О некоторых моментах в развитии понятий[266]

Одна из важнейших задач диалектико-материалистической логики состоит в исследовании процессов развития понятий. Эта задача выходит за рамки так называемого формально-логического подхода к мышлению, не рассматривающего процессы образования знаний.

В ходе общественной практики люди открывают в предметах и явлениях действительности все новые и новые свойства и отражают их в мысли. Эти отраженные свойства предметов и явлений объективного мира составляют содержание нашего знания, содержание наших понятий. Реальные процессы, тела или явления, которые исследуются и о которых образуются те или иные понятия, составляют объект мысли. Содержание понятий никогда не исчерпывает всех свойств объектов, оставаясь всегда относительно ограниченным и односторонним. Следуя за развитием общественной практики, оно постоянно меняется, а вслед за изменением содержания понятий меняется их строение.

Изменение строения понятий проявляется в их языковом выражении. Понятие может быть выражено отдельным словом (стол, дом, энергия, желтый и др.), предложением (кислота содержит водород), формулой (y=f [х₁ х₂ х₃…]) или целой системой связанных между собой предложений, как, например, понятие о буржуазных производственных отношениях, представленное в трех томах «Капитала» К. Маркса, и др. Языковое выражение понятия составляет его форму. Форма имеет свое строение, которое входит в характеристику строения понятия в целом. Более подробно все эти определения — формы, строения понятий и т. п. — разобраны в наших статьях [1957 а*; 1958 b*, I].

Строения понятия, в частности строение его формы, определяются, во-первых, характером объекта мысли и, во-вторых, «глубиной» познания, «глубиной» проникновения в объект. Последнее, в свою очередь, определяется характером познавательной деятельности, в частности характером и степенью опосредствования исследуемого отношения другими отношениями в процессе познания.

На примере механического понятия скорости мы попробуем наметить некоторые, на наш взгляд, общие моменты в развитии строения понятий.

Первое простейшее понятие скорости выражалось в форме отдельного слова: скоро, скорее. (Мы оставляем в стороне вопрос о том, как образовалась эта абстракция, что послужило толчком к ее образованию и как было найдено слово.) Сравним содержание этого понятия с содержанием обобщенного понятия движение[267] (или с частными понятиями движения — бежит, летит и т. п.) У них один и тот же объект, т. е. они отражают одно и то же свойство предметов объективного мира, но отражают его по-разному.

Образование абстракции движение предполагает сопоставление двух тел. (Мы оставляем в стороне вопрос об устройстве органов зрения и рассматриваем здесь лишь отношения между объектами, необходимые для сопоставления при образовании какой-либо абстракции.) Одно из этих тел — обычно земля с расположенными на ней предметами — принимается за неподвижное и служит «телом отсчета», относительно которого рассматривается движение другого тела. При этом абстракция движение выступает как обозначение атрибутивного свойства второго тела. Но фактически она обозначает изменение пространственного взаимоотношения между этими двумя телами.

Образование абстракции скоро, скорее предполагает сопоставление по крайней мере трех предметов: земли и двух движущихся относительно нее тел. Отношение каждого из них к земле уже фиксировано, отражено в понятии движущееся. Сравнение уже зафиксированных в абстракции движений есть сравнение отношений. Однако первоначально оно осознается как сравнение двух движущихся предметов. Без третьего тела, относительно которого рассматриваются два других, никакое чувственное сопоставление движений невозможно. Первоначально это третье — земля или место — выступало как нечто случайное по отношению к самим движениям и к процессу их сопоставления. Сегодня это было одно место, завтра другое, послезавтра третье. Поэтому, хотя оно и всегда участвовало в процессе сопоставления движений, его участие в образовании абстракции скорости долгое время не фиксировалось, не осознавалось.

Абстракция движения, выраженная отдельным словом, имела смысл и значение независимо от той или иной реальной ситуации и ее чувственного отражения, если само слово движение имело фиксированный и общезначимый смысл. Абстракция скоро, скорее вне определенной, непосредственно воспринимаемой конкретной ситуации, вне ее чувственного отражения не имела никакого смысла, хотя значение самого слова скоро могло быть фиксировано и, следовательно, общезначимо. Говоря, что предмет А движется скорее или скоро, мы всегда должны иметь в виду другой предмет, В, который воспринимается в этот момент точно так же непосредственно и движется медленнее предмета А.[268]

Понятия такого вида, т. е. не имеющие определенного смысла вне известного чувственного восприятия, а соответственно, и их форму мы будем называть «чувственно-непосредственными».

Сопоставление двух сходных отношений, уже фиксированных в абстракции, когда одно отношение становится мерой другого, другое определяется относительно первого, — такое сопоставление и опосредствование исследуемого свойства дает нам количественное отношение и, соответственно, количественную абстракцию.

Абстракция движение является качественной. Она выражается отдельным словом, и такая форма вполне соответствует содержанию качественной абстракции. Абстракция скорость на этом этапе также выражается отдельным словом, но эта форма сама по себе уже не может выразить содержания количественной абстракции; последнее для своего выражения нуждается в иной, более сложной форме. И это противоречие между наличным содержанием и наличной формой является одной из причин, определяющих дальнейшее развитие понятия.

На втором этапе развития понятия скорости осознается роль третьего тела — земли или места. Ситуация, т. е. система отношений, отражавшаяся в понятии (в его содержании отражалась исследуемая сторона объекта, а в его строении в «снятом» виде — опосредствующие отношения), расчленяется, дифференцируется. Вырабатываются абстракции пути и времени. (Мы оставляем в стороне вопрос о том, как образуются эти абстракции.) Различие скоростей двух движений начинают сознательно выражать в сравнительной оценке длин пройденного за одно и то же время пути или в сравнительной оценке времени, затраченного на то, чтобы пройти один и тот же путь. Так, например, Аристотель пишет, что более скорому из двух тел необходимо «в равное время двигаться больше другого, в меньшее одинаково или в меньшее больше, как и определяют некоторые слово "скорее"» [Аристотель, 1937 с, VI, с. 126). И в другом месте: «… Если всякое тело должно двигаться (по одному и тому же пути. — Г. Щ.) или равное время с другим, или меньшее, или большее и двигающееся больше времени является более медленным, равное время равноскоростным, а более скорое не является ни тем, ни другим, то оно будет двигаться ни больше, ни равное время. Остается, следовательно, меньшее…» (там же, с. 127).

При этом нужно отметить, что время как таковое не измерялось. В первом случае время прямо фиксировали как равное и сравнивали между собою отрезки пути, а во втором — выделяли определенный отрезок пути и следили, какое из тел достигает его конца раньше, какое позже. В обоих случаях, таким образом, движения сопоставляли не по отношениям пути ко времени, а только по одной компоненте этих отношений, чаще всего по проходимому телом расстоянию, предполагая вторую компоненту — время — одинаковой для обоих движений и фактически оставляя ее в стороне.

Необходимость сравнивать между собой различные длины на определенном этапе развития общественной практики и мышления привела к появлению эталона длины. Пройденные телами расстояния стали обозначаться числами. Способ сопоставления движений по-прежнему оставался чувственно-непосредственным, так как вплоть до Галилея не существовало часов, пригодных для измерения небольших промежутков времени, и последнее всегда приходилось фиксировать как равное для двух движений путем непосредственно-зрительного их сопоставления. Однако сопоставление и измерение сложного отношения — движения — удалось свести к сравнению и измерению более простого отношения — расстояний, что позволило выразить «отношение движений» в числовых величинах

s₁ / s₂ = α (1)

При этом числовая величина α показывала: непосредственно — во сколько раз больше путь, пройденный за определенное время одним телом, чем путь, пройденный за то же время другим телом; опосредствованно — во сколько раз больше скорость движения одного тела, чем скорость движения другого.

Третий этап в развитии понятия скорости, связанный с именем Галилея (XVII век), характеризуется введением эталона движения — часов.[269] В простейшем случае они представляют собой два тела, одно из которых (сейчас — стрелка) движется относительно другого, а другое (циферблат) является масштабом этого движения, дающим ему числовую меру в отрезках пути. Процесс сопоставления двух «естественных» движений может быть разбит на два этапа. Первый состоит в сопоставлении каждого из сравниваемых движений с движением стрелки часов. Результаты этого сопоставления выступают в виде двух чисел или двух рядов чисел, показывающих величину пути, пройденного исследуемым движением и движением стрелки за одно и то же время. Второй этап состоит в сравнении этих чисел или рядов чисел между собой.

Отношение (1) показывало, во сколько раз больший путь прошло одно тело в сравнении с другим за одно и то же время. Оба сопоставляемых движения были абсолютно равноправны. Второе было мерой первого, но точно так же и первое могло стать мерой второго. По строению, и в частности по строению самой формы, это математическое отношение давало нам новый вид понятия скорости. Его (совершенно условно) можно назвав «случайным», или «нестандартным».

Беря отношения

s₁ / t₁ = α₁ иs₂ / t₂ = α₂ (2)

мы получаем величины, показывающие, сколько единиц своего пути проходят исследуемые тела, пока стрелка часов проходит единицу своего пути, то есть единицу циферблата. Внутри каждого из этих отношений, если брать их изолированно, сопоставляемые движения и, соответственно, меры пройденных за одно и то же время расстояний s₁ и t₁, s₂ и t₂ по-прежнему абсолютно равноправны. И в этом плане каждое из отношений (2) ничем не отличается от отношения (1). Но если брать отношения (2) во взаимосвязи друг с другом, то оказывается, что непосредственно сопоставляемые движения — движение исследуемого тела и движение стрелки часов — играют уже различную роль. Движение стрелки часов в этих двух случаях (а также и других) выступает в качестве постоянной, а благодаря этому и всеобщей меры движения, в качестве его постоянного эталона. Подобное «выталкивание» всеобщего эквивалента, или эталона, собственно, и превращает отношение (1) в выражение скорости s/t = v, как мы это понимаем сейчас, или, другими словами, дает всеобщий, «стандартный» вид понятия скорости. Полученное таким путем выражение

v = s/t (3)

характеризует внутреннюю определенность исследуемого движения значительно точнее, чем все предшествующие. Это определение, так же как и другие, имеет относительный характер, но поскольку оно определяется по отношению к постоянному, одинаковому для всех эталонному движению, то в известных границах его относительность можно не учитывать; оно приобретает видимость абсолютной характеристики.

Сопоставляя величины отношений v₁ и v₂ мы как бы возвращаемся к непосредственному сопоставлению исследуемых движений, «исключаем» эталонное движение стрелки часов.

При определенных условиях полученная формула (3) может быть преобразована в формы s = vt и v = const., которые становятся законами движения исследуемого тела относительно движения стрелки часов.

Таким образом, сложное объективное отношение — движение — осознавалось человеком постепенно, с помощью ряда других, опосредствующих отношений. Только опосредствование и усложнение этого опосредствования позволили выразить движение в абстрактно-логической форме количественного понятия скорости, отличной от непосредственного чувственного образа, причем все большее опосредствование не удаляло понятие от объекта, а, наоборот, приближало его, ибо позволило схватить закон реального отношения, сделало понятие более адекватным самому объекту мысли.

Менялся характер опосредствующих отношений, и соответственно менялось строение, в частности форма, понятия, хотя объект оставался всегда одним и тем же. Отсюда мы можем сделать вывод, что строение понятия, и в частности строение его формы, отражает ступени опосредствования исследуемого объекта и соответственно типы тех отношений сопоставления, посредством которых в этом объекте выделяются те или иные стороны, то или иное содержание понятия.

Та последовательность этапов, которую мы наметили в развитии понятия скорость, сначала чувственно-непосредственная абстракция, фиксируемая отдельным словом, затем случайная мера, меняющаяся от раза к разу, и, наконец, выталкивание эталона, всеобщей и постоянной меры является, на наш взгляд, общей закономерностью в развитии всех количественных понятий.

До сих пор мы говорили о строении понятий и в связи с его изменением намечали этапы развития понятий. Но, кроме того, существуют еще процессы развития понятий.[270] Эти процессы точно так же имеют свое строение и подчиняются определенным закономерностям. Исследование строения процессов развития понятий составляет не менее важную задачу, чем исследование строения самих понятий. Рассмотрим на примере понятия скорости одну весьма общую, на наш взгляд, закономерность в развитии понятий, которую мы будем называть «расщеплением» (или дифференциацией) понятия.

Образовавшееся понятие v = s/t имело задачей характеризовать исследуемое движение, причем, естественно, характеризовать на всем его протяжении. Другими словами, оно должно было быть для него величиной постоянной, или однозначной. В настоящее время мы знаем, что однозначно полученная таким путем величина v может характеризовать лишь равномерные движения и что она неприменима для описания переменных движений. Этот факт был осознан не сразу, и осознание его представляет собой определенный процесс развития нашего знания.

Различие между равномерными и переменными движениями стало известно людям уже давно. Но это было лишь наглядное, чувственное значение, не осмысленное в понятиях. Существовавший во времена Аристотеля чувственно-непосредственный способ сопоставления движений, когда время фиксировалось как равное, а сравнивались одни лишь отрезки пройденного телами пути, не позволял выявить различие между равномерными и переменными движениями в виде понятия. Действительно, такой способ сопоставления выделял в движениях лишь одно их свойство — величину перемещения за определенное время, — оставляя другие свойства в стороне. Он нивелировал все движения, сводя их, по существу, к равномерным. Ведь путь как показатель движения безразличен к характеру самого движения; по нему нельзя заключить, как пройдено расстояние, с равномерной скоростью или нет.

Поэтому, сравнивая движения тел по пройденным ими расстояниям, мы фактически «превращаем» эти движения на рассматриваемом отрезке пути в равномерные, и ничто при этом не наталкивает на мысль о неправомерности этого преобразования. Ограничиваясь однократным сопоставлением исследуемых движений, мы исходим из неосознанной предпосылки, что результаты сопоставления, проведенного в какой-то промежуток времени и на каком-то отрезке пути, могут быть распространены на движение в целом; мы исходим из того, что если тело А на сравниваемом отрезке s имело большую скорость, чем тело В на этом же отрезке, то оно и на следующем отрезке пути будет иметь большую скорость, а это справедливо лишь для равномерных движений. Здесь существующий способ сопоставления движений определял границы выявляемого содержания.

Таким образом, хотя в представлении древних понятие скорости было результатом и средством сопоставления движений вообще, независимо от их характера, по содержанию и по своему строению оно служило адекватным отражением только равномерных движений. Поэтому когда Галилей приступил к исследованию ускоренных движений, используя для этого понятие скорости, выраженное в формуле (3), то это привело его к логическому противоречию (антиномии). Так как часы, находившиеся в его распоряжении, несмотря на все произведенные усовершенствования, были все еще малопригодны для измерения небольших промежутков времени, Галилей решил замедлить исследуемые движения падения с помощью наклонных плоскостей, а это, в свою очередь, заставило его сопоставить между собой падение тел по вертикали и по наклонным. Согласно определениям Аристотеля, из двух движущихся тел то имеет большую скорость, которое проходит за одно и то же время большее пространство, чем другое, или то же пространство, но в меньшее время. Соответственно считалось, что два движущихся тела обладают одинаковой скоростью, если они проходят равные пространства в равные промежутки времени.

Галилея эти определения уже не удовлетворяли. Выработанный им способ измерения времени позволил представить понятие скорости в виде математического отношения величин пути и времени. С этой новой точки зрения ничего не изменится, если назвать скорости равными и тогда, «когда пройденные пространства находятся в таком же отношении, как и времена, в течение которых они пройдены…» [Галилей,1948, с. 34]. Поскольку Галилей уже «подвел» понятие скорости под более широкое понятие математического отношения, сделанный им переход был вполне законен. Равенство отношений s₁/t₁ = s₂/t₂, как при s₁ = s₂, так и при s_{1 ≠} s₂, остается справедливым, если t₁ и t₂ меняются в той же пропорции, что и пути.

Итак, имеется два определения равенства скоростей двух движущихся тел.

Первое: скорости двух тел равны, если за равные промежутки времени эти тела проходят равные пространства.

Второе: скорости двух тел равны, если пространства, проходимые одним и другим, пропорциональны временам прохождения.

Второе определение является обобщением первого, первое вытекает из второго и должно быть справедливым, если справедливо второе. Имея эти два определения, Галилей приступил к сопоставлению конкретных случаев падения тел. Пусть по СВ и СА (см. схему) падают два одинаковых тела. Скорость тела, падающего по СВ, будет больше скорости тела, падающего по СА, ибо, как показывает опыт, в течение того времени, за которое первое падающее тело пройдет весь отрезок СВ, второе пройдет по наклонной СА часть CD, которая будет меньше СВ. Отсюда, в соответствии с первым определением, можно сделать вывод, что скорости тел, падающих по наклонной и по вертикали, не равны.

В то же время известное Галилею положение о том, что скорость падающих тел в какой-либо точке зависит только от высоты их падения, наводит его на мысль, что раз скорости тел в точках А и В, расположенных на одной горизонтали, равны, то они должны быть и вообще равны на отрезках СА и СВ. Он проверяет это предположение на опыте, и действительно оказывается, что отношение времен падения по всей наклонной и по всей вертикали равно отношению длин наклонной и вертикали. Отсюда в соответствии со вторым определением можно сделать вывод, что скорости тел, падающих по наклонной и по вертикали, равны.

Таким образом, следуя рассуждению Галилея, мы получили два противоречащих положения:

«Скорости тел, падающих по СА и СВ, равны».

«Скорости тел, падающих по СА и СВ, не равны».

Причину выявленного Галилеем противоречия нельзя искать в произведенном им обобщении условий равенства скоростей. Если бы мы, пользуясь старым условием равенства скоростей, начали сопоставлять движения шаров по СА и СВ, беря отрезки проходимого пути в разных частях СА и СВ, то мы получили бы и при старом определении весьма противоречивые результаты. Скорость падения шара по СВ могла оказаться в одном месте больше скорости падения шара по СА, в другом — равной, в третьем — меньшей. Таким образом, рассмотренное развитие понятия скорости и обобщение условий равенства скоростей не являлись причиной противоречия, а были лишь случайными обстоятельствами, которые облегчили его обнаружение.

Причина этого противоречия заключена в том, что понятие скорости, сложившееся из сопоставления равномерных движений и однозначно характеризовавшее эти движения, уже не подходит для сопоставления и однозначной характеристики движений неравномерных.

Подобные логические противоречия, или антиномии, можно часто встретить в истории науки. Оба положения такого противоречия в равной мере истинны и неистинны. Истинны в том смысле, что они оба действительны, если мы исходим из существовавшего в то время определенного строения исходного понятия. Неистинны в том смысле, что это строение понятия уже не может дать однозначной характеристики новых исследуемых явлений.

Выявление подобного противоречия наталкивает исследователя на мысль, что он не учел в понятии какого-то обстоятельства, какого-то свойства исследуемого явления и заставляет искать это обстоятельство или свойство, а затем в соответствии с ним менять всю систему понятий, относящихся к исследуемой области явлений.

Часто противоречие разрешается тем, что рассматриваемое понятие подводится под новое, более общее или более узкое понятие и рассматривается с точки зрения признаков последнего. Так поступает и Галилей. Сначала он рассматривал скорость как величину или, точнее, как математическое отношение, а после выявления противоречия, стремясь объяснить его и «снять», он начинает рассматривать скорость как переменную величину или переменное математическое отношение. Это было облегчено тем, что представление о переменных величинах к тому времени уже сформировалось (см., например, [Гуковский, 1947, с. 177–180, 469–474; Hall, 1954, с. 80–85]).

Галилей ставит вопрос о законе изменения этой величины в случае свободного падения тел на землю и предполагает, что оно происходит по «простому» закону v = аt, подобному закону изменения пути в равномерном движении, и таким образом находит новую величину (a — ускорение), однозначно характеризующую свободное падение тел. Закон, связывающий движение свободно падающего тела с движением эталона (стрелка часов), принимает вид:

s = аt²/2 (4)

Величина a характеризует «внутреннюю определенность» или качество каждого отдельного равномерно-ускоренного движения.

Заметим, кстати, что дальнейшее усложнение строения и, соответственно, формы закона, связывающего исследуемое движение с движением эталона, как всегда, обусловлено усложнением степени опосредствования, усложнением опосредствующих отношений между исследуемым движением и движением эталона. Но если раньше опосредствующее сопоставление носило предметно-практический характер, то теперь в формуле (4) последняя ступень опосредствования носит абстрактно-логический, формальный характер. Величина v, полученная из математического отношения пути к времени и поэтому непосредственно недоступная чувствам, сопоставляется с движением эталона чисто умозрительным, спекулятивным путем, посредством применения уже выработанной связи v = at, подобной s = vt. Элементы а и t выступают в качестве абстракций, с помощью которых мы формально анализируем логически-опосредствованно образованную абстракцию v. (Мы ограничимся этим замечанием, так как в нашу задачу не входит исследование специфики чисто формальных процессов мышления.)

Выявление нового свойства в процессах движения заставляет Галилея пересмотреть все относящиеся к ним понятия. Так, например, Галилей дает следующее определение: «Движением равномерным или единообразным я называю такое, при котором расстояния, проходимые движущимся телом в любые равные промежутки времени, равны между собою.

Пояснение. К существовавшему до сего времени определению (которое называло движение равномерным просто при равных расстояниях, проходимых в равные промежутки времени) мы прибавили слово «любые», обозначая тем какие угодно равные промежутки времени, так как возможно, что в некоторые определенные промежутки времени будут пройдены равные расстояния, в то время как в равные же, но меньшие части этих промежутков пройденные расстояния не будут равны» [Галилей, 1934, с. 282–283].

Исследование неравномерных движений показывает, что скорость на каком-либо отрезке пути этого движения иная, чем на соседнем. Но и на протяжении первого отрезка скорость непостоянна. Этот отрезок содержит в себе несколько меньших отрезков, на каждом из которых скорость имеет свою особую величину. И на протяжении любого из этих меньших отрезков скорость также не остается постоянной. Продолжение такого деления — а к нему исследователи должны были обязательно прийти, сознательно или бессознательно, — приводит их к необходимости ввести понятие скорость в точке. Эта необходимость проявилась уже тогда, когда, исследуя ускоренные движения, стремясь свести их к равномерным, стали говорить о конечной скорости какого-либо ускоренного движения, то есть о скорости, достигнутой в последней точке рассматриваемого отрезка пути (см. [Гуковский, 1947, с. 177–180, 469–474; Wilson, 1956, с. 121]). Однако вплоть до возникновения дифференциального исчисления это и подобные ему понятия о мгновенных, или «точечных», характеристиках не могли стать «рабочими», то есть действующими.

Дифференциальное исчисление, развитое Ньютоном и Лейбницем, дало правила получения бесконечно малых характеристик из чувственно воспринимаемых и измеряемых отношений, установило правила оперирования с подобными характеристиками. В результате этого понятие скорости расщепилось на два понятия: средняя скорость и мгновенная скорость. Эти понятия имеют не только различное содержание, но и различное строение. Действительно, они измеряются различным образом и выражаются в различных формулах. Первое предполагает лишь эмпирически измеренные величины времени и пути, пройденного телом, и определяется как их простое алгебраическое или арифметическое отношение. Закон движения для этого понятия безразличен, или, вернее, оно все движения сводит к движению, подчиняющемуся закону v = const., где v определяется из математического отношения любых соответствующих друг другу s и t. Второе, то есть понятие мгновенной скорости, не может быть найдено и вообще не имеет практического смысла, если мы, кроме эмпирических данных s и t, не имеем еще закона исследуемого движения, выраженного в формуле или в графике. Величина мгновенной скорости в общем случае выражается в виде функции и определяется с помощью операции дифференцирования, производимой над этой формулой. Только для равномерных движений форма выражения мгновенной скорости совпадает с формой выражения средней скорости, для остальных же движений они не совпадают.

Таким образом, процесс расщепления понятия складывается из двух весьма различных частей: 1) получение пары противоречащих положений типа «А есть В, А не есть В»; 2) образование новых понятий и изменение старых. Как мы видели, вторая часть этого процесса обособлена и зависит от характера рассматриваемых объектов и степени их познания. Тем не менее, взятый в целом, процесс дифференциации понятий имеет постоянное строение и является одним из наиболее общих процессов развития понятий. Лишь только какое-нибудь свойство, считавшееся до того простым и абсолютно сходным в ряде объектов мысли, начинают рассматривать с новой точки зрения, т. е. в других условиях и при других отношениях между предметами и явлениями, как оказывается, что это свойство не абсолютно сходно во всех рассматриваемых объектах, что оно наряду со сходными моментами несет в себе различия. Оказывается, что абстракция, отражавшая общее сходное свойство этих объектов мысли, недостаточно точна, поверхностна и должна расщепиться на ряд новых абстракций, отражающих эти различия.

С процессом дифференциации понятий мы встречаемся на каждом шагу при изучении истории науки. Можно привести в качестве наиболее ярких примеров знаменитый спор Бертолле и Пру (1801–1808), в результате которого понятие соединения раздвоилось на понятие соединение и смесь, опыты Галилея над соударением тел, в ходе которых он пришел к необходимости разделить существовавшее тогда понятие силы на два: силу удара и силу давления. Можно указать на продолжительные споры, развернувшиеся с XVII века вокруг понятий силы, живой силы, количества движения и других, которые закончились лишь в XIX веке тем, что от понятия силы окончательно откололось понятие энергии. Понятие массы прошло в своем развитии через целый ряд дифференциаций (масса инертная, масса тяжелая, масса покоя, масса движения и др.). В истории политической экономии можно указать на противоречие: товары всегда продаются по их стоимости; товары никогда не продаются по их стоимости, — разрешенное К. Марксом путем разделения понятий стоимости и цены производства и выяснения взаимоотношения между ними.

