<1902>

Первым делом, прошу у Вас извинения за то, что, не будучи знакомым с Вами, я осмеливаюсь обращаться к Вам с письмом, рискуя навлечь на себя Ваше неудовольствие. Я — очень еще молодой, начинающий поэт, всего полгода прошло с тех пор, как я стал печатать свои стихотворения. Появлялись они до сих пор в «Русском слове», «Семье», «Искрах» и недавно одно было помещено в «Русском листке» и притом в одном номере с Вашим. Будучи самым горячим поклонником Вашего блестящего таланта (я обстоятельно изучил все выпущенные Вами сборники, начиная с «Juvenilia» и кончая «Tertia Vigilia», считая Вас бесспорно первым из современных русских поэтов (я очень был бы огорчен, если бы Вы приняли это за простое желание к Вам подольститься), я осмеливаюсь обратиться к Вам с довольно смелою просьбою, а именно прочесть несколько моих, прилагаемых при письме стихотворений и дать о них Ваш, в высшей степени для меня драгоценный отзыв. Если Вы признаете во мне некоторый талант, то я сам в этом уверюсь от всей души, так как Ваше мнение, в этом случае, считаю непогрешимым… Но этим не ограничивается моя просьба: зная, что Вы не раз уже издавали сборники стихотворений («Русские символисты», а в прошлом году прекрасный и в полном смысле художественный сборник «Северные цветы», второй выпуск которого, по слухам, ожидается в непродолжительном времени), я бы просил Вас, если только это возможно и если, конечно, мои стихотворения окажутся не слишком плохими, поместить их в этом сборнике.

Два из посылаемых мною Вам стихотворений, к сожалению, уже отданы мною для напечатания в одну газету; тем не менее, посылаю их Вам, так как считаю их удачнее других: если вы найдете возможным поместить их в своем сборнике, то я возьму их обратно из газеты. Наконец, осмеливаюсь просить Вас ответить мне письменно: понятно, с каким нетерпением буду ожидать этого ответа!

С глубочайшим уважением

Виктор Гофман

1 октября – 1902

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Завтра, в среду, к величайшему своему сожалению быть у Вас не могу, так как занят я теперь все время, до невозможности. В следующую среду постараюсь быть. Стихи перепишу для Вас с великим удовольствием. Екатерина Онуфриевна осведомлялась о Вас: она в чрезвычайном беспокойстве относительно Вашего здоровья: другой причины, кроме болезни, она не может подыскать тому, что Вы так долго не посещали «Русский листок».

С глубочайшим уважением

Виктор Гофман

12 марта 1903

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Вчера я совершенно позабыл поговорить с Вами относительно дня посещения Владимира Федоровича Фишера. Так как сегодня на лекции Бальмонта быть не могу и, следовательно, не увижу Вас, то и обращаюсь к Вам письменно. Напишите мне, пожалуйста, в какой из дней Вы свободны; я сообщу ему, и мы отправимся к нему. Он страстно желает познакомиться с Вами. Бальмонт дает для сборника 10 стихотворений (5 за подписью Бальмонта, 5 – Лионель), Бугаев от 4 до 6 стихотворений и ещё что-нибудь из прозы, так что Вы не будете одиноким и покинутым среди чуждых Вам имен…

Жду скоро ответа

С уважением Виктор Гофман

20 апреля 1903

Дорогой Валерий Яковлевич

Согласно обещанию, сообщу Вам всё подробно, что произошло у нас в Москве во время Вашего отсутствия. Относительно «Северных цветов» в газетах как-то загадочно безмолвствуют, ни в «Новостях дня», ни в «Русском слове», насколько мне известно, пока не обмолвились относительно них ни единым словом. Что это значит, совершенно мне неведомо. «Грифы» полагают, что это ожидают (их) сборника, чтобы уже затем обрушиться и что это молчание — затишье перед грозой.

Только в «Курьере» была снисходительно-поощрительная рецензия Курсинского, на которую очень злобствует Пантюхов. Он же пере­давал мне, что во всех редакциях очень ожесточенно ругают меня за стихи к Вам и к Бальмонту, так что можно ожидать всенародной экзекуции. На днях «Новости дня» напечатали результаты своей анкеты о великих людях. Две вещи в этих результатах меня совершенно поразили. Одно — как можно признавать и называть великими таких, на мой взгляд, совершенно ничтожных и даже не поддающихся никакому возвеличению людей, как Вересаев, Собинов, Фигнер. Демчинский, которые получили немало голосов, второе — это о «декадентах»: голоса за «декадентов» были выделены редакцией в отдельную группу и общему счислению не подлежали. Наибольшее число голосов получил, к крайнему моему изумлению. Ребиков. и затем только следуете Вы. Бальмонт, Андрей Белый… Кому у нас известен Ребиков и кто эти, подавшие за него голоса — не понимаю.

Бальмонт почему-то чрезвычайно подружился с Соколовым, чрезвычайно часто бывает там и перешел с ним на ты. Соколов с рвением выполняет свои редакторские обязанности и показывает свои административные таланты. Первый подвиг его на этом пути было то, что он изгнал Хесина вместе с его статьей о Леониде Андрееве. Говорят, что в этом изгнании повинны также Бальмонт и Курсинский, которые возмутились будто бы слишком редакторским поведением Хесина.

Новости, кажется, все.

Я написал несколько маленьких стихотворений на Пасхе, теперь ничего не пишу, а хожу в гимназию, даю два урока и тревожно мыслю об экзаменах.

22 апреля 1903

Вчера вечером вышел «Гриф». Первое впечатление — в высшей степени скверное. Обложка, шрифт, бумага, общее расположение – блестяще свидетельствуют о полном безвкусии составителей. Слишком мало прозы. Одни стихи — и есть удивительно плохие — Ал. Койранского (первые два — совершенно неприличное подражание Вам). Генриха Койранского, Ал. Курсинского и, наконец, самого Соколова.

Скоро ли Вы приедете? Без Вас у нас всё как-то распадается, никто ни с кем не видится, нет центра, вокруг которого все группируется и обращается.

Как Вам нравится Лопатинский? Я в него совершенно влюблен. Во всей его фигуре, в лице, в каждом движении его есть что-то удалое, молодеческое, беспечно-смелое и самоуверенное. Это мне ужасно нравится.

У нас удивительная погода. Весна! солнце! любов[ь]! Я удивительно счастлив, в самом безумном восторге от всего на свете. У меня новый роман с женой (впрочем, незаконной) одного инженера…

Напишите мне что-нибудь. Когда Вы приедете, что там делаете в Париже, не написали чего-нибудь нового? Вы, сравнительно с Бальмонтом и Андреем Белым, очень бедно представлены в «Грифе». Это нехорошо. Скоро отправлюсь с визитом к Образцовой, ведь она, вероятно, теперь приехала. Жду новостей, очень, очень жду.

Напишите.

Весь Ваш Виктор Гофман

Вам всякие «Грифы» шлют поклоны. «Новый путь» – запрещен. Говорят.

18 июня 1903

Дорогой Валерий Яковлевич

Приехать к Вам я очень хочу и приеду непременно: время самое удобное для меня — это первые числа июля вплоть до 10,12-го. Напишите, пожалуйста, точно, какие дни за этот срок у Вас не заняты… Я живу на месте под Москвой, в Покровском на Филях в чрезвычайно богатом доме: в смысле обстановки, условий, времяпрепровождения и пр. — все великолепно, но есть большое, ах, очень большое неудобство – это недостаток одиночества, постоянная и вынужденная , неизбежная окруженность людьми, шумными и веселыми, порой глупыми… Обязательного дела никакого, но и делать что-нибудь для себя – почти что невозможно. Затем, я болен, что очень скверно, и, наконец, мною здесь сильно недовольны, далеко не без оснований, что меня, впрочем, мало тревожит. Удивляюсь только, почему меня не попросят удалиться, я бы на их месте уже давно сделал это. Ведь я просто пародия на воспитателя, я к этой роли совершенно и бесповоротно негоден.

Я влюблен здесь в горничную, поверьте, что не так, как обыкновенно влюбляются в горничных; у ней лукавые, зеленые глаза, лучисто–смуглое лицо и веселые, беспечно-задорные усмешки…

Но и здесь я несвободен (хотя здесь — иное, здесь я самовольно, сознательно продал свою свободу и, подчиняясь иным условиям, не презираю себя внутренно за это), а потом, я болен, болен. И все то же чувство бессилия в жизни, во всех поступках, в осуществлении своих желаний, в поэзии, ах, и в поэзии, когда совершенно не властен над словом, больше, над образами, мыслями. И ничего не читаю. Ужасно — сознание бессилия.

Я, рожденный, чтобы быть альбатросом, и проведший все первые годы среди сов, вырвавших мне мои зоркие очи, оборвавших мои белые перья, жемчужные, белые перья и безвозвратно сломавших мои крылья, острые и крепкие, я напрасно пытаюсь улететь, напрасно бьюсь о землю своими переломанными крыльями — напрасно. Я падаю, падаю…

Видал Бахмана у него на квартире. Он показался мне каким-то неестественно подвижным и порывистым, в гимназии он не бывал таким. Он читал мне ужасно много своих стихов, подарил свою книгу и показывал три бокала, подарок 3 дев, из которых пили некогда вы. Бальмонт и он сам. Читал экспромты, написанные всеми вами в тот вечер…

Жду ответа, приеду непременно, хочу Вас видеть.

Напишите, пожалуйста.

Ваш Виктор Гофман

Адрес: С. Покровское на Филях. У Черного Пруда. Дача Шелапутина. Шрадер. Виктору Гофману.

P.S. Напишите, Валерий Яковлевич, также подробно о том, как к Вам ехать, где брать лошадей, куда и как. Напишите также Ваш точный адрес, тот, который дала мне Иоанна Матвеевна, вряд ли достаточен. Боюсь, что и письмо тоже не дойдет…

В. Г.

