И ветер, веющий стремительно и буйно, И развевающий, и рвущий волоса. И моря вольный блеск, ходящий многоструйно – О, беспредельная, о, мощная краса!
То всё в ней яркий блеск, зыбящийся и мирный – Обломки светлых льдин и горных хрусталей, То бархат шелестный, спокойный и сапфирный, То рябь червонная пылающих углей.
То словно старцев рой с лучистой сединою, Услышавших вдали прибоев голоса, Плывёт встревоженно под зыбкою волною, И ветер дерзко рвёт седые волоса.
То над сапфирностью безбрежной и бездонной – Вдруг словно рёв и спины прыгающих львов. О, как красива мощь их схватки разъярённой И белопенность грив и всклоченных голов!
И ветер буйно рад игре своих порывов, И сердце пьяно, пьяно дикою мечтой. И море всё горит сверканьем переливов И величавою, и вольной красотой!
Сегодня всё море как будто изрыто Гремящими встречами пен. Сегодня всё море грозит и сердито На свой истомляющий плен.
Пушистые клоки, косматые пряди, Хребты извиваемых спин… Как страшно сегодня прозрачной наяде В прозрачности тёмных глубин…
Давно уж носился смущающий шёпот О дерзостных замыслах скал, – И двинулось море, и пенистый ропот Зелёную гладь всколыхал. Заслышались гулы тревожных прибытий, Зловеще-поднявшихся спин. И ропот, и шёпот: бегите, бегите, До самых надменных вершин.
На тёмные скалы! на приступ, на приступ! На шумный, на пенистый бой!.. Уж влагой захвачен утёсистый выступ, И с рёвом взбегает прибой.
Всё новые пены вслед отплескам белым Разбитой камнями гряды.– И страшно наядам с их розовым телом Пред чёрною мощью воды.
И их хрустящий бег на камни и песок? Ты видишь, там, в чадрах идут с упрямым мулом, И яркость этих глаз, и смуглость этих щек? О, дева нежная, как персик бархатистый, О, дева стройная, как тонкий кипарис. Да, это юг, пьянящий и лучистый. — О, покорись!
Ты видишь этот блеск зыбящийся и синий? Да, это моря блеск, входящий в небеса, И ветви мягких туй и ласковых глициний, И миртов шелестных округлые леса? О, дева нежная, как горние рассветы, О, дева стройная, как тонкий кипарис; О, полюби любви моей приветы, О,покорись!
Ты видишь призрак гор как бы в налете пены, И солнце жгущее пьяняще-горячо? Все эти белые, сверкающие стены, Их мрамор матовый, как женское плечо? О, дева нежная, как чашечки магнолий, О, дева стройная, как тонкий кипарис, О, не борись, не бойся нежной боли, О, покорись!
У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий, Их один только я для тебя мог придумать любя. Их певучей волной, то нежданно крутой, то ползучей, Хочешь, я заласкаю тебя?
У меня для тебя столько есть прихотливых сравнений – Но возможно ль твою уловить, хоть мгновенно, красу? У меня есть причудливый мир серебристых видений – Хочешь, к ним я тебя унесу?
Видишь, сколько любви в этом нежном, взволнованном взоре? Я там долго таил, как тебя я любил и люблю. У меня для тебя поцелуев дрожащее море, – Хочешь, в нем я тебя утоплю?
Лежу. Забылся. Засыпаю. Ты надо мной сидишь, любя. Я не гляжу, но вижу, знаю – Ты здесь, я чувствую тебя. Я повернусь – и разговоры Мы, улыбаясь, поведём, И наши слившиеся взоры Блеснут ласкающим огнём.
И ты, ко мне прижавшись нежно, Моих волос густую прядь И шаловливо, и небрежно, И тихо будешь разбирать.
И сев ко мне на ложе друга, С лучистой нежностью очей, Ты будешь петь мне песни юга, Напевы родины своей.
И, утомлённо-полусонный, Следить я буду без конца Волненье груди округлённой, Томленье смуглого лица.
После первой встречи, первых жадных взоров Прежде невидавшихся, незнакомых глаз, После испытующих, лукавых разговоров, Больше мы не виделись. То было только раз.
Но в душе, захваченной безмерностью исканий, Все же затаился ласкающий намек, Словно там сплетается зыбь благоуханий, Словно распускается вкрадчивый цветок…
Мне еще невнятно, непонятно это. Я еще не знаю. Поверить я боюсь. Что-то будет в будущем? Робкие приветы? Тихое ль томленье? Ласковый союз?
Или униженья? Новая тревожность? Или же не будет, не будет ничего? Кажется, что есть во мне, есть в душе возможность, Тайная возможность, не знаю лишь — чего.
Серебристые волны журчат и звенят. Это – вальс! Это – вальс опьянительный!.. – Как блестит ваш наряд. Но задумчивый взгляд, Отчего он тревожно-мучительный? Отчего вы тем взглядом в меня так впились, Что становится мне неуверенно?.. Серебристые волны звеня разлились, — Это — вальс перепевно-размеренный.
Что ты здесь все скользишь, наблюдательный мак, И глядишь, и блестишь диадемою? О, блистательный мак, я сегодня твой враг, Я журчащей пленен хризантемою, А еще меня тянет в шуршащий камыш Поплескаться вот с теми наядами. Ты ревниво дрожишь, горделиво молчишь И грозишь оскорбленными взглядами…
– Подымите платок. Вы сегодня мой паж. Нет, не надо, мой милый, единственный. Этот вечер – он наш! О, не правда ль, он наш, Этот вечер желанно-таинственный. Мы уйдем ведь потом? Мы пойдем в этот сад, Помнишь, в сад с вырезными перилами, Где, как шепчущий взгляд, тихо звёзды дрожат За дубами старинно-унылыми.
– О, конечно, пойдем. Но упорной не будь. Ведь нельзя отстранить неизбежное. О, так дай же прильнуть мне на девичью грудь, Мне покорною будь, моя нежная. Неразрывней всех уз станет в миг наш союз. Серебристые нити завяжутся… Но зачем ты дрожишь, говоришь — я боюсь? Не так страшно все это, как кажется.
Шелестят и скользят. Как красив их наряд. Кто в плаще там, картинно закутанный? Паутинные волосы бледных наяд Шаловливыми пальцами спутаны. Опьяняющий взгляд. Обжигающий взгляд. Ах, кружиться так сладко-томительно. Серебристые волны журчат, говорят. Это – вальс! Это – вальс опьянительный.
Набегает, склоняется, зыблется рожь, Точно волны зыбучей реки. И везде васильки, – не сочтёшь, не сорвёшь. Ослепительно полдень хорош. В небе тучек перистых прозрачная дрожь. Но не в силах дрожать лепестки. А туда побежать, через рожь, до реки – Васильки, васильки, васильки.
– «Ты вчера обещала сплести мне венок, Поверяла мне душу свою. А сегодня ты вся, как закрытый цветок. Я смущён. Я опять одинок. Я опять одинок. Вот как тот василёк, Что грустит там, на самом краю – О, пойми же всю нежность и всё, что таю: Эту боль, эту ревность мою».