Число этих примеров можно было бы умножать без конца, так как дифференциация понятий происходит на каждом шагу процесса познания. Чаще всего она проходит менее заметно[271] и занимает не столь видное место в истории развития науки, как указанные примеры, но это зависит уже от содержания понятий и их значения в системе той или иной науки, а не от логического строения процесса их развития.

Строение процесса дифференциации, понятно, можно было бы проанализировать на любом из этих примеров. Но мы не случайно выбрали именно понятие скорости. Настоящая работа носит не историко-научный, а логический характер, то есть ставит перед собой задачу не разъяснения содержания того или иного сложного и запутанного понятия, а выявления общих характеристик строения нашей мысли. Поэтому мы должны были взять не эти важные и сложные понятия, а любое уже устоявшееся и простое понятие, которое не вызывало бы споров по своему содержанию и позволило бы благодаря этому выявить с наибольшей наглядностью и отчетливостью общие закономерности процессов развития строения научных понятий. С этой точки зрения механическое понятие скорости было самым подходящим.

На основе исследования процесса расщепления понятий мы можем построить новую схему умозаключения. Из посылок «А есть В», «А не есть В», относящихся к одному и тому же явлению, при условии, что оба эти положения получены путем «правильных» умозаключений, мы можем сделать вывод, что реальное содержание рассматриваемого явления не соответствует строению, в частности мысленному содержанию и строению формы, прилагаемого к нему понятия. Мы должны искать в рассматриваемом явлении свойство, которое не отражено в понятии и которое в то же время играет существенную роль при заданном анализе этого явления.

О строении атрибутивного знания[272]

1. В последнее время в логике, психологии и языкознании все более утверждается мысль о том, что единицы речи имеют свое особое содержание и значение, которые не могут быть сведены к содержанию и значению чувственных образов — ощущений, восприятий и представлений. Специфический характер этих содержаний и значений позволяет выделить особый вид отражения, называемый мышлением.

Мышление необходимо рассматривать в двух аспектах: во-первых, как фиксированное знание, как образ определенных объектов во-вторых, как процесс или деятельность, посредством которой это знание формируется, а затем используется [1957 а*, {с. 460–462}, b].

Мышление, рассматриваемое в аспекте знания, наглядно-символически может быть изображено в виде взаимосвязи в которой второй элемент по определенным законам замещает или отражает первый [1957 а*, b].

При этом объективным содержанием называются те стороны действительности, которые замещаются или отражаются в знаковой форме. Формой называются те явления и процессы, в которых замещается или отражается объективное содержание. Знаковой эта форма называется потому, что образующие ее процессы и явления могут быть (и первоначально всегда являются) реальными объектами, существующими вне сознания человека (например, звуковые комплексы, жесты или письменные изображения в речи, зерна проса или раковины при счете, предметы-эталоны в практической деятельности и т. п.). Характер их, так же как и характер связи между ними и объективным содержанием, не зависит от природы нашего сенсорного аппарата; поэтому мы говорим, что эта связь является условной. Чувственные образы объектов-заместителей в этом плане являются лишь вторичной формой, и их связь с отражаемым объективным содержанием носит опосредованный и в силу этого также условный характер. Связь между объективным содержанием и знаковой формой называется связью значения или просто значением формы.

Нужно заметить, что не всякая взаимосвязь такого типа, как изображенная, является специфически мысленной взаимосвязью, а только та, которая имеет специфически мысленное содержание и в которой соответственно знаки формы имеют специфически мысленное значение (см. [1957а*, {с. 462–463}; Рамишвили, 1954; Швачкин, 1954 а]). Поэтому без дополнительных определений указанная взаимосвязь не может еще рассматриваться как изображение мысленного знания. Задача данного раздела состоит в том, чтобы указать, какое объективное содержание специфично для мысли и как связаны знаки формы мысленного знания с этим особым содержанием.

2. Специфический характер всех трех составных частей взаимосвязи мысленного знания — объективного содержания, формы и значения — определяется особенностями той мыслительной деятельности, посредством которой это знание сначала вырабатывается, а затем используется. Поэтому исследование деятельности мышления составляет основную и определяющую часть всего исследования мышления, в том числе и исследования мышления в аспекте знания.

Мышление как особая познавательная деятельность возникает внутри процессов труда: первоначально оно является стороной суммарной трудовой деятельности, затем постепенно переходит в ее составляющую часть и в конце концов превращается в особый специализированный вид трудовой деятельности — в умственный труд, относительно обособленный и независимый от других видов труда. По мере развития и обособления деятельности мышления меняются как составляющие ее операции, так и предметы оперирования [1957 b]. Вместе с этим меняется тип объективного содержания, выделяемого в действительности, и соответственно тип знаковой формы, в которой мы это содержание фиксируем, отражаем.

Эти характеристики типов объективного содержания мысленного знания, определяемые относительно мыслительной деятельности,[273] мы называем категориальными характеристиками знания, или категориями. Характеристики типов знаковой формы, определяемые относительно мыслительной деятельности, мы называем логической характеристикой формы, или логической формой. Вместе эти две группы характеристик будут составлять логическую характеристику знания.

В логическую характеристику мысленного знания входит его строение. Чтобы определить строение какого-либо знания, мы должны указать число входящих в его форму знаков и характер связи их с объективным содержанием и между собой. Первая и последняя характеристики, т. е. число знаков в форме и их связи между собой, определяют строение самой формы.

Строение знания, т. е. строение его формы и характер связей между ней и объективным содержанием, меняется, во-первых, в зависимости от категориальной характеристики содержания, выделяемого в исследуемом объекте; во-вторых, в зависимости от числа выделенных сторон одной и той же категориальной характеристики, т. е. если можно так сказать, от «экстенсивности» знания.[274] В данном разделе мы отвлекаемся от этих моментов и рассматриваем лишь общую и абстрактную характеристику специфически мысленной связи между формой и объективным содержанием. Для этого мы берем знание, обладающее простейшей категориальной характеристикой, на основе которого строятся все другие мысленные знания, так называемые атрибутивные, а среди атрибутивных знаний — простейшее по форме, однознаковое, называемое номинативным. На примере этого знания удобнее рассмотреть характер связей между объективным содержанием и формой как таковой, так как его форма не имеет строения и, следовательно, строение не нужно принимать во внимание при исследовании связей, внешних для формы.

3. Атрибутивное знание есть знание, полученное посредством одной или нескольких операций «практически-предметного сравнения». Эта операция принадлежит к тому этажу мышления, где последнее еще не отделилось от практической деятельности с реальными предметами. Она дает нам возможность открывать в предметах такие стороны-свойства, которые недоступны одному чувственному созерцанию.

Чтобы разобрать механизм этой операции, представим себе, что какой-то предмет X впервые попадает в сферу коллективного производства. Чтобы обнаружить какое-либо из его непосредственно чувственно невоспринимаемых свойств, надо поставить его в отношение реального взаимодействия с каким-либо другим предметом (обозначим его буквой I и будем называть предметом-индикатором). Например, чтобы выяснить, горит этот предмет или нет, мы должны привести его во взаимодействие с огнем. Этого практически установленного отношения взаимодействия достаточно для обнаружения свойства предмета X, но, чтобы сообщить об обнаруженном свойстве и соответственно об обнаруженном возможном способе использования предмета X другим членам коллектива, человек, оперировавший с предметом X, должен еще сопоставить его с каким-либо другим предметом А, обладающим тем же свойством и используемым членами данного коллектива только со стороны этого свойства, т. е. только в этом отношении (мы будем называть такой предмет эталоном); человек должен отождествить предмет X, взятый в отношении к предмету I, с этим предметом-эталоном А и благодаря этому выразить обнаруженное свойство предмета X в предмете А. В нашем примере это означает, что предмет X необходимо сопоставить и отождествить с предметом, известным всем членам коллектива своей способностью гореть, с предметом, который всегда служил материалом для разжигания огня. Проделанное таким путем отождествление позволяет обозначить вновь вошедший в сферу коллективного производства предмет X тем же знаком (А),[275] что и давно известный предмет А со строго закрепленным способом использования, и позволяет образовать взаимосвязь знания X — (А), которую мы будем называть номинативным знанием. Номинативное знание создается в результате одной операции практически-предметного сравнения и является, как мы уже говорили, простейшим видом знания атрибутивного типа.

Нетрудно заметить, что разобранная операция практически-предметного сравнения складывается из двух существенно различных действий: во-первых, сопоставления (в реальном взаимодействии и идеально — в представлении) трех предметов — X, А и I, — во-вторых, отнесения знака (А) к одному из этих предметов, именно к предмету X. При этом отождествление предметов X и А (взятых в одном определенном отношении) в действии сопоставления является основанием для установления взаимосвязи между предметом X и знаком (А) в действии отнесения. Однако в полученной взаимосвязи знания X — (А) порождающие ее отношения сопоставления полностью «сняты», элиминированы, и обнаружить их в ней непосредственно невозможно [1957 b].

Характер действий сопоставления и отнесения, составляющих операцию практически-предметного сравнения, полностью определяет строение полученного номинативного знания, характер связи между его объективным содержанием и формой. Поскольку все сопоставляемые предметы (А, X, а далее Y, Z и др.) тождественны лишь в одном свойстве, в одном отношении, постольку общий для них знак, например (А), может обозначать и прежде всего обозначает только одно это общее свойство каждого предмета. Мы будем называть знак, взятый в связи с этим объективным содержанием, абстракцией, или, иначе, будем говорить, что в этой связи, в этом значении знак несет на себе функцию абстракции. Поскольку после проделанного сопоставления знак (А) относится не к отношению сопоставляемых предметов, а к каждому из них отдельно, постольку он обозначает предмет как целое со всем множеством его еще не выявленных свойств. Мы будем называть знак, взятый в связи с этим объективным содержанием, меткой, или, иначе, будем говорить, что в этой связи, в этом значении знак несет на себе функцию метки. Поскольку знак (А) может быть отнесен ко многим предметам, постольку он обозначает их класс. Знак, взятый в связи с этим объективным содержанием, мы будем называть обобщением, или, иначе, будем говорить, что в этой связи, в этом значении знак несет на себе функцию обобщения.

Эти три связи значения и соответственно три функции знака формы в специфически мысленном номинативном знании неразрывно связаны друг с другом. Только благодаря тому, что в первом действии мы сопоставляем два и притом различных предмета, мы можем выделить одну сторону каждого из них (именно общую обоим) в противоположность всем другим сторонам. Если бы мы не сопоставляли два предмета или если бы эти предметы — допустим такой случай — были тождественны именно как целое, во всем множестве своих свойств, то никакого выделения одной тождественной стороны в противоположность всем другим различным сторонам не было бы, а вместе с этим не было бы акта абстрагирования и атрибутивный знак не получил бы своей функции абстракции. Иначе говоря, само выделение одной стороны предметов в знаке, само значение абстракции как особое значение становится возможным только благодаря тому, что происходит обобщение. Но и обратно, обобщение двух различных предметов, т. е. обозначение их одним знаком, возможно только потому, что сопоставляемые предметы могут быть взяты в практически одном и том же отношении, обладают одним и тем же свойством и это свойство может быть выделено в абстракции в противоположность всем остальным свойствам каждого из этих предметов. Точно так же, чтобы стать полноценным знанием об объективном мире, абстракция и обобщение, фиксированные в знаке после сопоставления, должны быть отнесены к определенным предметам. При этом обнаруженное в отношениях сопоставления свойство выступает уже не как реализованное отношение одного предмета к другому, а как способность самих предметов вступать в эти отношения, способность, заложенная в них как таковых и независимая от тех или иных реально установленных отношений. Иначе говоря, чтобы свойство стало свойством именно предмета, оно должно быть отнесено к этому предмету. Но и наоборот, чтобы отнести какой-либо обобщенный знак к предмету как к целому, надо найти и выделить в нем отдельное свойство, фиксированное в этом знаке. Поэтому нам представляется правильным, когда Н. Х. Швачкин, возражая В. В. Виноградову, утверждает, что «наличие в слове обобщенного значения… не снимает его предметной отнесенности» [Швачкин, 1954 а, с. 110]. Но вместе с тем мы не можем согласиться с самим Н. Х. Швачкиным, когда он утверждает, что «в своей конкретно-отнесенной форме значение слова возникает раньше понятия и является предпосылкой его становления. По мере же абстрагирования и обобщения существенных признаков предметов слова ребенка приобретают не только единичное, но и обобщенное значение» (там же). Из анализа действий сопоставления и отнесения, составляющих специфически мысленную операцию практически-предметного сравнения, необходимо следует, что не может быть обозначения предмета, допускающего перенос на другие предметы (а в опытах Н. Х. Швачкина дети сразу же переносили название одного предмета на другие по цвету (там же, с. 87), которое не было бы в то же время обозначением отдельного свойства этого предмета. Точно так же не может быть обозначения отдельного свойства как свойства одного предмета, а только как свойства, общего по меньшей мере для двух предметов.

Итак, связь значения между объективным содержанием и формой в специфически мысленном номинативном знании носит сложный характер. Она складывается по крайней мере из трех компонент — связей абстракции, метки, обобщения, — а атрибутивный знак, образующий форму этого знания, имеет соответственно три свойства-функции. Из этих компонент две — абстракция и обобщение — являются специфически мыслительными, т. е. присущими только мышлению и отличающими его от других видов отражения, а третья связь, или функция, называемая меткой, хотя и является необходимой составной частью взаимосвязи номинативного знания, без которой сама эта взаимосвязь не может существовать, тем не менее не является специфически мыслительной и может существовать самостоятельно, отдельно от функций абстракции и обобщения в более простых чувственных формах отражения, как «собственное имя» предметов (как таковое оно не может быть перенесено с одного предмета на другой). Только несущий на себе все три функции отдельно взятый атрибутивный знак языка выражает понятие о предмете; наоборот, отдельный знак, не являющийся абстракцией и обобщением, понятия и вообще мысли не выражает.

1. В предыдущем разделе было выяснено, что знание — мы изображаем его схемой — является специфически мысленным атрибутивным знанием только в том случае, когда 1) его содержание вычленяется в объектах действительности посредством операций практически-предметного сравнения, 2) связь значения (определяемая характером мыслительной операции) складывается из трех компонент: связей абстракции, метки и обобщения, 3) форма знания в силу этого несет на себе три соответствующие функции.

Для того чтобы рассмотреть связь между знаковой формой и объективным содержанием в атрибутивном знании в общем виде, отвлеченно от особенностей строения самой формы, мы взяли в первом разделе в качестве предмета исследования атрибутивное знание с простейшей однознаковой формой, так называемое номинативное знание, которое мы изображаем схемой X — (А). Символ X обозначает здесь единичный реальный предмет, а символ (А) — какой-либо отдельный знак, в частности отдельное слово. Проанализировав на примере номинативного знания связь значения, присущую всем атрибутивным знаниям, мы можем теперь перейти к более сложным примерам (к высказываниям с многознаковой формой, таким, как «дом — строение», «медь — металл», «параллелограмм — четырехугольник, у которого противоположные стороны параллельны» и т. п.) и рассмотреть: 1) строение формы различных атрибутивных знаний в порядке ее закономерного усложнения и 2) влияние этого усложнения на значения и функции, входящих в знание знаков.

В качестве объективной основы, определяющей закономерность усложнения формы, мы возьмем увеличение числа сторон, выделяемых в предметах действительности, или, как мы говорим, увеличение «степени экстенсивности» знания.

2. Самым простым среди сложных видов атрибутивного знания является знание с экстенсивностью степени два, форма которого состоит из двух знаков, каждый из которых обозначает определенную сторону рассматриваемого предмета. Чтобы получить знание такого вида о каком-либо единичном предмете X, нужно проделать последовательно две операции практически-предметного сравнения. Результатом этих операций будет сложное атрибутивное знание о единичном предмете X, которое наглядно-схематически может быть изображено в формуле X — (А)(В). Символы (А) и (В) выражают здесь словесные обозначения двух сторон, открытых в предмете X.

С точки зрения фило- и онтогенеза, для того чтобы возникло такое знание, необходимы особые условия, и в частности должна появиться особая способность разума — связывать в некоторое единство последовательные операции практически-предметного сравнения одного и того же предмета с различными эталонами.

В своих экспериментальных работах Н. X. Швачкин показал, что в возрасте от 11 месяцев до одного года семи месяцев дети первоначально не образуют и соответственно не выделяют в речи взрослых сложных, в частности двузнаковых, форм и используют в своем речевом мышлении только номинативные знания [Швачкин, 1954 а, с. 91–95]. Но затем в ходе экспериментов они начинают сопоставлять и связывать между собой последовательно проделанные операции сравнения одних и тех же предметов и выражать это в объединении соответствующих знаков. «Так, например, — пишет Н. X. Швачкин, — когда Вите Н., называвшему синий горшок "гок" и желтую бочку "бок", показали желтый горшок и спросили его, что это такое, он сначала ответил: «Бок», — но, сравнив конфликтную игрушку с синим горшком, произнес: «Гок», — после чего громко сказал: «Гок-бок». Так это название и осталось за этим предметом. Впоследствии подобными именами он называл многие конфликтные предметы. К такому «словообразованию» самостоятельно пришли в разное время еще семнадцать детей» (там же, с. 95).

Атрибутивное знание вида X — (А)(В), несмотря на свою полиэкстенсивность и наличие двух знаков в форме, остается в принципе номинативным знанием. Оба знака его формы абсолютно равноправны: они относятся к реально данному предмету X рядоположенно и являются фактически одним сложным его определением. Однако сама особенность формы такого знания создает необходимую основу для того, чтобы при определенных условиях оно могло превратиться в знание принципиально иного вида, в так называемое синтагматическое знание, которое наглядно-схематически может быть выражено в формуле (А) — (В).

Одной из причин, приводящих к появлению синтагматического знания, является, по-видимому, своеобразный разрыв между «полями зрения» общающихся между собой людей. В условиях этого разрыва номинативные высказывания уже не могут обеспечить процесс коммуникации и появляется необходимость в выработке новых языковых форм. Исследование конкретных условий и механизмов фило- и онтогенеза синтагматического знания представляет собой комплексную задачу, лежащую на стыке нескольких наук — логики, психологии, языкознания, отчасти антропологии и этнографии. Попытки решить или как-то осветить ее были сделаны с различных сторон, однако до сих пор ни одна из них не привела к сколь-нибудь значительным результатам. В частности, не удалась эта попытка и Н. X. Швачкину, который вынужден был просто констатировать превращение «именных суждений» в более сложные — дву- и трехсловные [Швачкин, 1954 b].

Мы ограничимся этими немногими замечаниями относительно проблемы генезиса атрибутивно-синтагматического знания и в дальнейшем будем рассматривать только его строение, процессы формирования отдельных знаний и способы их употребления.

3. Прежде всего сопоставим функциональные взаимоотношения элементов синтагмы (бок) — (гок), или (А) — (В), и функциональные взаимоотношения элементов номинативного знания X — (гок), или X — (В). В номинативном знании первый элемент есть сам предмет, а второй — форма знания о нем. Но и взаимоотношение элементов синтагмы может быть представлено таким образом, что первый элемент — знак (бок), или (А), — будет «играть роль» самого познаваемого предмета, а второй элемент — знак (гок), или (В), — роль формы знания о нем. Иначе говоря, строение синтагмы, рассматриваемой отдельно, таково, что один знак в ней является заместителем самого реального предмета, а второй выступает как форма знания, но уже не о непосредственно данном реальном предмете X, а об этом предмете, замещенном знаком (бок), или (А). Но это значит, что отношение между реальным предметом и формой знания, между реальным предметом и языковыми знаками, как бы переносится внутрь самой системы знаков языка, внутрь самой формы. Взаимосвязь синтагмы (А) — (В), рассматриваемая в этом плане, оказывается не чем иным, как замещением номинативного знания X — (В), «вбирающим» в себя его смысл и «значение»,[276] а знак (А) выступает в роли «формального» предмета знания, или «предмета-заместителя».

Благодаря такому распределению функций синтагматическая форма (А) — (В) может сохранить и сохраняет свойства полноценного знания даже в отсутствие реального предмета высказывания. Это подтверждается всей практикой нашего мышления и общения. Если мы просто скажем дом, металл, стоит, не указывая при этом ни на один предмет, то эти слова не будут выражать никакого знания, несмотря на то что мы прекрасно знаем и осознаем их «смысл». Для того чтобы эти слова стали формой знания, необходимо отнести их к каким-либо предметам. Если же мы скажем дом — строение, медь — металл, то будем иметь полноценное знание и без какого-либо специального непосредственного указания на реальные предметы, о которых идет речь. Если воспользоваться примером Н. X. Швачкина, то это можно выразить так: выражение «бок-гок» представляет собой полноценное высказывание и является формой знания только в том случае, если оно относится к какому-либо данному в этот момент реальному предмету, т. е. только в том случае, если существует взаимосвязь X — (бок-гок), а высказывание (бок) — (гок), как об этом свидетельствует вся практика нашего мышления, сохраняет функции и смысл знания и помимо прямого, непосредственного отнесения к предмету.

Мы пришли к этому исключительно важному, на наш взгляд, выводу, рассматривая синтагматическую форму, казалось бы, отдельно, отвлеченно от связи ее с реальными предметами. Однако на деле вообще вне и помимо связи с реальными предметами синтагма (А) — (В) никак не может иметь действительного смысла и значения, никак не может быть знанием. Знание всегда есть знание о чем-либо реально существующем, объективном. Знаки языка являются формой знания лишь постольку, поскольку они замещают реальные предметы. Замещение реальных объектов знаковой формой имеет смысл, оправданно и целесообразно как с точки зрения самого мышления, так и с точки зрения общения людей между собой, а замещение одних значков другими — если мы берем их просто как значки, а не как знаки чего-то объективно существующего — не имеет никакого смысла и никакого оправдания. Значит, синтагматическая форма (А) — (В) не является самостоятельным изолированным целым в языковом мышлении и не может рассматриваться вне связи с реальными предметами. Она представляет собой лишь элемент более сложного языково-мысленного целого, а именно взаимосвязи X — (А) — (В) и соответственно может рассматриваться лишь как элемент этой взаимосвязи. Когда мы говорим «дом — строение», «медь — металл», то как сами синтагмы в целом, так и входящие в них знаки имеют смысл и значение лишь постольку, поскольку (сейчас или впоследствии) мы можем отнести их к определенным реальным предметам. Иначе говоря, структура полного знання не исчерпывается связью между знаками самой синтагмы, а предполагает еще одну связь — связь этих знаков с реальными предметами. В высказывании «дом — строение» слово «строение» имеет значение и может рассматриваться как форма знания только потому, что мы можем отнести и относим слово «дом» — а следовательно, через него и слово «строение» — к определенным реальным предметам. Таким образом, синтагма (А) — (В) может рассматриваться как знание и замещение номинативного знания только в предположении, что существует еще и может быть реализована собственно номинативная связь X — (А) и что, следовательно, на основе этого может быть образована взаимосвязь X — (А) — (В). Соответственно акт образования синтагмы (А) — (В) является осмысленным и значимым только в предположении второго акта, именно акта образования номинативной связи X — (А). Поэтому, рассматривая синтагматическую форму (А) — (В) как замещение номинативного знания X — (В), мы должны рассматривать ее с учетом той связи, которая может быть установлена между X и (А) и которая превращает взаимосвязь (А) — (В) в элемент сложной взаимосвязи X — (А) — (В).

Но и последнее положение неточно выражает существо дела. Мы не можем рассматривать синтагму (А) — (В) просто как элемент взаимосвязи X — (А) — (В), так как две связи, образующие последнюю — X — (А) и (А) — (В), — в реальном языковом мышлении обособляются (как в пространстве, так и во времени), приобретают относительно самостоятельное существование и получают за счет этого такие особенности, которыми они не обладали как просто элементы взаимосвязи X — (А) — (В). Поэтому при определенных условиях и в определенных границах, мы можем и должны рассматривать синтагматическую форму (А) — (В) как относительно самостоятельное образование; при этом мы должны, с одной стороны, учитывать связь ее с реальными объектами, а с другой — отвлекаться oт этой связи: иначе — мы должны привлекать к рассмотрению связь синтагматической формы с реальными объектами, учитывая, что в действительности она обособлена, существует в пространстве и во времени относительно независимо и дает относительно независимое и самостоятельное существование интересующей нас взаимосвязи (А) — (В). Наглядно-схематически мы будем выражать этот факт и соответствующее ему понимание в формуле Х…(А) — (В), причем точки между изображениями реального предмета и первого знака синтагмы будут служить и изображением того, что связь между синтагмой (А) — (В) и реальным предметом X, с одной стороны, существует и должна учитываться при исследовании, с другой — что она обособлена в пространстве и во времени и в силу этого дает синтагматической связи (А) — (В) относительно самостоятельное существование.

Итак, всякое знание (по сути дела и соответственно исходным определениям) есть знание о реально существующем, есть взаимосвязь знаковой формы с объективным содержанием. Однако с появлением сложных, в частности синтагматических, форм знания в языковом мышлении появляются такие взаимосвязи, составленные исключительно из знаков формы, которые как бы «перенимают», «впитывают» в себя структуру «полного» знания, становятся его замещением. Такие взаимосвязи знаков могут существовать и иметь смысл и значение в системе языкового мышления и коммуникации лишь при условии превращения в дальнейшем в «полное» знание, отнесенное к реальным объектам. Но это превращение может быть обособлено в пространстве и во времени от акта образования самой синтагматической связи и поэтому должно выступать относительно него лишь как возможное; при этом условии взаимосвязь синтагматической (или какой-либо другой, более сложной) формы может существовать относительно независимо и самостоятельно как «замещение» полного знания.