Серебряный Бор. 29 июня 1903

Дорогой Валерий Яковлевич

К большому моему сожалению, приехать к Вам мне едва ли удастся, так как только что взял урок и перееду туда завтра, в понедельник. Урок чрезвычайно выгодный, удобный — всего 2 часа в день, остальное время совершенно свободно. Здесь, вероятно, уживусь. Жить — на даче, в Серебряном Бору: местность очень живописная; впрочем, могу уезжать хотя бы ежедневно в Москву. Одно неудобство — туда не ходит почта. Поэтому прошу Вас адресовать мне, в случае если напишете что-нибудь, в магазин моих хозяев (патриархальные, русские купцы). Пресня (Большая) дом и магазин Черновых.

3-го июля.

Письмо отправлю завтра в пятницу 4-го, когда поеду в Москву. Здесь почтовых ящиков не имеется.

Весь Ваш: Виктор Гофман

11 августа 1904

Дорогой Валерий Яковлевич

Теперь я вполне свободен, расставшись и со вторыми своими хозяевами за лето (на этот раз вполне дружелюбно, окончив свое дело). Месяц, проведенный у них, могу назвать очень счастливым. Теперь кочую по Москве и ее окрестностям, совершенно не имея определенного местожительства. Если Вы не очень скоро собираетесь в Москву и не имеете уже каких-либо посетителей, я бы с громадным удовольствием приехал к Вам числа 17, 18–го… Напишите, можно ли.

Все «Грифы» перессорились здесь и даже передрались. Больше всех пострадал на этот раз Рославлев, которого Соколов отставил от книгоиздательства и собирается или вызвать на дуэль, или дать публичную пощечину. Курсинский, Койранский и т. п. не подают ему руки.

Я написал за это время кое-что, хотя не много, но важно для меня, как совершенно новое, непохожее на все предыдущее. Думаю, Вам понравится. Жду от Вас письма непременно. Что буду делать зимой, не знаю совершенно… Очень хочется видеть Вас и часто чувствую Ваше отсутствие.

Весь Ваш Виктор Гофман

Поклон Иоанне Матвеевне.

Письмо адресуйте к Хесину (я там бываю всего чаще): Рождественка, номера Денисова. № 32 Хесин, мне.

17-го ноября 1904

Многоуважаемый Валерий Яковлевич!

По просьбе Екатерины Онуфриевны пересылаю Вам сегодняшний номер «Русского листка».

Статьи Андрея Белого о Канте вряд ли могут быть напечатаны в «Искусстве» ввиду несоответствия предмета программе журнала — к большому моему сожалению.

Виктор Гофман

15 февраля 1906

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич,

посылаю Вам для «Весов» пять новейших своих стихотворений, объединяя их общим заглавием «Светлые песни». В случае каких бы то ни было сомнений, – будьте любезны известить меня. Очень прошу не сокращать ни в коем случае моей обычной подписки. Ожидаю ответа во всяком случае.

С глубоким уважением

Виктор Гофман

1906

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич.

Еще раз прошу Вас, если это только не слишком затруднительно и еще возможно, вернуть мне мои стихи. Они вынуты из сборника и, право, не хочется вновь переписывать все это, когда можно просто вложить их обратно.

«Весы» Ваши — великолепны: неужели и следующие номера будут таковы же? «Грифы» — нечто совсем гнусное и нестерпимое, почти целиком.

С почтением

Виктор Гофман

Не знаете ли, быть может, Вы, куда делся Ваш, а также и мой, постоянный переплетчик Пустовалов? На прежнем месте его нет. Простите за беспокойства.

31 май 1906

Выискал для Вас, многоуважаемый Валерий Яковлевич, еще три стихотворения, хотя посылаю их Вам довольно неохотно. Почему эти – лучше прежних, отвергнутых? Я все же того (может быть, и вполне несправедливого) мнения, что Вам вообще не нравятся мои стихи, т. к. в некоторых из прежде посланных, например («Дни умиранья», «Близ тебя»), я право, ну, совсем искренно — не вижу никаких частичных или, так сказать, объективных недостатков. Это, конечно, нимало не мешает им — с известных точек зрения являться далее одним сплошным недостатком, но тогда – точно такой же недостаток и вся моя поэзия. Вновь посылаемые стихи, увы, похожи на прежние. Так же женщины превращаются ночью в цветы, а я прошу их позволить мне побыть вблизи них и подышать их ароматным счастьем. Так же лучисты их лица, и странные чудеса совершаются в полусумраке влюбленных грез. И т. д., и т. д…. Пожалуйста, Валерий Яковлевич, не задумывайтесь вернуть мне и эти стихи, если только они покажутся Вам, как и первые, — недостойными ни «Весов», ни меня самого — как Вы изволили тогда выразиться. Я не обижусь нисколько.

Я хотел было, прежде чем послать Вам эти стихи, попросить Вас зайти ко мне, чтобы выложить перед Вами все свое скудное литературное достояние (Выбирайте, мол, сами)… Но стихов у меня теперь так мало (я пишу книгу прозой, книгу фантастических сказок из обыденной жизни), что это не имеет никакого смысла и что мне уже, как бывало, немного совестно перед Вами.

С одной из сказок своих, впрочем, я еще как-нибудь стукнусь к Вам в «Весы». Посмотрим, как посмотрите Вы на это. (Только не теперь — осенью – летом буду их «отделывать».)

Прошу во всяком случае — ответа

Ваш Виктор Гофман

У меня новый адрес:

Большая Дмитровка против Глинищевского переулка у Леве.

28/I 1909

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

В субботу я уезжаю в Петербург. Перед отъездом мне бы очень хотелось собрать у себя некоторых наиболее близких и дорогих мне людей в Москве, тех, с кем я надеюсь не прерывать отношений и живя в Петербурге. Среди них, конечно, прежде всего желал бы увидеть у себя Вас. Не найдете ли поэтому возможность зайти ко мне завтра в четверг часу в девятом.

Искренно Ваш

Виктор Гофман

Воздвиженка, гостиница Петергоф. № 65.

16/ IV – 1909 СПб

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

Сердечно благодарю Вас за присланную мне прекрасную Вашу книгу и последовавшее за нею письмецо. То, что книга не достигла меня по первому адресу, коренится, вероятно, в какой-нибудь ошибке, вкравшейся в этот адрес, т. к. обычно корреспонденция пересылалась мне туда. Теперь медленно, как драгоценным вином, буду опьяняться Вашими стихами. В мае, быть может, соберусь на несколько дней в Москву и тогда, надеюсь, повидать Вас, побывать в «Весах» и, насколько это мне удастся, опять сделать свое сотрудничество в них более деятельным и частым.

С искренним уважением

Виктор Гофман

СПб. Пушкинская, д. 14, кв. 17.

17/V – 1909 СПб.

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

Большое Вам спасибо за Ваше письмо и память: мне очень было жаль, что не пришлось увидеться с Вами в Москве. Рассказы для «Русской мысли» Семену Владимировичу Лурье пошлю на днях: несколько небольших у меня в данное время закончены; более же значительные, однако, все еще в обработке и лишь к осени, вероятно, будут готовы. За заметку о «Всех напевах» в «Слове» мне несколько совестно; я хорошо вижу, что она очень поверхностна, неосновательна и мало содержательна. Объясняется же это тем, что параллельно ей — я писал статью о Вашей поэзии для «Речи», что, конечно, лишало меня возможности быть слишком подробным и в «Слове»…

Числа 10-го июня думаю переселиться куда-нибудь в Финляндию (возможно, в Куоккалу). Хотелось бы побольше поработать летом — приготовить к осени что-нибудь более или менее серьезное. В своем беллетристическом призвании я утверждаюсь все более. Если удастся написать летом не слишком мало, мечтаю с осени стать только беллетристом: прежде всего не писать больше рецензий, что решительно – не мое дело, к чему я не призван. Осенью, однако, выпущу вторую книгу стихов (1905-1908 г.). Это обязательно. Свой летний адрес я поспешу Вам своевременно сообщить. До 10 июня же я все там же.

Искренно Ваш

Виктор Гофман

СПб. Пушкинская, д. 14, кв. 17.

10/III – 1911

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

Благодарю Вас за присланные стихи. Как и Вам, более значительным и ценным мне кажется «Сквозь сон», которое и пойдет в апрельской книжке. Но и со вторым стихотворением нам не хотелось бы расставаться. Нельзя ли просить Вас оставить и его в «Новой Жизни»? Если же Вам это почему-либо нежелательно, немедленно верну Вам его по получении Вашего письма.

С искренним уважением

Виктор Гофман

16/III –1911

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

Благодарю за любезный ответ, возвращенную рукопись и разрешение оставить «Вечеровую песню» в «Новой Жизни». Напечатать ее, однако, решимся вероятно лишь в сентябре; не хотелось бы включать ее в «летний» материал. Первое стихотворение, как я уже сообщал, идет в апреле.

Ваш

Виктор Гофман

26/IV – 1911

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

Полагаю, что Вы уже получили гонорар за стихотворение? Относительно высылки Вам книжки — как Вы, вероятно, знаете, конфискованной — я сделал в конторе распоряжение, и Вы ее получите на днях.

Повторяю свою просьбу относительно дальнейшего Вашего участия в наших журналах.

С искренним уважением

Виктор Гофман

1911

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич

Михаил Федорович говорил мне, что необходимо спешить с доставкой стихов моих — для майского №. Ввиду того — принес сегодня в «Весы» — в дополнение к имеющимся уже у Вас шести стихотворениям, еще 5. Из этих 11-ти прошу Вас выбрать, какие найдете более удовлетворительными и сколько нужно. Прилагаю при сем список всех одиннадцати. Первые 3 — Вами уже были приняты для «Весов». Из остальных я более ценю и потому более желал бы видеть в «Весах», те 3, что отмечены звездочкой (*).