– «Вы мне утром сказали, что будто бы я В чём-то лживо и странно таюсь, Что прозрачна, обманна вся нежность моя, Как светящихся тучек края. Вы мне утром сказали, что будто бы я Бессердечно над вами смеюсь, Что томительней жертв, что мучительней уз – Наш безмолвный и тихий союз».
Набегает, склоняется, зыблется рожь, Точно волны зыбучей реки. И везде васильки, – не сочтёшь, не сорвёшь. Ослепительно полдень хорош! В небе тучек перистых прозрачная дрожь. Но не в силах дрожать лепестки. А туда побежать, через рожь, до реки – Васильки, васильки, васильки!
И вот отлетел оборвавшийся вздох. На лице ее — бледность и мрак. И цветут у ее холодеющих ног Лилия, роза и мак.
И шепчет лилия; видела я, Как вчера прокралась она, радость тая. Сюда, где зеркал ослепляющий ряд, Бросить взгляд на свой бальный наряд.
— Отчего ж его нет? Отчего ж он далек? Был так нежен тревожный упрек. Умерла она чистой, как лилии цвет, В непорочности девственных лет. Роза сказала: нет.
Шепчет роза, бледнея: я знаю, зачем Целый день ее вид был так нем. О, я знаю, как жарко в полуночный час В ее губы другие впивались не раз.
В эту ночь ни на час не сомкнула я глаз. Неотвязная музыка мучила нас… Вот сюда прокралась она, в дальний покой, Она и другой, молодой.
Здесь томились они меж узорных ковров, Меж дыханий тлетворных моих лепестков. Но внезапно вскричав, она скрылась во мрак, Заглушая стыдящийся шаг. Нет! промолвил мак.
Я вечной смерти мгновенный брат. Неведом людям мой аромат. Но я знаю, все знаю, мне видеть пришлось, У прекрасной я был между кос.
Нынче утром, когда этот бал отзвучал, На прощальном пиру меж высоких зеркал, Сидела она, бледна и одна, Того, молодого жена.
Был в зеркале странен померкнувший взгляд Я видал, в ее стиснутых пальцах был яд. А потом я видал в этих пальцах бокал, И он странно дрожал. Я видал. Я видал…
Так лежала она. И был вид ее строг. В глазах – неподвижность и мрак. И цвели у остывших, неласковых ног Лилия, роза и мак.
Ты помнишь наши встречи летом Меж лепестков, меж лепестков? Где трепетал, пронизан светом, Кудряволиственный покров? Ты помнишь, раздвигая травы, Мы опускались у куста? И были взоры так лукавы, И так застенчивы уста. К стволу развесистого дуба Затылком приклонялась ты, И жадно я впивался в губы — Две влажно-алые черты. Я обвивал руками шею И локти клал тебе на грудь. И называл тебя моею, И всю тебя хотел втянуть… Дрожали лепестки смущенно В волнах вечернего огня…
Мы бродили долго. Мы далеко ушли. Я дышал испуганно. Мне счастие приснилось. На груди зеленой загрезившей земли Маленькое счастье робко распустилось.
Ты просила ветку на память оторвать. Ты весну любила. Весна едва возникла. Не хотелось двигаться, хотелось лишь дышать. Ты ко мне сближающе, ласково приникла.
На тебя смотрел я, не отрывая глаз. Забывал я город и весь полдневный опыт. Меж кустов темнеющих, толпившихся вкруг нас, Пробирался шепот. Пробирался шепот.
Сторож оглянулся. Сторож проходил. Проходили тучки лиловой вереницей. Ты просила ветку, я ветку отломил. Месяц выдвигался, большой и круглолицый.
Ветка вся зеленая, она была в дожде. Вся дождем забрызгана, липовая ветка. Тихо все покоилось, не двигалось нигде. Только ты дышала медленно и редко.
Кто-то резко крикнул. Залился свисток. Где-нибудь сбежались, затолпились люди. Тихо озарился матовый восток В вечно неизменном, непонятном чуде.
Кто-нибудь, кого-нибудь теперь убил ножом. Он любил мучительно, мучительно и нежно. Любят и встречаются, чтобы убить потом. Это искупление. Это неизбежно.
Кровью вся залитая, она теперь лежит. Грудь ее раскрытая. Разорван узкий ворот. В воздухе предутреннем резок стук копыт. Петухи запели. Пробудился город.
Стал восток весь ласковый, как ты, моя любовь, Ты, которой предан я, беспомощно, безумно. Снилась мне сегодня разбрызганная кровь, И толпа сдвигалась, встревоженно и шумно.
Ты, что захватила, взяла всю жизнь мою, Ты смотришь вдумчиво, загадочно и нежно, Понял я сегодня, что я тебя убью. Это искупление. Это неизбежно.
Сторож оглянулся. Сторож проходил. В эту ночь весеннюю я снова был несмелым. Ветку ты просила. Я ветку отломил, Янтарем залитую, сверкающим и белым.
Кто-то этой ночью смелее был, чем я, Кто-то разрешивший, убивший все вопросы. Утро засияло. Сверкнули острия. Заблестели овна. Заблестели росы.
В эту ночь весеннюю тебя я не убил. В эту ночь весеннюю я был опять несмелый. В эту ночь весеннюю тебя я так любил, Сладко-обессиленный, душно-онемелый.
О, встречные тени на улице людной. Вас создал чадящий, удушливый газ. Ужель и на солнечном свете вам трудно? Усталы и скудны улыбки у вас.
О, встречные люди на улице шумной, Зловеще-угрюмый, тревожный поток, Вы — отблески Смерти властительно-чумной, С багровым затеком расплывшихся щек.
Куда вы спешите? Чего вы хотите? Уйдите! Уйдите! Я вас не хочу! Ужель вы спешите на радость открытий, На радость открытий навстречу лучу?
Здесь солнце в лучах многозвонных и алых. – Не надо усталых! Идите домой! Идите, сидите в зловонных подвалах, Заботливо скрытые ласковой тьмой..
Кружатся, теснятся, бегут вереницей, Удушливой грудой, как будто во сне. Стеклянные взоры и странные лица, И всюду, повсюду и прямо ко мне!
Испуганно-бледные, грязные дети, И чахлые юноши с блеском угрей, И девы с грудями, как старые плети. Не эти! Не эти! Уйдите, скорей!
Идите, сидите в зловонных подвалах. Не надо усталых в поту и крови! Здесь солнце в лучах многозвонных и алых! Здесь праздник влюбленных, здесь праздник любви!
О, где же все те, кто и счастлив и молод? Грохочущий Город, куда ты их скрыл? Ведь этих пришиб чей-то каменный молот, Ведь это все выходцы чумных могил!
И Солнце закрылось, и Солнце стыдится, И с Месяцем скорбный ведет разговор. И Городу снится, и Городу снится Его торжество и последний позор…
И Месяц выходит, глядит бледнолицый. Гудит и грохочет угрюмый поток. — Стеклянные взоры, туманные лица С багровым затеком расплывшихся щек!
Во храме затуманенном мерцающая мгла. Откуда-то доносятся, гудят колокола. То частые и звонкие, то точно властный зов, Удары полновесные больших колоколов.