Чтобы учесть это, на наш взгляд, исключительно важное явление языкового мышления в понятиях, нужно ввести различение реального и формального знания.

Мы будем называть реальным знанием взаимосвязь, образованную путем непосредственного отнесения знаковой формы к объективному содержанию, или иначе — взаимосвязь знаковой формы с непосредственно данным объектным содержанием. Формальным знанием мы будем называть взаимосвязь, образованную путем отнесения одних знаков формы к другим знакам, или иначе — взаимосвязь знаков формы, связанных между собой связью значения.

1. В предыдущем разделе было показано, что номинативно-комплексное знание вида X — (А)(В), возникшее в результате двукратного применения операции практически-предметного сравнения к предмету X, при определенных условиях порождает синтагму (А) — (В), которая, обособившись от непосредственной связи с реальным предметом X, выступает в качестве замещения номинативного знания X — (В) и как таковое начинает играть роль «полного» знания. При этом первый знак синтагмы выступает в функции предмета-заместителя, а второй — как форма знания о нем. Чтобы отличить чисто знаковые взаимосвязи вида (А) — (В), играющие роль знаний, от знаний о непосредственно данных предметах вида. X — (В) или X — (А)(В), мы ввели понятия формального и реального знания[277] и начали рассматривать значения и функции знаков формального синтагматического знания.

Как формальное замещение реального номинативного знания взаимосвязь синтагмы (А) — (В) прежде всего тождественна отдельному номинативному знанию, и поэтому ее знаки «принимают» на себя, «впитывают» значения и функции соответствующих элементов номинативного знания; в то же время благодаря некоторым особенностям употребления, а также некоторым особенностям составляющих ее элементов синтагма отлична от взаимосвязи номинации и несет на себе особые значения и функции, которых не было у номинативного знания. Рассмотрим их более подробно.

Первое. В синтагматическом знании в роли предмета-заместителя выступает атрибутивный знак языка, который по своему происхождению, как элемент номинативного знания, является не только меткой (обозначением предмета в целом), но и абстракцией, т. е. обозначением одного определенного свойства предмета, и эта функция сохраняется у него также и во взаимосвязи формального синтагматического знания. Благодаря этому синтагма приобретает особые значение и содержание, которых нет у номинативного знания вида X — (В): она выступает как утверждение связи сосуществования двух свойств предмета. Правда, выражение совместности двух свойств в определенных предметах есть уже в номинативно-комплексном знании вида X — (А)(В), однако в связь свойств эта совместность превращается только в структуре синтагматического знания.

Для правильного понимания природы синтагматического знания важно специально отметить, что это превращение никак не связано с теми приемами мышления, которые необходимы для выявления и исследования объективных связей свойств,[278] и происходит только благодаря наличию в формальном синтагматическом знании связи значения. Иначе говоря: в формальном синтагматическом знании (А) — (В) существует связь значения, возникающая как замещение и отображение связи между единичным реальным предметом X и формой знания о нем — (В); само существование этой связи значения благодаря особым функциям знаков синтагмы превращает зафиксированную в номинативно-комплексном знании совместность свойств в определенном предмете в связь сосуществования этих свойств помимо и независимо от сознательной деятельности выделения и исследования связей как таковых.

Второе. Атрибутивный знак (А) выступает в качестве заместителя какого-либо единичного предмета лишь до тех пор, пока взаимосвязь синтагмы берется в отнесении к этому единичному предмету; когда же она берется вне этой непосредственно реализованной связи, как самостоятельно значимое формальное знание, знак (А) перестает быть заместителем единичного предмета и выступает уже в роли заместителя целого класса предметов, так как он (а вместе с ним и вся синтагма) может быть отнесен не только к предмету X, но и к Y, Z и другим предметам, которые он обозначал раньше в качестве отдельного знака. Но это значит, что в формальном синтагматическом знании предметное содержание уже иное, нежели предметное содержание каждой из замещаемых ею взаимосвязей номинаций X — (В), Y — (В) или Z — (В); в последних фигурируют реальные единичные предметы, а в синтагматическом формальном знании — содержательное образование особого рода, возникшее в процессе отражения и общения: класс предметов, или класс обобщения. В соответствии в этим меняется функция первого знака синтагмы: он становится обобщенным предметом-заместителем, или, как мы будем говорить короче, обобщенным заместителем.

Здесь необходимо специально отметить, что с переходом от реальных номинативных к формальному синтагматическому знанию существенным образом меняется характер функции обобщения. Раньше она актуально существовала и реализовалась лишь как совокупность актов отнесения к единичным предметам (см. раздел I). Теперь эта совокупность актов отнесения «снимается» и получает актуальное существование в функции обобщенного заместителя и соответственно в одной связи — в отнесении знака свойства (В) к знаку обобщенного заместителя (А). Но это, в частности, означает, что синтагма (А) — (В), рассматриваемая как самостоятельно значимое формальное значение, выступает уже в качестве замещения не какого-либо одного номинативного знания X — (В), Y — (В) или Z — (В), а в качестве замещения их всех.

Итак, формальное синтагматическое знание отличается от реального номинативного знания, во-первых, тем, что оно выражает объективную связь сосуществования двух свойств предметов, во-вторых, тем, что его «предметом знания» является не единичный, реальный предмет, а особое образование, возникшее в процессе отражения и коммуникации, — обобщенный заместитель, — которому соответствует особое обобщенное идеальное содержание.

2. Указанные свойства формального синтагматического знания (пока оно существует в том виде, какой мы рассматривали) противоречат друг другу, и это приводит к появлению антиномий.

Действительно, формальное синтагматическое знание (А) — (В) возникает из единичного знания X — (А)(В), превращающегося в Х…(А) — (В). Поэтому как выражение связи сосуществования свойств А и В оно является эмпирически проверенным и оправданным лишь в применении к единичному предмету X. Однако, поскольку синтагма (А) — (В) обособляется от связи с единичными предметами и начинает функционировать в качестве самостоятельно значимого формального знания, постольку она становится знанием не о единичном предмете X, а об обобщенном заместителе (А) и, следовательно, распространяется на целый класс предметов — X, Y, Z и т. д. Но это «обобщение» связи сосуществования свойств А и В, происходящее за счет уже установившейся общности знака (А), является незаконным: ведь совместность (или связь) свойств А и В была эмпирически обнаружена только в одном предмете из класса А, именно в предмете X, и в других предметах того же класса, в предметах Y, Z… ее может не быть. Но законно или незаконно, а это обобщение фактически происходит вследствие употребления синтагмы (А) — (В) в качестве самостоятельного формального знания, и поэтому весь класс предметов А начинают рассматривать как обладающий свойством В. Однако это приводит к тому, что, столкнувшись в ходе практической Деятельности, предположим, с предметом Y, относящимся к классу А, но не имеющим свойства В, и пытаясь в соответствии с формальным знанием (А) — (В) использовать его как В, человек терпит фиаско и должен зафиксировать этот факт в синтагме отрицания (А) — /—(В). Тогда в системе атрибутивного знания появляются два совершенно равноправных и исключающих друг друга знания: (А) — (В) и (А) — /—(В). Первое из них в обобщенной форме выражает тот факт, что в реальном единичном предмете X практически обнаружено свойство В, второе — что в реальном единичном предмете Y этого свойства нет. Таким образом, в этих двух случаях дело идет о связи атрибутивного знака (Б) с различным и реальными предметами, что может быть выражено во взаимосвязях X — (В) и Y — /—(В). Если мы представим их в таком виде, то никакой антиномии не будет. Однако, поскольку связь знака (В) с предметами X и Y осуществляется, во-первых, через посредство связи со знаком А, т. е. как X — (А) — (В) и Y — (А)-/-(В), во-вторых, в форме взаимосвязи с предметом-заместителем (А), которая обособляется от связи с реальными предметами X и Y и существует самостоятельно, т. е. в форме взаимосвязей (А) — (В) и (А) — /—(В), постольку между формальными синтагматическими знаниями существует и сохраняется антиномия.

Она показывает, что отнюдь не всякая взаимосвязь синтагмы, возникшая из номинативно-комплексного знания X — (А) (В) и выражающая обнаруженную в каком-либо единичном предмете совместность (связь сосуществования) двух свойств, может стать полноценным формальным знанием (А) — (В); она показывает, что в полноценном формальном знании могут быть связаны только те знаки, которые фиксируют свойства предметов, всегда или необходимо связанные между собой.

Чтобы устранить эту антиномию, необходимо в практике языкового мышления различить формальные синтагматические знания, являющиеся замещением единичного номинативного знания, и формальные синтагматические знания, являющиеся замещением группы номинативных знаний, охватывающих весь класс предметов, обладающих обоими зафиксированными в синтагме свойствами, и ввести какие-либо формальные «указатели» для их различения.

Чтобы убедиться в том, что такое различие между синтагматическими знаниями о единичном факте и общими синтагматическими знаниями существует в современном языковом мышлении, достаточно сравнить между собой предложения: «Этот металл лежит на столе» и «Металл проводит электричество и тепло». Первое значимо лишь в отнесении к какому-либо единичному предмету, в отношении к «тому» или «этому» определенному куску металла; второе же — в отнесении в любому металлу, к каждому из них, а следовательно, и помимо какого-либо единичного отнесения.

В разных языках в качестве формальных указателей принадлежности знаний (соответственно предложений) к одной или другой из этих групп служат знаки, относящиеся к различным грамматическим категориям. В русском языке этой цели служат, среди других, указательные и количественные местоимения. В устной речи словесные формальные указатели единичности предмета знания часто заменяются «указующими» жестами. В настоящей работе мы не можем заниматься вопросами, относящимися к историческим условиям и механизмам появления таких формальных указателей, хотя исследование их и представляет большой интерес для науки о языковом мышлении. Мы возьмем как факт существование формально различенных между собой знаний о единичных фактах и общих знаний и рассмотрим, как сказывается это на употреблении знаний и на функциональных взаимоотношениях их элементов. При этом синтагматические знания о единичных фактах мы будем обозначать формулой Х…(А) — (В), а общие знания — прежней формулой (А) — (В).

3. Разделение синтагматических знаний на знания о единичных фактах и общие создает определенный разрыв между номинативными знаниями и замещающими их синтагматическими знаниями о единичных фактах, с одной стороны, и общими синтагматическими знаниями — с другой. Суть этого разрыва в том, что синтагмы, непосредственно замещающие реальные номинативные знания и тождественные им по содержанию, не могут выступать в роли общих знаний, а общие синтагматические знания имеют особое содержание и не образуются из номинативных посредством уже указанных операций практически-предметного сравнения.

Между тем никакая синтагма, как мы уже об этом говорили, не может существовать в качестве знания вне и помимо связи с номинативными знаниями: всякое формальное знание выражает объективное содержание и имеет значение лишь в силу того, что всегда может быть установлена определенная связь между ним и какими-то реальными объектами и, следовательно, само это знание может быть превращено в реальное. Другими словами, между общими синтагматическими знаниями и знаниями о единичных фактах не может быть разрыва, между ними должна существовать определенная связь, позволяющая переходить от знаний о единичных фактах к общим и обратно, должны существовать определенные процессы мышления, посредством которых эта связь сначала устанавливается, а затем на ее основе осуществляются переходы от одного знания к другому.

Рассмотрим некоторые стороны процессов мышления, посредством которых осуществляется переход от знаний о единичных фактах к общим. Мы называем их процессами согласования. Это название, являясь весьма условным, в то же время довольно точно характеризует суть этих процессов.

Дело в том, что, создавая какую-либо атрибутивную абстракцию, мы должны сравнить между собой два предмета. Выделив общее свойство этих предметов и зафиксировав его в определенном знаке, мы «создаем» класс предметов, скрыто включающий в себя уже не только эти два предмета, а неопределенно большое число их. При этом хотя выделенное свойство и очерчивает жестко границы этого класса, но очерчивает в неявной форме: сколько таких предметов и где они — все это остается неизвестным. Но это и не нужно знать, чтобы пользоваться отдельной абстракцией: сталкиваясь в дальнейшем с какими-либо единичными предметами, мы выясняем с помощью практически-предметного сравнения, обладают они выделенным в абстракции свойством или нет и тем самым принадлежат ли к образованному этой абстракцией классу. Таким образом, предметная «неопределенность» и «неограниченность» созданного отдельной абстракцией класса нисколько не мешают ее практическому употреблению.

Положение коренным образом меняется, когда мы начинаем пользоваться синтагматический формой знания. Второй знак в ней относится к реальным предметам действительности лишь через первый знак, а следовательно, он относится ко всем тем и лишь к тем предметам, к которым относится первый. Этим формальные синтагматические знания принципиально отличаются от номинативно-комплексных, в которых оба знака формы относятся к реальным предметам непосредственно вместе. Таким образом, в синтагматическом знании первый знак получает новую функцию — быть связующим или опосредствующим — и благодаря этому начинает определять тот класс предметов, к которым относится вся синтагма, а следовательно, и ее второй знак. Однако если входящие в синтагму абстракции (А) и (В) были образованы независимо друг от друга, то у нас, как уже было выяснено, не может быть никакой уверенности в том, что все реальные предметы, обладающие свойством А, обладают одновременно свойством В. Наоборот, наиболее вероятным является то, что эти абстракции очерчивают разные по своему предметному содержанию группы, «создают» разные классы, и поэтому отнесение знака (В) к реальным предметам через знак (А), т. е. ко всем предметам, обладающим свойством А, приведет к неверным результатам. Отсюда мы сделали вывод, что синтагма общего знания не может объединять любые свойства предметов, а должна объединять лишь те, которые всегда или необходимо сопутствуют друг другу. Но это значит, что, создавая общее синтагматическое знание, мы должны, выделив какое-либо свойство и образовав тем самым класс, выяснить затем, какими еще свойствами обладают все без исключения предметы этого класса, и лишь эти свойства можем объединять с первым в общем знании.

Совершенно очевидно, что процессы мышления, посредством которых решается эта задача, непохожи на практически-предметное сравнение и даже на сравнение вообще. Простейшим примером процессов такого рода, специфичным как раз для рассматриваемого (атрибутивного) этажа мышления является так называемая индукция через простое перечисление.[279] По своим результатам индукция может быть разделена на подтверждающую и опровергающую. Получение отрицательного знания о единичном факте в ходе индукции приводит либо к тому, что отвергается сама необходимость установления общей связи знака (В) с реальными предметами X, Y, Z… через знак (А), т. е. вообще «отклоняется» его опосредствующая роль, либо к тому, что преобразуются содержание и, соответственно, связи значения согласуемых знаков: например, знак (А), оказавшийся с точки зрения знака (В) «неполноценным» заместителем класса предметов X, Y, Z… «усовершенствуется» путем расщепления на два знака — (А₁), обозначающий те предметы класса (А), которые обладают свойством В, и (А₂), обозначающий предметы этого же класса, которые свойством В не обладают. Возможны и другие процессы преобразования области содержания и значимости знаков, организуемых в синтагму общего знания. Во всех случаях в результате этого процесса устанавливается и закрепляется в языке обобщенная взаимосвязь (А) — (В), уже не наталкивающаяся на противоречия при применении к сравнительно широкой области действительности. Таким образом, задача и результат индукции заключаются в том, чтобы на пути поединичной эмпирической проверки «согласовать» области значимости объединяемых знаков (А) и (В) и таким способом образовать общее синтагматическое знание.

Однако нетрудно заметить, что индукция через простое перечисление не может справиться со стоящей перед ней задачей адекватным образом. Действительно, с одной стороны, всякая абстракция «собирает» в класс неопределенно большое множество предметов, с другой стороны, создавая общее синтагматическое знание, мы должны, зафиксировав в знаке первую абстракцию, выяснить затем, какими еще свойствами обладают все без исключения предметы класса, образованного этой абстракцией. Совершенно очевидно, что сделать это, перебирая по одному предметы неопределенно большого класса, невозможно. Это обстоятельство создало целую литературу об индукции (довольно полный перечень ее см. в [Write, 1957]). Поэтому, образуя общее синтагматическое знание и желая выяснить, какие еще свойства всегда или необходимо связаны с первым, выделенным нами, мы должны перевести исследование в принципиально иную плоскость и осуществить иные процессы мышления, принципиально отличные от «индуктивного согласования». Эти процессы мышления сложились на более высоких этажах, на этажах уже научного мышления — прежде всего в математике. Они характеризуются тем, что связь свойств, выделяемых в предметах, устанавливается не после образования соответствующих абстракций, как при индукции, а в процессе и самим способом их формирования. Благодаря этому полностью снимается задача поединичной эмпирической проверки справедливости выделенной связи. Условно мы будем называть эти процессы образования общего формального знания дедуктивным[280] согласованием. Подробный анализ их может быть проведен только при изучении более высоких уровней и этажей языкового мышления и полностью выходит за рамки нашей работы. Нам важно здесь установить только то, что существуют особые процессы мышления (индуктивные и дедуктивные), обеспечивающие переход от знаний о единичных фактах к общим, и что, следовательно, существуют устанавливаемые в этих процессах строго однозначные связи между реальными номинативными знаниями и общими формальными синтагматическими знаниями.[281]

4. Обосновывая превращение одних синтагматических знаний в общие и запрещая это превращение для других, процессы согласования как бы «отделяют» те свойства реальных объектов, которые можно приписывать обобщенным заместителям, от свойств, которые им приписывать нельзя. Но это означает, что в общем синтагматическом знании имеет особые значения и несет на себе особые функции не только первый знак (он является обобщенным заместителем), но и второй, который обозначает уже не просто свойство единичных предметов, а свойство, общее для всех предметов определенного класса. Он становится уже не знаком свойства какого-либо непосредственно данного реального предмета, а знаком признака обобщенного заместителя. Если вернуться к примерам знаний, которые мы уже приводили выше: «Металл лежит на столе» и «Металл проводит электричество и тепло», то можно сказать, что вторая знаковая группа первого предложения — «лежит на столе» — выражает свойство определенного единичного предмета, а вторая знаковая группа второго предложения — «проводит электричество и тепло» — признак обобщенного заместителя. Таким образом, обособление синтагмы (А) — (В) и превращение ее в общее формальное знание сопровождается полным преобразованием значений и функций, входящих в нее знаков.

Специально отметим, что мы употребляем термин дедукция в несколько ином смысле, чем это принято в формальной логике. Для нас это не движение от общего положения к частному, а процесс образования общего формального знания, при котором связь между абстракциями устанавливается в процессе и самим способом их формирования. Указание этого признака может служить пока определением дедукции.

1. В предыдущих разделах было выяснено, что применение одной операции практически-предметного сравнения к какому-либо реальному предмету X дает специфически мыслительное номинативное знание. Наглядно-схематически оно выражается в формуле X — (А). Последовательное применение двух различных операций практически-предметного сравнения к этому предмету ведет к образованию номинативно-комплексного реального знания вида X — (А)(В), которое затем (при определенных условиях) превращается в формальное синтагматическое знание вида (А)-(В).

По своему содержанию, а также по способам образования и употребления формальные синтагматические знания подразделяются на знания об единичных фактах и общие знания. Переход от знаний о единичных фактах к общим совершается посредством особых процессов мышления, которые условно были названы процессами согласования. Эти процессы позволяют из числа всех связей сосуществования свойств предметов, установленных в разных единичных случаях, выделять действительные, т. е. необходимые, связи. Только таким образом связанные свойства предметов могут фиксироваться в виде общих формальных знаний.

Для дальнейшего здесь важно специально отметить также, что из двух синтагм, (А) — (В) и (В) — (А), совершенно равноценных и равновероятных, пока они являются знаниями о единичных фактах, как правило, только одна может стать общим знанием, именно та, у которой на первом месте стоит свойство, присущее менее широкому классу предметов. Это вытекает из характера процессов согласования; посредством них мы проверяем, все ли предметы, обладающие свойством А, обладают также свойством В, и объединяем в общее формальное знание только те знаки свойств, которые удовлетворяют этому требованию, но мы не проверяем в общем случае, все ли предметы, обладающие свойством В, обладают также свойством А. Таким образом, из всех синтагм, являющихся знаниями о единичных фактах, выделяются и закрепляются в качестве общих знаний только те, в которых первый знак соответствует классу, в котором все предметы обязательно обладают также и вторым свойством, а второй — более широкому классу, из которого только некоторые предметы входят в первый класс.

2. Предметы объективного мира, уже известные со стороны двух свойств и соответственно уже зафиксированные в знаниях вида X — (А)(В), Х…(А) — (В) и т. п., могут стать объектом других практически-предметных сравнений. Выделяемые в этих сравнениях свойства — к примеру, С, D — первоначально выражаются в несвязанных, не объединяемых друг с Другом номинативных или синтагматических знаниях вида X — (С), Х…(А) — (С), Х…(В) — (D) и т. п., но затем эти знания объединяются, входят в связь друг с другом и образуют многознаковые формы знания (соответственно — многознаковые общие формальные знания) более высоких степеней экстенсивности.

Мы оставляем в стороне все вопросы о том, почему и как в плане фило- или онтогенеза происходит это объединение, как «согласовываются» области значимости всех объединяемых знаков и т. п., и для упрощения предположим, что существуют такие классы А, что все входящие в них предметы обладают общими свойствами В, С, D. Это предположение (в сочетании с положением о наибольшей вероятности закрепления в качестве общих знаний тех синтагм, у которых первым является знак свойства, присущего самой узкой группе предметов) позволяет нам взять из массы всех возможных комбинаций синтагматических знаний одну группу общих формальных знаний — (А) — (В), (А) — (С), (А) — (О) и т. д., — которая сокращенно выражается в знании (А) — (B)(C)(D)… и сосредоточить все внимание на анализе его функционального строения.

Прежде всего бросается в глаза, что взаимосвязь нового знания (А) — (B)(C)(D)… по своему строению подобна номинативно-комплексному знанию вида X — (B)(C)(D)… и, очевидно, может рассматриваться как замещение последнего, тождественное с ним в ряде свойств. В то же время эта взаимосвязь возникает из синтагматических знаний и, очевидно, сохраняет многие их свойства. Поэтому общее формальное знание вида (A) — (B)(C)(D)… целесообразно назвать общим синтагматически-комплексным знанием, или просто — общим синтагматическим комплексом.

Как разновидность синтагматического знания комплекс (А) — (B)(C)(D)… сохраняет все те содержания, значения и функции, которые были у простого синтагматического знания (А) — (В). Одновременно он имеет известные особенности в своем строении и за счет этого получает новые дополнительные содержания, значения и функции. Действительно, уже само наглядно-схематическое изображение общего синтагматического комплекса делает прозрачным тот факт, что атрибутивный знак (А) занимает в его взаимосвязи особое место: он является тем знаком, к которому посредством связи значения как бы «притягиваются» все другие знаки, тем центром, вокруг которого группируются общие синтагматические знания заданной группы и который связывает их между собой. Благодаря этому знак (А) приобретает во взаимосвязи синтагматического комплекса особую функцию. Эта функция проявляется в двоякой форме: как центр объединения сложившихся независимо друг от друга синтагм знак (А) получает функцию знака группировки; как знак, «впитавший» в себя содержания и значения других знаков синтагмагического комплекса, он выступает в качестве знака сокращения всех имеющихся знаний о предметах класса А.

Будучи меткой в номинативном знании X — (А) (или обобщением в ряде таких знаний), атрибутивный знак (А) обозначал весь предмет (или класс предметов) со всем множеством его свойств (соответственно — их общих свойств), однако обозначал только потенциально, так как эти свойства не были выделены и отражены в мысли. Теперь, после того как выделены и зафиксированы в особых знаках многие свойства предметов класса А, после того как они все вошли в связь со знаком (А), он становится для всех людей как бы представителем, знаком сокращения всех этих свойств не только потенциально, но и реально, он как бы «впитывает» в себя все их значения.

Когда мы, например, произносим слово металл, то у каждого, кто имеет знание о металлах, возникает не только и не столько отнесение этого слова к каким-то объективным телам, но он, кроме того (и прежде всего), связывает это слово с известными признаками металлов, такими, как ковкий, теплопроводный, электропроводный и др. А это и значит, что он использует слово металл не только в качестве абстракции и метки, но и как знак сокращения разветвленной системы знания, фиксированной в целом ряде предложений. Но, чтобы быть знаком сокращения, это слово, очевидно, уже раньше должно было быть знаком группировки, тем знаком, к которому «привязывались» все остальные. Иначе объяснить функционирование этого слова в качестве знака сокращения невозможно.

Нетрудно заметить, что функции знака группировки и знака сокращения в формальном синтагматическом комплексе сплетаются с функцией обобщенного заместителя, усиливая и структурно закрепляя ее, что, безусловно, способствует в дальнейшем также и ее грамматико-морфологическому выделению.

3. С превращением знака обобщенного заместителя одновременно в знак группировки и сокращения его первоначальное абстрактное значение, как правило, «теряется» среди всех других абстрактных компонентов знания, в которое он входит, т. е. среди абстрактных значений знаков (В), (С), (D)… и это вполне понятно, так как теперь знак обобщенного заместителя как бы «впитал» в себя все абстрактные значения знаков, входящих в синтагматический комплекс, стал знаком их всех.