Ваш В. Г.

Прежде переданы :

1) Терцины трудового утра }

2) Вечерние терцины } Приняты к напечатанию.

3) У ночного окна }

4) Баллада о поздних встречах (*)

5) Песня о вечернем звоне

6) Осенние листья.

Внове передаются

7) Голубая любовь — (*)

8) Уговор – (*)

9) Весной

10) В новогоднем сне

11) Вдали от грез

1

14/VII 1908. Мюнхен

Дорогой Андрей Акимович,

не получая ответа на свое письмо, думаю, что оно не застало Вас уже в Москве. Я засиделся более чем ожидал в Дрездене, ввиду чего Ваше письмо на почтамте в Мюнхене получил с большим опозданием, отчего опять-таки запоздал и мой ответ… На всякий случай пишу Вам еще эту открытку: авось, как-нибудь дойдет до Вас. Я живу здесь чрезвычайно уединенно и временем пользуюсь довольно рассудительно: пишу кое-что, читаю, наблюдаю и открываю свою душу влияниям искусства. Замечаю в себе больший трепет и чуткость (чем прежде) по отношению к красоте архитектуры. Если ответите на это письмо вскоре, ответ еще застанет меня здесь. Отсюда поеду, по-видимому, в Триест. Можно писать туда post restante.

В.Г.

Munchen. Landwehrstrasse 32е II Stock rechts.*

* 2-й этаж справа (нем.). – Ред.

2

14/II 1909 С.П.Б.

Дорогой Андрей Акимович,

Все время собирался написать Вам, но все время еще была так неустроенна и тревожна жизнь, что не мог заняться даже этим. В сущности, лишь последние два-три дня я здесь несколько отдышался, устроился и начал собственно жить: до тех пор же исключительно был занят разыскиванием комнат (это не так легко), переездками (их было здесь уже несколько) да упаковкой и распаковкой: а среди неубранных корзин и повсюду разбросанных вещей решительно ни за что не возьмешься. Теперь все уже несколько уладилось и принимает более устойчивые формы. Я опять переехал и живу теперь с Анной Яковлевной даже в разных домах. Она на днях поступила на службу. Надеюсь теперь начать наконец, работать; пока же больше занимался завязыванием знакомств. Вчера попал в какую-то безобразную пьяную компанию здешних литераторов. Литературные нравы здесь, по-видимому, фантасмагорические. Многое бы стоило рассказать Вам. Вскоре буду писать больше.

Весь Ваш В. Г.

Напишите мне, дорогой Андрей Акимович. Адрес: С. П. Б. Невский, 106, кв. 20.

3

20/II 1909 С.П.Б.

Дорогой Андрей Акимович,

И меня Ваше письмо чрезвычайно обрадовало: о Вас я часто здесь вспоминаю, и мне всегда хочется назвать Вас мысленно своим настоящим, хорошим и, по-видимому, единственным другом. Ведь я имею на это некоторое право?.. Дела и жизнь моя здесь постепенно устраиваются; освобождение — тоже. Анна Яковлевна живет отдельно, поступила на место и занята, следовательно, целый день. По вечерам, впрочем, обычно видимся. Ни упреков, ни сцен с ее стороны более не бывает. По­степенно я прихожу в себя: с радостью увидел, что работоспособность моя утрачена не окончательно. А одно время мне казалось, что у меня какая-то болезнь воли: я не мог заставить себя ни за что приняться. Все оттого, что так беспросветно не нравилась жизнь: не было стимула к деятельности – овладевало как бы безразличие. Относительно заработка я тоже не ошибся: здесь существовать литературой гораздо легче, чем в Москве. Целый ряд культурных газет, где всякие рецензии и вообще литературный материал весьма требуется. Правда, статьи не мое дело, но пока – можно. Впрочем, вскоре я выступлю наконец решительно как вполне определившийся писатель (беллетрист). Простите, что опять – открытка. Напишу вскоре обо всем подробно.

Ваш В. Г.

4

6/III 1909. С.П.Б.

Дорогой Андрей Акимович,

Я думаю, что Вы все же преувеличиваете несколько значение Ваших «открытий». В. Варварин никто иной как В. Розанов (у него жена — Варвара): биографии и письма никогда шума не производят (а часто и не читаются): мое предисловие к Ману хотя и плохо, но не потому, что выставляет Мана писателем, и даже большим. В литературе и особенно в критике, конечно, творится безобразие, но безобразие, вероятно, было всегда, вряд ли устранимо, и если бы все шло так, как этого хотели бы мы с Вами, – думаете ли Вы, что и это не было бы для кого-нибудь безобразием? Тут многое должно быть отнесено на счет субъективных вкусов. В общем, я, кажется, довольно равнодушен к судьбам литературы: литературно-общественная деятельность, всякое теоретизированье в вопросах искусства безусловно не входит в пределы моего писательского дела, моего служения (хотя мне и приходится писать рецензии – правда, очень безличные и бесцветные)…

Я все еще переезжаю. На днях перевозил Анну Яковлевну (так как она весь день на службе, пришлось ей помогать). Теперь ей найдена, наконец, комната и дешевая, и достаточно удобная и поместительная, где ей можно будет жить. Остается переехать еще раз самому: у меня и эта комната — неприемлемая. Может быть, это неврастения (или даже истерия), но в дрянных комнатах я не могу ничего делать. Сейчас опять целые дни провожу в поисках: ищу, не щадя себя: если в порядке, что первый блин комом, то третий или четвертый должен же, наконец, удасться.

В своей измене Москве все еще не раскаиваюсь… Зарабатывать мне здесь несравненно легче, чем в Москве. Сейчас уже сотрудничаю в «Речи», «Слове», «Современном мире» (рецензии и заметки о литературных новостях). Кроме того, пристраиваю постепенно и стихи и т. д.

Был здесь недавно на лекции Волошина «Аполлон и мышь». И мышь и Аполлон были мало к месту, а читал он о Анри де Ренье – приводя массу своих переводов. На лекции встретил Брюсова с Ниной Петровской. Последняя ходит теперь в чем-то вроде монашеского клобука. Как будто стала несколько тоньше и изящнее.

У меня сейчас настроение — мучительная, властная жажда деятельности, жизни, кипучей, широкой, быть может, даже несколько шумной и праздничной. Кроме того, я думаю, что теперь настал момент, когда я должен настоящим образом начать работать, определенно и бесповоротно уже выступить как писатель. И я верю, что это будет очень скоро, и я уже произнес для себя решительные слова: теперь или никогда.

Пока писалось это письмо — я успел найти себе новую комнату и получить Ваше новое письмецо. Ваши замечания о рецензии Соловьева очень остроумны и метки (лучше того, что было в предыдущих письмах). У Вас действительно какая-то необычная, повышенная острота восприятия по отношению к языку, да и не только к языку. Поверите ли, когда я прочел сперва выписанные Вами строки Соловьева — я ничего не заменил, нигде не споткнулся… Указанным свойством, конечно, и ценна главным образом Ваша работа о Брюсове.

Вижусь здесь довольно часто с Рославлевым. Он теперь ужасно толст, все поголовно отзываются о нем как о нахале и о мошеннике, но тем не менее он преуспевает. Стихи его всюду печатаются, книги покупаются за хорошую цену издателями (осенью выйдут целых три). Популярность свою он создал и поддерживает главным образом чуть ли не ежедневными выступлениями в разнообразных концертах и вечерах — в гимназиях, пансионах, на курсах, землячествах и т. д. На одном таком вечере я был вместе с ним. Держится он весьма внушительно. Выговаривал распорядителям, что за ним не была послана карета; едва приехав, стал требовать, чтобы его угощали (вечер благотворительный каких-то сибиряков-студентов). Ну пока до свидания.

Ваш В. Г.

Адрес теперь: С.П.Б. Пушкинская, д. 14, кв. 17.

P.S. Сижу сейчас уже в новой комнате. Комната большая, действующая ободряюще. Тишина невозмутимая. Значит, буду наконец работать.

5

31/III 1909. С.П.Б.

Дорогой, милый Андрей Акимович,

Как бесконечно давно не писал я Вам. Как-то незаметно проходит время, и все мне кажется, я ничего не делаю и ничего не успеваю делать. Импульс к работе у меня все время необычайный, но в то же время, по-видимому, — и необычайная лень. Впрочем, кое-что я все же, конечно, делаю: хотя и не считаю я делом все свои многочисленные рецензии, но написать-то их надо. Живу более оживленно, чем в Москве: появились некоторые новые знакомства, но все какие-то непрочные, поверхностные и случайные. Был как-то у Городецкого: видел там всех здешних «экзотистов» (новый термин): Ауслендера, Гумилева, гр. А. Н. Толстого (знаете, что появился такой?). Читаю много: все вновь выходящие книги, чтобы дать о них заметки. Значительного не вышло ничего: только второй том Зайцева чудесен. За таким чтением не примешься ни за что серьезное, властное, захватывающее; да и самое чтение для рецензии всегда какое-то нехорошее, нелюбовное, не с открытой душой. Осенью издам, вероятно, 2-ю книгу стихов. Сейчас раздаю их повсюду усердно. Что делаете Вы? Что думаете, читаете и над чем работаете? Долго ли еще пробудете в Москве перед летней поездкой в Англию или еще куда? Поздравляю с прошедшей Пасхой.

Ваш В. Г.

Пушкинская, д. 14, кв. 17. СПб.