Торжественны мерцания. Безмолвен старый храм. Зловеще тени длинные собрались по углам. Над головами тёмными молящихся фигур Покров неверных отсветов и сумрачен и хмур.
И что-то безнадёжное нависло тяжело, Тревожно затуманивши высокое стекло. И потому так мертвенен убор парчовых риз, И потому все люди тут угрюмо смотрят вниз.
Есть это безнадёжное в безжизненных святых, В их нимбах жёлто-дымчатых, когда-то золотых. И в лицах умоляющих пригнувшихся людей, И в шляпках этих впившихся, безжалостных гвоздей…
И ты, моя желанная, стоишь здесь в уголке. И тоненькая свечечка дрожит в твоей руке. Вся выпрямившись девственно, беспомощно тонка, Сама ты – точно свечечка с мерцаньем огонька.
О, милая, о, чистая, скажи, зачем ты тут, Где слышен бледным грешникам зловещий ход минут. Где все кладут испуганно на грудь свою кресты, Почуя близость вечности и ужас пустоты.
Где свет едва мерцающий чуть дышит наверху. Где плачут обречённые давящему греху. Где прямо и доверчиво стоишь лишь ты одна, Но тоже побледневшая и вдумчиво-грустна.
Скажи, о чём ты молишься? О чём тебе грустить? Иль может ты почуяла таинственную нить, Что душу обхватила мне обхватом цепких трав, С твоею непорочностью мучительно связав.
О, милая, прости меня за мой невольный грех. За то, что стал задумчивым твой непорочный смех, Что вся смущаясь внемлешь ты неведомой тоске, Что тоненькая свечечка дрожит в твоей руке,
Что ближе стали грешники, собравшиеся тут, Ловящие испуганно зловещий ход минут, Кладущие безропотно на грудь свою кресты, Почуя близость вечности и ужас пустоты.
Тогда, когда тебя я встретил, Дрожа, ты мне сама открыла Все то безумное, что было, Что было прежде, до меня. Ты помнишь ведь, что я ответил? Я думал, что простить возможно. О, как безмерно, как тревожно Я полюбил, с того же дня!
О, как я верил в непорочность, Хотя б души твоей, дрожавшей, Души твоей, к моей припавшей, Все мне отдавшей, полюбя. Но нет, я вижу всю непрочность Любви, которой я поверил. Я все возможности измерил – И отрываюсь от тебя!
Не знаю я, как это было. Быть может, долго ты боролась. Или склонилась, точно колос, Или упала, как звезда. Но нет во мне ни грез, ни силы. Я не могу быть оскорбленным, Так оскорбленным, так казненным Тобой, неверная, всегда.
Ах, сердце этого боялось. Уже давно в бреду пророчеств, Я видел ужас одиночеств, Сознаний режущую нить. Скажи, зачем ты не дождалась. Ужель ты не могла предвидеть, Что это ведь должно обидеть, Что этого нельзя простить?
Быть может, было то весною, В вечерней мгле, в душистом мраке, Когда кругом вставали маки, Самовлюбленные цветы… И он, мой враг, бродил с тобою, – Была ты, как цветок дрожащий, Был он упорный и томящий, Манящий тайные мечты…
Проклятье ласковому бреду, Проклятье вашему объятью, Проклятье, вечное проклятье Пусть поразит его, губя! Я позабуду. Я уеду. Ах, ты не знаешь, как я верил. Я все возможности измерил – И отрываюсь от тебя!
Проходите, женщины, проходите мимо. Не маните ласками говорящих глаз. Чуждо мне, ушедшему, что было так любимо. Проходите мимо. Я не знаю вас.
Горе всем связавшим доверчивое счастье С ласками обманщиц, с приветами любви! Полюби бесстрастье, свет и самовластье. Только в этом счастье. Только так живи.
Тени говорящие дрожавших и припавших, Тянетесь вы медленно в темнеющую даль. Было ль, было ль счастие в тех встречах отмелькавших? Может быть и было. Теперь – одна печаль.
В дебрях беспролётных, в шелестах болотных Ты навек погибнешь, если любишь их. Уходи от этих ласковых животных, Ты, что должен выковать озарённый стих.
Горе всем припавшим к соблазнам и покою, Горе полюбившим приветную тюрьму. Горе всем связавшим свою судьбу с чужою, Не понявшим счастья всегда быть одному!
Пусть врывается ветер, бушующий, сильный, Пусть врывается ветер в окно! Пусть врывается ветер сюда, где могильно И как в затхлой пещере темно.
Я – унылый пещерник, а теперь беззаконник, – Погрязал в созерцательном сне. – Я кричу, я на влажный вскочил подоконник: Пусть врывается ветер ко мне!..
Проходил я безбрежность тревожных сознаний, Я сознанья сплетал, сочетал без конца, И в бреду погружений без просветов и граней Был хаос искажений души и лица.
О, я ведал вбиранье соблазнов и бредов, О, я ведал впиванье вещающих книг. Потаенность внемирных обходов изведав, Я к тревожности жутких сознаний приник…
И теперь не хочу, не хочу сознаваний. Снова мир упоительно-нов. Я хочу быть свободным для криков, для браней И для солнечно-ярких пиров!
Я отброшу, смеясь, власяницу из вервий, Ужас книжных, наваленных груд, Под которыми тихо шевелятся черви, Соработники злобных минут…
Ветер, веявший викингам, дружный варягам, Направлявший всем смелым ладью, Эти тучи идут неуверенным шагом. – Дай им силу свою!
О, какое блаженство в полетных скитаньях, От планет до планет средь безмирных пространств. В роковых бушеваньях, в опьяненных свистаньях И в срываньях враждебных убранств!
Ветер! Ветер! Мой вождь и союзник, Ветер вольных сторон! Я теперь беззакониях, я не узник, не узник. Я свободе опять возвращен!
Und missriethet ihr selber, missieth darum der Mensch?
Nietzsche
Пою предсмертные напевы И дни последние живу. И вас, смеющиеся девы, На пир торжественный зову! – И умереть-то без гримас ты Не можешь, богохульный шут! — О, женщины, которым часто, Вслед убегающих минут, Я до конца давал всю душу, Ужель не кажется и вам, Что смертью я своей нарушу Заветы, данные мирам?..
Три дня мы будем править пляски Вслед убегающих минут. — Какие варварские маски! Какой бесчинствующий блуд! В сплетеньях жутко-незнакомых Зажжем мы чадные костры — И грянут в царственных хоромах Мои предсмертные пиры! И я, приговоренный в смерти, Скажу властительную речь: Не надо тлеть, о, верьте! верьте! Но разом своевольно сжечь
Все, что судьба нам даровала, В три дня все сжечь, все сжечь дотла. Под визги дев, под шум бокала, Под звон разбитого стекла! Три дня продолжатся беседы И исступленные пиры. — Как ярки будут наши бреды! Как жарки чадные костры!
— И умереть-то без гримас ты Не можешь, богохульный шут! — О, женщины, которым часто, Вслед убегающих минут, Все отдавал я, верьте! верьте! Я горд еще и я живу, Когда на пир, на праздник Смерти Я вас торжественно зову!