Этот факт хорошо известен и уже давно зафиксирован в истории различных наук, в языкознании и в логике. Особенно наглядно он прослеживается в этимологиях различных слов. Так, в греческом языке во времена Демосфена и Плутарха слова μεταλλιχος и μεταλλιχα (от μεταλλον — рудник, карьер) стали употреблять для обозначения предметов, добываемых в рудниках (ископаемых, рудных).[282] Следовательно, в то время эти слова имели строго фиксированное абстрактное значение. Но затем в связи с увеличением числа предметов, добываемых в рудниках, и прогрессирующим изучением их они приобрели новые функции — знака группировки и знака сокращения — и потеряли свое первоначальное абстрактное значение. Металлами стали называть предметы, которые не добывались в рудниках, и, наоборот, многие из добываемых в рудниках предметов металлами уже не называли.[283]

Точно так же первоначальным абстрактным значением, по которому Лавуазье образовал слово кислород (охуgene), было: кислость порождающий. Но вскоре же, с доказательством того, что соляная кислота не содержит кислорода, это абстрактное значение было отброшено, и слово кислород сохранило лишь функции знака группировки, знака сокращения и обобщенного заместителя (см., например, [Шатанштейн, 1949, с. 23–27]). Подобные примеры потери первоначального абстрактного значения знаками языка можно было бы приводить без конца.

В ходе указанного процесса знак обобщенного предмета заместителя действительно становится знаком предмета как такового, знаком носителя всех свойств, противостоящего каждому из них в отдельности, т. е. знаком субстрата (ср. [Зигварт, 1908, b, с. 99–117]). А соответственно этому на основе изменения структуры знания происходит изменение его категориальной характеристики: из атрибутивного оно превращается в субстрат-атрибутивное.

Конечно, в плане фило- и онтогенеза это превращение связано с целым рядом других формальных и содержательных изменений в строении и средствах «языкового мышления» как целого. Специально разбирать их в рамках настоящей работы мы не можем, нам важно лишь указать на факт потери знаком обобщенного заместителя своего первоначального абстрактного значения в структуре синтагматического комплекса как на то обстоятельство, которое способствует морфологическому выделению существительных и прилагательных и должно быть принято во внимание при языковедческом анализе соответствующих процессов.

4. Если теперь, вернувшись назад, сопоставить между собой связи значения и соответственно функции знаков в рассмотренных структурах атрибутивного знания, то нетрудно заметить, что они распадаются на три существенно различающиеся между собой группы.

Функции абстракции, метки и обобщения возникают за счет связей знаков формы с объективным содержанием. Чтобы отметить это, назовем указанные функции и лежащие в их основе связи объективно-содержательными.

Функции предмета-заместителя и признака, в противоположность этому, возникают за счет тех связей между знаками внутри формы, которые замещают (и эту сторону дела нужно особенно подчеркнуть) объективно-содержательные связи. Мы называем эти функции и создающие их связи формально-содержательными.

Особое место среди функций знаков в атрибутивных знаниях занимают функции опосредования, знака группировки и знака сокращения. Они не являются результатом связи знаков с каким-либо особым объективным содержанием и поэтому не входят в число объективно-содержательных функций. Но точно так же они не являются результатом формального замещения какой-либо объективно-содержательной связи и поэтому не входят в число формально-содержательных функций. Эти функции появляются у знака формы тогда, когда он сам является составляющим элементом какой-либо связи значения (объективно-содержательной или формально-содержательной), когда он входит как бы «внутрь» этой связи, определенным образом перестраивая ее. Например, в знании X — (А) — (B)(C)(D)… знак (А) может рассматриваться как составляющий элемент объективно-содержательной связи значения знаков (В), (С) и (О). Мы называем такие функции знаков сложного атрибутивного знания формально-структурными, или чисто формальными.

5. Специально надо отметить, что, рассматривая связь атрибутивных знаков (В)(С)(0)… со знаком обобщенного заместителя (А), мы оставили в стороне вопрос о связи знаков (В), (С), (D)… непосредственно между собой и, следовательно, в этом плане рассматривали их как неорганизованную совокупность. В действительности же эти атрибутивные знаки чаще всего связаны не только со знаком (А), но и между собой и образуют не просто совокупность знаков, а сложную внутреннеорганизованную структуру. Однако, чтобы исследовать закономерности строения этих структур, необходимо принять во внимание не только категорию субстрат-атрибутивности, но и ряд других, более сложных категорий, в частности категории действия, отношения, связи и др., что, естественно, не может быть сделано в рамках настоящей работы. Здесь нам важно подчеркнуть то, что до тех пор, пока мы не принимаем во внимание эти более сложные категории, дальнейшее увеличение степени экстенсивности знания, т. е. увеличение числа содержательно значащих знаков в нем, нисколько не меняет его строения. Поэтому все то, что мы говорили относительно связей значения и соответствующих им функций в синтагматическом комплексе степени три и четыре, справедливо и для комплексов любой более высокой степени экстенсивности, если только они остаются «чисто» субстрат-атрибутивными.

1. В предыдущих разделах работы было показано, что общее формальное атрибутивное знание (синтагма или синтагматический комплекс) является результатом строго определенного сложного процесса мышления, объединяющего в себе целый ряд операций практически-предметного сравнения и «процессов согласования». Вместе с тем оказывается, что с появлением общих формальных знаний существенным образом меняются процессы выработки новых реальных знаний.

Действительно. Предположим, во-первых, что какой-то предмет X впервые попадает в сферу нашей практической деятельности и мы посредством практически-предметного сравнения открываем в нем свойство А. Это дает нам возможность отнести к предмету X знак (А) и образовать номинативное знание X — (А). Предположим, во-вторых, что у нас уже имеется общее формальное знание об обобщенном заместителе (А), содержащее, к примеру, пять признаков. Чтобы практически исследовать предмет X дальше и получить о нем знание, соответствующее уже имеющемуся знанию об обобщенном заместителе, мы должны проделать еще пять операций практически-предметного сравнения. Дело долгое и трудное, а для отдельного индивида часто и просто невозможное. При этом полученное в результате практического исследования знание еще раз, на единичном факте, подтвердит нам правильность имеющегося общего формального знания, но в самом процессе исследования последнее не будет принимать никакого участия. Это один из возможных путей исследования. Другой путь исследования этого же единичного предмета основан на использовании уже имеющегося формального знания. Здесь мы производим только одно практически-предметное сравнение — когда выясняем, что предмет X принадлежит к классу А, и выражаем это в номинативном знании X — (А), — а затем, вместо того чтобы производить еще пять практических операций, чисто формально «присоединяем» к полученному номинативному знанию уже имеющееся общее формальное знание (А) — (B)(C)(D)… и на основании этого «приписываем» предмету X все те свойства, которые принадлежат обобщенному заместителю (А), хотя в этом предмете практически они и не были выявлены. Благодаря меньшему числу составляющих частей и, главное, благодаря чисто формальному характеру своей второй части последний путь исследования является значительно более выгодным и экономным: он дает тот же самый результат, что и первый путь, но более легкими для индивида средствами, а поэтому, при наличии формального знания, он всегда замещает первый путь исследования.

Результатом разобранного процесса мышления является реальное знание о единичном предмете — X — (А) — (B)(C)(D)… Но в большинстве случаев в таком виде знание о единичном предмете нам не нужно.

Действительно, в непосредственной производственной деятельности, чтобы осуществить какое-либо единичное практическое действие с предметами, нам важно бывает учесть одно какое-либо свойство каждого из них или небольшую группу свойств, так как практическое действие всегда определяется только одним (простым или сложным) свойством. Иначе говоря, нам бывает нужно знание номинативного типа или замещающее его. Сложные многознаковые формы, выражающие всестороннее знание об исследуемых предметах, нужны нам только в теоретическом исследовании, но там мы никогда не имеем дело с единичными предметами.

Кроме того, в общем формальном знании, с помощью которого мы получили знание о единичном предмете, знак (А) играл роль предмета, но, после того как знание о единичном получено, он уже не может больше выступать в указанной функции, так как в этой взаимосвязи знания есть другой предмет, именно сам реальный предмет X.

Поэтому в полученном сложном знании о единичном предмете X знак (А) и все знаки абстракции, кроме одного или небольшой группы их, не нужны и должны быть «исключены». Проделав это исключение, мы получим новое знание X — (В) или X — (С), в котором знак нужной нам абстракции относится к реальному предмету уже непосредственно.

В этом новом знании общее формальное знание (A)(B)(C)(D) исчезает, иначе говоря, «снимается», элиминируется, и поэтому рассмотренный процесс мышления в свете своего результата выступает просто как обнаружение в предмете X нового свойства В или С. Но это не обычное обнаружение свойства единичного предмета. Оно достигается на основе общего знания и чисто формальным путем, вне и помимо специального практически-предметного исследования предмета X. Чтобы получить его, нам достаточно «присоединить» к практически полученному знанию X — (А) имеющееся уже общее формальное знание (A) — (B)(C)(D)… и затем «исключить» опосредствующий знак (А) и сопутствующие знаки признаков (С), (D)…

Разобранный процесс получения номинативного (или номинативно-комплексного) знания о предмете X, к примеру знания X — (В), включающий в себя, во-первых, практически-предметную операцию получения другого номинативного знания X — (А) и, во-вторых, формальную деятельность получения знания X — (В), исходя из реального знания Х(А) и общего формального знания (А) — (B)(C)(D)… мы называем процессом соотнесения общего формального знания с единичным объектом, или просто процессом соотнесения.[284]

2. Приведенный анализ процесса соотнесения позволяет осуществить весьма широкое и, на наш взгляд, важное обобщение.

Все процессы мышления, по определению (см. [1957 b, с. 43–44]), направлены на получение нового (для индивида или для коллектива) знания. Но внутри этой общей задачи процессы мышления могут идти двумя существенно различными путями. В одном случае новое реальное знание получается с помощью общего формального знания посредством процесса соотнесения. Этот процесс дает новое знание, поскольку существующее формальное знание (или форма) связывается с новым объектом, но он не прибавляет новой формы к уже существующим (у индивида или коллектива). Во втором случае при получении нового знания имеет место не только смена объекта, но и изменение самой формы: в результате процесса мышления появляется новая форма, какой не было в наборе уже имеющихся знаний, и при этом вырабатывается новое значение абстракции, соответствующее новому абстрактному объективному содержанию. Мы говорим о выделении в действительности нового абстрактного содержания, о появлении новой абстракции.

В соответствии с указанным различием все существующие процессы мышления могут быть разбиты на две группы: одну будут составлять процессы, в результате которых вырабатываются новые формы знания, кратко — порождающие процессы, другую — процессы соотнесения уже готовых, сложившихся форм знания с новыми реальными объектами, кратко — процессы соотнесения.

Между процессами, порождающими новые формы знания, структурой этих форм и процессами соотнесения форм знания с реальными объектами существует определенная связь. Всякая форма знания есть не что иное, как снятый результат определенного порождающего процесса. С другой стороны, процессы соотнесения (как особые процессы исследования реальных объектов) появляются с возникновением сложных форм общего знания или, соответственно, общих формальных знаний и представляют собой сокращение соответствующих порождающих процессов мышления на основе и благодаря полученным новым формам (новым формальным знаниям). Характер процесса соотнесения зависит от того, с какой формой он имеет дело, а, следовательно, опосредованно также и от того, каков был процесс, породивший эту форму.

3. Важно отметить, что процесс соотнесения как особый процесс мышления возникает лишь вместе с особыми мыслительными действиями — «присоединением» и «исключением», которые мы назвали формальными. Первое действие — «присоединение» — мы производим, объединяя два знания: номинативное, предположим X — (А), и общее формальное, в котором этот же знак (А) выполняет роль обобщенного заместителя, — в одно сложное реальное знание X — (А) — (B)(C)(D)… Второе действие — «исключение» — мы производим «выбрасывая», «вычеркивая» из этой взаимосвязи знак обобщенного заместителя и некоторые знаки признаков и относя оставшиеся знаки признаков обобщенного заместителя непосредственно к предмету X.

Формальные действия не имеют никаких аналогов в действиях с содержанием; они не замещают каких-либо преобразований содержания. Эти действия возникают лишь в связи с задачами соотнесения, как частичные мыслительные действия; они имеют смысл только в системе процесса соотнесения или в системе других вырастающих на его основе целостных процессов мышления; ни в одном случае, взятые самостоятельно, они не дают перехода от одного знания к другому, а поэтому не являются процессами (или операциями) мышления в собственном смысле этого слова (см. [1957 b, с. 43–44]). Но из этого, в частности, следует исключительно важное положение, что эти действия нельзя рассматривать в одном ряду с мыслительными операциями или с процессами мышления (порождающими новые формальные знания и соотнесениями). Они могут рассматриваться только в особом плане абстракции, как частичные мыслительные действия. Но если сделать эту оговорку и учесть все вытекающие из нее следствия, то в определенных границах указанные формальные действия можно рассматривать как «операции мышления». Это будет соответствовать общему определению процессов и операций, так как внутри процесса соотнесения, в связи с имеющимся формальным знанием и на его основе, эти действия дают переход к новому знанию, т. е. при этих условиях выполняют роль мыслительных операций. Поэтому мы будем называть их «формальными операциями». (Таким образом, мы можем говорить, что в состав процесса соотнесения входят три операции: первая — практически-предметное сравнение, вторая — «присоединение» и третья — «исключение». Первая является «реальной» операцией, вторая и третья — «формальными».)

4. Введение понятия о «формальных» операциях и противопоставление их процессам (или операциям) мышления в собственном смысле имеет, на наш взгляд, исключительно важное значение. Формальной логике (включая сюда и математическую логику) чуждо понимание знания как «двухплоскостной» структуры вида:

Все элементы знания она рассматривает как расположенные в одной плоскости: либо в плоскости знаковой формы, либо в плоскости обозначаемого знаками — «понятий» или чувственных образов. Вместе с тем в формальной логике не ставится вопрос о том, как выделяются «единицы содержания» из общего «фона» действительности. Подобно элементам знаковой формы, эти единицы предполагаются уже заданными, и их «плоскость» рассматривается как точное зеркальное отражение плоскости знаковой формы (принцип параллелизма знаковой формы и содержания мышления). Это в свою очередь предопределяет возможное понимание мыслительной деятельности. Все логические операции и действия рассматриваются в теориях формальной логики, во-первых, как лежащие только в одной плоскости (знаковой формы или содержания — это с точки зрения принципа параллелизма безразлично) и в этом плане как однородные, во-вторых, как чистая комбинаторика наперед заданных, неизменных единиц. Но это, в частности, означает, что фактически формальная логика может исследовать и всегда исследовала только формальные действия и не схватывала процессы мышления в их целостности. Описание этих формальных действий в небольшой (только «разговорно-словесной») части языка (ср. [1957 а*, {с. 455–456}]) получило название теории вывода, или теории следования.

Понимание знания как двухплоскостной структуры, напротив, с самого начала заставляет различать три вида логических действий:

1) действия с объектами (или со знаками, заместителями объектов), посредством которых выделяются определенные единицы объективного содержания; они получили название сопоставлений [1957 b, с. 44–45];

2) действия по установлению связи значения между объективным содержанием и знаковой формой; мы назвали их отнесениями [1957 b, с. 44–45];

3) чисто формальные действия, осуществляющиеся в контексте процессов соотнесения; они предполагают систему формы (языка) со строго фиксированными элементами и связями между ними и осуществляются в соответствии со строго установленными правилами перехода от одних связей этой системы формы к другим.[285] Только в определенной связи, в единстве друг с другом логические действия всех этих трех видов образуют собственно операции и процессы мышления.

Между тем формальная логика всегда занималась действиями исключительно третьего вида и не рассматривала действия первой и второй групп. Именно это обстоятельство дает нам право утверждать, что формальная логика не изучает действительных процессов мышления (ср. [1957 b, с. 41]).

Даже в случаях, когда мы имеем дело, казалось бы, с чисто словесными, чисто знаковыми рассуждениями, мы должны, если хотим выделить и исследовать действительные процессы мышления, применить к этим рассуждениям указанный подход и выделить среди входящих в них знаков 1) «объекты-заместители», т. е. знаки, функционально играющие роль объектов, и 2) знаки, образующие форму знания, т. е. знаки, фиксирующие результаты применения действий сопоставления к «объектам-заместителям». Собственно, только такой подход, как бы разносящий в две разные плоскости «материал» словесного или всякого другого языкового рассуждения, и создает специфику действительно логического рассмотрения, создает особую и (что очень важно) целостную логическую действительность.

К сожалению, именно этих принципиальных моментов нашей точки зрения не увидел А. А. Зиновьев. Он пишет: «Сопоставление — отражение двух или более различных предметов в процессе построения высказывания или термина… Если отражение предметов при их сопоставлении совершается уже в терминах и высказываниях, то сопоставление полностью описывается в понятиях теории следования, теории определения и т. д.» [Зиновьев, 1959 с, с. 72]. Но ведь в нашем понимании сопоставление как раз не есть отражение предметов, а есть действие с самими предметами или со знаками, выступающими в роли предметов. И введено было понятие сопоставления именно для того, чтобы отличить действия с предметами и со знаками, выделяющие новое абстрактное содержание в действительности, от формальных действий со знаками, которые никакого нового абстрактного содержания не выделяют.

Позиция, занятая А. А. Зиновьевым, кажется тем более странной, что в других своих работах (например, [Зиновьев, 1959 а]) он строит весь анализ на различении этих двух типов действий. Для этого он сначала постулирует тождество формы простейшего знания «Ра» и его содержания (в терминологии А. А. Зиновьева — объекта) Ра [Зиновьев, 1959 а, с. 115], тем самым вводя группу знаков (или знаний), выступающих в роли объектов; затем, переходя к анализу содержания знаний о связи, он отказывается от принципа тождества и вводит (путем описания сопоставления) особое изображение для содержания знания (ситуации и наборы) (там же, с. 116–117) и особое изображение для знаковой формы, фиксирующей это содержание (там же, с. 118–123). В этой работе специально подчеркивается, что в структуре формы, фиксирующей знание о связи, содержательные отношения сопоставления элиминированы: «Когда полиситуационные полипредметные знания получены, то в ряде случаев их строение явно обнаруживается лишь со стороны их расчленения по фиксируемым объектам. Например, в знании "Если (Qa), то (Rb)" прежде всего обнаруживается расчленение на «Qa» и «Rb», а тот факт, что слова "Если… то…" сокращенно фиксируют вторую ситуацию, допустим (-Qa) (-Rb), остается в тени. В ряде же случаев явно обнаруживается лишь расчленение по фиксируемым ситуациям. Например, в знании "В ситуации I имеет место (Qa) и (Rb), в ситуации же II — (-Qa) и (-Rb)" скрыт тот факт, что оно может быть представлено как соединение знания о а и знания о b. А между тем только соединение обеих сторон придает им характер знаний особого рода» (там же, с. 118–119).

Но тогда, в частности, не имеет смысла говорить, что сопоставление предметов или знаков, играющих роль предметов, полностью описывается в понятиях теории следования.

5. Нетрудно заметить, что первые две операции разобранного процесса соотнесения — практически-предметное сравнение и «присоединение» — и сами по себе, независимо от третьей операции — «исключения», — могут быть рассмотрены как целостный процесс мышления, и притом в соответствии с общим определением также как процесс соотнесения, так как посредством него мы от одного знания о единичном предмете — номинативного X — (А) — и с помощью общего формального знания (A) — (B)(C)(D)… — переходим к другому знанию об этом же единичном предмете — сложному, многознаковому, с формой, тождественной общему формальному знанию, именно к X — (А) — (B)(C)(D)… Чтобы отличить указанные двусоставные процессы мышления от разобранных выше трехсоставных, мы будем называть их процессами подведения единичного объекта под общее формальное знание, или просто процессами подведения. Как правило, процесс подведения осуществляется внутри процесса соотнесения. По-видимому, не было бы ошибкой сказать даже резче: процесс подведения возникает лишь для целей соотнесения, как составляющая часть процесса соотнесения, первоначально имеющая смысл лишь в его общей системе, и только в дальнейшем он обособляется и начинает функционировать в качестве относительно самостоятельного процесса мышления.

6. Мы рассматривали условия возникновения и общее строение процессов подведения и соотнесения на материале знаний субстрат-атрибутивного типа. Но это не значит, что указанные процессы существуют и применяются только на этом «этаже» мышления. Напротив, эти процессы мышления встречаются на всех без исключениях «этажах» и входят в качестве составляющих элементов почти во все реальные процессы исследования. Там, где связи между знаками общего формального знания по своему содержанию являются связями просто сосуществования (раздел III), там процессы подведения и соотнесения осуществляются непосредственно по разобранной выше схеме. Там же, где в связях формы отражается объективная структура, там процессы подведения и соотнесения осуществляются в усложненной и модифицированной форме. Анализ этих более сложных процессов подведения и соотнесения предполагает специальный анализ типов структур знания.

Рассматривая процессы соотнесения на примере знаний субстрат-атрибутивного типа, мы, естественно, имели в качестве первой входящей в их состав операции практически-предметное сравнение. Однако в процессах соотнесения вообще свойство, выделяемое в объекте посредством первой операции, не обязательно должно быть атрибутом какого-либо субстрата. В равной мере оно может быть свойством-функцией или характеристическим свойством какой-либо связи. Тогда в качестве первой операции в процессах соотнесения мы будем иметь уже не практически-предметное сравнение, а какую-либо другую операцию. Так, например, чтобы установить наличие причинной связи между предметами X и Y, мы должны сопоставить между собой по крайней мере две ситуации, объединяющие эти предметы. Если в ситуациях при наличии X обязательно будет присутствовать и Y, а при отсутствии Y обязательно будет отсутствовать и X,[286] то мы получим право, во-первых, «подвести» связь между X и Y под понятие причинной связи, т. е. утверждать, что X является причиной Y, и, во-вторых, сможем «отнести» все известные признаки причинной связи к данному единичному случаю связи X и Y. Таким образом, чтобы обнаружить характеристическое свойство причинной связи, надо проделать операцию, отличную от практически-предметного сравнения. Точно так же первой операцией в процессах соотнесения может быть операция, выделяющая в рассматриваемых предметах свойство-функцию. Но это изменение «содержательной» и «технической» характеристик первой операции не меняет общей структуры процессов соотнесения как целого и функциональных взаимоотношений составляющих ее частей.

1. В предыдущих разделах было показано, что появление общих формальных знаний (синтагм или синтагматических комплексов) существенным образом меняет процесс выработки новых реальных знаний, т. е. знаний о единичных объектах: вместо того чтобы осуществлять ряд практически-предметных сравнений исследуемого объекта X с объектами-эталонами, мы применяем к нему одну операцию практически-предметного сравнения, получаем посредством нее номинативное знание вида X — (А), а затем чисто формальным путем объединяем его с уже имеющимся общим формальным знанием (А) — (B)(C)(D)… Результатом этого процесса — сокращенно мы называем его процессом подведения — является реальное знание вида X — (А) — (B)(C)(D)… такое же, какое мы получили бы, применив к исследуемому объекту X, к примеру, четыре операции практически-предметного сравнения. Посредством чисто формальной операции исключения это знание может быть преобразовано в целый ряд номинативных знаний вида X — (В), X — (С) или номинативно-комплексных вида X — (В)(С)… Указанный процесс получения этих знаний, взятый в целом, мы сокращенно назвали процессом соотнесения.

Важно специально отметить, что реальное знание об объекте X, полученное посредством процессов подведения или соотнесения, отличается от таких же (по содержанию и структуре) знаний, полученных посредством ряда практических предметных операций, только тем, что имеет вероятно — истинный характер.

Из анализа структуры процессов подведения и соотнесения следует, что знак обобщенного заместителя (А) играет в них, а вместе с тем и в самих формальных знаниях особую роль: он связывает формальное знание как целое с единичными объектами и в этом плане является знаком-посредником. Но, чтобы выполнить эту роль успешно, т. е. чтобы обеспечить вероятно-истинный характер знаний об объекте X, получаемых с помощью процессов подведения и соотнесения, знак обобщенного заместителя должен иметь только одно строго установленное абстрактное значение, соответствующее той и всегда только той операции практически-предметного сравнения, которая лежит в основе номинативного знания X — (А) и выделяет класс предметов, обозначаемый обобщенным заместителем (А), — именно этот класс предметов подразумевается при выработке общего формального знания (А) — (B)(C)(D)… Однако, как уже было показано в разделе IV, с превращением знака обобщенного заместителя одновременно в знак группировки и сокращения его собственное первоначальное абстрактное значение и соответствующая этому значению познавательная операция «теряются» среди значений и операций всех других знаков, которые он объединяет вокруг себя в общем формальном знании, т. е. знаков (В), (С), (D)… Но если знак обобщенного заместителя «теряет» свое особое абстрактное значение, то он перестает соответствовать строго определенному классу предметов окружающей действительности и в силу этого уже не может быть тем знаком, через который осуществляется связь формального знания как целого с единичными объектами. Вместе с тем теряет свой смысл и значение само формальное знание: исчезает возможность соотносить его с единичными объектами и развертывать дальше, находя новые общие свойства какого-либо класса предметов. Чтобы вновь стать «полноценным» и получить возможность участвовать в процессах подведения и соотнесения, формальное знание должно каким-то образом «вернуть» знаку обобщенного заместителя его особое строго определенное абстрактное значение. Это достигается особым путем: в системе формального знания появляется еще один знак — будем обозначать его (а), — «принимающий на себя» то абстрактное значение, которое раньше было у знаков обобщенного заместителя. (Поэтому, несмотря на увеличение числа знаков в форме и соответственно в формальном знании, экстенсивность знания остается прежней.)