6

27/IV 1909. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Вот как долго опять не писал Вам. И почему это я все упускаю и со всем опаздываю, — мне самому непонятно. Все думаю о том, что надо себя тренировать и взять в руки, — и все остается по-прежнему. Часто думаю, что если это и не единственное, то все же самое главное, что мне недостает. Хоть бы кто-нибудь другой стоял бы на страже надо мною. Вот стал я вставать теперь чуть ли не в 11. Конечно, это безобразие…

Впрочем, я каждый раз, кажется, пишу все одно и то же. Вы любите «литературные известия» — сообщу Вам что-нибудь из этой области. Был однажды у Вяч. Иванова. Он, оказывается, читает здесь у себя на квартире молодым поэтам целый курс теории стихосложения, всё по формулам и исключительно с технической, с ремесленной стороны. Формулы свои пишет мелом на доске, и все за ним списывают в тетрадки. А какие-то дамы, так те каждое слово его записывают, точно в институте. Среди слушателей были поэты с некоторым именем (Гумилев, Потемкин, гр. Толстой). Остальные – какие-то неведомые юнцы. Держится Вяч. Иванов — куда более властно и надменно, чем Брюсов, все же учреждение это именуется академией поэтов.

История другого рода — как три литератора, поэт Андрусон, беллетрист Грин и еще кто-то, украли у одного добродушного издателя 60 р. и два пальто. Происшествие это не произвело даже особенного переполоха. Еще бы хотелось Вам рассказать о Фидлере (знаете, известный немецкий переводчик) с его «литературным музеем». Немножко похож он на Бахмана, но гораздо курьезнее…

Веду я сейчас. Андрей Акимович, довольно беспутный образ жизни. Почти ни одного вечера не бываю дома. Какая-то исступленная, мучительная жажда жизни у меня: все кажется, что еще не жил до сих пор интересно, полно, чего-то хочется, может быть любви (!). Вчера выписал даже из Ценского следующую фразу: «жить нужно так жадно, как будто каждый час твоей жизни — последний час». Чувство того, что уж много от жизни прошло, — впервые является у меня теперь.

Читаю, по-прежнему, лишь случайно, — все вновь выходящее. Бесцельно и бесполезно это. Пишу заметки о книгах в «Слове», в «Речи», в «Современном Мире» и т. д. Это дает пока достаточно. Хотя это и довольно почтенное, но все же — не мое дело. По-прежнему убежден, что мое настоящее, единственное дело — беллетристика. Все еще не успел, однако, убедить в этом других. Да где же и убедить, когда почти не подвигаюсь в своих работах. Много надежд возлагаю теперь на лето, на те один-два месяца, которые собираюсь провести в Куоккале (вероятно).

Вот собираюсь, быть может, на несколько дней в Москву. Мамаша хочет со мной повидаться. Скажите, Андрей Акимович, Вам не будет неприятно, если я попрошу у Вас разрешения остановиться у Вас на эти дни — в комнатке, где останавливался Хрустачов. Или она уже занята как-нибудь или это почему-либо неудобно? Конечно, я мог бы остановиться и у мамаши, но им и без меня тесно.

Если приеду теперь, расскажу Вам много забавного. Вообще хотелось бы повидаться с Вами и поговорить кое о чем. Здесь у меня совсем нет друзей. Чувствую себя часто одиноко. Хессин же совсем стал безнадежен.

Но не выводите из письма, что я разочаровался в своем Петербурге. Нет, и жить мне в нем легче, и больше он как-то в моем стиле (Москва слишком русская), и многое в нем изумительно красиво. Достаточно хоть однажды ехать ночью с Петербургской Стороны или Васильевского — через Неву… Москва гораздо будничнее и ежедневнее.

Ну, может быть, до скорого свидания. Едете в Англию? Как работаете?

Ваш В. Г.

Осенью хочу выпустить здесь новую книгу стихов. Зимою же, быть может уже будет готов сборничек рассказов. Вообще, с осени буду здесь всячески утверждаться. И все удастся несомненно, если только не бесплодным (в смысле работы) будет лето.

7

23/V 1909. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Живу все так же — не по-настоящему. Рассказов не пишу, ничего не читаю (кроме новинок). Завелось у меня теперь здесь несколько знакомых поэтесс и девиц, любящих поэзию; приходят ко мне, и говорим мы с ними разные изысканные вещи. Некоторые из них довольно умны, но, к сожалению, не возбуждают во мне ни намека на влюбленность; без этого же делать какие-нибудь покушения мне как-то неловко. С Анной Яковлевной все тянется невозможная канитель, и я сам нахожу, что жертвую ей слишком многим. Теперь надежда на дачу: поедем, конечно, в разные места, и постараюсь показываться как можно реже. Брюсов, по-видимому, догадался о Вашем беспокойстве и вскоре после моего приезда сюда прислал мне письмо, где выражает сожаление, что мы не встретились в Москве, что я не сообщил ему даже своего московского адреса (телефон не в счет), и просит прислать рассказов в «Русскую мысль». Сегодня открыли у нас памятник Александру III. Тардов прислал мне письмо из Тавриза (говорят, он командирован туда «Русским словом»).

Ваш В. Г.

8

5/VI 1909.

Дорогой Андрей Акимович,

У нас все уже разъехались и разъезжаются: завтра и я поеду в Куоккалу искать себе летнего жилища: если устроюсь там, лето будет, вероятно, довольно забавное – в Куоккале иного литераторов и прежде всего Чуковский. Вчера был в Царском Селе у Анненского (один из редакторов «Аполлона»): очень интересный старик — какой-то спесивый, важный, в учености действительно изумительной и даже, примеряя к собственный возможностям — непостижимой. Однако не без некоторых слабостей. Вы его знаете — он перевел всего Эврипида и написал ряд критических исследований. У нас много говорят о памятнике Трубецкого: Рославлев сочинил на него великолепную эпиграмму (сообщу в закрытом письме). Маковский собирался было читать специальную лекцию о нем. Написал на днях интересный рассказ «Марго». Ну всего Вам хорошего.

Ваш В. Г.

Я пробуду в городе до 11-го.

9

15/VIII 1909. Куоккала

Дорогой Андрей Акимович,

Вчера был в городе и получил Ваши два последние письма. Убедился из них, что Вы ни одного моего письма не получили и даже не знаете, что я давно уже не в Шувалове. А я Вам написал за это время, но край­ней мере, четыре письма. Посылал я их в те города, какие Вы указывая, poste restante, но, по-видимому, с некоторым опозданием, забывая, что Вы недолго остаетесь на месте, да и на дорогу для писем требуется несколько дней. Ужасно досадно это, и жаль своих писем. Там своевременно сообщались Вам все новости: о моем отъезде из Шувалова (10-го июля), о двухнедельной весьма беспорядочной и легкомысленной жизни в Петербурге, о знакомстве с Куприным и его компанией, о «Весах», о переезде моем в Куоккалу, о Чуковском и здешней жизни. Сейчас даже не припомню всего. Здесь почему-то набросился на чтение. За три прожитые здесь недели прочел множество – хотя исключительно беллетристику. На днях вышлю вам побольше, милый мой Андрей Акимович. Простите, что сейчас вышла только эта записочка. Всего Вам хорошего.

Ваш В. Г.

Ужасно неприятно, что Вы не получали моих писем и думали, следовательно, что я забываю Вам отвечать.

Финляндия. Куоккала, дача Фогельстрем, кв. Осипович, мне.

10

22/VIII 1909. Куоккала

Дорогой Андрей Акимович,

Доживаю здесь последние дни: 25-го возвращаюсь в Петербург. Весь августу нас выдался чудесный: солнечные, лучезарные дни — так хорошо было лежать в горячем песку у моря — или в лесу. Я даже костюм свой несколько упростил здесь: хожу в английской цветной рубашке (как в лаун-теннис играют) с большим галстуком бантом — и без жилета, воротника, манжет и т. д. Чувствую себя от этого радостно и привольно. Отчасти повлиял на меня в этом отношении Чуковский: он ходит всегда босым (даже в гости), без шапки и вообще чрезвычайно похож на оборванца. Живет он в Куоккале круглый год. Кроме него имеет здесь свою резиденцию Репин.

Устроился я здесь не совсем безупречно. Мои хозяева — евреи и не особенно симпатичные и опрятные: обедать и ужинать с ними и вообще принимать участие в их жизни — не особенно приятно. Вообще здесь необычайное количество евреев, и самых чистокровных и квалифицированных, так сказать: объясняется же это тем, что Куоккала — ближайшее к Петербургу поселение в Финляндии: все евреи, не имеющие жительства в Петербурге, но желающие там пребывать, — селятся здесь и ездят туда хотя бы ежедневно. Из Шувалова я уехал потому, что уж очень там неприглядно: скучно, в самом деле, гулять все по одному и тому же кладбищу. Уехать мне помогло одно внешнее обстоятельство: закрылась газета «Слово», где я сотрудничал. Я объяснил своим хозяевам, что теперь, лишившись заработка, я должен переехать в Петербург налаживать свои дела. Возразить же против их дачи или хозяйства мне было бы нечего.

В Петербурге же в течение двух недель я, однако, больше развлекался. Побывал в компании Куприна, который как раз заехал туда пьянствовать. Большего безобразия я еще не видал. Куприн — пьяное и нечистоплотное животное, не лишенное, однако, известного ума и злости. Окружают же его совершенные психопаты из числа «кошкодавов». Они не только тешат его всевозможными способами, но выполняют и более существенные услуги: например, приглашают для него проституток и т. д. Делается это вполне открыто. Лично же вести «переговоры» Куприн, по-видимому, уже слишком ленив.

В Лондоне Вы действительно могли встретить Ликиардопуло, ибо он там. Брюсов и Поляков тоже куда-то уехали. О «Весах» говорят, что редактирует их теперь артельщик Василий. Особенно заметно от этого они, впрочем, не изменились. Надо, однако, думать, что им скоро будет конец (уход Брюсова, письмо Бальмонта, Эллис и главное — непосильное соперничество «Аполлона»). Зимой Брюсов, как слышно, приедет в Петербург, — устраиваться в «Аполлон».