Мы видели остров русалок над пурпурной, над бурной волной. — «Приди же, приди, мой желанный!» — несказанной рыдая мольбой. Срывалось, томя, опьяняя с приотворенных, жаждущих губ. Русалка, как небо нагая, пробиралась на черный уступ. Другие висели и бились меж зигзагов обрывной скалы. И в пляске пьянящей кружились, словно чайки морские белы. Прибои звеня разбивались об их бедра и белую грудь. — «Мы все здесь погибнем!», воскликнув, я в обратный направился путь.
Русалка поет, приди, приди, Все забудь и приди отдохнуть на груди. О, навеки забудь, навсегда удали Упоенья, волненья и грезы земли.
Здесь так сладко скользить в перебоях волны, Здесь в жемчужных покоях — жемчужные сны. Обжигающий луч не проникнет сюда, Не проникнет сюда, никогда.
О, ты мой навсегда! О, приди же ко мне! Гаснет день в вышине, видишь, тень на волне. Всю ночь мы будем друг друга ласкать, Будут губы мои… обжигать. Эти губы бледны, эти губы как лед, Оттого поцелуй их пронзает и жжет…
На влажных грудях, опьянен, ты уснешь. О, оставь же свой страх, ты – как месяц хорош! Ты уснешь, ты уснешь, ветер сдержит волну. О, иди же ко мне! В глубину!
Сегодня ночью опять ты ко мне приходила. Говорила, смеялась, манила белой рукой. Пойми, наконец, что больше нет силы, нет силы! — А могу ль я пойти за тобой?
О, твой голос так вкрадчив, так нежен, так страстен А твой смех так певуч. Пойми, что я болен, над собой я не волен, не властен. Русалка! не мучь.
О, как вся ты смеялась, извивалась, менялась. Как светлое вино переливалась речь. И ты, лучистая, ко мне ты наклонялась, Маня на грудь прилечь.
Месяц выдвинулся, месяц над рекою закивал. У русалок нынче пенье, у русалок нынче бал. Оттого прозрачно светит оживающая тишь, Оттого к воде пригнулся любознательный камыш.
Мы с тобой их не встревожим, тихо двигая ладью, Мы с тобой их видеть можем через светлую струю, Мы посмотрим к ним, как смотрит любознательный камыш И мы будем вместе, вместе — отчего же ты молчишь?
Ты боишься этих сосен на неровном берегу, Близ которых мы проходим в засветившемся кругу. Сосен, страшных и косматых, точно в черной бороде, Наклоненных, обагренных, подступающих к воде.
Отойдем от этих сосен с бородами мертвеца. Знаешь, мне лишь смутно виден облик твоего лица. Ты сама едва видна мне, опираясь на корму, — Знаешь, страшно, знаешь, страшно в этот час быть одному…
А теперь под лодкой пенье улыбающихся уст. Закачался, зашатался над водою темный куст. Струйки радостно забились там, где было все мертво. То русалки уцепились телом цепким за него.
Знаешь, в юности когда-то я одну из них любил. И на дно, на дно морское я за ней не раз ходил. Тело все ее светилось влажно, как твоя слеза. Прямо в душу проникали мне зеленые глаза.
Знаешь, вечером ходил я к ней на берег, в тростники И лукавая являлась неприметно у реки. Обхватив меня руками, закрывала мне глаза И куда-то увлекала, где повсюду бирюза.
Знаешь, месяц у них больше и красней во много раз. И у них он не заходит, как заходит он у нас. А они тому не верят, я не знаю, почему. И они всему смеются и не верят ничему…
Ты не слышишь, ты не смотришь, отчего ты всё молчишь?.. Как угрюма этих сосен обступающая тишь. Месяц — красный и безумный, как пылающая медь. Сядь поближе, чтобы в очи — мог тебе я посмотреть.
Мне тебя совсем не видно сквозь сгустившуюся тьму. Весла точно прирастают, весел я не подниму. Лодка стала неподвижно, точно врезалась в гранит. За кустами кто-то дико, оглушительно кричит.
Знаешь, страшно, знаешь, страшно в этот час быть одному. Ты теперь едва видна мне, опираясь на корму. Месяц сделался краснее раскаленного угля. Сосны, сосны подступают, бородами шевеля.
Разгорается и меркнет в волнах лунное кольцо. Знаешь, у тебя чужое, не твое совсем лицо. Я узнать тебя не в силах, ты другая, ты не ты. Это дикое виденье. Это чуждые черты.
Это бред и наважденье, черных сосен заговор, Но от сосен мы спасемся в поле, в поле, на простор! Месяц пламенным пожаром исступленно запылал. О, проклятая, уйди ты! Горе, я тебя узнал!
Ты опять ко мне вернулась в этот праздник, в эту ночь, Чтобы вновь меня заставить безнадежно изнемочь. Прямо в душу проникает мне ласкающийся взор. Я беспомощен, как прежде. О, проклятье и позор!
Сосны тесно подступают, наклоняются к воде. Мы погибнем, мы повиснем в их косматой бороде. Возникает, потухает оживающая тишь. Над водою протянулся любознательный камыш.
Луг золотистый, Сонный и влажный, Тихий, лучистый, Как песня протяжный, Ты все такой же, Как был и в раю, О, успокой же Душу мою!
Сотни веков исступленною бурей Мир сотрясали — и что ж? Светлое царство прозрачной лазури, Царство лазури все то ж, Также над миром дрожат аметисты, Никто их в корону не вплел королю. Символ безбурности, — луг золотистый, Влажно-лучистый, тебя я люблю.
Утром весь дышащий, сонный и свежий, Нежно на солнце блестя, С спуском зеленым зеленых прибрежий Ты радостен, словно дитя, Взорами ясными белых кувшинок, Смеясь, ты на солнце глядишь, Сколько росинок, сколько слезинок Снова ему подаришь!
Но полдень становится душен, Пьянит тревожной мечтой. Как прежде ты солнцу послушен. Днем золотым — золотой. Лежу, созерцая безбрежность, Едва приоткрывши глаза. Весь мир — бирюзовая нежность, Весь мир — одна бирюза.
Вечером тихим ты спелый и желтый С огненно-красной каймой. Вечер, как рад я, что снова пришел ты, Ласковый вечер, ты мой. Вот я, как слабый, поникнувший колос, Больше борьбы не приму. Сердце устало, сердце боролось. Надо заснуть и ему.
Ночью ты бледный, дымчато-сизый, Над тобою колдует туман. Белые, влажные ризы Протянулись от западных стран. Но снова настанет рассвет бледно-алый, Он будет такой же, как был и в раю, Душа еле дышит, устала, устала, Луг, успокой же душу мою!
Весна, приди, не медли боле, — Мое унынье глубоко, — Моей усталой, тихой боли Коснись ласкающе-легко. Я изнемог от дум бессильных, От исступления в борьбе, Как узник из глубин могильных, Тянусь я с трепетом к тебе. Природы грустный отщепенец, Восславивший природный ум, Я жалкий пленник жалких пленниц — Навек порабощенных дум… О, если б быть опять ребенком, Не думать горько ни о чем, Тонуть в сиянье нежно-тонком Под воскрешающим лучом. Чтоб, затушив мятеж сознанья, Приникнуть к шелестам травы, Впивая тихое сиянье Непостижимой синевы.