Если, к примеру, мы имеем общее формальное знание «Кислота есть соединение, содержащее водород, способный замещаться металлом с образованием соли, образующее в водном растворе положительно заряженный ион водорода и проводящее электрический ток, при нейтрализации щелочи дающее соль и воду, воздействующее как катализатор на некоторые химические реакции, например превращение целлюлозы в моносахариды, гидролиз жиров и т. д.», то для того, чтобы использовать его в процессах соотнесения, т. е. при практическом исследовании конкретных веществ, мы должны, кроме того, знать, что «Все то, что окрашивает лакмус в красный цвет, — кислота» или, по меньшей мере, что «Все кислое — кислота». Если мы возьмем последний пример, то сделанное выше замечание о том, что новый знак «принимает на себя» то абстрактное значение, которое раньше было у знака обобщенного заместителя, станет совершенно ясным: ведь первоначальное содержание слова «кислота» и было «кислое на вкус», и лишь постепенно в ходе развития понятия о кислоте в него вошли, «включились» все те признаки, которые сейчас перечисляются при введении этого понятия в учебниках и руководствах. В более сложных случаях значение знака, о котором мы говорим, не соответствует первоначальному абстрактному значению знака, ставшего обобщенным заместителем, и той операции, которая выделяла содержание, фиксировавшееся в этом знаке, но это происходит только в силу дополнительного процесса изменения содержания всего знания о кислоте, начинающегося уже после того, как возник этот новый знак, и в силу того, что он вступил в связь со знаком обобщенного заместителя и принял на себя особую функциональную роль в системе формального знания. Анализ закономерностей этого процесса должен стать предметом особого исследования.

2. Новый знак свойства возникает в системе формального знания в связи с процессами подведения и соотнесения и лишь для них. Он должен обеспечить ту связь между формальным знанием как целым и реальными предметами, которая разорвалась из-за потери знаком обобщенного заместителя своего особого абстрактного значения. Поэтому в процессах подведения и соотнесения этот знак должен встать между знаком обобщенного заместителя и реальными предметами. Тогда структура реального знания, являющегося результатом процесса подведения, приобретает вид X — (а) — (A)(B)(C)(D)… а структура общего формального знания, используемого в этом процессе, соответственно вид (а) — (А) — (B)(C)(D)… Сопоставим новые усложненные структуры знаний с прежними.

Знаковое образование (а) — (А) в новой структуре выступает в качестве функционального замещения знака (А) прежней структуры и поэтому как целое несет на себе все те функции и значения, которые были у прежнего знака (А). В то же время внутри этого образования происходит распределение функций между его элементами: новый знак (а) принимает на себя функции абстракции и обобщения прежнего знака, а за знаком (А) остаются лишь функции обобщенного заместителя, знака группировки и знака сокращения. Важно специально отметить, что здесь происходит также расщепление функции обобщения: одна из сторон обобщения остается связанной с функцией абстракции; это — обобщение, непосредственно связанное с познавательной операцией и выделяемым ею свойством; другая сторона оказывается связанной с замещением класса предметов как таковых и соответственно с функциями группировки и сокращения. Функция посредника остается за обоими знаками, но несколько изменяется: знак (а) в процессах подведения является посредником между реальными предметами и обобщенным заместителем, а знак (А) в этих же процессах — посредником между знаком свойства (а) и знаками других свойств (B)(C)(D)… В процессах соотнесения роль посредника играет все образование (а) — (А) в целом.

Но самое важное изменение, которое претерпевает структура знания, заключается в появлении связи принципиально нового типа, именно между знаками (а) и (А). Если мы возьмем формальное знание вне связи с процессами подведения и соотнесения, то знак (а) выступает в нем просто как знак признака обобщенного заместителя наряду со всеми другими знаками признаков. Структура формального знания в этом случае должна быть записана так: (A) — (a)(B)(C)(D)… Связи, соединяющие знаки признаков со знаками обобщенного заместителя, в общем случае являются ограниченно-двусторонними, т. е. такими, что переход по ним без всяких ограничений совершается лишь от знака обобщенного заместителя к знакам признаков, слева направо, а когда мы хотим перейти в противоположном направлении, от знаков признаков к знаку обобщенного заместителя (в традиционной логике это называется обращением), то в общем случае должны ввести дополнительный ограничивающий квантор «некоторые». К примеру, мы говорим, что «все кислоты — соединения», но вместе с тем, оборачивая это предложение, мы скажем, что только «некоторые соединения — кислоты». В то же время нетрудно заметить, что знак (а) может выполнить свою опосредствующую функцию в процессах подведения и соотнесения (ради которой он был введен) только в том случае, если связь между ним и знаком обобщенного заместителя будет неограниченно-двусторонней: только в этом случае он сможет остаться знаком признака и в то же время сможет становиться между знаком обобщенного заместителя и реальными предметами в процессах подведения и соотнесения, так чтобы движение шло от него к знаку предметов. Например, мы говорим, что «все кислоты окрашивают лакмус в красный цвет», но точно так же мы говорим, что «все вещества, окрашивающие лакмус в красный цвет, — кислоты».

Благодаря особому характеру своей связи со знаком обобщенного заместителя признак (а) занимает особое место среди всех других признаков в системе общего формального знания: он приобретает особую, чисто формальную функцию — быть выделяющим признаком, очерчивающим границы того класса обобщения, с каждым членом которого как целое может быть соотнесено общее формальное знание.

Часто выделяющее свойство называют существенными рассматривают как свойство, занимающее особое место «внутри» самих объектов. Это понимание является одним из следствий принципа параллелизма формы и содержания мышления, принятого в традиционной логике (см. [1960 с*]); оно глубоко ошибочно. В реальных объектах нет «выделяющих» свойств; все свойства каждого из них вместе составляют его индивидуальность и его отличие, все они вместе выделяют его из других объектов. Свойство, которое мы принимаем в качестве выделяющего, принадлежит каждой единичности, входящей в класс, к которому относится формальное знание (а) — (А) — (B)(C)(D), но это свойство «отличает» или «выделяет» каждую из них, взятую саму по себе, ничуть не больше, чем любое другое ее свойство. Только объединяя ряд единичностей в один класс, отражая объекты этого класса в виде одной логической конструкции, представляющей собой систему знаков, мы порождаем задачу выделить среди всех знаков, из которых строится эта логическая конструкция, какой-то один, который бы обеспечивал определенность и постоянство того класса предметов, к которым мы относим эту конструкцию. Только в силу этой задачи знак (а), а вместе с тем и фиксируемое им свойство приобретают особое значение в системе формального знания и для самих объектов. Иначе говоря, свойство, фиксируемое как выделяющее, является «существенным» для каждого объекта только с точки зрения задачи подведения этого объекта под определенное формальное знание; если мы подводим этот объект под другое формальное знание, то «существенным» становится другое свойство.

Истинный смысл и значение проблемы существенности связаны совсем не с атрибутивным знанием. Эта проблема возникает только в контексте логико-диалектических исследований связей и структур самих объектов, т. е. в контексте процессов восхождения от абстрактного к конкретному.

3. Значение и содержание знака (а) всегда имеют операционный характер. Когда выделяющий признак выражается развернутой языковой формой, подобной уже приведенным выше: «Кислота — то, что окрашивает лакмус в красный цвет» или «Элемент — то, что не может быть разложено (заданным образом) на более мелкие части», — то это обнаруживается особенно отчетливо, но в принципе операциональная природа значения и содержания этого знака может быть выявлена и во всех других случаях. Если мы возьмем, к примеру, такую форму, как уже приведенная «кислота — кислое», то без труда обнаружим за знаком (а) — «кислое» — схему операции практически-предметного сравнения: «кислое» — значит «вызывающее кислый вкус во рту», т. е. определенное изменение в индикаторе I (см. раздел I), но эта характеристика изменения индикатора, вызванного воздействием исследуемого объекта, по определенной схеме переносится на сам объект.

Операционная природа выделяющего признака самых разнообразных знаний, а вместе с тем и необходимость сознательного выделения ее рельефно обнаруживаются также в процессах обучения. Исключительно характерными в этом отношении являются опыты П. Я. Гальперина и Н. Ф. Талызиной по формированию понятий «прямая линия», «перпендикуляр», «прилежащие углы» и т. п. [Гальперин, Талызина, 1957, с. 29–37].

4. Как видно уже из примеров, приведенных выше, выделяющий признак может быть (а чаще всего является) сложным, т. е. включает в себя целый ряд знаков, определенным образом связанных между собой. Тогда взаимосвязь «выделяющий признак — обобщенный заместитель» оказывается уже не просто связью двух знаков, а сложным многознаковым образованием, занимающим особое место в системе целостного формального знания. Именно это образование в традиционной логике принято называть «определением», или «дефиницией». Собственно, если говорить точнее, то только эти многознаковые образования, обладающие определенной внутренней структурой (чаще всего «родо-видовой»), и называют «определением», а на простейшие образования вида (а) — (А) эту характеристику не распространяют.

В противоположность этим подходам мы считаем, что уже простейшая взаимосвязь (а) — (А), функционирующая в системе процессов подведения и соотнесения, обладает всеми необходимыми признаками определения; она является «чистой» моделью определения, наиболее удобной для функционально-структурного исследования. Анализ этой модели, проведенный выше, позволяет ввести понятие об определении так: определение есть такая взаимосвязь знака признака и знака обобщенного заместителя в системе общего формального знания, которая позволяет осуществлять процессы подведения единичных объектов под это формальное знание и процессы соотнесения этого знания с единичными объектами. Сама связь между знаками признака и обобщенного заместителя должна быть неограниченно-двусторонней, а признак — операциональным. Иначе можно сказать так: определение — это взаимосвязь между знаками обобщенного заместителя и выделяющего признака.

5. Исследовать детали развития структуры и функций определения — задача специальных работ. Здесь мы хотим указать только на существование двух существенно различных линий, по которым может идти это развитие.

Первая заключается в усложнении формы выражения выделяющего признака и связана, с одной стороны, с объективным усложнением той системы сопоставлений предметов, посредством которой выделяется содержание, фиксируемое в этом признаке, с другой — с осознанием этой системы сопоставлений. Так, например, переход от определения «Кислота — вещество, содержащее кислород» к определению «Кислота — вещество, содержащее водород, дающий в водном растворе положительно заряженный ион» объяснятся объективным изменением самой системы сопоставлений, а переход от определения «кислое — кислота» к определению «то, что вызывает ощущение кислого во рту, — кислота» обусловлен осознанием структуры сопоставления. В этом случае определение сохраняет свою общую «грубую» схему (а) — (А) и развертывается только за счет появления новой, более «тонкой» системы связей внутри самого (а).

Вторая линия заключается в усложнении общей, «грубой» структуры определения, в увеличении числа функционально различающихся элементов в ней. Она обусловливается усложнением и канонизацией тех формальных систем, в которые объединяются отдельные формальные знания. Нетрудно, например, заметить, что наравне и одновременно со знанием (а) — (А) — (В)(С)… должны существовать и применяться знания (b) — (В) — (E) — (F)… (е) — (Е) — (M)(N)… и т. п. Необходимость использовать все эти разнообразные знания в сложных процессах мышления, стремление сделать эти процессы предельно формальными, ставят задачу объединить их в целостные формальные системы, что в свою очередь порождает задачу найти простые и отчетливые правила организации, обеспечивающие внутреннюю непротиворечивость этих систем и возможность формально «двигаться» внутри них в максимально большем числе направлений. Одним из способов такой организации явилась так называемая «родо-видовая» система знания, при которой определение получило структуру (а)(В) — (А), где (А) — «вид», (а) — «видообразующее отличие», (В) — «род», который выступает в функции знака сокращения, объединяющего все те признаки, кроме (а), которыми может обладать (А) как знак сокращения.

Мы ограничимся этим коротким замечанием относительно различий во «внутренней» структуре определений, так как ни анализ возможных типов сопоставлений предметов, посредством которых мы получаем содержание выделяющих признаков, ни анализ принципов организации формальных систем знания не входят в задачи настоящей работы.

Нам важно подчеркнуть только то, что, по какой бы линии ни шло развитие структуры определения, его назначение, или функция, в процессах мышления остается и должна оставаться неизменной. Эта функция — осуществлять связь между двумя плоскостями знания: плоскостью объектов и выделяемого в них содержания и плоскостью формальных знаний. Наглядно-схематическое изображение структуры определения должно фиксировать именно этот факт, эту сторону дела. Это значит, что оно должно изображать не только элементы самого определения, но и те элементы более широкой структуры, с которыми определение связано, оно должно быть, следовательно, изображением той более широкой структуры, в которую определение «вписано», «вставлено», внутри которой оно «живет», функционирует. Если воспользоваться символикой, учитывающей структуру плоскости содержания (см. [1960 а*]), то подобное изображение будет иметь вид:

Оно наглядно фиксирует, что определение, по сути дела, причастно обеим плоскостям — и плоскости содержания, и плоскости формы, что его элементы и связи относятся к ним обеим. Проанализировать и понять «внутреннюю» структуру определения вне и помимо анализа его «внешней» структуры, изображенной выше, вне анализа процессов выработки этих структур и процессов их использования невозможно (см. [1957 b; Швырев, 1960]).

6. Анализу структуры и функций определения была посвящена масса работ,[287] но до сих пор остается невыясненным, какой же специфический (выделяющий) признак лежит в основе понятия «определение». Объясняется это, на наш взгляд, прежде всего двумя основными методологическими ошибками.

Во-первых, отсутствием генетического подхода к вопросу: различные по своему внутреннему строению определения, относящиеся к разным генетическим этажам мышления, рассматриваются наряду друг с другом как одинаковые.

Во-вторых, тем — и на это обстоятельство мы уже указывали выше, — что структуры определения анализируются безотносительно к мыслительной деятельности, задающей тот «контекст», в котором «живет» и функционирует само определение.

Эти общие методологические ошибки имеют своим следствием то, что специфику определения ищут в его «внутренней» структуре (форме), в то время как ее нужно искать в роли этого образования внутри других, более «широких» структур, следовательно, в его функции. Обратной стороной этого является то, что при анализе «внутренней» структуры определения игнорируют, не учитывают сознательно его «внешние» связи, т. е. связи с содержанием и с другими элементами форм знаний, которые складываются в ходе функционирования определения.

В частности, это проявляется в том, что разрывают на части единую структуру определения, представленную на схеме (1), каждый раз берут отдельные ее части и односторонние характеристики этих частей противопоставляют друг другу как разные виды определения.

Когда, к примеру, в ходе анализа природы определения выделяют и выдвигают на передний план операциональную характеристику содержания выражения (а), т. е. (а) берут в отношении к X, то определение выступает как определение через абстракцию (см. по этому поводу, например, [Яновская, 1936; Кутюра, 1913, с. 39–40, 43–49, 88–91, 96–97]).

Если же содержания выражений (а) и (B)(C)(D)… рассматривают как свойства объекта X или признаки обобщенного заместителя (А) и берут в отношении к другим возможным свойствам и признакам, то определение выступает как реальное (см. [Ajdukiewicz, 1958]).

Если, напротив, элементы взаимосвязи (а) — (А) берут с точки зрения их значения и при этом отвлекаются от всего остального, в частности от функции самой этой взаимосвязи, то оказывается, что у (А) то же самое значение, что и у выражения (а), и определение в этом случае выступает как чисто номинальное, т. е. чаще всего как «конвенциональное» или «арбитрарное» установление смысла символа (А) (см. по этому поводу [Кутюра, 1913, с. 13, 34–35, 37–38, 96–97; Ajdukiewicz, 1958, с. 119–124]).

Наконец, в тех случаях, когда связь определения рассматривают с точки зрения взаимосвязи (а) — (А) — (B)(C)(D)… определение выступает как утверждение, обладающее «эмпирической истинностью», или, иначе, в традиционной терминологии как «синтетическое» суждение. И это верно, так как связь (а) — (А) есть лишь часть связи (а) — (B)(C)(D)… и вместе с тем (в условиях разрыва процесса соотнесения) форма проявления этой связи. В этом плане она ничем не отличается от любой другой синтагмы или синтагматического комплекса и, поскольку (А) берется как знак группировки и сокращения, нуждается в таком же оправдании посредством процессов согласования (см. раздел III) или каких-либо других.

Все перечисленные выше характеристики являются односторонними характеристиками определения (или, точнее, его частей и аспектов), но они, как правило, противопоставляются друг другу (см., к примеру, [Кутюра, 1913, с. 37–38, 96–97]). К. Айдукевич убедительно показал, что такое противопоставление неправомерно и что различные понятия определения не исключают друг друга [Ajdukiewicz, 1958]). Но это означает фактически, что эти понятия не могут быть использованы при построении единой теории мышления.

О различных планах изучения моделей и моделирования[288]

1. Рассматривая вопрос о моделях и моделировании, необходимо различать: (А) решение специально-предметных научных задач путем построения моделей и (В) получение различных знаний, обслуживающих моделирование. Во вторую группу войдут: а) разработка инструкций и предписаний, выступающих в роли методических средств и помогающих исследователю-предметнику построить нужную ему модель объекта; б) описание конкретных видов моделей, их строения и свойств, отношений к объектам (натуре); в) теоретическое описание типов моделей, их функций в познавательной деятельности или в разных системах науки, типов отношений к объектам моделирования; г) теоретическое описание деятельности моделирования; д) логико-методологическое проектирование абстрактных типов моделей с преобразованием самих моделей в объекты оперативных систем.

Самое примитивное моделирование может совершаться без всяких специально выработанных средств на основе одних лишь способностей исследователя и в ходе содержательного анализа самого объекта; при этом моделирование не выделяется еще в особую задачу. С выделением моделирования в особую познавательную задачу начинается разработка специальных обслуживающих его средств; сначала это дело самих исследователей-предметников, но потом точно так же оформляется в особую социальную деятельность и порождает особые профессии (схема 1).

Два первых типа деятельности направлены на создание методик моделирования и часто входят в тело специальных наук; три последних типа деятельности находятся уже в сфере методологии; последний к тому же выводит в сферу математики.

2. Каждый из специалистов, обслуживающих моделирование, может работать приемами «искусства» или науки. Второе характеризуется наличием четко определенного предмета изучения, движением строго в этом предмете и использованием специально фиксированных средств этого предмета. Отсюда различие методистов и методологов разного рода: работающие приемами «искусства» имеют разрыв между задачами, которые они решают, и имеющимися у них средствами.

3. Возможны две исследовательские «позиции» при разработке средств, обслуживающих моделирование: а) исследователь «видит» объекты своей деятельности, изменения и преобразования их материала или отношений к другим объектам; б) исследователь «видит» саму деятельность, функции объектов в деятельности и смену их, средства и процедуры деятельности (схема 2). В зависимости от «позиции» исследователь будет по разному «видеть» модели и моделирование, выделять в них разные составляющие и давать им разные определения. При решении некоторых задач необходимо сочетание этих двух «позиций» и особое объединение (конфигурирование) обоих способов «виденья» изучаемого объекта.

4. Общее определение понятия модели может быть дано только с позиции 2; оно будет фиксировать функции модели в деятельности — специфическую и производные от нее. В одной из систем методологического описания специфическая функция модели может быть изображена схемой 3. Словесно эта функция определяется так: если свойства, выявленные в каком-то объекте М, могут быть приписаны другому объекту О, то первый объект является моделью второго.

С позиции 1 можно рассматривать и характеризовать лишь сходство и различие модели и ее натуры; это возможно только в тех случаях, когда исследователю актуально даны как модель, так и сама натура; в реальности такие случаи бывают крайне редко и делают ненужной саму модель; но подобные ситуации могут создаваться искусственно, в методических целях (прием «двойного знания»).

5. Реальное моделирование может производиться как в тех случаях, когда исследователь-предметник устанавливает какое-либо отношение между М и О в ходе моделирования, так и в тех случаях, когда такое отношение не устанавливается, а связь между М и О задается лишь тем, что свойства, выявленные в М, приписываются О. В последнем случае, после того как моделирование осуществлено, оно должно оцениваться либо путем специального теоретического анализа, либо же экспериментально; при этом акцент может ставиться либо на знаниях, полученных из модели, либо на самой модели. Но во всех случаях центр методических проблем моделирования переносится здесь на процессы оценки, осуществляемые после моделирования. В первом случае, напротив, основные методические проблемы относятся к процессу конструирования модели и к выработке и использованию тех критериев, которые с самого начала обеспечивают ее «истинность».

В наиболее развитых случаях конструируемая модель рассматривается как в связи с моделируемым объектом, так и с последующими процедурами использования ее в качестве модели.

6. Научный анализ функций модели или ее абстрактных типов ведется в предмете какой-либо методологической теории: а) мышления, б) деятельности, в) семиотики, г) науки, рассматриваемой как «машина», д) науки, рассматриваемой как «организм». Во всех случаях при этом анализируются отношения и связи структуры, представленной на схеме 3, к более широким деятельностям и к элементам более широких систем, создаваемых деятельностью. Например, при анализе модели в системе «науки-машины» нужно рассмотреть ее функции по отношению ко всем другим блокам системы: эмпирическому материалу, средствам, системе теории, методу, онтологическим картинам. При семиотическом анализе будут выявляться знаковые функции модели. При анализе ее в рамках теории «науки-организма» мы получим смысловые значения модели или «естественные» механизмы развития моделей в истории науки. Каждый раз, в зависимости от способа представления деятельности, мы будем получать и фиксировать разные аспекты моделей, а косвенно — и моделирования.

7. Особую задачу представляет описание тех процедур (или последовательностей операций), которые мы осуществляем в разных случаях, конструируя модели или оценивая их истинность. При таком анализе система средств, используемых исследователем-предметником, располагается в порядке их применения и в связях, задаваемых этим применением. Анализ процедур моделирования предполагает сочетание обеих исследовательских «позиций», и это обстоятельство создает особые методические трудности в теории деятельности. Но только такой анализ процедур может дать нам то методологическое средство, которое сейчас принято называть «логикой научного исследования».

8. Логико-методологическое проектирование типов моделей и процессов моделирования — завершающая часть всей философской работы. С одной стороны, оно превращает модели в объекты оперативных систем математики (подобные объектам теории множеств или «словам» и алгоритмам теории Маркова), элиминируя тем самым моделирование как таковое и потребность в нем; с другой стороны, оно задает общую философскую категориальную онтологию и картину «действительного» мира (действительности).

Синтез знаний: проблемы и методы[289]

Проблемы объединения и соорганизации знаний в единую систему (т. е. того, что обычно называют синтезом знаний) являются ключевыми в исследовании природы знаний вообще и теоретических в особенности. И именно таким образом они понимались и трактовались со времен Э. Кондильяка и И. Канта [Кондильяк, 1938; Кант, 1948]. Но при этом, как правило, проблемы объединения и соорганизации знаний отождествлялись с проблемами построения единой теоретической системы знаний — философской или научной. Причиной этого, по-видимому, было то, что в XVIII и XIX вв. как философия, так и в особенности естественные и физико-математические науки развивались относительно автономно и независимо от практики организационно-управленческой деятельности, и поэтому проблемы «выхода» теории на практику и использования научно-теоретических знаний в практической деятельности стояли не так остро, как сейчас. В результате этого из трех известных нам сейчас механизмов объединения и соорганизации знаний: систематизации в целях употребления в практической деятельности (схема 1а), систематизации в целях трансляции и обучения подрастающих поколений (схема 1б), систематизации в целях создания многосторонней картины изучаемого объекта (схема 1в) — два первых уходили как бы на задний план, а в качестве важнейших и ключевых для всего круга проблем синтеза знаний выступали одни лишь проблемы организации научной теории, или, как сказали бы мы сейчас, проблемы построения и организации научного предмета.

XX век кардинальным образом изменил фокусы проблематизации и направления методологических и эпистемологических поисков. Теперь все больший интерес вызывают случаи одновременного использования знаний из разных научных предметов в ситуациях решения различных социотехнических задач — при обучении и воспитании людей, управлении научными исследованиями и разработками, планировании социального развития отдельных предприятий, отраслей промышленности и регионов и т. п. Для всех этих случаев характерно, что объект социотехнического действия не совпадает с объектами изучения отдельных наук и поэтому в работе с социотехническим объектом не удается опереться на знания о законах функционирования и развития какого-либо одного научного объекта, а приходится говорить о «многостороннем» и «комплексном» характере социотехнического объекта и на практических путях искать способы связи и объединения различных разнопредметных знаний, описывающих его с разных сторон. В результате объединения этих знаний должно получиться одно целостное (или целостноорганизованное) представление о сложном «многостороннем» объекте.

Но в итоге этих практических поисков (в большинстве случаев эклектических) «комплексный», или «многосторонний», объект все равно не обретает единых законов жизни, ибо каждое научно-предметное знание так вырабатывалось и соответственно этому так организовано, что оно в принципе исключает всякую возможность органического и законосообразного объединения его с знаниями из других научных предметов.

Например, так называемый биосоциальный объект в принципе не может быть представлен как законосообразная связь биологического и социального, хотя в рамках практического социотехнического действия представление о биосоциальном объекте получается именно путем механического сложения биологических и социальных представлений. И то же самое придется сказать обо всех «комплексных», или «многосторонних», объектах. По логике своего образования они не могут быть законосообразными и, следовательно, вообще не могут стать объектами научного рассмотрения.

