ельцин, уже перенесший не один инфаркт, выиграл выборы (хотя, говорят, в действительности он проиграл Зюганову, но тот испугался своей победы). Однако это был уже другой Ельцин, точнее сказать, развалина прежнего Ельцина. Режим Ельцина вступил в стадию агонии.

Патриоты правы, когда считают Ельцина источником многих бед, постигших Россию с начала 90-х годов. Ему вменяют в вину разрушение СССР, становление «бандитского капитализма» (который, конечно же, никакой не капитализм), неслыханное в мирное время обнищание основной массы населения страны, технологическую деградацию, низведение ещё недавно могучей державы на положение сырьевого придатка Запада. Ельцин принадлежит к самому отвратительному типу политиков, для которого власть важна сама по себе, независимо от того, есть ли у властителя достойная цель, связанная с благом для страны и народа. Правы и те биографы, которые говорят о «недостаточном человеческом развитии» Ельцина. И всё же Ельцин сыграл большую положительную роль в двух отношениях.

Во-первых, он освободил страну от Горбачёва, а сейчас даже трудно представить себе, какие катастрофы ожидали бы нашу страну, если бы этот «властитель слабый и лукавый» продержался у руля управления государством ещё хотя бы год.

Во-вторых, Ельцин очень много сделал для развенчания коммунистической утопии, губительной для России, но в силу своей малограмотности развенчал её, одновременно опорочив основу русского образа жизни — Советский строй. При этом он не раз проявлял большое личное мужество. Он стал первым диссидентом в рядах высшего руководства КПСС. Он был единственным, кто голосовал на высоких форумах «против», не соглашаясь с позицией Генсека. Он первым вышел из КПСС. Наконец, он запретил КПСС. И при всём этом главного он так и не понял.

Вот как сам Ельцин в «Исповеди на заданную тему высказался по поводу того, как он видит итоги и перспективы развития страны:

«Чтобы представлять, куда идём, важно знать, откуда идём? В 20-х годах Сталин «обрубил» демократический путь и стал насаждать государственно-авторитарный, административно-бюрократический социализм. Демократия была задушена в зародыше, а безгласное общество ничего, кроме карикатуры на самоё себя, создать не может. Безгласные люди никогда не смогут договориться между собой. Было очень много устрашающих жестов и полное отсутствие при этом социально-политического диалога между партией и народом. Началось насаждение политического диктата и террора.

Иные перспективы сулил путь демократизации общества, в котором царили бы личный интерес, личная заинтересованность и личная ответственность. Да прибавить бы ещё к тому истинный, а не показной хозрасчёт. Но, увы, это не случилось: дальнейшая экономическая политика строилась исключительно на основе «общественного интереса». Под его «крышу» подводились все негодные методы хозяйствования, которыми великолепно манипулировали коммунистические бюрократы, понимая под словами «общественный интерес» свои личные корыстные цели, но отнюдь не интересы рабочего, крестьянина.

Сегодня много пишут про обновление нашего социализма. Но это, мягко говоря, плохая защита социализма, ибо можно обновлять то, что существует во времени и пространстве. Конечно, если дом построен, его можно как угодно обновлять, достраивать, расширять, реконструировать. А если его ещё нет и в помине? Моё мнение таково: мы социализм только ещё строим. Нужна честная, поистине научная теория, которая могла бы обобщить и учесть без спекуляций 70-летний опыт нашего бытия.

Догматические представления о социализме не исчезают мгновенно. Ещё долгое время они питаются инерцией прошлых лет. Длительная абсолютизация роли экономических факторов (в ущерб социально-политическим) сказалась и на общей стратегии перестройки. Экономическая реформа вовремя не была дополнена синхронной (а лучше бы опережающей) перестройкой политической структуры.

Следовало начинать перестройку с партии, её аппарата. Необходимо было чётко определить место партии в обществе и её главные «направляющие удары». Получилось, что какое-то время мы перестраивали экономику, находясь в плену традиций, пришедших из прошлого, не имея комплексного пакета законов о собственности, о земле, кооперации, аренде, налоговой системе, новой системе ценообразования».

В этом высказывании удивительно сочетались прозрение, непонимание и демагогия. Да, в 20-е годы Сталин «обрубил» демократию. Но что была бы за демократия, когда ключевые посты в партии и государстве занимали ленинцы — троцкисты, зиновьевцы, бухаринцы и пр.?

Далее, Ельцин считает неправильной установку на «общественный интерес», потому что им прикрывались корыстные интересы бюрократии. Действительно, извращение социализма заключалось том, что по мере роста общественного богатства благосостояние «элиты» росло намного быстрее, чем жизненный уровень основной массы трудящихся. И Ельцин видит спасение в развитии «личного интереса», иначе говоря, повторяет лозунг Бухарина «Обогащайтесь!». А почему не усовершенствовать социализм так, чтобы «общественный интерес» совпадал с «личным интересом»? Например, вырос за год общий фонд потребления на 10 процентов — пусть у каждого трудящегося благосостояние выросло на те же 10 процентов (ещё лучше, если бы опережающими темпами рос жизненный уровень наименее обеспеченных слоёв, чтобы неуклонно уменьшался разрыв в доходах «верхов» и «низов»).

Думается, в том, что вместе с коммунистической утопией Ельцин отверг и Советский строй, а идеал увидел в состоятельном гражданине, собственнике, могла сыграть роль и его обида на Советскую власть за раскулаченного деда, который владел мельницей, имел много земли и наёмных работников, за арестованных дядю и отца.

У самого Ельцина давно копилось недовольство советскими порядками. Какими бы благами ни пользовался номенклатурный работник, он сознавал, что всё это дано ему во временное пользование, пока он занимает свою высокую должность. Стоит ему лишиться этой должности, как он лишается и всех положенных ему благ. Даже в роскошных апартаментах ему об этом напоминал штамп на простынях «УД (Управление делами) ЦК КПСС). И по наследству своим детям такие блага не передашь. То ли дело настоящая частная собственность!

В общем, завоевав громадную популярность в стране, Ельцин не смог стать народным героем, вождём, ведущим страну в будущее, а, увязнув в идеале из прошлого, обрёк себя на политический и моральный крах, а Россию — на деградацию и унижение.

Но и в последний период правления Ельцина не подвела его интуиция. Он выбрал своим преемником Владимира Путина.