За эти полгода, что я уехал из Москвы, я не так много сделал, сколько приготовился к тому, чтобы начать действовать. И действовать надеюсь уже этою зимою. Сейчас у меня готова вторая книга стихов и что-то до 15 рассказов. Зимой хочу все это напечатать. Надеюсь на некоторое внимание общества ко мне.

Над теорией искусства я сейчас не думаю и потому Ваши выписки принял равнодушно. Меня все больше интересует — жизнь, люди, их нравы, чувства, поступки и т.д. Может быть, потому, что я стал теперь беллетристом (раз навсегда). Критика совершенно не мое дело. Вы вот говорите, что у меня страсть знакомиться с людьми, — а меня все гнетет моя безопытность. Мне кажется, что мне не из чего черпать. Ведь книжный опыт – не опыт. Я начинаю увлекаться Золя — за его сверхчеловеческий жизненный опыт. Я и влюбляюсь даже до известной степени — из любознательности.

Впрочем, я все еще ни в кого не влюбился. В Шувалове меня осаждала одна нелепая курсистка, жившая в том же пансионе, а здесь в меня влюблена одна евреичка, пишущая мне послания а la Татьяна. А вот приеду в Петербург, опять поэтессы ко мне станут ходить. А Вы что ж ничего мне об англичанках и голландках не написали (кроме общих наблюдений)? Пишите мне теперь в Петербург (Пушкинская, д. 14, кв. 17).

Искренно и сердечно Ваш В. Г.

11

28/VIII 1909. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Вот Вы занимаетесь Ремизовской историей, а самого любопытного, по-видимому, не знаете. Ну, поймали плагиатора, — это у нас не впервые; интересно же то, что в результате виноватым оказался вовсе не Ремизов, а его обличитель — Измайлов (Миров). В литературных кругах по поводу этой истории установился следующий взгляд: Ремизов имел будто бы право пользоваться сказками, потому что он вносил в них какие-то чрезвычайно талантливые добавления. А вот Измайлов допустил непозволительную передержку, приведя лишь списанные места и умолчав о добавлениях. Вот Вы сличали все это в подлинниках — что Вы по этому поводу скажете? Письмо Ончука или еще кого-то действительно в газетах было — но на меня, по крайней мере, — оно произвело очень слабое впечатление. Конечно, это тактический прием, но почему все так стараются?

А один из друзей-защитников — Гумилев — сообщил мне даже в оправдание Ремизова, что вообще все неонационалисты так поступают: и Городецкий и гр. Алексей Николаевич Толстой. И поэтому, следовательно, это в порядке вещей.

Если Вас это так трогает — почему и Вы не напишете письма в какую-нибудь газету? А то Ончук произвел слишком сильное впечатление.

Да, забыл было добавить, — и это самое интересное, — что и «Биржевые Ведомости» (где было первоначальное сообщение и где всегда пишет Измайлов) взяли косвенным образом свое обвинение назад. Они не только ничего не возразили защитникам, но и сами вдруг стали хвалить Ремизова по какому-то совершенно случайному поводу. О былом, конечно, ни слова.

Очень меня занимает, Андрей Акимович, в чем Вы нашли мою «отчаянность», Я ее в себе совершенно не замечаю и считаю себя, наоборот, слишком рассудительным и слишком сдержанным. Побольше отчаянности мне бы не мешало — это совсем по-иному открыло бы мне жизнь. Надо безраздельно и беззащитно отдаваться жизни: иначе всегда будешь за какими-нибудь искусственными рамками.

Журнал «Аполлон» еще не выходил. Но выйдет: вероятно, к октябрю. Приготовления там идут очень деятельные и широкие.

Сейчас я здесь очень бодр и работаю очень много. Этот год буду часто на виду. Жду Ваших писем.

Ваш В. Г.

Пушкинская, 14, кв. 17.

12

3/IX 1909.

Дорогой Андрей Акимович,

Ptyx в «Весах» – Борис Садовской. Его критические заметки, по-моему, — беспардонное холопство и хулиганство. Но Вы прочтите лучше июльский № «Весов»: там, среди всего остального, есть письмо в «редакцию» Эллиса с весьма туманными оправданиями по поводу инцидента в Румянцевском музее и уверениями, что он стал «жертвой инсинуации»… Лев Мович — какой-то инженер — пишет книгу о русской поэзии и прислал мне в прошлом году письмо. Измайлов из «Биржевых Ведомостей», конечно, тот же, что и в «Русском Слове».. О «Юдифи» у Коммиссаржевской, если только это возможно, узнайте пожалуйста. Я весною уже запрашивал письмом по этому поводу Федора Федоровича Коммиссаржевского — но ответа не получил. Это, конечно, плохой признак, но все же еще оставляет место сомнениям. Тем более, что другого перевода, кажется, не существует (но могли сделать новый).

Сегодня был у меня Городецкий и одна из поэтесс.

Ваш В. Г.

13

14/IX 1909. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Я уже соскучился, не получая так давно Ваших писем. Что с Вами, почему молчите? Я Вам писал как-то и ответил на все Ваши вопросы: относительно Ptyx'a, Измайлова и т. д. По-видимому, Вы не получили моего письма. У меня уже наладилась городская жизнь: по-прежнему поддерживаю множество знакомств и знаю все новости. С несколькими девицами тяну любовную канитель, но еще в предварительных стадиях. Это, однако, не мешает мне, кажется, и работать; впрочем, успешность своей работы я как-то не умею сам оценивать и определять.

Вторая книга стихов у меня совсем готова и, вероятно, этою зимою будет издана. Сейчас думаю о различных издательских комбинациях и вскоре, вероятно, начну переговоры.

В каком-то письме Вы сообщали мне о «Юдифи» у Коммиссаржевской и предлагали справиться, не мой ли это перевод. Я Вас просил тогда об этом. Что ж, Андрей Акимович, узнали? А то я до сих пор в неведении.

У Чуковского жена пять раз на неделе ездит в город за книгами (впрочем, может быть, и еще за чем-либо). Вот, следовательно, как он устраивается. Л. Мович — какой-то инженер-электротехник. Впрочем, об этом я уже писал.

Ваш В. Г.

Пушкинская, 14, кв. 17.

14

29/IX 1909. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Что-то опять Вы мне не пишете. Дней пять тому назад я послал Вам письмецо, благодаря Вас за Вашу книжку и присоединив несколько замечаний и вопросов. Все же очень советовал бы Вам не держать книжку под спудом, — это неразумно: всякие же адреса и т. д. я Вам, как уже сказано, раздобуду с удовольствием. Все забываю Вас спросить: приедете ли Вы настоящею зимою в Петербург, как собирались, — и когда. Вчера был на первом представлении Зайцевской «Верности»: собрались, конечно, «все» вплоть до перекочевавшего в Петербург Поперека (помните?). Пьеса фальшивая, мелодраматичная и с сильнейшим отсутствием всякого художественного такта. Игра — сплошной шарж. Теперь скоро пойдем все на «Анфису» Андреева. «Весы» решительно прекращаются, как и «Золотое Руно». Пишите же.

Ваш В. Г.

15

14/X 1909. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Кажется, много уже накопилось разнообразных Ваших вопросов, на которые я не удосужился своевременно ответить. Постараюсь сейчас это исправить. В общем, замечаете ли Вы в себе какой-то повышенный и обостренный интерес к разным литературным дрязгам и закулисному миру литературы, что по существу, может быть, и не так уже интересно?..

Относительно Тардова ничего сейчас узнать не могу, ибо он, вероятно, в Москве, а я с ним не переписываюсь. Кто такой «Архелай» – не знаю.

Это — не последнее письмо. В предыдущем Вы ругали Мана. Этого я решительно не понимаю. В худшем случае он может оставлять равно­душным, но ушам вянуть здесь, право, не от чего. Мой перевод вовсе не сделан фразами из Пшибышевского, а очень близок к стилю Мана. Из чего Вы вывели, что ритм Мана — очень прост и банален, — тоже непонятно. Ведь Мана Вы знаете по моим переводам, которые, по-Вашему, напоминают Пшибышевского, ритм которого уж конечно не прост…

Ваши догадки относительно Венгеровского издания Пушкина — очень остроумны. Но не забывайте, что Брюсов теперь действительно несколько поотдалился от «Весов» (которые вообще к январю прикрываются) и живет где-то за границей сейчас. Если же раболепство перед ним в «Весах» продолжается, то это, главным образом, так сказать, – по инерции, в силу своеобразной привычки. Не раболепствовать они там не в состоянии.

То же, что Вы измыслили относительно Адрианова, — очень странно. Неужели можно до такой степени поверить другому, что ты дурак, что собственную свою похвалу считать дискредитирующей и унизительной? Адрианова я знаю: он приват-доцент университета, читает там курс русской литературы (главным образом, кажется, Достоевского); Брюсовым же увлекается вполне искренно. Заметка Садовского о нем в «Весах» — конечно, простой тактический промах, объясняемый тем, что Валерий Яковлевич поослабил теперь свой надсмотр.

О «Летучем Голландце» я ничего до сих пор не слышал и вообще в Петербурге у нас его, кажется, нет. Лидия – новая жена Кречетова (Рындина).

В одном из более давних писем Вы мне сообщали о реферате Чуковского и «стенках» в Москве. Так тот реферат, как и литературное общество, собирающееся в Польском клубе, все это не в Москве, а в Петербурге. Хорошо же Вы газеты читаете. Впрочем, реферат о Гаршине будет еще прочтен и у Вас в Кружке. Чуковский уверяет, что объедет с ним всю Россию, заработав на нем несколько тысяч рублей…

Ваша переписка из «Перевала», вероятно, в самом деле очень интересна. Конечно, недоумеваю, как она попала в Ваши руки, и хотел бы знать это поподробнее. Надеюсь увидать когда-нибудь письма Бальмонта и Ремизова sic!: и Вы ведь приедете в Петербург, и я этой зимой понаведаюсь в Москву. Вы знаете, у меня начинается какая-то мания передвижения.