Но это — явно парадоксальный вывод, ибо такие сложные «многосторонние», или «комплексные», объекты, очевидно, существуют и мы имеем с ними дело в практике нашей организационно-управленческой деятельности, и пока совершенно неясно, почему же эти объекты не могут быть представлены в единой научно-теоретической картине, получаемой путем объединения и синтеза разносторонних представлений.[290] В силу этого сам процесс объединения и соорганизации различных знаний об одном объекте становится важной методологической и эпистемологической проблемой, требующей специального обсуждения и анализа.

При этом, чтобы сделать анализ продуктивным, мы произведем предметное ограничение проблемы и в дальнейшем сосредоточимся только на одном механизме синтеза знаний — на систематизации и соорганизации их в целях создания многосторонней теоретической картины изучаемого объекта.

При таком сужении проблемы анализ (во всяком случае — в начале) может строиться на базе исходной эпистемологической оппозиции «знание — объект»[291] и предполагает в качестве основной методологической схемы (т. е. схемы, в соответствии с которой будут строиться все рассуждения) схему «двойного знания». Водном — будет фиксироваться представление об объекте как таковом, а в другом — представления об описывающих и изображающих его знаниях. И эти два знания будут объединяться и сниматься в онтологическом представлении отношений и связей между знаниями и их объектом. Лишь в дальнейшем, когда нам придется раскрывать реальные механизмы этих отношений и связей, мы будем постепенно вводить представления о мышлении и деятельности и таким образом трансформировать чисто эпистемологическую методологию в теоретико-мыслительную и теоретико-деятельностную [1957 b], а вместе с тем теоретико-мыслительно и теоретико-деятельностно развивать и обосновывать саму эпистемологию.

Итак, начнем с самых простых представлений и постараемся проблематизировать их.

Какое бы знание об объекте мы ни взяли, оно всегда является результатом решения каких-то определенных частных задач. И когда потом в ходе рефлексии мы хотим выяснить отношение этого знания к объекту, беря его относительно других знаний о том же самом объекте, то можем представить все дело так, что это знание (подобно всякому другому) описывает и фиксирует объект с какой-то одной стороны, выделяет в нем одно или небольшую группу свойств, необходимых для решения определенной практической задачи.

То, что важно для решения одной задачи, нередко оказывается неважным, несущественным для решения других задач. Поэтому появление новых практических или теоретических задач, во-первых, заставляет брать объект с новых сторон, выделять в нем новые свойства и соответственно образовывать новые знания, а во-вторых, выдвигает на передний план вопрос об отношении к уже имеющимся знаниям, заставляет выяснить, можно ли использовать их для решения вновь вставших практических задач или для получения новых знаний об объекте.

Когда накоплено достаточно большое число таких, «односторонних» и частных знаний, возникает особая теоретическая задача — объединить их в одном многостороннем знании об объекте. Решение этой задачи имеет не только теоретическое, но и сугубо практическое значение: оно позволяет рационализировать, «уплотнить» накопленные знания и тем самым ведет к экономии в работе с ними.

Но как можно объединять в единой системе односторонние знания об объекте, полученные в связи с решением частных задач?

Нередко их соединяют чисто механически. Тогда изучаемый объект выступает как сумма тех сторон, свойств, которые в нем раньше были выделены. В наглядном виде эта процедура представлена на схеме 2.

Методологическое основание такого представления объекта (хотя оно обычно не выражается в явном виде) состоит в том, что каждое из зафиксированных в знании свойств трактуется как отражение субстанциальной части объекта, а реальная система объекта понимается как «сложенная» из этих частей. При этом формальные связи объединения, устанавливаемые в плоскости знаний, просто переносятся «внутрь» самого объекта и объявляются его структурными связями.

Именно таким образом обычно пытаются строить теорию мышления как целого. При этом опираются, с одной стороны, на выработанные в истории логики и психологии представления о собственно мышлении, а с другой — на выработанное в лингвистике представление о языке. «Мышление» и «язык» в таком анализе рассматриваются как две «части» единого объекта, и задача состоит в том, чтобы определить характер объективной связи между ними. Но, несмотря на долгую историю исследований, дело здесь не пошло дальше формулирования самых общих положений, вроде того, что язык невозможен без мышления, а мышление — без языка. Подробнее об этой проблеме см. [Выготский, 1934, с. 5–16].

Такое же положение характерно и для современной теоретической биологии. В ее состав входит огромное число разных дисциплин, и все они исследуют «жизнь», но «берут» ее каждый раз с какой-то одной стороны и на этой основе строят теоретические представления, частные по отношению к целостной картине «жизни». Когда речь заходит о такой целостности, то ее представляют как сумму частей, описанных в частных биологических дисциплинах, как сведение воедино различных «биологических уровней». При этом сами «уровни» понимаются чисто онтологически, т. е. как уровни самого биологического объекта, как его слои, а их логическая природа не принимается в расчет. Это пока не препятствует развитию исследований на каждом «уровне», но не позволяет построить целостную теоретическую концепцию «жизни».

Наконец, укажем еще на семиотику. Попытки построить общую теорию знака стали особенно интенсивными с конца XIX в. и к настоящему времени породили целый ряд различных концепций — логических, логико-философских, логико-психологических, лингвистических, психологических. Но ни одной из них не удалось построить сколько-нибудь удовлетворительного (т. е. непротиворечивого и достаточно полного) теоретического представления знака, которое обеспечило бы решение стоящих в настоящее время практических задач. Такой итог, на наш взгляд, вполне закономерен. Ведь логика, психология, языкознание, антропология и др. науки всегда рассматривали знак не как самостоятельный предмет, а лишь как внешний материал, в лучшем случае как элемент других предметов изучения — знаний и науки, процессов вывода и процессов мышления, деятельности индивида по решению задач или общения с другими индивидами. При построении каждого из предметов достаточно было учесть лишь некоторые, а не все стороны знака. Соответственно и методы анализа, характерные для каждой из этих наук, позволяли понять лишь отдельные стороны знака и не давали возможности исследовать его в целом. Например, при выявлении логической структуры рассуждения достаточно было рассмотреть материал знаков в отношении к замещаемому в них объективному содержанию и совсем не требовалось учитывать отношение этого материала к генетически предшествующим видам деятельности индивида и их развитию. С другой стороны, многие закономерности речевой деятельности индивидов можно было определить, не обращаясь к анализу и описанию логического содержания и значений знаков. На том и строились все психологические концепции знака.

Но когда встала задача построения общей теории знака, подобные методы «отказали». В самом деле, по своей объективной природе знак может быть выделен в качестве самостоятельного предмета изучения только в том случае, если он берется в единстве всех своих основных функций. По сути дела, само возникновение семиотики, начиная с первых идей, выдвинутых еще Локком, Лейбницем и Кондильяком, было продиктовано необходимостью преодолеть односторонность, свойственную логике, психологии или языкознанию, в подходе к анализу знака и синтезировать методы всех этих наук. Однако такая тенденция получила совершенно извращенное представление, в первую очередь — в лингвистических исследованиях, а также в логике и психологии. В каждом из этих подходов семиотика мыслится как простое расширение соответствующей науки, как применение ее понятий и методов в новой области объектов [Симпозиум… 1962; Труды… 1965-73]. В результате сложились самостоятельные, обособленные друг от друга логический, лингвистический и психологический подходы к разработке семиотики, и каждый из них стремится охватить всю область знаковой действительности.

В конечном счете картина получается такой же, как и в других приводившихся нами примерах. Отдельные, частные знания об объекте пытаются свести в общую теоретическую систему чисто механически, рассматривая содержание этих знаний как части самого объекта. При этом система объекта всегда, в конечном итоге, рассматривается как изоморфная той системе знания, которая может быть получена путем непосредственного объединения уже существующих, полученных независимо друг от друга частных знаний [Солнцев, 1971, с. 90–139; Папуш, 1974].

Если же учесть специфическую природу знаний и их отношений к объекту изучения, то подход к проблеме синтеза знаний, относимых к одному объекту, может (а на наш взгляд, и должен) быть совершенно иным. Ведь абстракции далеко не всегда выделяют части изучаемого объекта. Как правило, они образуются иначе. Содержание знаний, вырабатываемых при решении частных практических задач, можно уподобить проекциям, которые «снимаются» с объекта при разных его «поворотах».

В наглядной форме понимаемое таким образом отношение между несколькими разными знаниями и объектом изучения представлено на схеме 3. Круг с заштрихованными секторами изображает сам объект; линии (А), (В), (С) — знания, фиксирующие разные «стороны» объекта; заштрихованные секторы — «объективное содержание», которое выделяется и фиксируется этими знаниями.

Если такое представление абстракций справедливо (а против него принципиальных возражений нет) и существующие знания действительно могут быть уподоблены проекциям, снятым с объекта, то, очевидно, чисто механическое объединение этих проекций не может дать представления о действительном строении объекта. Попытки такого объединения с последующей формальной объективацией полученной подобным образом системы знаний столь же бесперспективны, как и попытки получить представление о структуре детали путем простого присоединения друг к другу ее чертежных проекций.

Но как же в таком случае должен осуществляться синтез различных односторонних знаний об одном объекте?

Обоснованный методологический подход к названной выше проблеме требует прежде всего четкого и резкого разграничения понятий объекта и предмета изучения. Такое разграничение имеет принципиальное значение в любом методологическом анализе, а в методологии системного исследования оно особенно значимо, являясь, по сути дела, исходным пунктом всей работы.

Не имея возможности обсуждать здесь эту тему в деталях и подробностях, мы лишь наметим основные из тех различений, которыми мы пользуемся в анализе проблемы синтеза знаний.

Понятие объекта (кроме того, что оно и само по себе крайне сложно) употребляется в настоящее время весьма недифференцированно. По сути дела, никак не различаются: 1) объект оперирования, 2) объект подразумевания (или объект отнесения — это выражение фиксирует то, что к нему относят знаковые формы) и 3) объект изучения. Объясняется это, на наш взгляд, тем, что обычно в эпистемологическом анализе не учитываются уровни оперирования, приводящего к образованию знания, и знание берется как бы в своем «последнем срезе», т. е. в конечном отнесении к объекту изучения. Если же мы, напротив, специально выделяем процессы порождения знаний [1957 b] и начинаем рассматривать входящие в них операции (или действия сопоставления) относительно тех объектов, к которым они приложены, то нам приходится организовывать их по уровням [1959}, как это представлено на схеме 4. А из этого уже автоматически вытекают все названные выше различия, ибо уже во втором слое знания (объединяющем второй и третий уровни) объекты оперирования (А), (В) отличаются от объектов возможного отнесения X или О₁, а необходимость связывать между собой много таких слоев (каждый из которых имеет свой объект отнесения — на нашей схеме это объекты X, О₁ и О₂) заставляют выделять еще объект изучения, к которому в конце концов относятся все характеристики, полученные на разных уровнях порождения сложного знания, и в котором все они как бы объединяются и снимаются. На схеме 4 это объект [О_σ].

На базе этого же многоплоскостного представления сложного знания (но уже по другому основанию) должны быть различимы и противопоставлены друг другу: 1) идеальный объект и 2) реальный объект. На нашей схеме идеальные объекты — это [О₁], [О₂] и снимающий их объект [О_σ], а реальный объект (или объекты) — он обозначен как [R] — это, с одной стороны, то, что подразумевается за идеальными объектами и рассматривается как существующее само по себе, а с другой стороны, то, к чему эти идеальные объекты относятся в процессах практического приложения и использования знаний.

Анализ обоих этих понятий (в особенности понятия реального объекта или «реальности») крайне сложен, и здесь мы не можем на нем останавливаться. Достаточно отметить, что реальный объект, или «реальность», задается как то, что существует само по себе, осваивается практикой, может исследоваться в науке и фиксируется с помощью знаний, но при этом всегда остается более богатым, чем любая сумма полученных к этому историческому моменту знаний, и открывает неисчерпаемое множество возможностей для новых направлений анализа. Как писал В. И. Ленин, «электрон неисчерпаем» (Ленин, 1961, с. 277).

В натуралистической традиции и в обосновывающих ее философских концепциях объект изучения рассматривается обычно как нечто изначально данное и противостоящее исследовательской деятельности. В этом случае он по сути дела отождествляется с реальностью. С точки зрения введенной нами выше схемы сложного знания такая трактовка означает либо прямое склеивание идеального объекта с реальным, т. е. [О_σ] с [R], либо погружение идеального объекта в реальный и структурное объединение их, сопровождающееся, как правило, склеиванием и объединением двух типов существования — идеального и реального.

Но даже, если мы примем противоположную, антинатуралистическую точку зрения[292] и будем считать, что всякая данность объекта изучения есть результат деятельности человека — либо познавательной, либо инженерно-конструктивной и практической,[293] то все равно это не лишает нас права в контексте рефлексивного методологического исследования рассматривать противопоставленность знаний и их объекта как нечто реально существующее и весьма существенное для многих процедур и приемов современного научного и философского мышления.

Понятие предмета изучения строится именно на этом отношении между знаниями и их объектом и «берет» его в двух планах — обстоятельство, которое в дальнейшем приводит к дифференциации самого этого понятия.

Первый план фиксирует саму связь между знанием и объектом. Соответственно этому создается представление о системе, которая охватывает объект и знание в качестве своих элементов и за счет этого порождает в них такие свойства, которых до этого не было и не могло быть. Такая система, включающая объект как бы внутрь себя, и есть то, что называется «предметом» в чистой эпистемологии.

Второй план анализа того же отношения, точно так же выражаемый в понятии предмета, фиксирует не сам факт связи объекта со знанием, а обусловленную этим данность объекта в знании, или иначе — «видение» его через знание. В этом случае содержание знания как бы склеивается с объектом, и объект выступает со стороны того содержания, которое зафиксировано в знании. Поэтому можно сказать, что здесь понятие предмета фиксирует ту или иную определенность видения объекта через знание. В этом употреблении термин «предмет» выделяет уже не столько эпистемологическое, сколько специальное научно-предметное содержание.

Для методологии имеют существенное значение оба плана понятия «предмет» и связь между ними. В естественнонаучной традиции и в соответствующей ей философской рефлексии используется в первую очередь вторая компонента понятия «предмет». Считается, что, если объект независим от исследования и противостоит ему, то предмет изучения, напротив, формируется самим исследованием. Это конструкция, созданная мышлением или наукой, существующая лишь постольку, поскольку есть знание об объекте. Исследователь, приступая к изучению какого-либо объекта, берет его с одной или с нескольких сторон; выделенные и зафиксированные в знании стороны объекта становятся «заместителем» всего объекта в целом. Поскольку это знание об объективно существующем, оно всегда объективируется и как таковое образует «предмет», который в зависимости от задач исследования и точек зрения рассматривается то как предмет науки, то как предмет знания, то, наконец, как предмет деятельности, практической или теоретической.[294]

Если воспользоваться изображениями такого типа, какие приведены на схеме 3, то два указанных выше аспекта содержания понятия предмета можно будет представить соответственно в схемах 5а и 5б.

Различие этих двух изображений соответствует, с одной стороны, различию отношений эпистемолога и «универсального естественника» к предмету, а с другой — разным этапам совокупного общественного исследования объекта. На многих этапах специального научного исследования предмет рассматривается как «адекватный» объекту. Это правильно, вполне обоснованно, пока исследовательское движение идет в рамках данного предмета. Когда же относительно одного объекта построено несколько различных предметов исследования (как показано на схеме 3), или когда этот объект выступает в предметах различных наук, такая позиция становится препятствием к синтезу этих различных предметов, порождает парадоксы, или противоречия, в развитии и систематизации знаний. Единственным средством избежать их является специальный эпистемологический анализ, который рассматривает предмет исследования как результат и продукт деятельности, как продукт человеческого мышления, не тождественный объекту и несводимый к нему, существующий в особых средствах науки и как особое создание человеческого общества подчиняющийся особым закономерностям жизни, не совпадающим с закономерностями жизни самого объекта.

Характер предмета зависит не только от того, какой объект он отражает, но и от того, зачем этот предмет сформирован, для решения какой задачи. Задача исследования и объект являются теми двумя факторами, которые определяют (но не детерминистически, а телеологически), как, с помощью каких средств — приемов и способов исследования — будет сформирован необходимый для решения данной задачи предмет.

Разобранные выше особенности формирования предметов изучения и, соответственно, знаний об объектах приводят к тому, что системы знаковых изображений в принципе не совпадают и не могут совпадать с реальной структурой объектов. Это расхождение не следует считать каким-то аномальным, недопустимым явлением. Наоборот. Всякая формальная (знаковая) система изображений объекта является особой оперативной системой, в которой и с которой действуют совершенно иначе, нежели действовали бы с самим объектом. Как известно, оперативные системы именно так и именно для того и создаются, чтобы оперирование с ними существенно отличалось от непосредственного оперирования с объектами. Поэтому в принципе мы не можем и не должны стремиться к тому, чтобы системы изображений обязательно совпадали со структурами объекта. Очевидно, нужно прямо противоположное, чтобы это несовпадение было осознано как принцип и чтобы из него исходили при решении методологических проблем.

Чертежные проекции не являются изображениями частей детали, но это нисколько не мешает их использованию, поскольку существуют особые процедуры, позволяющие переходить от одних проекций к другим (например, к аксонометрической проекции) или от проекции к самой детали в процессе ее изготовления. То же самое можно сказать о различных типах радиотехнических схем (блок-схемы, принципиальные схемы, монтажные схемы), где заданы жесткие правила перехода от одной схемы к другой.

Следовательно, главное в том, чтобы существовали процедуры переходов между различными представлениями и знаниями, а это будет означать одновременно возможность установления между ними определенных связей.

Нетрудно заметить, что эти процедуры могут существовать и «работать» только в том случае, если имеются подходящие, специально для этого приспособленные «проекции», хотя отнюдь не для всех и всяких произвольно взятых «проекций» можно установить процедуры связи. Следовательно, всякий способ синтеза знаний оказывается жестко связанным со специфическим способом их получения. Мы можем переходить от одних чертежных проекций к другим и «строить» по проекциям объект именно потому, что сами эти проекции получены особым образом, так, как этого требуют последующие процедуры связи. Иначе можно сказать, что процедуры абстракции и процедуры синтеза, полученные посредством абстракции представлений и знаний, должны быть органически связаны между собой, должны образовывать единый познавательный механизм.

Сформулированный выше принцип может быть применен к любым теоретическим знаниям и представлениям, которые мы хотим объединить. Учитывая его, можно сделать такой вывод: сам по себе факт наличия нескольких теоретических представлений, полученных независимо одно от другого при решении разных задач, еще не дает достаточных оснований для постановки вопроса о возможной связи между этими представлениями.

Поясним это на графическом изображении многопредметного исследования объекта (см. схему 3). Предположим, что проекции (А), (В), (С) «снимались» с объекта без всяких строгих правил, определяемых «природой» объекта и процедурами последующего синтеза полученных проекций (в общем виде такая ситуация довольно типична для ряда отраслей современной науки). При таких условиях одни части и элементы объекта будут отражены несколько раз в разных проекциях и, следовательно, в разном контексте. Это приведет к «удвоению сущностей», к запутыванию характеристик объекта, поскольку одни и те же «точки» его будут изображаться по-разному, с различной функциональной нагрузкой в этих системах. С другой стороны, некоторые элементы и стороны вообще не будут воспроизведены, а это создаст существенные «пустоты» в наших представлениях.

Совершенно очевидно, что при таком анализе и описании объекта, по сути дела, никакая процедура объединения не может дать необходимых результатов. Нечто подобное происходило в домарксовой политической экономии, когда В. Петти, А. Смит, Д. Рикардо и другие исследователи пытались построить общую экономическую теорию, механически связывая уже имеющиеся понятия, такие, как товар, труд, капитал, стоимость и т. д. Все попытки объединить эти категории ни к чему не приводили и не могли привести, поскольку определенные стороны экономики как объекта исследования «проходили» через несколько понятий и описаний, а другие существенные аспекты вообще не были «схвачены». В том виде, как они существовали до К. Маркса, эти понятия и описания не могли быть сведены в единую систему, так как они были выработаны безотносительно к задаче синтеза. Успех марксова анализа, напротив, с методологической точки зрения может быть объяснен тем, что Маркс построил принципиально новую исходную позицию, которая позволила ему с самого начала развертывать единую структуру предмета исследования и именно в этом контексте представить все понятия как систему, связанную в целое. Методологической основой исследования явился, как известно, метод восхождения от абстрактного к конкретному, в котором были связаны в единое целое способы образования абстракций со способами их синтеза в процессе восхождения.

В приведенном выше примере по сути дела уже содержится ответ на вопрос о том, каким образом должен осуществляться синтез различных теоретических представлений и знаний, если они получены «хаотично», вне связи друг с другом и без всякой ориентировки на последующий синтез. Очевидно, в такой ситуации первый шаг должен состоять в том, чтобы перестроить сами исходные представления и знания, освободить их от одинаковых, многократно повторяющихся элементов содержания, дополнить другими представлениями, которые окажутся необходимыми с точки зрения задачи синтеза.

Попытка проделать такое движение сразу же наталкивается на видимый парадокс. Чтобы исходные абстракции действительно образовывали систему и увязывались с задачей синтеза, исследователь должен уже в исходном пункте иметь представление о действительной системе и структуре объекта, который он изучает и хочет воспроизвести, и, кроме того, он должен соотнести с этим представлением все существующие односторонние проекции — знания. Иначе говоря, построение сложного системного знания об объекте предполагает в качестве своего предварительного условия знание структуры этого объекта.

На первый взгляд кажется, что это требование содержит в себе противоречие. Но другого способа решить задачу не существует, а более детальный анализ ситуации убеждает: обнаруживаемое здесь противоречие — мнимое. Прежде всего потому, что исходное структурное представление объекта еще не есть теоретическое представление или теоретическое знание структуры этого объекта, оно лежит в особой плоскости представлений об объекте — методологической — и выполняет особую методологическую функцию в процессе исследования, являясь лишь средством для построения теоретического знания.

Такой вывод означает очень многое в плане анализа. Он задает линию того движения, которое должно быть осуществлено для синтеза уже существующих знаний об объекте. Прежде всего он подчеркивает, что нельзя получить решения этой проблемы, оставаясь в плоскости одних лишь уже имеющихся знаний. Он показывает, что в это движение обязательно должен войти анализ тех абстракций, говоря более широко — всех тех процедур, посредством которых были получены существующие знания. Он показывает также, что нужно будет — и это непременное условие осуществления предыдущего требования — проделать особую работу по воссозданию структуры того объекта, проекциями которого являются уже имеющиеся знания.

Идея такого движения в исследовании изображена на схеме 6. Знак К означает на ней новую знаковую форму, представляющую структуру объекта. Группа сплошных стрелок должна символизировать теоретико-методологическое движение по построению этой знаковой формы, исходя из уже существующих знаний (А), (В) и (С), а группа штриховых стрелок — характеристику и объяснение этих знаний (А), (В), (С) как «проекций» объекта (или, что то же самое, его нового представления К).

Схема наглядно показывает, что, решая задачу синтеза различных знаний об одном объекте, нужно, вместо того чтобы искать какие-то связи между ними в их собственной плоскости, воспроизвести каким-то образом структуру объекта, а затем, исходя из нее, восстановить те «повороты» абстракции, которые привели к имеющимся знаниям. И только таким путем можно получить необходимую связь между разными знаниями и представлениями одного объекта.

Осуществить названный выше процесс — значит воспроизвести структуру объекта в чем-то сверх уже имеющихся знаний о нем и в дополнение к ним. С точки зрения традиционных логических и эпистемологических представлений такая формулировка задачи может показаться если не бессмысленной, то, во всяком случае, малоэффективной: сколько бы новых представлений объекта мы ни вводили, они будут лишь новыми частными знаниями о нем и по своему типу ничем принципиально не будут отличаться от предшествующих.

Но так дело будет выглядеть лишь с традиционной точки зрения, знающей только один тип эпистемологических единиц — знания, выраженные в предложениях или суждениях. Если же мы встанем на современную точку зрения, учитывающую множественность эпистемологических единиц и различие их функций как в системах современного мышления, так и в порождаемых ими «организмах» науки, то наш вывод и заданная им установка получат значительно более глубокий смысл. Они будут означать не просто то, что мы должны получить новое знание об объекте, отличное от прежних, а то, что мы должны будем создать в системе предмета, воспроизводящей этот объект, совсем новую по своему типу эпистемологическую единицу. Вновь создаваемое представление объекта, как мы утверждаем, не будет уже знанием — во всяком случае, в том смысле, в каком были знаниями предшествующие образования, оно будет лежать в ином функциональном месте системы научного предмета и будет иметь другие структурные и морфологические определения. Именно в этом состоит смысл сделанных выше утверждений о необходимости нового и особого представления, воспроизводящего, как было сказано, сам объект и вместе с тем дающего основание для объединения всех уже существующих знаний об объекте.

Но тогда мы, естественно, приходим к вопросу: в каких именно типах эпистемологических единиц может и будет строиться это новое представление объекта, предназначенное для того, чтобы осуществить объединение уже имеющихся частных и односторонних знаний о нем.

Новейшие исследования по общей методологии и теории науки показывают, что в систему всякого достаточно развитого научного предмета (или специальной научной дисциплины) входят по крайней мере восемь основных типов единиц и еще несколько сложных суперединиц, объединяющих и рефлексивно отображающих исходные единицы.