Пурпурный вечер. По тихим далям Легли сиянья. Прозрачна тень. Мы вступим в лодку. Легко отчалим. Оставим берег. Забудем день.
Вонзится лодка, как будто в ризу, В струи янтарно-пурпурных волн. Обрывист берег. Нам надо книзу. Там между сосен привязан челн.
Наш челн спокойный, наш челн любимый Скользящий тихо в немой волне, Близ тихих сосен идущий мимо, Легко качаясь, как в светлом сне. Безбрежно счастье немой истомы. Не надо думать. И можно плыть. И серебрятся волны изломы, И вслед за лодкой струится нить…
Полюбим волны, в волнах качаясь, В дрожащей, в тихой, в вечерней мгле, Все удаляясь, не приближаясь К забытой нами, к чужой земле.
Пусть темен берег, пусть он отвесен, Пусть жутко-черен прибрежный лес, В душе – сиянье блаженных песен, Как тихий шопот, как сон принцесс…
Зловеще-грозный гул грохочущего треска. На миг открывшийся заоблачный пожар. И ослепительность стремительного блеска, И где-то резкий, впившийся удар. Притихли девушки, чего-то ждут пугливо. Их взгляд задумчивый печален и глубок. Вот снова острый блеск и желтых туч разрывы, И синим пламенем охваченный восток, Вот снова грозный гул, зловещ и жутко-долог, Все исступленней дождь, высоко брызжет грязь. Поднялись девушки, идут к себе за полог И Божьей кары ждут, задумчиво крестясь. Повисших ставен сорванные болты О стену глухо бьют, рыдая и гудя. Меж темных туч все небо мутно-желто, И непрерывен шум тоскливого дождя.
Уж темно. О, как рано темнеть теперь стало. Закрываю окно. А помнишь, – бывало?
Вечера золотые в венках из рубинов, Нега сумерек – песни без слов. Разноцветность пушистых павлинов, Мягкий шелк кружевных кринолинов, Силуэты седых исполинов В очертаньях сквозных облаков.
А теперь Вечер скучен и длинен, Крепко замкнута дверь, И балкон наш пустынен.
Ветер рвет полотно, Насыщенное долгим дождем. Вот совсем уж темно За окном.
Время тянется долго, и оно уж ненужно. Что мне делать, на что мне смотреть В этой комнате грустной, при лампе недужной, Готовой сейчас умереть?
Были дни огневые, как блеск нестерпимый Мировых лучезарных ракет, Были яркие дни, как крыло серафима, Были тихие дни, как прозрачные дымы, Были нежные дни, как улыбки любимой, — А теперь этих дней уже нет!
Наши клумбы в саду Искалечены, как после пыток. Ветер рвет на ходу Лепестки маргариток.
Он не знает пощад, Исступленный грабитель, Плачет сад, Словно робких монахинь обитель.
Это празднует месть Кто-то, любящий тьму. Не дано ведь доцвесть Ничему.
Мне хочется, мне хочется с тобой остаться вместе, Глядеть в твои глаза, в лучистое лицо. Мне хочется надеть тебе, моей невесте, На пальчик маленький красивое кольцо.
Когда я близ тебя, я тихо воскресаю. Я делаюсь цветком, раскрывшим лепестки. Я словно вдруг приник к лепечущему раю, Быть может, чрез твои лучистые зрачки.
Мне кажется, мне кажется, что мы дрожим влюбленно, Два влажные цветка — в сиреневом саду. И тихо я шепчу: «Оставь свой стебель сонный И приходи ко мне. И я к тебе приду».
И страшно нам, и страшно нам, что вдруг увидят люди, Что мы, цветы, ушли с зеленых стебельков, И будут говорить о невозможном чуде, И будут тайну знать задумчивых цветов.
Как сладостно, как сладостно с тобой остаться вместе. Но страшно нам людей и их лукавых глаз. И я шепчу тебе, застенчивой невесте, Про тайну тихую, про наш заветный час.
Про сумрак тающий – в аллее затененной. «Ты приходи ко мне. И я к тебе приду». Про шепот ласковый, про шепот полусонный, Про шепот двух цветов в сиреневом саду.
О, девочка-цветок с лучистыми глазами, Ты мне открыла все, доверившись на миг. И нежный уговор безмолвно между нами, Как тихий поцелуй, таинственно возник.
О, я подозревал, и мне всегда казалось, Что лишь случайно ты средь нас — среди людей, Цветком задумчивым всегда ты оставалась, Любимцем светлых зорь и ласковых дождей.
Давно заметил я в тебе как будто пленность,- Как будто ты — не здесь, как будто ты в бреду. О, я подозревал в тебе прикосновенность Цветам загадочным в задумчивом саду.
О, девочка-цветок, как счастлив я сознаньем, Что тайной странною теперь владею я. Я так же, как и ты, пленен очарованьем Двойного счастия, двойного бытия…
Над миром встала ночь. И нет луне запретов, Я помню уговор. И я давно в саду. Я к каждому цветку в мерцаньи бледных светов Взволнованный мечтой, крадучись, припаду…
Вот шорох пробежал и скрылся в сонных травах. Зачем? Что значит он? Не твой ли это зов?.. Но как узнать тебя средь тысячи лукавых, Манящих, ласковых, смеющихся цветов?
Душа тебя зовет с волненьем и мольбою. Ты – здесь, ты где-то здесь. Я знаю, – ты близка. О, дай найти тебя, дай мне побыть с тобою, – Дай мне побыть цветком вблизи тебя, цветка!
Мне лицо лучистое твое давно желанно, И давно, и тайно оно знакомо мне. После чуда светлого, после встречи странной В ласковом, в пророческом, в новогоднем сне.
Помнишь эту встречу — то было не случайно. Тихая и светлая явилась ты ко мне. Это души встретились радостно и тайно В ласковом, в пророческом, в новогоднем сне.
Ты спала, закинувшись, не пошевелилась, А душа с душою обнялась в вышине, Радостного чуда тайно причастилась В ласковом, в пророческом, в новогоднем сне.
И когда мы встретились, мы вздрогнули от счастья. Мне казалось, словно я приблизился к весне. Мы тотчас припомнили светлое участье В ласковом, в пророческом, в новогоднем сне.
Я хочу, чтоб прошедшее было забыто. За собой я огни потушу. И о том, что погибло, о том, что изжито, Я тебя никогда не спрошу.
Наше счастье больное. В нем грустная сладость. Наше счастие надо беречь. Для чего же тревожить непрочную радость Так давно ожидаемых встреч.
Мне так больно от жизни. Но как в светлое счастье Ты в себя мне поверить позволь. На груди твоей нежной претворить в сладострастье Эту тихую, тихую боль.
Пусть не будет огня. Пусть не будет так шумно. Дай к груди головою прилечь. Наше счастье больное. Наше счастье безумно. Наше счастие надо беречь.
Я больше не грущу. Я больше не ревную. Я только счастья жду — и упоенных встреч. Хочу отдаться весь тебе и поцелую, Хочу к груди твоей приникнуть и прилечь.
Я долго ревновал. Душа моя боролась. Душа была больна. Душа боится мук. Но пусть звучит теперь твой смех, твой нежный голос, Пусть шею обовьет кольцо стесненных рук.