Маковский в «Аполлоне» все время прячется за кулисы. Слушается и Вяч. Иванова, и Анненского, и даже Гумилева, который по нахальству, кажется, всех превзойдет. К Брюсову там все преисполнены величайшего уважения и ожидают вскоре его самого. Меня, конечно, все игнорируют. С чего Вы взяли, что я умею устраиваться и быть на виду. Наоборот, я этого решительно не умею и потому и чувствую необходимость этого. Посмотрите, как у нас тут пробираются, куда нужно. Это только, сидя в Куоккале, можно строить разные завоевательные планы, а как доходит до дела – руки опускаются. У меня за последнее время к литературным делам – апатичное равнодушие…

Всего лучшего.

Ваш В. Г.

16

23/Х 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Получили ли Вы мое большое письмо, посланное с лишком неделю тому назад, где я ответил, кажется, на все Ваши вопросы и недоумения. Все последние дни чувствую себя здесь очень одиноко и грустно: не хочется работать, не удовлетворяет жизнь так, как она складывается, не удовлетворяю себя прежде всего сам я. И хочется бежать куда-то от самого себя, может быть спрятать себя от людей. Опять все хожу по улицам и по кофейням. Нужно все переделать и в своей жизни и в себе. Но у меня нет силы воли, нет решительности, нет очень многого, что мне нужно. Я нахожу теперь, что я мечтатель… Ну а Вы как живете?

Ваш В. Г.

17

28/Х 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Спасибо Вам за Ваши письма. «Аполлон» и я получил, но прочесть еще не собрался. Конечно, они не далеко уйдут, в конце концов, от «Весов», хотя и толкуют о стройном и строгом искусстве и протесте против бесформенных исканий и дерзаний. Иннокентий Анненский – тот самый превосходительный старец, мой визит к которому прошедшей весной так Вам не понравился. Это весьма ученый филолог (он директор царскосельской гимназии), но по-видимому, довольно легкомысленный критик. В «Аполлоне» он один из редакторов и пользуется большим весом… Помните «академию поэтов», о которой я писал Вам в прошлом году? Так вот она теперь расширена, перенесена из квартиры Вяч. Иванова в помещение «Аполлона» и готова к дальнейшему развитию. Кроме В. Иванова, лекции читает там еще этот же Анненский: в той же роли выступит вскоре и Брюсов.

В Москву, к Вам я собираюсь в конце ноября. Ведь Вы к тому времени еще из Москвы не уедете? Вас увидеть я очень рад…

«Пчелы и осы» я тоже почитал немного и тоже нашел, что это нечто на редкость беззубое и лишенное всяких жал. Но вот что: разберите, пожалуйста, по-Вашему, со всей Вашей педантичностью или неприспособленностью, — стихотворение Вяч. Иванова в «Аполлоне». Эта ученая пифия окружена здесь таким благоговением, что я не верю самому себе. Где в этом сонете подлежащие и дополнения, к чему относятся глаголы и определения — ничего не понимаю…

Весь Ваш В. Г.

18

8/XI 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Ну, как Ваше здоровье, прошло ли Ваше недомогание, о котором Вы мне писали? У меня тоже за последние дни появилось что-то вроде инфлуэнцы, осложненное еще угнетенным настроением.

Боюсь, что 25-го мне не придется попасть в Москву, несмотря на мои прежние расчеты и большое желание. Дело, видите ли, вот в чем (хотел было Вас удивить, да теперь уж все равно). У меня печатается сейчас вторая книга стихов («Искус»). Издает мне ее товарищество Вольф. Я рассчитывал, что они выпустят ее в начале ноября, а у них все это затягивается самым неожиданным образом. В настоящее время книга вся уже давно набрана, трижды прокорректирована и вообще совершенно готова к печати. А печатать всё никак не соберутся, так как машины будто бы все заняты другими неотложными работами. В Москву же мне хотелось бы приехать после выхода книжки, так как это самый благоприятный момент для появления в редакциях и т. д. (книжка напомнит обо мне). Кроме того, если уехать теперь, то книжку, пожалуй, еще дальше заложат. Есть, наконец, и еще одно обстоятельство более интимного свойства, которое тоже, кажется, задержит меня в Петербурге…

Но все это еще не окончательно и может измениться. В Москву же мне сейчас очень хочется — хочется повидать Вас, погостить у Вас, посетить своих родственников. Я вообще ужасно быстро скисаю на одном месте, и перемены для меня всегда чрезвычайно благотворны. Каким бодрым и работоспособным был я в первые недели после приезда сюда из Куоккалы. А сейчас чувствую себя усталым, безвольным и удрученным.

Последняя литературная новость — появилась новая поэтесса Черубина де Габриак (она уже числится сотрудницей «Аполлона» — Вы видели?). Кто она такая — неизвестно. Откуда явилась — тоже. Говорят, что она полуфранцуженка-полуиспанка. Но стихи пишет по-русски, сопровождая их, однако, французскими письмами (в «Аполлон»). Говорят еще, что она изумительной красоты, но никому не показывается. Стихами ее теперь здесь все бредят и больше всех Маковский. Волошин — все знает наизусть. Стихи, действительно, увлекательные, пламенные, и мне тоже очень нравятся. Характерная черта их — какой-то исступленный католицизм, смесь греховных и покаянных мотивов (гимны к Игнатию Лойоле, молитвы к Богоматери и т. д.). Во всяком случае, по-русски еще так не писали. Дело, однако, в том, что все это несколько похоже на мистификацию. Во-первых, начинающие поэтессы не пишут так искусно, а, во-вторых, где же и кто же, наконец, эта Черубина де Габриак? Говорят, во 2-м «Аполлоне» будет множество ее стихов и даже ее портрет. Относительно же портрета рассказывают, что Маковский будто бы обратился к Головину с вопросом, может ли он написать портрет одной дамы, о которой он ничего не имеет права узнавать, причем на ее квартиру и обратно он будет отвезен с завязанными глазами. Это будто бы и есть Черубина. Вот какие у нас истории.

Ваш В. Г.

Вас наверное заинтересует, каким образом устроил я книгу у Вольфа. Ну так — свел меня с ними Городецкий, который тоже там издается. На мое предложение издать книгу – они быстро согласились, и я в свою очередь согласился на их условия. Условия же такие: они печатают книгу и берут ее затем всю на комиссию. Из первых доходов покрывают свои издательские расходы, а остальные дают мне за вычетом 40%. Все дело здесь в том, что они меня надуют, непомерно превысив свой расход. Кроме того, я не гарантирован в том, что они не напечатают вдвое больше против условленного (1200 экз.): продавая каковые, конечно, не станут платить никаких процентов.

19

20/XI 1909

Относительно своего приезда в Москву все еще точно ничего не решил: хотя приехать и хочется. Но ведь тут разнообразные у меня комбинации, которые всё никак не согласуются.

И я все хвораю, о чем уже писал Вам. То была у нас зима, теперь все опять пошло насмарку: тает и расплывается в лужи. Впрочем, я такую погоду люблю более морозов.

А Вы как живете? Как Ваше здоровье? Малярию доктора, кажется, находят тогда, когда не знают, что именно надо лечить. Впрочем, Вы и так скептик.

Со стихами Эбермана в «Аполлоне», я думаю, ровно ничего не выйдет. Во-первых, раз он не выученник «академии» Вяч. Иванова, он будет признан отрицательным явлением, а во-вторых, даже такие столпы «Аполлона», как Анненский и Волошин, издают свои стихи в «Грифе» (раньше предполагалось, что их издаст «Аполлон»). У «Аполлона» на издательство книг, кажется, не хватает денег, самый же журнал, по-видимому, держится прочно. На днях вышел 2-й № со стихами Черубины, но, однако, без портрета. Почему Вы думаете, что «Аполлон» должен так преждевременно прекратиться? Это было бы невыгодно для репутации Маковского. Ну, а Вы когда собираетесь в Петербург?

Я сейчас несколько поуспокоился, но, кажется, не в хорошую сторону. Скорее приуныл. В сентябре же и октябре я был полон невероятного внутреннего беспокойства, каждый день измышляя что-нибудь новое, какие-нибудь завлекательные планы.

Весь Ваш В. Г.

20

30/XI 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Сегодня вышла, наконец, моя книга: конечно, немедленно посылаю ее Вам. Жду Вашей уничтожающей критики. О дуэли двух наших поэтов знаю немного. У них были давнишние счеты по каким-то литературным делам: кажется, Гумилев чувствительно оттеснил Волошина в «Аполлоне»: ведь он сначала был там одним из редакторов. Ближайшим поводом послужил разговор о какой-то даме и пощечина Гумилеву со стороны Волошина.

У Вас, Андрей Акимович, я оставил связку своей «Книги вступлений». Теперь она мне нужна, так как Вольф берет мою прежнюю книгу на комиссию. Поэтому я просил свою сестру переслать мне в Петербург оставшуюся наличность, взяв, между прочим, книги у Вас. Не удивляйтесь поэтому, если на днях она явится к Вам за ними, и простите, если это Вас может обеспокоить.

Ваш В. Г.

Как Ваше здоровье и что не пишете?

21

9/XII 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Лидия Викторовна в свою очередь нашла в Вас перемены: главным образом изменилось, конечно, лицо: вместо прежней приветливой веселости теперь в нем грусть и усталость. Помимо этого, ей очень понравилась Ваша квартира, показавшаяся ей похожей на сказочный замок. Передав Вам ее впечатления, в следующем письме передам ей и Ваши.