В число единиц первого уровня входят: 1) «факты», называемые также «единицами эмпирического материала»; 2) «средства выражения» (весьма условное название, используемое из-за отсутствия другого, более подходящего), среди которых окажутся «языки» разного типа (описываемые в методологии и логике), оперативные системы математики, системы понятий, заимствованные из других наук или созданные специально в качестве средств в рамках этой же науки, представления и понятия из общей методологии и т. п.; 3) методические предписания или системы методик, фиксирующие процедуры научно-исследовательской работы; 4) онтологические схемы, изображающие идеальную действительность изучения; 5) модели, репрезентирующие частные объекты исследования; 6) знания, объединяемые в систему теории; 7) проблемы; 8) задачи научного исследования. В системе научного предмета, в соответствии с разными процессами функционирования и развития его, эти единицы организуются еще в связанные друг с другом агрегаты и образуют ряд сложных функциональных, а затем и материально-организационных структур.

В настоящее время, изображая эти единицы в рамках одной системы — обычно в рамках того, что называется «научным предметом», принято зарисовывать их в виде блок-схемы, представляющей состав, а иногда также функциональную или материально-организационную структуру этого целого.[295] В одном из возможных вариантов состав научного предмета представлен на схеме 7.[296]

Любой достаточно развитый научный предмет может быть представлен в таком наборе блоков: если этот предмет уже сложился, то блок-схема будет служить его изображением, а если он только еще складывается, — выражением конструктивных требований к нему или его проектом.

В зависимости от задач исследований и, естественно, способов употребления самой схемы на нее будут накладываться «сети» из различных связей и отношений, а параллельно этому в плоскости теоретического описания научного предмета будет строиться фиксированная иерархия разных системных представлений.

Основная трудность, возникающая при решении этой задачи, связана с тем, что между всеми блоками, входящими в систему научного предмета, существуют отношения и связи рефлексивного отображения.

Средства для распутывания этих отношений и связей дает анализ процедур и механизмов научно-исследовательской деятельности, отображаемых на этой блок-схеме, в частности в виде процессов функционирования и развития научного предмета. В зависимости от того, какой процесс мы выделяем, блок-схема и стоящий за ним предмет выступают либо в виде искусственно преобразуемого объекта, либо в виде естественно меняющегося целого, либо в виде «машины», перерабатывающей некоторый материал. Так, если мы выделим из системы научного предмета блоки «эмпирический материал» и «теоретические знания» и будем считать, что цель и назначение науки состоят в переводе «фактов» в форму «теоретического знания», то вся система научного предмета выступит в виде «машины», осуществляющей эту переработку [Розин, Москаева, 1967; Розин, 1967 а, с; Самсонова, Воронина, 1967]. Но точно таким же образом мы сможем выделить задачи преобразования или конструирования блоков «модели», «методики», «онтология», «средства выражения», приводящие их в соответствие с «фактами», поступающими в блок эмпирического материала. Тогда внутри системы научного предмета мы должны будем выделить еще несколько «машин», осуществляющих эти конструирования и преобразования.

Особое место в системе научного предмета занимают проблемы и задачи. Они фиксируют отношения несоответствия между наполнениями других блоков системы научного предмета и определяют общий характер и направление процессов научно-исследовательской деятельности, перестраивающих эти наполнения.

Кроме того, каждый научный предмет существует и изменяется в широком окружении: других научных предметов, математики, общей методологии и философия [Москаева, 1967; Розин, Москаева, 1967; Симоненко, 1967]. Из этого окружения он может получать эмпирический материал, онтологические представления и схемы, а также средства выражения для содержаний, образующих наполнение всех блоков. Некоторые из элементов окружения — например, философия и методология (но не математика!) — управляют функционированием и развитием научных предметов.[297] В частности, определяющим для всех научных предметов является изменение и развитие категорий мышления, осуществляемые в рамках и средствами философии и методологии.

Системы, образующие наполнение всех блоков научного предмета, построены в соответствии с определенными категориями. Можно сказать, что категории задают строение систем наполнения, а также управляют всеми мыслительными движениями внутри них и переходами от одних систем к другим в рамках общей структуры предмета. Поэтому всякое принципиальное изменение в способах фиксации и описания какого-либо объекта средствами науки означает вместе с тем изменение аппарата категорий, характеризующих наше мышление. И наоборот, смена основных категорий, определяющих уровень и способы нашего мышления, должна привести и приводит к перестройке наполнений всех блоков научного предмета.

После этой краткой характеристики строения научного предмета и перечисления входящих в него основных функциональных элементов (а вместе с тем и основных эпистемологических единиц) мы можем вернуться к главному (с точки зрения линии наших рассуждений) вопросу: какие именно элементы научного предмета представляют объект как таковой и используются в качестве основного средства объединения разных частных знаний об объекте.

Специальный методологический и эпистемологический анализ показывает, что в процессах объединения и синтеза знаний участвуют многие, если не сказать все, элементы (единицы) научного предмета и многие единицы из более широких охватывающих его систем методологии и философии. Поэтому если бы мы хотели описывать механизмы синтеза знаний во всех необходимых деталях, то должны были бы охватить в своем анализе всю систему научного предмета и все влияющие на него элементы методологии и философии. Но так как наша задача состоит не в анализе и описании механизмов такого рода,[298] а лишь в постановке самой проблемы синтеза знаний и изложении основной идеи объединения их через посредство специального изображения объекта, и поскольку, следуя логике этой задачи, мы выделили из всех процессов синтеза, захватывающих полный набор элементов предмета, один лишь момент представления «самого» объекта как такового в противоположность тому содержанию, которое фиксируется в уже имеющихся знаниях, то вполне естественно, что на передний план в нашем анализе должны выйти именно те блоки научного предмета, которые изображают сам объект, — онтология и модели. В них мы можем надеяться найти средства для воспроизведения структуры объекта как такового.

Подобное ограничение области анализа, переход от научного предмета в целом к отдельным его функциональным подсистемам, может пониматься и трактоваться двояко: с одной стороны, как очень сильное упрощение реальной ситуации, сведение ее по сути дела к другой, идеальной ситуации, заведомо ей неадекватной, а с другой стороны — как описание одной части или одного момента в реальном процессе синтеза. В принципе обе трактовки допустимы, но у них совершенно разные условия «истинности» и «практической приемлемости», и поэтому выбор одной или другой из этих трактовок требует от исследователя разных средств и методов анализа. Описать функциональную часть (или момент) какого-то сложного процесса — значит рассмотреть ее в контексте целого и в зависимостях от других частей. Но в данном случае мы в принципе не можем ставить перед собой задачу описать процесс синтеза знаний в целом и поэтому выбираем из названных выше трактовок, полагая, что сама задача изложения основной идеи объединения знаний через посредство изображений объекта (а не механизмов и норм этого процесса) оправдывает наши упрощения. Чтобы эффективно функционировать в качестве идеи или задачи, некоторое знание или представление о деятельности совсем не нуждается в точном соответствии с этой деятельностью.

Более того, эта же установка позволяет нам произвести еще одно упрощение: оставить в стороне онтологические схемы и свести все дело к одной лишь модели объекта. Действительно ли взятые со стороны только одного требования или одной функции — воспроизводить «сам» объект знания — онтологические и модельные схемы совершенно равноправны? Их различия по форме и содержанию становятся существенными лишь после того, как мы переходим к описанию конкретных механизмов синтеза знаний. Вместе с тем для передачи и описания самой идеи — идеи синтеза знаний через посредство особого изображения объекта — модель оказывается значительно более удобным и более выгодным элементом научного предмета, нежели онтология, в силу своей относительной простоты. Поэтому в дальнейшем анализе мы ограничимся только модельными схемами, показав, как процедура синтеза знаний использует их специфические функции и строение.

Итак, коротко напомним основную линию наших рассуждений и одновременно поясним их смысл с точки зрения введенных выше представлений о научном предмете.

Обсуждение условий объединения в одну систему нескольких разносторонних знаний об объекте привело нас к выводу, что в общем случае эти знания должны быть перестроены в соответствии со структурой предполагаемого объекта. Из этого, в свою очередь, следовало, что структура объекта должна быть каким-то образом представлена и изображена еще до того, как мы начнем работу по перестройке и синтезу имеющихся знаний. Исходя из зафиксированной таким образом формальной необходимости специальных изображений объекта, мы предположили, что они реально существуют в мышлении и в научном исследовании, и ввели их в свои схемы. Так как подобные изображения объекта не могли быть получены без опоры на уже существующие знания об этом объекте, мы связали знания и специальные изображения объекта двусторонними переходами — 1) получения изображения объекта на основе знаний и 2) объяснения знаний исходя из полученного изображения объекта (см. схему 7). Но такая схема фиксировала лишь один момент в «жизни» гипотетически введенного нами изображения объекта и совсем не учитывала других моментов, по сути дела уже заданных нашей установкой на объяснение процессов синтеза уже имеющихся знаний. Ведь для того чтобы такой синтез произошел, эти знания должны быть перестроены и объединены в их собственной плоскости. А об этом у нас пока речь вообще не шла. Поэтому сейчас мы должны как бы вернуться назад и зафиксировать в анализе и описании основное назначение изображения объекта и его функции не только в отношении исходных знаний об объекте, но также и в отношении результата всей работы — системы перестроенных и объединенных знаний.

После того как специальное изображение объекта получено, начинается новый этап мыслительной работы — использование изображения уже непосредственно для синтеза знаний в единой теоретической системе.

Мы уже говорили, что сам по себе факт наличия нескольких знаний об одном объекте, полученных независимо друг от друга, не дает еще оснований ставить вопрос об объединении их. Чтобы связать и действительно объединить подобные знания, их нужно еще предварительно перестроить. Именно эта работа и осуществляется на втором этапе. Начинается новое, вторичное соотнесение уже существующих знаний с полученным на их основе изображением объекта в свете специальной целевой установки: сделать их теоретически однородными и объединяемыми. И это всегда ведет к перестройке знаний, часто настолько существенной, что она выступает как процесс замены одних знаний другими. И так до тех пор, пока нам, наконец, не удается свести исходную совокупность разрозненных знаний к единому сложному знанию, выводимому из имеющегося у нас изображения объекта. При этом очень трудно, по сути дела даже невозможно, ответить на вопрос, что же мы делаем «на самом деле» — объединяем исходные разрозненные знания, сводим их к новому целостному знанию или выводим это последнее из имеющегося изображения объекта. Практически в большинстве случаев превалирует последнее.

В наглядной форме такие отношения и функции схемы, изображающей объект, представлены на схеме 8. Линия (А'В'С) символизирует в ней систему перестроенных и объединенных знаний, а двойная стрелка — процедуру получения этой системы на основе специального изображения объекта. Все остальные элементы схемы совпадают с тем, что было представлено на схеме 6.

Подобное объединение знаний имеет неоспоримую практическую ценность: его итогом является своеобразное «сплющивание» всех представлений и знаний об объекте, расположенных как бы в разных планах и проекциях и потому непосредственно не сводимых одно к другому. Это «сплющивание» является непременным условием построения сложного теоретического знания об объекте. Такая «линейная», или «плоскостная», организация существенно облегчает оперирование системой знаний, и в частности обеспечивает ее формализацию.

Попробуем теперь охарактеризовать функции и природу того изображения объекта, которое мы гипотетически ввели и анализировали. Во-первых, оно собрало и объединило в себе все то объективное содержание, которое было зафиксировано в уже имевшихся ранее знаниях. Во-вторых, его структура была введена как «основание» и «источник» всех проявлений объекта, обнаруживаемых в прямом познавательном оперировании с этим объектом. Наконец, в-третьих, на основе особого познавательного оперирования с самим этим изображением и выраженным в нем предметом знания выводились и обосновывались новые сложные знания об объекте. Все эти моменты: сначала — особое назначение этого изображения, затем — специфика процедур его создания и, наконец, — специфика процедур его употребления, задают ему совершенно особое место в системе научного предмета.

Поскольку именно из этого изображения выводятся потом все уже существовавшие знания об объекте, и оно (вместе с эпистемологическими описаниями произведенных абстракций) либо служит их основанием, либо же заставляет их перестраивать, поскольку именно на его основе строится новое синтетическое знание, которое затем используется в практической работе с реальностью, постольку это изображение является моделью объекта [Генисаретский, 1966 а; Розин, 1966; Москаева, 1966]. Смысл такого утверждения наглядно отражен на схеме 8. Изображение объекта в ней является очевидным функциональным замещением объекта как в отношениях к знаниям (А), (В), (С), так и в отношениях к знанию (А'В'С).

Поскольку эта модель объекта создается в проанализированной нами ситуации с совершенно особым назначением — специально для того, чтобы объединить уже существующие знания, она имеет специфический набор функций и совершенно особые характеристики формы и содержания, которые должны быть особым образом обозначены. Мы называем изображение объекта, создаваемое в целях описанного выше объединения и синтеза разных знаний, «конфигуратором», а процедуру этого объединения и синтеза, основывающуюся на специально созданном для этого изображении объекта, — «конфигурированием» [Тез. докл. симпозиума… с. 26–27].

Анализируя историю естественных наук, мы можем встретить простейшие конфигураторы во всех задачах, решение которых требовало оперирования не с одним, а с двумя или многими представлениями объекта. В тех случаях, когда создавалась систематическая теория объекта, конфигуратор, естественно, принимал более сложный вид, становясь весьма разветвленной и детализированной системой системных представлений объекта. Само построение такой системы выступало как особая и очень сложная задача теоретического исследования, причем от ее успешного решения в первую очередь зависел успех всей работы.

Если с этой точки зрения рассмотреть уже упоминавшиеся исследования в области биологии, семиотики, теории мышления и других наук, то можно утверждать, что развитие их в настоящее время упирается именно в отсутствие адекватных «конфигураторов». Бесспорно, попытки строить их предпринимаются практически всюду, притом с возрастающей интенсивностью. Но из-за отсутствия соответствующего эпистемологического осознания и специально выработанных для этого логических средств исследователи нередко с самого начала избирают методологически бесперспективный путь: вместо того чтобы строить конфигуратор, онтологически обосновывающий и объясняющий существующие разнообразные знания об объекте, они принимают одно из имеющихся системных представлений объекта за исходное и уже одним этим закрывают себе дорогу к выявлению действительной структуры объекта.

Именно так, на наш взгляд, обстоит дело в современной семиотике: при исключительной развитости отдельных направлений в исследовании знака она не может нормально развиваться из-за отсутствия обобщающей структурной модели, в которой были бы объединены знания и представления о знаке, выработанные в логике, психологии, лингвистике, социологии и эстетике.

Только путем построения особого конфигуратора может быть решена, по всей видимости, и проблема объяснения «жизни», стоящая сейчас перед теоретической биологией. Она точно так же выступает как проблема синтеза различных уровней описания биологической действительности. Именно так ее понимает, например, А. Сент-Дьердьи [Сент-Дьердьи, 1964, с. 16]. В последнее время уже многие биологи приходят к выводу, что объяснить сущность жизни, взяв за исходный какой-то из существующих уровней описания, вряд ли удастся. В общем виде можно сказать, что необходимая биологам структурная модель должна возникнуть, фигурально выражаясь, как «перпендикулярная» по отношению к существующим уровням описания. Это значит, что для построения ее необходим специальный эпистемологический анализ появления и развертывания каждого из имеющихся в настоящее время уровней описания. Такой анализ и явится предпосылкой создания конфигуратора, а последний выступит как исходный пункт в построении общей теории жизни.

Аналогичные методологические проблемы стоят сейчас перед педагогикой. Проводимые в ее рамках научные исследования до сих пор, как правило, имеют психологическую ориентацию. Но ведь обучение представляет собою сложный многоаспектный объект и заведомо не ограничивается процессами психологического развития индивида. Поэтому необходимо расширить предмет педагогических исследований: он должен охватывать проблемы целей обучения и воспитания, моделирование человека будущего, динамику малых групп, содержание обучения и воспитания, стимулы учебной деятельности и т. д. Чтобы охватить в рамках единой системы научных предметов столь широкий круг проблем, необходимо особым образом синтезировать представления и методы ряда научных дисциплин — социологии, логики, психологии, лингвистики, этики, эстетики, возрастной физиологии и т. п. Но такая постановка задачи вновь приводит к проблемам построения конфигураторов.

Подобные иллюстрации можно было бы продолжить, обратившись к другим отраслям современной науки и техники, например к исследованию и проектированию больших систем, к эргономике, криминологии, лингвистике, к социальной психологии и т. п. Но смысл дела, очевидно, не в обилии примеров. Ведь единственное, что мы хотим здесь показать, это новые возможности, которые открывает применение моделей-конфигураторов при решении задачи объединения и синтеза разных знаний, относящихся (как мы предполагаем) к одному объекту. А реальность таких возможностей может быть подтверждена и доказана только практикой будущей работы по созданию и использованию конфигураторов. При этом, конечно, было бы большим упрощением представлять дело так, будто сама по себе идея модели-конфигуратора решает все вопросы, связанные с созданием сложного многоаспектного знания об объекте или целостной и однородной системы знаний. И построение такой модели, и последующая работа с ней потребуют преодоления многих трудностей, но сам этот путь, на наш взгляд, делает работу значительно более перспективной.

В итоге описанной выше работы по конфигурированию знаний (см. схему 8) появляются две группы принципиально различных образований: одну составляют структурные модели объекта, другую — собственно теоретические знания, полученные на основе структурных моделей и синтезирующие набор исходных разрозненных знаний об объекте.

Строение и функционирование теоретических знаний отличаются большой сложностью и, можно даже сказать, внутренней противоречивостью. Полученные на основе структурной модели, они являются подлинными знаниями лишь в отношении к представленному в модели идеальному объекту, и если процедура выведения теоретических знаний из модели была осуществлена правильно, т. е. в соответствии с существующими мыслительными нормами, то в этом отношении они всегда будут истинными и необходимыми. По сути дела это означает, что структура, составленная из знаковой формы теоретического знания и идеального объекта, при выполнении этих условий будет замкнутой и не будет иметь внутри себя рассогласований содержания.

Но отношение к идеальному объекту является отнюдь не единственным отношением, в котором живет и функционирует знаковая форма теоретического знания. Теоретические знания должны употребляться, и эти употребления осуществляются уже не в отношении к идеальному объекту (что было бы бессмысленным, поскольку идеальный объект включен в знание и является одним из его конституирующих элементов), а в отношении к множеству различающихся между собой объектов практики. При этом происходит очень своеобразное преобразование структуры теоретического знания: его знаковая форма сначала как бы вырывается из смысловой связи с идеальным объектом, а затем переносится, или как бы опрокидывается, на объекты практического оперирования, образуя в связи с ними новые структуры знаний (схема 9). Таким образом, одна и та же знаковая форма оказывается элементом сразу многих структур знаний и соответственно этому она несет в себе различные смыслы. В одном случае, как мы уже сказали, она выступает в качестве формы выражения знаний об идеальном объекте, в других случаях — в качестве формы выражения знаний о единичных объектах практической деятельности. В противоположность теоретическим знаниям, которые являются необходимо истинными, знания о единичных объектах практики, если они получены путем такой трансформации теоретических знаний, всегда являются лишь гипотетическими и вероятно истинными.[299]

Подобное преобразование теоретических знаний в практические (или, что то же самое, перенос знаковой формы с идеального объекта теории на реальные объекты практики) и есть, по сути дела, основной процесс жизни знаний, то, в чем они существуют как знания, и то, ради чего мы их, собственно говоря, создаем. Но из этого с необходимостью следует, что сама знаковая форма теоретических знаний должна быть так устроена и так организована, чтобы обеспечить это преобразование (или перенос формы). В частности, если знаковая форма переносится из системы теоретического знания в многочисленные и разнообразные системы практических знаний и при этом выступает в качестве элемента, конституирующего смысл (а тем самым во многом и содержание) этих знаний, то она должна иметь такое устройство и такую организацию, которые бы обеспечивали ее относительную самостоятельность и сохранение собственного смысла и содержания независимо от того, берется ли она в системе теоретического знания или вне ее. Другими словами, знаковая форма знания и сама по себе, вне системы знания, должна существовать как организованность, несущая определенный смысл, а возможно, и содержание.

Анализ знаковых форм в этом плане [1960 с*] показывает, что подобная смыслонаполненность и содержательность «чистых» знаковых форм достигается прежде всего за счет того, что связи замещения и отнесения, характерные для «полных» знаний, как бы переносятся внутрь знаковых форм и воспроизводятся (или имитируются) там их функциональной структурой, так или иначе фиксируемой в материале (морфологии) входящих в нее отдельных знаков и выявляемой затем в процессе понимания этих форм. Благодаря этому знаковые формы знаний выступают как бы в виде полных знаний особого рода; мы называем их «формальными знаниями».

Различные формальные знания сильно отличаются друг от друга по структуре знакового материала. Характер ее зависит от типа того объективного содержания, которое фиксируется в этих знаниях, от «уровня» той плоскости замещения, на которой было получено и употребляется соответствующее знание (см. схему 4), от отношений и связей его с другими знаниями системы, а также от процедур преобразования в другие знания. В одном случае это будут арифметические соотношения вида 1 + 1=2, 1+2=3 и т. д., 2x2=4, 2x3=6 и т. д.; в другом — общие утверждения вида «Диагонали ромба взаимно перпендикулярны» или «Вещество, окрашивающее лакмус в красный цвет, есть кислота; кислота содержит электроположительный водород, замещаемый металлом с образованием соли, электропроводка, при нейтрализации щелочами дает воду и соли и т. д.»; в третьем — уравнения, включающие коэффициенты и знаки переменных и т. п. Но во всех случаях в структуру формальных знаний будут входить специфические связи, позволяющие использовать их в качестве средств образования реальных знаний о единичных объектах практики. Независимо от того, как будут использоваться формальные знания — будут ли они непосредственно соотноситься с объектами, как бы «накладываясь» на них, или же будут включаться в структуру рассуждения, эти связи должны дать возможность приписывать объектам практики свойства, непосредственно эмпирически в них не выявленные, или же, минуя эмпирический анализ, переходить от одних признаков объекта через посредство других к третьим. Покажем, как это происходит, на одном из самых простых примеров.

Предположим, что перед нами в колбе находится какое-то жидкое вещество и необходимо выяснить, какими свойствами оно обладает. В решении этой задачи мы можем пойти двумя путями. Первый путь — чисто эмпирический: мы будем применять к заданному нам веществу различные процедуры физического и химического анализа и постепенно практически выявлять его свойства. Мы узнаем таким образом, каков его удельный вес, в какие реакции с другими веществами оно будет вступать, на какие вещества разлагается и т. п. Но есть еще другой путь, на котором мы можем получить не менее разностороннее знание об этом объекте: это путь использования уже имеющихся формальных знаний. Мы можем, например, опустить в данное нам вещество лакмусовую бумажку, и если она окрасится в красный цвет, то мы сможем утверждать, что это вещество — кислота, и припишем ему те свойства, которые зафиксированы в общем формальном знании о кислоте.

В наглядной форме эта процедура изображена на схеме 10. Знак X означает на нем данное нам вещество, А (дельта) — операцию, в которой устанавливается действие вещества на лакмусовую бумажку. Знак (а) обозначает знаковое выражение, фиксирующее эмпирически выявленное свойство объекта X — «окрашивает лакмус в красный цвет». Знак (А) обозначает слово «кислота», вертикальная стрелка, направленная вверх, символизирует замещение содержания, выявленного благодаря применению операции D к объекту X. Вместе знаковые формы (а) и (А) обозначают то, что принято называть «определением». Двусторонняя стрелка, соединяющая их, символизирует связь, характерную для определения (равенство объемов выражений (а) и (А) и возможность оборачивания без ограничений: «все, что окрашивает лакмус в красный цвет, — кислота» и «все кислоты окрашивают лакмус в красный цвет»). Стрелка, ведущая от (А) к X, завершает мыслительную процедуру, называемую обычно «подведение объекта под понятие» [Зигварт, 1908, а, с. 415–416], знак III обозначает отождествление выражений «кислота» в двух относительно автономных организованностях формального знания — «определении» и «развернутом формальном знании». Знаки (В), (С), (D), (Е)… обозначают знаковые формы, фиксирующие все другие общие свойства (или признаки) кислоты; эти свойства как бы «выносятся» на объект X, приписываются ему — соответствующая стрелка, ведущая к X, — и становятся характеристиками объекта X в структуре реального знания. Операция «приписывания свойств» завершает процесс образования реального знания посредством процедуры соотнесения общего формального знания с единичным объектом.

Первый путь — непосредственного эмпирического исследования объекта X — дает всегда непосредственно достоверные знания, но он очень сложен и нуждается в особых условиях, средствах и методах; для отдельного индивида они часто просто недоступны. Второй путь предполагает всего лишь одну операцию эмпирического исследования — она специально выбирается очень легкой, а все другие операции носят сугубо формальный характер: «Если X есть (а), то X есть (А)», «Если X есть (А), то X есть (В) (С) (D) (Е) и т. д.». Все это совершается на основании формальной связки между признаками (а) и признаками (В) (С) (D) (E)… через специальный знак-посредник (А). Благодаря своему формальному характеру второй путь образования знаний о единичных объектах является значительно более выгодным и экономным, а поэтому в практической деятельности, если есть соответствующие формальные знания, он всегда вытесняет первый, эмпирический путь.

На основе анализа этого простейшего примера мы можем еще раз, теперь с несколько иной стороны, охарактеризовать сами формальные знания. Их назначение как раз в том и состоит, чтобы в разных слоях и на разных уровнях мышления обеспечивать второй путь образования реальных, используемых в практике знаний. Именно этим всегда определяется их структура и формы организации: они должны содержать связи и операции, позволяющие на основе одних эмпирически выявленных свойств приписывать единичным объектам другие свойства.