Я жажду губ твоих, покорных поцелую. Я счастья, счастья жду, все думы отстраня. Я больше не грущу. Я больше не ревную. — Люблю, люблю, люблю… люби же ты меня.
Я часто счастья ждал, усталый от ненастья. Молитвам ропотным внимала тишина. И вот мне кажется, вся беспредельность счастья, Как в солнце все лучи, — в тебе заключена.
Ты точно светлый сон, сияющий и вешний, Что душу озарил и шепчет ей: поверь. Ты с самых первых встреч казалась мне нездешней, Но то, что счастье – ты, я понял лишь теперь.
Мечтою ласковой задумчиво взволнован, Я образ твой храню в мельканьи всех минут. И я люблю тебя. И я к тебе прикован. Так, как я жду тебя, так только счастья ждут.
Я знаю,– вся лазурь, вся беспредельность счастья, Вся солнечность лучей, – в тебе заключена. Поверив, тихо жду, усталый от ненастья. Молитвам радостным внимает тишина.
Морозная ночь. На окне бриллианты. Мерцает и блещет их снежная грань. Душистые волосы, шпильки и банты И тело сквозь тонкую ткань, Какое безумье, какая истома К губам исступленным припасть, И с них, как с волшебных краев водоема, Принять безысходную страсть! Всё глуше, протяжней и все погребальней Метельный напев за окном. А здесь, в этой душной, натопленной спальне, Какое безумье вдвоем! Там шумная вьюга, там песни метели, Подобные пению труб. А здесь на горячем, на трепетном теле — Следы обезумевших губ! Закрыты глаза, обессилено тело, Сползли волоса на виски. Но груди как прежде упруги и белы, Как граненый опал их соски. Не надо теперь никаких достижений, Ни истин, ни целей, ни битв. Вся жизнь в этом ритме безумных движений — Ему исступленье молитв! Пусть мир сотрясают снега и метели, И громы архангельских труб. Всё в этом горячем, порывистом теле Открыто безумию губ.
О, девочка моя, твои слова так скрытны, Но я в глазах твоих все тайны уловлю. Я твой подвижный стан, прямой и беззащитный, Так радостно-светло, так ласково люблю.
Когда к твоей руке я тихо прикасаюсь, Заметила ли ты, — все переходит в сон? Тобою я давно безмолвно восхищаюсь, Девичеством твоим лучисто осенен.
Пока — молчали мы, но раз мы были рядом. Ах, что-то и влекло, и отстраняло нас, И долго я смотрел любующимся взглядом В сиянье темное твоих лучистых глаз.
И вдруг твой взор поймал, так нежно заблестевший, Как будто вся душа, дрожа, в него вошла, Но вмиг смутилась ты, стыдливо покрасневши, И вновь потухший взор поспешно отвела.
О, девочка моя, мы связаны тем взглядом, Заметила ли ты, — все переходит в сон? Я навсегда хочу с тобой остаться рядом, Девичеством твоим лучисто осенен,
Сегодня вечером, когда наш знак прощальный — Прикосновенье рук я ласково продлю, О, девочка, пойми, что я душой печальной Тебя и радостно, и ласково люблю.
О как мне жаль тебя и ласково, и нежно, Как я люблю тебя, любуясь и грустя, За все, что ждет тебя, за все, что неизбежно, О, как мне жаль тебя, стыдливое дитя.
Что я скажу тебе, доверчивой и чистой, В ответ на всю любовь, застенчивость и дрожь. Как я скажу тебе, безгрешной и лучистой, — И разве я могу? И разве ты поймешь?
Последних дум моих, дитя, ты не уловишь, Полна ты светлых зорь, стыдливо полюбя, О, если б знала ты, что ты себе готовишь, Какой безмерный груз берешь ты на себя!
Зеркальная река. Лучистая полоска. Дрожит прощальный луч, деревья золотя. С своей затейливой и взрослою прической Как ты мне нравишься, стыдливое дитя.
Как мне хотелось бы все то, что неизбежно, Все то, что ждет тебя, заботливо отвлечь, И в тихой радости и ласково, и нежно Твой розовый расцвет лелеять и беречь.
В тебе есть что-то строгое, стыдливое и чистое, Каких-то тайн нетронутых немая глубина. И все-таки ты нежная, как будто вся лучистая. Девическая строгость всегда, всегда нежна.
Когда со мною рядом ты и смотришь вопрошающе, Глядишь так детски-пристально мне в душу, в глубину, Перед тобою девственной, перед тобой незнающей Я начинаю чувствовать безумную вину-
Задумчивые сосны суровы и безжизненны. Плечом к плечу коснулись мы, и сладко быть вдвоем. Но взгляд твой недоверчивый, но взгляд твой укоризненный И быть с тобой мне кажется мучительным грехом.
Безжизненные сосны черны и тесно сдвинуты. Повсюду сосны черные и больше ничего. Ужели все прошедшее не может быть отринуто, И все твое девичество не озарит его?
Прости меня за прошлое. Мне хочется прощения, Лучисто-тихой радости, чтоб душу озарить, И светлой непорочности, и светлого смущения… Ты можешь, можешь, можешь, и ты должна простить.
Со взглядом детски-пристальным, ты — строгая и чистая, – Но даже этой строгостью светло озарена, Ты нежная, ты нежная, ты словно вся лучистая, Девическая строгость всегда-всегда нежна.
Там в гостиной люди, – говорят и спорят, Странно-возбужденны, как будто бы в бреду, Тайной, темной власти ослепленно вторят, Там в гостиной люди – я от них уйду.
Уходи за мною – в тихое молчанье, В комнату закрытую – к высокому окну. Видишь, там на улице — каменные зданья Тихо покорились ласкающему сну.
Радостно лелея загадочные думы, Тихо и доверчиво безмолвствуют они. Не смутят их счастья — уличные шумы, Блики электричества, желтые огни…
А над ними дышат — волей необъятной, Светлым обещанием, знающей судьбой — Звезд неумирающих серебряные пятна, Небо сине-черное, сумрак голубой.
В комнате так тихо. Протянуты мерцанья. Блики электричества на матовом полу. О, смотри доверчиво в темное молчанье, О, приникни ближе к морозному стеклу.
Если верить сумраку, — он тихо улыбнется, Даст и обещание, даст и забытье. Видишь, стало радостно, только сердце бьется, Только сердце бьется — твое или мое?..
Там за дверью – люди, спорят возбужденно. И не видят люди, что мы ушли с тобой, Что мы удалились, тайно и влюбленно, В комнату закрытую, в сумрак голубой.
Что мы верим тихо, верим обещанью, Радостно приникнув к морозному стеклу, Что мы полюбили тихое молчанье, Небо сине-черное, ласкающую мглу…
Что мы так забылись тут, что если сердце бьется, В первый миг неясно нам – твое или мое… Если верить сумраку – сумрак улыбнется, Даст и обещание, даст и забытье.
Ужель, ты думаешь, что я в ревнивой муке Не рад любви твоей и счастью твоему, Когда, соединив ласкающие руки, Ты с ним в толпе идешь, доверившись ему?