Мне очень неприятно. Андрей Акимович, что Вы будто бы из-за меня сидите в Москве. Это совершенно недопустимо, и потому нужно выяснить, в чем дело. Напишите мне, пожалуйста, когда Вы, сами Вы, независимо от моих планов, хотите ехать в Петербург (и на сколько – это тоже важно), и тогда я уж буду к этому приспособляться. У меня же сейчас намерения такие: с 18-го декабря я могу уехать отсюда, но хотел бы лучше приехать в Москву в середине января, чем на праздниках (на праздниках не застанешь многих и многого). Но если Вы хотите уехать из Москвы прежде середины или двадцатых чисел января, то я приеду теперь же, к праздникам. Это уже абсолютно верно и не будет изменено как в прошлый раз. Причину же теперешних моих колебаний и равно, чем занят я по вечерам, — объясню Вам при свидании.

Я только что хотел Вам написать о брошюрке Айхенвальда (он прислал мне ее) — оказывается. Вы ее уже знаете. Какого Вы о ней мнения: прочтите ее — она интересна и талантливо написана, хотя продиктована, вероятно, отчасти личными счетами.

Что в стихах своих я не подвинулся ни на шаг вперед – глубоко несправедливо. В смысле мастерства, в смысле внешней артистичности новые стихи несравненно выше прежних. В «Книге вступлений» испорчены отдельными частностями почти все стихи. Вот если бы Вы указали мне на иссякание творческой силы, на меньшую напряженность ее,— я бы призадумался. Относительно нищеты духа судить мне трудно: хотел бы лишь Вас спросить: только ли в стихах она у меня или вообще присуща моей личности? Об остальных замечаниях поговорим. То, что никто не пишет сейчас так, как я, — великая для меня похвала, а то, что я скоро буду писать, как все, — не случится — уже потому, что я с лишним полтора года как перестал писать стихи и не буду писать их уже никогда (разве лишь когда-нибудь вновь в старости). «Искус» — моя последняя книга стихов. Теперь будут рассказы, затем романы. Поживем, увидим.

Ваш Эберман меня удивил своей наивностью и каким-то диким непониманием литературных отношений. Он, вероятно, способен недоумевать, почему его не издаст, например, «Шиповник» и т. д. Дичаете вы все в своем углу. И все же — у вас благая часть, несомненно.

Ваш В. Г.

22

23/XII 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Вот и праздники подошли, а я все никак не выберусь из Петербурга. Впрочем, раз Вам все равно, и Вы, как пишете, в Петербург еще не скоро попадете, то мне удобнее посетить Москву в январе. На праздниках трудно будет что-нибудь толком сделать, а у меня в Москве все же и некоторые дела. В январе же, как я уже Вам писал, приеду обязательно: это не подлежит никаким отменам и отсрочкам.

Само собою разумеется, стремление к тому или другому роду словесности зависит не от сознательного хотения, а от каких-либо органических причин. Я знаю это так же хорошо, как и Вы. Но ведь в этих таинственных причинах возможна какая-нибудь эволюция и изменения. Так вот эти изменения произошли во мне — и я не могу больше писать стихов и должен писать прозой. Процесс этот совершался давно и медленно (почти с самого выхода «Книги вступлений»): я сначала не замечал и не понимал его, потом стал приходить в смятение по случаю оскудения во мне поэтического творчества — и лишь полтора года тому назад понял, в чем дело. Сразу открылись и просветлели новые перспективы. То же, что прозой мне будет писать труднее и она мне менее будет удаваться, может быть. Вы и верно заметили; но что же делать? Над своим языком, о котором также принимаю Ваши замечания, хочу теперь работать: он у меня слишком искусственный и олитературенный (по крайней мере мне так кажется). Но возможна ли работа над собственным языком — как Вы думаете?..

Ум у меня, действительно, — «точный и прибранный». Лучшего определения — не придумать. Шарлатанство мне совершенно недоступно: поэтому-то я не гожусь в критики, проповедники, путеискатели, богостроители и т. д. Поэтому-то ко мне и от меня так мало путей. Некоторая доля шарлатанства может быть необходима — как связующий элемент, как цемент или смазка: ею держатся коллективы. Как Вы полагаете? Впрочем, я не могу сейчас точно определить, что такое шарлатанство. Попробуйте, определите.

Я как-то сделал для Вас вырезку из газеты — Чуковский говорит о детском языке. Прочтите и сообщите, что Вы по сему поводу думаете: вздор это или что-нибудь в самом деле тонкое и остроумное. Я читал с большим интересом.

Ну, выздоравливайте скорее, милый Андрей Акимович. Желаю Вам всякого счастья в новом году. Теперь уже несомненно скоро увидимся.

Весь Ваш В. Г.

23

6/I 1910

Так что ж Вы, дорогой Андрей Акимович, прочитав мне отходную, и совсем замолчали? Что же касается до самой отходной, то, хотя она меня и достаточно удручила, все ж думаю, что не вполне она основательна. Впрочем, я не могу не думать этого — уже из чувства самосохранения. Но все же — если я вообще не бездарен, почему я вдруг сделаюсь бездарным прозаиком – раз к прозе я чувствую столь же искреннее и несомненное призвание, как в первой юности — к стихам? Впрочем, об этом, конечно, бесполезно спорить, тут нужно делом доказать.

Вообще Ваше письмо возбуждает тысячи возражений. Почему гонорар писателя – подаяние, а гонорар адвоката — нет? Вы всё приписываете мне желание стать «литературным проститутом», как выражается Бальмонт, но уверяю Вас, что никогда и ни к чему оно не двигает меня. Секретарем редакции или редактором я, вероятно, не раз буду иметь случай сделаться, но это именно совсем не по мне дело.

Не хочется перебирать всех возражений: пришлось бы писать целый трактат. Кроме того, мы вскоре увидимся. В январе я обязательно буду у Вас: измениться это решение теперь уже не может. Тогда поговорим обо всем.

Не помню, писал ли я Вам уже, что усиленно перевожу теперь для «Пантеона» Мопассана. Начал было с «Monsieur Parent»: теперь на некоторое время отложили и переводим «La petite Roque». Очень это увлекательная и поучительная работа.

Я, знаете, все больше как-то отстаю от декадентов и на плохом у них здесь счету. И с реалистами тоже дружбы не налаживается; это все неучи, идиоты и пьяницы.

Весь Ваш В. Г.

Пишите: еще успеете не раз до моего приезда.

24

11/I 1910. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Что-то нет от Вас писем и мне скучно – и ощутительно их недостает. Или Вы не получили моего письма, посланного на прошлой неделе? Сегодня все думал над своей прошлой жизнью, старался подвести какие-то итоги. Люблю иногда заниматься этим печальным делом. Что остается от прожитого? Прочитанное и изученное – зарывается (мною, по крайней мере, весьма радикально); пережитое – вызывает лишь поздние раскаяния и недоумения по собственному адресу. Но, знаете, жажда жить и какое-то непрестанное беспокойство — у меня все еще необыкновенные. Между 20-м и 25-м сего месяца обязательно прибуду в Москву. Ведь Вы можете подождать меня до тех пор? До свидания, дорогой Андрей Акимович, скоро будем разговаривать.

Весь Ваш В. Г.

25

12/III 1910

Дорогой Андрей Акимович,

Я тоже стал теперь много работать: сегодня писал весь день, поэтому посылаю Вам только открытку. На Ваш анализ или боксерство я нисколько не обижаюсь. Наоборот, я очень ценю, что любые Ваши выводы нисколько не колеблют Вашего хорошего, дружеского отношения ко мне. Это весьма редко. Не стану же я желать неискренности с Вашей стороны.

Рассказ мой в «Женщине» действительно никуда не годен, но это еще ничего не доказывает. В «Вестник Европы» попал очень просто: предложил статью и все. Не думаю, чтобы кому-либо это было так завидно.

У нас опять появились Бурлюки. Устраивают какой-то «Треугольник», выставку рисунков современных русских писателей и еще какую-то чепуху. Сейчас был у них на собрании.

Ваш В. Г.

26

23/III 1910

Дорогой Андрей Акимович,

А у нас всё больше говорят о Чуковском и вызове из-за него Гессена на дуэль Иорданским. Вы, конечно, знаете уже эту историю? С Каменским же, после лекции, случилась в Москве, говорят, еще одна неприятность: его будто бы избили в «Буффе»…

У нас изумительные солнечные дни. На Невском, на набережных гулянье. Чудесная весна. Я по-весеннему ленив и мечтателен. Будете ли Вы к нам, в Петербург?

Напишите, что Вы открыли неожиданного по поводу Вашей аритмологии. Я постараюсь быть понятливым. Нет, в самом деле.

Читали Вы рецензию Кузмина о моей книжке в «Аполлоне»? Он советует мне обращать, между прочим, внимание на русский язык и осуждает с этой стороны следующие строчки: «Там, где река образовала свой самый выпуклый изгиб». «В тот самый светлый миг, в тот радостный твой миг». «Так, как я жду тебя, так только счастья ждут». (Подчеркиванья – Кузмина.) Скажите, пожалуйста, что здесь нерусского.

Полтора рубля я как-нибудь пришлю Вам обратно переводом. Всех благ.

В. Г.

27

6/IV <1910>

Я думаю, что под рядом писателей, ныне всеми признаваемых и выращенных «Весами», нужно подразумевать именно Брюсова, Белого, Соловьева. Если они и печатались до «Весов», то «известность» их все же выросла отсюда. Соловьев, в частности, до «Весов», да и помимо «Весов», почти нигде не печатался. Как на типичное детище «Весов» можно указать еще на Бориса Садовского, хотя, конечно, он не пользуется общим признанием. Кроме Кузмина, в «Весах» впервые появились Гумилев, Юрий Верховский — нынешние видные «аполлоновцы». Больше никого вспомнить не могу.