Нередко формальные знания существуют в сфере науки и философии в виде отдельных, совершенно автономных единиц — тогда их обычно (хотя и не совсем правильно) называют понятиями, но по сути дела это еще преднаучная форма организации знаний. По мере возникновения и развития науки отдельные формальные знания во всех областях вытесняются системами формальных знаний.

В структуре научных предметов систематизация формальных знаний неразрывно связана с систематизацией идеальных объектов и организацией их в единую онтологическую картину. В этом плане история формирования античной математики, ньютоновской механики, молекулярно-кинетической теории вещества и максвелловской электродинамики дает нам ряд совершенно единообразных и прозрачных образцов [1967 b;Галилей, 1934, т. 1; Максвелл, 1938; Гуковский, 1947; Больцман, 1956; Розин, 1964 а; Москаева, Розин, 1966; Лакатос, 1967; Степин, Томильчик, 1970; Алексеев И., 1974 а, b]. В силу этого только вместе с этой онтологией и, можно даже сказать, в неразрывном единстве с ней систематизированные формальные знания образуют систему теории. Однако в традиционной эпистемологии с начала XIX столетия и до наших дней система теории, как правило, отождествляется с множеством так или иначе систематизированных формальных знаний. Такой подход имеет два основания. Одно из них — методологические трудности описания системы теории как составленной из двух совершенно разнородных системных образований — системы формальных знаний и системы идеальных объектов, представленных в обобщенной онтологии. Другое основание — реальная обособленность и автономность систем формальных знаний в современном мышлении и в организации научных исследований и разработок. Благодаря интенсивному развитию в XIX в. философии математики и математической логики над системами формальных знаний (систематизированных первоначально путем систематизации идеальных объектов и построения обобщенных онтологических картин) были построены новые знания методического и методологического типа, отображающие структуру исходных формальных знаний, отношения между разными формальными знаниями и процедуры преобразования одних знаний в другие [Brower, 1928; Carnap, 1929, 1934; Morgan, 1847; Boole, 1847, 1854; Schroder, 1877; Frege, 1879; Peano, 1889]. Благодаря этому системы формальных знаний были как бы подвешены к метазнаниям, фиксирующим правила конструктивного развертывания и преобразования одних формальных знаний в другие, а связь их с онтологией была ослаблена или совсем разорвана [1960 с *; Гейтинг, 1936; Гильберт, 1948]. Многие системы формальных знаний превратились в формализованные системы [Гейтинг, 1936; Гильберт, 1948].

В результате всех этих процессов систематизации и формализации многие из формальных знаний, входящих в систему теории, неизбежно теряют непосредственную операциональную связь с единичными объектами практики (см., в частности, обсуждение этого вопроса в работе [Гильберт, 1948]). Однако сама теория оправданна и может существовать в системе культуры лишь до тех пор, пока в ее составе остается достаточно большое число формальных знаний, непосредственно выносимых на объекты практики, и, по сути дела, сама теория всегда существует и развертывается лишь ради них.

Но вернемся несколько назад. Итак, нетрудно заметить, что свойство структуры формальных знаний непосредственно никак не связано с требованием изображать охватываемые в формальных знаниях объекты. Наоборот, можно показать, что если бы мы наложили это требование на формальные знания и при создании их стремились к тому, чтобы они в своем строении всегда изображали бы реальное строение объектов, их подлинную природную структуру, то во многих случаях мы не получили бы формальных связок и не смогли бы использовать формальные знания как способ обобщенной фиксации нашего опыта и средство образования реальных знаний о единичных объектах.[300]

Совершенно иначе обстоит дело со структурными моделями объектов. Они не содержат формальных связок следования, и поэтому их нельзя использовать для того, чтобы, выявив эмпирически какое-либо свойство в объекте, формально приписывать ему другие свойства, «необходимо» связанные с первым. В системе научного предмета структурные модели предназначены для другого — они должны изображать объект как таковой, в целом, безотносительно к тем или иным частным возможностям его познания и практического использования. Если структурные модели и соотносятся с объектами, положенными вне их, — практическими или идеальными, представленными в онтологии, — то при этом обязательно должны накладываться на них в целом, во всей совокупности зафиксированного в них содержания, и между различными элементами или частями этого содержания не может быть того различия между эмпирически выявляемым и гипотетически приписываемым, которое было характерно для формального знания. Можно было бы, наверное, сказать, что структурная модель вся в целом «выносится» на объект, но совершенно по другим основаниям и в иных процедурах, нежели те, которые мы наблюдали и фиксировали в формальном знании. И именно этим определяется основной принцип в подходе к моделям: их структура, несмотря на парадоксальность такого подхода, оценивается прежде всего с точки зрения соответствия ее структуре объекта [Генисаретский, 1966 а; Розин, 1966].

Итак, структурные модели объектов отличаются от формальных знаний буквально по всем эпистемологическим характеристикам. По структуре и материалу знаковой формы, по отношению к объектам и, наконец, что является для нас самым главным, по способам употребления в научном исследовании. И если бы мы хотели продолжить анализ по той схеме, которая была реализована выше при разборе формальных знаний, то должны были бы здесь подробно и во всех деталях описать различные способы употребления структурных моделей в научном исследовании. Но это, естественно, совершенно особая тема.

Хотя модели строятся всегда исходя из уже имеющихся знаний об объекте и в принципе должны «объяснять» только то, что уже известно, практически в процессе построения конфигуратора мы «угадываем» и как-то выражаем в структурной модели еще целый ряд дополнительных свойств объекта, не содержащихся в исходных знаниях. Модель всегда богаче свойствами, нежели сумма знаний, по которым она строилась. Она изображает объект в целом и, подобно объекту, может рассматриваться как бы с разных сторон. При этом мы исходим из того, что модель должна соответствовать объекту и это соответствие распространяется на все ее свойства.

Но такое предположение дает возможность использовать модель-конфигуратор в совсем особой функции: как средство, позволяющее намечать пути и схемы дальнейших исследований объекта.

Наверное, поэтому модели-конфигураторы, как правило, не исчезают из системы науки после того, как с их помощью произведен синтез уже имеющихся знаний, а сохраняются и, более того, начинают жить и развиваться по своей собственной «логике», переходя в онтологию научного предмета и становясь особым, постоянно действующим слоем всякой науки. К тому же на их основе развертывается целый ряд новых «органов» науки, и в частности вся ее методическая часть.

Формулирование рекомендаций относительно предстоящих процедур анализа и описания объекта изучения является важнейшей и специфической задачей методологической работы. Здесь методолог исходит из вновь вставших или намечаемых им практических и теоретических проблем какой-то области деятельности и должен ответить на вопрос, какие предметы изучения нужно сформировать и как в них нужно двигаться, чтобы эти проблемы решить [Пробл. иссл. структуры… с. 109–190]. Образно говоря, методолог должен еще до начала специального научного исследования объекта достроить план-карту этого исследования, наметить все его узлы и подразделения, определить средства и метод работы в каждом из них. При этом он должен двигаться в особом, методологическом слое мышления и знаний. Картина выглядит так, будто мы начинаем строить все здание науки с «верхнего этажа», с методологии, задающей план и программу всех исследований, а затем «подвешиваем» к ним все остальное, вплоть до системы формальных знаний теории. В наглядном виде идея этого движения для одного из фрагментов научного предмета представлена на схеме 11. Знаки (D) и (Е) изображают в ней новые специально-научные знания об объекте, получаемые по заранее составленному методологическому плану.

В этом движении может быть два разных варианта. В первом случае мы получаем знания (D) и (Е), исходя из план-карты и оперируя с одной лишь моделью, а уже затем интерпретируем полученные знания в отношении к объекту и фиксирующему его эмпирическому материалу. Во втором случае планкарта определяет не сами знания, получаемые на модели, а лишь процедуры эмпирического анализа объекта. В наглядном виде второй случай представлен на схеме 12.

Предваряющее описание процедур исследования объекта, сопровождающее обычно план-карту, возможно благодаря тому, что методологический анализ всегда имеет большую общность, нежели соответствующий специальный анализ. Он переносит понятия, принципы, схемы расчленений из одной, уже исследованной области в другие, еще не исследованные. При этом методолог апеллирует как к общим методологическим принципам и понятиям, в которых отложился весь опыт человеческой мыслительной деятельности, так и к специальным, как правило более общим, научно-предметным знаниям. В этом контексте как одно, так и другое выступает по отношению к непосредственно изучаемому объекту не как теоретическое предметное знание, а как методологическое или даже методическое. Обязательным элементом такого движения является сопоставление имеющейся модели изучаемого объекта с моделями уже изученных объектов, а новых проблем, встающих относительно этого объекта, — с теми проблемами, которые решались для других объектов (для этого, конечно, сами проблемы должны быть представлены в достаточно расчлененном виде). В наглядном виде складывающиеся при этом отношения изображены на схеме 13.

Если результаты сопоставления указывают на сходство проблем и объектов — уже изученного и изучаемого, то мы можем перенести на новый объект те схемы расчленения и анализа, которые были разработаны или применены при работе с изученным объектом. Характерно, что модель объекта выступает по функции как сам объект. Она соотносится с различными средствами и методами анализа и при этом как бы «поворачивается» разными сторонами и с нее «снимают» разные проекции, подобно тому как их раньше «снимали» с самого объекта. Однако есть и существенное отличие от того, что делалось раньше, так как мы уже знаем структуру модели и потому при каждом «повороте» сами задаем те ее составляющие, которые будут отображены в соответствующей проекции. Итак, сопоставление модели объекта с проблемами и соответствующими им средствами анализа может проводиться как расчленение модели на структурные компоненты. Кроме того, так как нам известна структура модели и мы задаем ей строго определенные процессы и механизмы жизни, появляется возможность определить ту последовательность, в которой должны вычленяться разные компоненты модели, чтобы можно было правильно понять каждый из них и получить систему знаний, с самого начала связанных между собой и описывающих объект в целом [Разин, Москаева, 1967]. Именно эту сторону дела — совокупность возможных предметов изучения и последовательность их рассмотрения — должна фиксировать методологическая план-карта исследований.

Построенная на основе структурной модели, план-карта относится затем к самому объекту и представляющему его эмпирическому материалу: она как бы переносит на них все те расчленения и связи, которые были получены на модели. Поэтому, подобно структурной модели, план-карта (как это и изображено на схеме 13) представляет собой особое изображение объекта, а вместе с тем и особый предмет в науке, со своими особыми принципами и методами построения и развертывания. Планкарта, по сути дела, тоже «конфигуратор», но с иной функцией и соответственно иным строением, нежели модель-конфигуратор. Это своеобразная блок-схема объекта. Если модель-конфигуратор должна представить объект как таковой, как единое целое, безотносительно к различным задачам его изучения, то план-карта, напротив, должна представлять объект разложенным на ряд предметов, причем само это разложение и способ связи составляющих его элементов определяются задачами, которые должны быть в данном случае решены. В этом смысле план-карта является уже не столько «изображением» объекта, сколько схемой или «программой», определяющей (регулирующей) деятельность исследователя.

Важно подчеркнуть, что эти два типа образования в системе науки тесно связаны. Структурная модель строится на основе существующих частных знаний и соответственно частных предметов исследования данного объекта и является по отношению к ним своеобразным «мета-предметом», охватывающим объект в целом. Но, поскольку он не может быть изучен сразу как целое, «в одном измерении», его необходимо расчленить на отдельные «узлы», образующие особые предметы исследования. Это новое расчленение, основанное на особом соотнесении структурной модели с вновь вставшими проблемами, и реализуется в план-карте. Следовательно, расчленение в план-карте не воспроизводит членения на прежние предметы изучения. Наоборот, оно обязательно должно быть новым, подчиняющимся логике развертывания новых предметов в соответствии с новыми задачами исследования.

Из описания тех процессов, в которых создается, а затем используется методологическая план-карта исследования, должно быть уже ясно, что каждому ее блоку будет соответствовать своя особая система формальных знаний. Она будет развертываться независимо от других систем, оформляя то содержание структурной модели объекта, которое «снято» в проекции соответствующего блока. Таким образом, теория объекта будет складываться из ряда независимых или зависимых друг от друга систем, но во всех случаях они с самого начала будут соотнесены друг с другом и связаны благодаря своему отношению к структурной модели объекта и план-карте исследований.

План-карта, фиксирующая предметы изучения, их последовательность и процедуры анализа в каждом предмете, является чрезвычайно эффективным методологическим средством, позволяющим организовать исследования в определенном направлении, подчинить их согласованному движению к единой цели.

Примечания:

2

Отец, Петр Георгиевич Щедровицкий (1899–1972) — крупный инженер и организатор авиационной промышленности. Мать, Капитолина Николаевна Щедровицкая, в девичестве Баюкова (1904–1994) — врач-микробиолог.

3

Честно говоря, трудно встретить другого человека со столь же серьезным отношением к себе и к своему делу (что, впрочем, для него было одно и то же), как у Георгия Петровича.

26

В этот цикл входят такие работы Георгия Петровича, как «Методологические замечания к проблеме происхождения языка» [1963 г.] {с. 299–316 наст, изд. }, «Методологические замечания к проблеме типологической классификации языков» [1965 г], «Методологический смысл проблемы лингвистических универсалий» [1969 г].

27

К этому циклу относятся, прежде всего, работы участников семинаров ММК, опубликованные в сборнике «Семиотика и восточные языки» В их числе такие работы Георгия Петровича, как «О методе семиотического исследования знаковых систем» [1967 г], «"Естественное" и «искусственное» в семиотических системах» (совместно с В. А. Лефевром и Э. Г. Юдиным) [1967 г] {с. 50–56 наст, изд. }, «Концепция лингвистической относительности Л. Уорфа и проблемы исследования "языкового мышления"» [1967 г].

28

Здесь были лекции на разные темы: «Проблемы методологии исследования взаимоотношений в малых группах», «Процессы и структуры в мышлении», «Технология научного мышления», «Эмпирические исследования и теория в социологии», «К проблеме проектирования предмета социологии» и др.

29

Репрессивная политика в отношении «подписантов» была простой — партийные были исключены из партии, беспартийные уволены с работы.

30

Последовали и другие санкции: был рассыпан набор книги «Педагогика и логика», задержана публикация книги Ж. Пиаже «Избранные психологические труды», ответственным редактором которой был Г. П., легли на архивную полку и две вышеупомянутых монографии по методологии дизайна.

266

Источник: [1958 а].

267

Здесь и в дальнейшем, говоря о движении, мы всегда будем иметь в виду механическое движение.

268

«Естественным» эталоном и измерителем скорости движения для человека служат движение его глаз и «упражненное мышечное чувство, сопровождающее передвижение глаз» [Сеченов, 1947, с. 348]. Наличие такого «естественного» эталона, возможность фиксировать «мышечные восприятия» и сохранить их в памяти позволяют нам сопоставлять различные движения и относить их к движению глаза даже в том случае, когда эти движения не совпадают во времени и пространстве [Бернштейн, 1957, с. 87]. Но это ничего не меняет в строении понятия скорость, оставляя его чувственно-непосредственным.

269

Механических часов, пригодных для измерения небольших промежутков времени, тогда еще не было. Создание их стало возможным лишь на основании данных динамики, разработанной Галилеем. В то время в употреблении были по большей части водяные и песочные часы. И вот Галилей сумел приспособить такого рода часы к измерению небольших промежутков времени. Примененные им часы состояли из наполненного водой сосуда большого поперечника с маленьким отверстием в дне, которое он закрывал пальцем. Когда какое-либо тело в эксперименте начинало свое движение, Галилей, отняв палец, открывал сосуд и выпускал воду на весы. Когда тело достигало конца своего пути, он закрывал сосуд. Так как давление жидкости вследствие большого поперечника сосуда мало изменялось, то вес вытекшей воды был пропорционален времени истечения и последнее можно было таким образом измерять.

270

Их нельзя смешивать с процессами мышления, которые мы разбирали в [1957 b].

271

В статье И. С. Ладенко [Ладенко, 1958 а] разобран пример такого прошедшего незаметно в истории науки расщепления понятия длина линии.

272

Источник: [1958 b].

273

Мыслительная деятельность как основание анализа типов знания должна быть задана алфавитом операций и правилами их соединения в сложные процессы [1957 b].

274

Так как категориальная характеристика и «экстенсивность» выделяемого содержания, в свою очередь, зависят от характера деятельности мышления, то в конечном счете как строение формы, так и строение знания в целом определяются деятельностью мышления.

275

Следуя за А. А. Зиновьевым, мы будем обозначать реальные предметы и их свойства просто буквами, а знаки, выражающие знание об этих предметах и свойствах, — буквами в круглых скобках.

276

Здесь сразу же, забегая несколько вперед, заметим, что всякое замещение не просто «принимает» на себя, «впитывает», определенные свойства замещаемого, но и обязательно в определенных отношениях отличается от него: во-первых, оно принимает на себя не все свойства замещаемого (и поэтому является его абстрактным замещением), во-вторых, содержит такие свойства, которых у замещаемого не было. Эти два момента являются обязательным условием всякого замещения [Ладенко, 1958 а], и если в настоящем разделе при анализе взаимоотношений между синтагмой и номинативным знанием мы останавливаемся только на первой стороне дела — на тождестве синтагмы и номинативного знания в определенном отношении, — то в следующем разделе основным предметом рассмотрения будет вторая сторона отношения замещения — различие между номинативным знанием и синтагмой.

277

Еще раз заметим, что мы употребляем термины формальный и реальный в несколько ином смысле, чем это было до сих пор принято: в смысле существования формальные знания являются ничуть не менее действительными, чем собственно реальные знания, и даже наоборот, в реальном мышлении и общении подавляющее большинство знаний носит формальный характер. Точно так же формальные знания ничуть не менее содержательны (в обычном смысле этого слова), чем реальные знания; только их содержание является другим, нежели содержание реальных знаний. Это обстоятельство мы и хотим подчеркнуть, вводя различение формальных и реальных знаний.

278

О приемах, необходимых для выявления объективных связей, смотри в [Зиновьев, 1959 а].

279

Общее описание этого процесса мышления см. в [Асмус, 1947, с. 253–256; Бакрадзе, 1951, с. 364–371].

280

Общее описание этого процесса мышления см. в [Асмус, 1947, с. 253–256; Бакрадзе, 1951, с. 364–371].

281

В последние десятилетия в зарубежной логике сложилось особое направление (Г. Рейхенбах, Р. Карнап, К. Поппер и др.), которое сосредоточило свое внимание на анализе вероятностного характера общих формальных знаний и считает это основной задачей индуктивной логики. Нетрудно показать, что это направление исследования не имеет никакого отношения к исследованию строения знаний и процессов их образования и использования, хотя оно и возникло из-за непонимания этих последних сторон мышления.

282

См., например, [Дворецкий, 1958, т. 2, с. 1081]. Ср. также [Boisaeq, 1916, с. 630].

283

В средние века неопределенность абстрактного значения слова металл привела к появлению уродливого по своему логическому смыслу понятия полуметалл. В XIX веке в связи с расщеплением понятий элемента и простого тела слово металл получило два различных абстрактных выделяющих значения, что привело к двойственности соответствующего понятия, сохраняющейся, к сожалению, и до настоящего времени (см. [Металлы, 1954]).

284

В дальнейшем на более высокой ступени развития атрибутивного знания, при так называемой «родо-видовой» организации его, формальная часть процесса соотнесения осуществляется в виде так называемых «силлогистических выводов» и как таковая была исследована уже Аристотелем. Однако в теории силлогистического вывода никогда не анализировалась первая практически-предметная часть процесса соотнесения, а следовательно, не анализировался и действительный процесс мышления, так как формальная часть этого процесса, взятая без первой, практически-предметной части, перестает быть целостным процессом мышления и теряет значение и смысл познавательного процесса. Отсюда, в частности, проходящая через всю историю логики дискуссия о том, дает ли силлогизм новое знание или нет. Выход из парадоксального положения был указан еще Ридом и Д. С. Миллем (силлогизм есть переход от одного частного к другому частному через посредство общего), однако в рамках принципов традиционной логики невозможно было формализовать первую практически-предметную часть процесса и включить ее в единую систему соотнесения. Поэтому догадка Рида и Д. С. Милля не получила настоящего развития.

285

Характерными образцами таких систем формы (языка) являются различные исчисления: собственно математические — арифметическое, дифференциально-интегральное, «алгебры» разного рода; логико-математические — исчисление классов, высказываний, различные исчисления предикатов. Менее выраженными в своих формальных моментах, но в принципе такими же системами формы являются силлогистика Аристотеля, геометрия, формализованная Д-Гильбертом, формулы реакций в химии, дополненные «рядами активности» веществ, и др.

286

Мы не разбираем здесь все условия, необходимые для утверждения о наличии причинной связи, т. е. не указываем точно ее выделяющий признак. Подробнее об этом см. [Зиновьев, 1959 а; Швырев, 1959].

287

Подробная библиография дана в работах [Dubislav, 1931] и [Robinson, 1954]. Из более поздних работ мы можем назвать книгу [Materna, 1959] и весьма интересную статью [Ajdukicwicz, 1958].

288

Источник: [1966 g].

289

Источник: [1984].

290

Здесь очень важно иметь в виду, что речь идет не о возможности (или невозможности) научного исследования и описания этих «многосторонних» и «комплексных» объектов, а лишь о возможности получить целостное научно-теоретическое изображение объекта путем синтеза различных представлений его, полученных в разных научных дисциплинах.

291

Именно в этом пункте отчетливо проявляется отличие эпистемологии от гносеологии, которая строится на основе категориальной оппозиции «субъект — объект».

292

Например, как она выражена у К. Маркса в «Тезисах о Фейербахе»: «Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» [Маркс, 1955 b, с. 1].

293

«Животное, — писал К. Маркс, — формирует материю только сообразно мерке и потребности того вида, к которому оно принадлежит, тогда как человек умеет производить по меркам любого вида и всюду он умеет прилагать к предмету соответствующую мерку; в силу этого человек формирует материю также и по законам красоты.

294

Мы оставляем сейчас в стороне обсуждение социальных аспектов формирования предмета, которым обычно придают весьма важное значение. Эти подходы и связанные с ними мнения требуют особого анализа.

295

Более подробно строение научных предметов и функции разных эпистемологических единиц рассматриваются в [Пробл. иссл. структуры… с. 106–190].

296

В этой схеме пока никак не различаются функциональные структуры и организованности материала.

297

В общем виде отношение управления, существующее между философией и специальными дисциплинами, рассматривается в {Москаева, 1967; Розин, Москаева, 1967; Розин, 1967 с]. Состав методологии и ее управляющие воздействия на научные предметы разбирались более подробно в [1967 d].

В последней из этих статей была приведена схема, характеризующая состав методологических дисциплин и их функции по отношению к анализируемым предметным знаниям, зафиксированным в научных текстах. Заданная без учета направлений и тенденций развития самой методологии, она в слишком категорической форме представила существующую сейчас частную организованность методологии как единственную и безусловную. При этом не получили специального выражения в схеме такие исключительно важные и бесспорно необходимые методологические дисциплины, как «феноменология и теория сознания» и «теория знания», описывающие одни из самых существенных организованностей деятельности. В схеме была выделена в отдельный блок «теория науки», что соответствует значению этой дисциплины в современной методологической работе, но ничего не было сказано о том, что рядом с ней сейчас формируются, постепенно выделяясь из «теории мышления» и «теории деятельности», такие дисциплины, как «теория инженерии», «теория проектирования» и «теория управления» [Дубровский, Щедровицкий Л., 1971 а; Раппапорт, Сазонов, 1972; Пробл. прогнозирования… 1972; Методология… 1973; Генисаретский, 1975; Дубровский, Щедровицкий Л., 1975; Сазонов, 1975; Раппапорт, 1975; Пробл. теории… 1974].

298

Решение этой задачи в принципе невозможно без предварительного задания достаточно полного и целостного системного представления научного предмета, включающего среди прочего описание основных процессов его функционирования и развития.

299

Это достаточно очевидное обстоятельство до последнего времени не осознавалось в теоретической эпистемологии и не учитывалось в практике научных исследований прежде всего потому, что при такой процедуре порождения «практических знаний» объекты практики не только рассматривались сквозь призму идеальных объектов, но и, как правило, отождествлялись с ними. В этом случае практические знания по сути дела склеивались с теоретическими, становились неотличимыми от него, и поэтому на них переносились все представления об истинности и все критерии истинности, выработанные в логике для теоретических знаний.

300

Поэтому глубоко неверными являются все попытки реконструировать «подлинную» структуру мира исходя из структуры языка, или, что то же самое, из смысловых организованностей формальных знаний, делаемые, по сути дела, постоянно с момента возникновения европейской культуры и цивилизации, но получившие свое отчетливое рефлексивное и идеологическое выражение впервые в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейна [Витгенштейн, 1958]. Совершенно оправданный в процедурах схематизации смысла знаний и конструирования идеальных объектов, этот принцип в первый период работы Л. Витгенштейна и его учеников понимался и трактовался слишком широко, вне необходимого здесь различения сфер теории и практики, соответственно — теоретического и практического мышления. Это, естественно, приводило к ошибочным и парадоксальным формулировкам. Но все эти парадоксы легко снимаются, а принципы приобретают оправданные области применения, как только мы начинаем учитывать в эпистемологии сложность и неоднородность научных предметов, наличие в них разных знаковых форм, пo-разному связанных с идеальными и практическими объектами (см. схемы 8 и 10), а в методологии и в организации собственного мышления соответственно этому начинаем пользоваться схемами многих знаний.