Ужель ты думаешь, что я тебя ревную В тот самый светлый миг, в тот радостный твой миг, Когда почуявши кругом толпу чужую, Твой стан к его руке доверчиво приник?
О, нет, я тихо рад, в твои глаза взглянувши. Останься с ним всегда. Ему не прекословь. О, как ты счастлива, к нему дрожа прильнувши, Забывшая себя, принявшая любовь.
Я вижу вас в толпе, я вижу отовсюду. Он выше всех в толпе, ликующий орел. И всюду вместе вас всегда я видеть буду,— О, если б хоть на миг он от тебя ушел!
Лишь чтоб открыть тебе рыдающую муку, Все исступление, что я несу любя. Но ты проходишь с ним, склоненная на руку, На руку мощную, держащую тебя.
О, этот тонкий стан, к нему дрожа прильнувший, О, этот тонкий стан слабее стебелька. Но нет, я тихо рад, в твои глаза взглянувши, И радостно душа душе твоей близка.
И не ревную я. Не надо мне участья. Останься с ним всегда. Ему не прекословь. Останься счастлива, изведавшая счастье, Забывшая меня, принявшая любовь.
Благословим судьбу за наше разлученье?.. В нем воля явная. Зачем же длить борьбу? Пусть в сердце сдавленном глухое исступленье, Благословим судьбу. Благословим судьбу.
Открылся весь наш путь, навек разъединенный, Мы отданы судьбой влиянью разных сил. Я знаю весь твой путь, лучисто-неуклонный, И я его в душе давно благословил.
О, тихая сестра, о, агнец златорунный, Ты ангел ласковый среди печальных дев. И вся твоя душа – святой и многострунный, Угодный Господу молитвенный напев.
Ты подвиг свой возьмешь без ропота и думы. О, сохрани себя. И душу уготовь, Твой подвиг не в борьбе, тяжелой и угрюмой, Твой подвиг сладостный – смиренная любовь.
В ней ласковая весть о счастья всеединства. Для душ поверивших мгновенье забытья. В ней радость светлая святого материнства И приобщение к заветам бытия.
О, тихая сестра, дай ласковые руки. Я покорюсь судьбе. Я больше не ропщу. Я в этот крупный час мучительной разлуки Ненужным ропотом тебя не возмущу.
Я встану, как и ты, смиренно на колени, Я буду повторять покорную мольбу. Пусть в сердце сдавленном безумье исступлений, Благословим судьбу. Благословим судьбу.
Задумчивый по улицам ходил я много раз. Как близкого приветствовал меня дрожащий газ. И я смотрел доверчиво на цепи фонарей, На тихое сияние закатных янтарей.
И все казалось призрачным средь неподвижных стен, Закутанным, захваченным в какой-то тайный плен. С безмолвным пониманием глядящим в глубину, Любовно убаюканным в ласкающем плену.
Порой бывали огненны и жутки вечера. Казалось, срок исполнился, — последняя пора. Бежали неба красного, теснились возле стен, Боялись, что разрушится наш бестревожный плен.
Но вновь спускалась призрачность укромной тишины, И снова все лелеяли ласкающие сны, И снова тени тихие, уставшие от дня, Отдавшись грезе трепетной, скользили близ меня.
Когда вечерним сумраком сменялась бирюза, У них бывали грустные, бездонные глаза. И руки слабо-белые без жизни и без сил, И эти руки слабые я трепетно любил.
И стал я тоже призрачным, как тени вкруг меня, Как эти тени бледные, боявшиеся дня. С душой, навек отдавшейся мечте и тишине, Бегущей жизни красочной, живущей лишь во сне.
И в счастье беспредельное с тех пор я погружен. Сливаюсь с миром призраков, сам обращаюсь в сон. С благоговейным трепетом лелею тишину, Навеки убаюканный в ласкающем плену.
Когда расстанусь я с тобою, Чрез много лет прочтешь вновь это ты; И грудь твоя наполнится тоскою, И вспомнишь детство ты былое, И пылкой юности мечты.
И вспомнишь любящего брата, Который, может быть, в стране чужой Грустит о том, что он имел когда-то, Чему теперь уж нет возврата, Грустит о юности былой.
И вспомнишь ты счастливые те годы, Когда беспечно дни для нас текли, Когда не знали мы еще невзгоды, Ни жизни бурь и непогоды, А верили лишь в счастье впереди.
Ты молода, неопытной душою Ты веришь в счастье и добро; Ты не обманута еще судьбою. На сердце у тебя так ясно и светло. Жизнь кажется тебе заманчивой, прекрасной, Раскрыт перед тобой ее широкий путь; И призрак счастия, далекий и неясный Волнует молодую грудь. Но скрыта темной пеленою Вся будущность от нас; не знаешь ты, Что предназначено тебе судьбою Перетерпеть, перенести. Что ждет тебя? Желаний — исполненье? Дней ясных и счастливых нить? Далеко от нужд, от горя и мученья Жизнь в счастье суждено тебе прожить? Или, быть может, счастье помрачится? Горе, страданье узнаешь ты, Тогда я буду за тебя молиться, Просить пощады у судьбы. Но верь мне, всей моей душою Тебе добра желаю я, Да будет счастие с тобою, Да Бог благословит тебя.
Изнуренный житейской заботой, Весь разбитый, усталый, больной, Над бесплодной томяся работой, Оклеветанный злою молвой, Потерял я охоту трудиться, И бороться, и жить, и терпеть… И хотелось бы только забыться И от мира бы вдаль улететь. И берусь за страничку поэта И, забыв о страданьях людских, Далеко от заботы и гнета Уношуся в мечтах золотых. В этих дивных строках подкрепленье Нахожу постоянно в себе. В них свои проверяю стремленья, В них я черпаю силы к борьбе, А потом я сажуся к роялю, Властно звуки несутся волной, Звуки полные тихой печали, Мне надеждой звучат молодой, И волшебные, дивные грезы Над моею витают душой; На глазах блещут теплые слезы А на сердце и мир и покой… С новой силою, с новой охотой И с надеждой в усталой груди Принимаюсь я вновь за работу, И борьба не страшна впереди.
На берегу морском высоком, На живописных склонах скал, Один, задумавшись глубоко, Безмолвно грустный я стоял. Высоко поднимались волны, Волна катилась за волной, И дум и восхищений полный, Стоял над бездной я морской. И в созерцанье погруженный, Я думал о страстях людских, О мире думал, о вселенной И о вопросах мировых; О Боге думал, о природе, О цели вечной бытия, О счастье, славе и свободе, О зле и благе думал я. Зачем же люди здесь страдают, Воюют за клочок земной? Зачем друг друга убивают С такою злобой и враждой? Чего хотят, к чему стремятся? Зачем бесцельная вражда? Ужели жизнью наслаждаться Нельзя без крови и вреда? Я думал о людских страданьях, Я думал о Творце людей… И о начале мирозданья, И о причине всех скорбей… Вопросы эти волновали Так сильно мой усталый ум… Внизу же волны рокотали, И слышался прибоя шум.
Нет, шаловливою гвоздикой Я не решаюсь вас назвать, Ведь, право, было б слишком дико Вам шаловливость приписать. Для повилики слишком полны, Для георгина ж вы худа: В нем красок пламенные волны, Которых нет в вас и следа.