У нас все время очаровательная весна. Уже много недель — всё чудесные, солнечные дни. Теперь приближаются белые ночи. Вряд ли Вы знаете, как красив и сказочен теперь Петербург. Правда, не преувеличиваю.

В Москву собираюсь пока очень нерешительно и когда соберусь, не знаю. Ведь я занимаюсь теперь на курсах Берлина английским языком, намереваясь ехать в Лондон. Так вот и уроки пока перерывать неудобно и многое другое. Но может быть, приеду. За приглашение очень Вас благодарю. С Пречистенки меня зовут довольно убедительно…

Может быть, это Вас удивит, но я действительно не понимал, в чем ошибки, поставленные мне на вид Кузминым, и объяснений просил у Вас совершенно бесхитростно. Нужно прибавить к этому, что целый ряд знакомых писателей, которых я спрашивал о том же, недоумевали вместе со мною и находили мои фразы совершенно правильными. Что хотите тут делайте, а не все, следовательно, так восприимчивы, как Вы и Кузмин. Что я не слышал двойственности выражений «в тот самый светлый миг» и «так, как я жду тебя», еще не так, вероятно, удивительно: ведь я сам написал их и, следовательно, слишком уже привык понимать и слышать в одном смысле. Но другие? Относительно первой фразы Кузмин, мне кажется, хотел указать не ту ошибку, которую находите Вы. Ему, видимо, не нравятся слова «свой самый», а не «выпуклый». (Свой самый выпуклый изгиб.) Ну, живите и работайте. Желаю Вам всего лучшего.

Ваш В. Г.

28

11/V 1910

У меня, дорогой Андрей Акимович, неожиданно переменились намерения, и теперь я собираюсь на Пасху в Москву. В самом деле, в пятни­цу на Страстной, кажется, отбуду отсюда.

Относительно рецензии о Вас в «Аполлоне» ничего не слышал. Ведь я там теперь не бываю.

Не знаю, доверие ли это, но жадности, какого-то ненасытного интереса к жизни у меня очень много. Мне хочется прожить несколько жизней за время одной. Надо Вам будет рассказать, о чем я думаю, собираясь ехать в Англию. Совсем не о музеях…

Напишите мне, пожалуйста, есть ли у Вас английско-русский словарь и какая-нибудь английская книжка. А то я привезу с собою. До свидания.

Весь Ваш В. Г.

29

10/XI 1910

В самом деле, в этом году что-то не ладно у нас идет переписка. Но не сердитесь на меня: это у меня от отвращения к много-писательству.

Не знаю уж, в самом ли деле взялся я за ум, как Вы предполагали. Пожалуй, если бы Вы знали подробности моей жизни. Вы бы сказали что-нибудь другое. Общая же картина моей жизни – безделье и страшная суматоха: ежедневные поездки куда-нибудь, свидания, разговоры с множеством людей, но и раздумья, лежа на диване.

В редакции службу продолжаю. Времени это у меня занимает не более 3-4 часов в день. В остальное время думаю, но только над собственной жизнью и тем, что соприкасается с ней.

С 1 октября я решил не писать больше никаких статей, рецензий, литературных заметок и т.д. Для меня и в моих руках это вздор, а я не хочу заниматься вздором. Каждое написанное слово – должно быть значительно и нужно.

Понемногу печатаю свои рассказы. Это даст мне еще рублей 50 к тем ста, что получаю в журнале.

Я теперь чувствую себя бодрее, цельнее и уверенней, чем месяца два тому назад. Сегодня долго ходил по комнате, и у меня были большие мысли. Мысли эти заставляли меня (я это сейчас же заметил) уверенно выпрямляться и сильно сжимать руки. Над этим Вы, вероятно, засмеетесь.

Как подействовала на Вас смерть Толстого? Я все последнее время читал «Анну Каренину». В толстовском анализе людей и их отношений и чувств есть кое-что напоминающее Вас. Только он мягок и ласков. Вы же иногда «наоборот».

Ни книги Эллиса, ни Белого я не читал и читать не собираюсь. Всякие книги по искусству и теории искусства, по-моему, не нужны и всегда фальшивы. Вчера читал в «Анне Карениной» место, где художник Михайлов показывает Вронскому свою картину. Лишь так, как этот Михайлов, можно и нужно, по-моему, относиться художнику к своему искусству. Тут очень много тонкого у Толстого.

В Москву, может быть, приеду на Рождестве.

Ваш В. Г.

30

14/V 1911

Письма Ваши, милый Андрей Акимович, получил. Вы не сердитесь на меня, что я так плох в этом сезоне на переписку: уж так лениво и не только в этом отношении пошла у меня зима. Может быть, летом преображусь.

Удивляюсь, как Вы можете совсем один жить на даче. Я при всей погруженности своей в самого себя — не мог бы. У меня настоящая боязнь одиночества, и отсюда вся моя несуразная жизнь. А на худой и без денег жениться Вы не позволяете.

Юбилей Ясинского событием вовсе не был и обошелся без меня. Зато я был на Чириковском.

Летом поеду в Париж — в начале июня. В Лондон – не хватает решимости.

А все же – почему коронация так опасна?

Ваш В. Г.

31

28/V 1911

Давно нет от Вас писем, милый Андрей Акимович, нет и ответа на мое письмо, которое, впрочем. Вы, может быть, не получили? Приблизительно через неделю, не дальше — я уезжаю в Париж. На Лондон не хватает решимости. Нехорошая у меня эта была зима: слава Богу, что пришел ей конец. В Париже хочу работать и вообще не так уже безвольно и пассивно отдаваться теперь жизни. Вы, конечно, ничему не верите…

Ваш В. Г.

32

7/20/VI 1911

Пишу Вам, дорогой Андрей Акимович, на пароходе. Я отправился в такое путешествие: Гельсингфорс — Стокгольм — Готеборг — Антверпен, Брюссель. Париж. На обратном пути все же надеюсь заехать в Лондон. Сейчас мы уже миновали Ганге. Море я, оказывается, выношу хорошо, куда лучше многих из едущих вместе со мной. Писать мне пока можно poste restante до 17 июня — Швеция. Goteborg, потом – В Париж. Пишите же,

Ваш В. Г.

33

5/VII н. ст. 1911. Брюссель

Сегодня приехал из Антверпена в Брюссель. Здесь я живу как подлинный турист, наполняю, насыщаю себя впечатлениями, в которых нет времени разобраться. Теперь на днях буду уже в Париже: напишите мне туда — poste restante. В Брюсселе на меня сильное впечатление произвел музей Вирца: как-никак, а у этого человека были большие мысли. Иду гулять.

Ваш В. Г.

34

10/VII н. ст. 1911. Париж

Милый Андрей Акимович,

Я уже несколько дней в Париже. Письма Ваши — два — получил. Пока, устав от осмотров в Брюсселе и Антверпене, ничего здесь не смотрю и никаких «впечатлений» не имею. Пробуду месяц. Относительно рукописного отделения в Национальной библиотеке справки наведу: разницу между библиотекой и отделением рукописей я хорошо понимаю. Немецкое море и меня заставило почти все время лежать в каюте, но все же я не дошел до всех возможных последствий качки. Адрес мой (на месяц): Paris. Boulevard St. Michel 43. Hotel St. Louis.

Ваш В. Г.

35

20. VII н. ст. 1911. Париж

Дорогой Андрей Акимович,

Относительно рукописного отделения Национальной библиотеки справку я для Вас навел: оно, как и библиотека, открыто ежедневно и во все летние месяцы. Однако, Вы знаете, чтобы проникнуть туда, нужно выполнить одну формальность: принести рекомендацию здешнего русского консула: это, впрочем, не представляет никакой трудности.

Относительно живописи я в самом деле, вероятно, не развит: она мне почти не нужна. Я могу, пожалуй, научиться или умею вещь, считающуюся хорошей, отличить от признаваемой дурною, но мне самому они почти безразличны. Не допускаете ли Вы, впрочем, что наш пиетизм по отношению к музейной живописи, может быть, преувеличен? И здесь, вероятно, много условного. Когда я вижу много голландцев или немцев, мне делается скучно: что ж поделаешь. Современность мне более по вкусу. Зачем Вы, однако, делаете вид, что живопись – это все? Как Ваша работа: сегодня я подумал, что в Вашем одиноком труде много геройства. Я Вам уже посылал свой здешний адрес: пробуду я в Париже еще с месяц.

Ваш Виктор Гофман.

Paris. Boulevard St. Michel. Hotel St. Louis.

36

30/VII н. ст. 1911. Париж

Дорогой Андрей Акимович,

Я уже давным-давно написал Вам про библиотеку: разве Вы не получили письма? Итак: отделение рукописей, как и сама Национальная библиотека, будет открыта все лето, ежедневно. Чтобы быть допущенным туда, нужна рекомендация русского консула — Вы это знаете? Это, однако, пустая и нисколько не затруднительная формальность.

Относительно того, как я устроился в Париже, я тоже нахожу, что у меня выходит здесь очень много денег. Дюваля я знаю и обедаю именно там или в аналогичных учреждениях. Главный расход — на рестораны, кофейни, пивные, куда волей-неволей ходишь по много раз в день. Ем я два раза в день: кроме того, еще все вечера провожу в ресторанах. За комнату плачу 70 франков в месяц: посуточно же можно найти приличную франков 4—5 в день. Вы издерживаетесь, вероятно, потому, что останавливаетесь в первоклассных отелях: это бессмысленно, ибо те же удобства можно иметь втрое дешевле.

Предупреждаю Вас, что все время здесь чудовищная жара: работать весьма трудно…

В Шантильи поеду, но я не был еще в Версале, Фонтенбло, вообще нигде. У Вас женятся художники, а у меня выходит замуж младшая сестра, Надя. Свадьба будет, кажется, осенью – в начале сентября, что ли, – и я, значит, приеду тогда в Москву.

До свидания – в Париже?

Ваш В. Г.