На колокольчик миловидный, Как мне ни стыдно, не решусь: Вдруг вам покажется обидно, А я обидеть вас боюсь.
Левкой, цветок весьма приятный, Да репутация плоха: Он дышит негой ароматной Самовлюбленного греха.
«Однако ж трудная дилемма!..»
Однако ж трудная дилемма! Я как потерянный хожу – Ни с резедой, ни с хризантемой Я сходства в вас не нахожу.
Мимоза?! Это поэтично! Но затруднение здесь в том: Она у нас так необычна, Что с нею плохо я знаком.
Ах, расцветающею розой Хотел бы вас прославить я, Но что-то стало пахнуть прозой От роз, луны и соловья.
Уж столько было инцидентов, Где фигурирует она, Что по уставу декадентов Она теперь воспрещена.
Назвать вас лотосом не смею: Он любит полночь и порок. Итак, осталась орхидея, Индийско-сказочный цветок.
Вот где открылись горизонты! Но не ликуй еще, поэт: Ведь скажут – взято у Бальмонта, А это – худшее из бед!
Ах, я в ужасном затрудненье, Не помогает ни на грош Ни поэтическое рвенье, Ни стих, отточенный, как нож.
Уж не ошибка ли всё это, Куда меня мой дух завлек! И вы, цветок в мечте поэта, На самом деле – не цветок?
Приходится, во избежанье Дальнейших несогласных слов, Устроить нам голосованье На общем сборище цветов.
Цветы живут, впивая росы, Любя приветы ветерка, А вы поставили вопросы, Что невозможны у цветка.
Цветок, который сам не знает, Какой он мир собой облек, Что за мечту он воплощает, – Есть подозрительный цветок.
О, я предвижу всё, что будет: Баллотировкой голосов Вас, без сомнения, присудят Быть исключенной из цветов!..
Сколько чувств и речей в эти несколько дней! Жизнь кипит, жизнь зовет и пьянит… Помню трепет плечей, помню искры очей, Помню рокот влюбленных речей. Не в обманчивом сне это грезится мне; Я живу! Это все наяву! И вверяюсь вполне я житейской волне, Пусть несет к неизвестной стране! На просторе – вольней! Там мне жить веселей! В сердце страстную дрожь не уймешь… И певучий ручей сладкозвучных речей, Знаю, грянет теперь горячей!
Я боюсь умереть молодым, На заре соблазнительных грез, Не упившись всем счастьем земным, Не сорвавши всех жизненных роз. Пышной лентой раскинулась жизнь предо мной: Все в ней блеск, все краса, все лазурь! Как пленителен счастия томный покой! Как роскошен размах этих бурь! Только б жить, только б жить я безумно желал, Грудь надежд закипевших полна. Этот жизненный пир, этот полный бокал Исчерпать бы хотел я до дна! Чтобы после я мог благодарной мечтой Уноситься к восторгам былым… О! вся жизнь, вся роскошная жизнь предо мной! Я боюсь умереть молодым!
Солнце смеется, приветно лучами играя, Ты улыбнулася, нежно головку склоня… И расцветает душа и дрожит, замирая, В нежащей ласке любви и весеннего дня. Слышишь ли птичек ласкательно-звонкие трели? Ах, как томит этот дивный весны аромат! Как на лице твоем солнца лучи заблестели! Как твои темные, страстные очи горят? Сладостно ноет от счастья душа, замирая… Жизнь опьяняет, надеждами пышно маня… Солнце так чудно смеется, лучами играя, Ты улыбнулася, нежно головку склоня.
Вы поймете ль весь вихрь упоений моих, Эту бурю страстей молодых? Да и может ли людям поведать о них Сладкогласно-рокочущий стих? Я хотел бы увидеть под склонами гор Властных демонов огненный спор, Победителей мощно-звенящий задор, Побежденных бессильный позор. Я хотел бы пылать, упиваясь, в огне, В безпредельно-немой тишине. И чтоб в сладком, томительно-нежащем сне Звуки крепко ласкались ко мне. Я хотел бы атласно-дрожащих плечей, Звезд, горящих во мраке очей, И чуть слышных, потушенных, странных речей, И рыданий безумных ночей!
Говоришь ты, что сердце тоскою сжимается, Когда вспомнишь, что лета пора пронеслась, Когда видишь, как желтые листья срываются И беспомощно бьются, дрожа и кружась. Когда с завистью смотришь, как птицы свободные Направляются за море, в синюю даль, Когда бродишь осеннею ночью холодною И весенних ночей так мучительно жаль. Грустно, больно и мне вспоминать пережитое. Где ж она, наша юность, мечтами обвитая? Где же страсти могучей роскошный размах? Вспомни, как в нас когда-то кипели желания, Как мы бодро смотрели в житейскую даль, Вспомни наши порывы, мечты, упования… Их мне тоже мучительно жаль!
Блеснувши сказочным убором Своих пленительных стихов, Летишь ты вольным метеором В мир несменяющихся снов. Красой неведомой и жгучей Ты оковал наш робкий взгляд — И миру дал своих созвучий Всеувлекающий каскад. Они как бред полночный странны, Они красивы и нежны, Как поцелуи польской панны, Как ропот ласковой волны… И будят в сердце страсть и муки Мглу ощущений, неги дрожь Их зачарованные звуки, Их завлекающая ложь… Певучей лаской их лелеем, Я в чутком сердце их таю — И перед вольным чародеем Склоняю голову свою!
Могучий, властный, величавый, Еще не понятый мудрец, Тебе в веках нетленной славы Готов сверкающий венец! В тебе не видит властелина Взор легкомысленной толпы: Что им бездонных дум пучина, Мечты победные тропы? Пусть будет так, пускай доныне Твой вдохновляющий призыв Глас вопиющего в пустыне — О, верь! О, верь! Ты будешь жив! Напевных слов твоих могучесть Прожжет упорные сердца… О, обольстительная участь! О, блеск, о, слава без конца! Твои предчувствия и думы Постигнув, в сердце я таю, И пред тобой, мудрец угрюмый, Склоняю голову свою!
Смотри, как хорошо! Умчалась буря – И снова даль небес роскошно-высока… Лишь кое-где в сияющей лазури Еще последние клубятся облака…
Как прихотливо-ярко освещенье! Вот длинный ряд заплаканных берез Блестит, горит, при каждом дуновеньи Роняя бриллианты светлых слез… Цветы, оправившись, как будто живы Играют радугой в забрызганной траве… Как хорошо, как чудно, как красиво И здесь, внизу, и там, в широкой синеве!
Меня зовете вы — союзник, Меня влечете за собой, — А я томлюсь, томлюсь, как узник Меж вашей шумною толпой. Мне безразличны все дороги, Что вы избрали для борьбы. Мне все равно — кто эти боги, Которым шлете вы мольбы!
В вас дышит замысел глубокий, Вы все узрели новый свет. И вы гонимы, одиноки. “Да, вы пророки — я поэт!” Ах, я люблю одни обманы Своей изнеженной мечты, И вам неведомые страны Самовлюбленной красоты!
