Как пепла горсть, чиста моя печаль, Как пепла горсть, легка. Тоске тщедушной более внимать Я не хочу, Ни воплям исступленным Отчаянья, Ни бледному похмелью Сомнения. Довольно. Претворилась – И на протянутых моих ладонях Жемчужный пепел Вижу, Пепел дымный. О ветер подневольный, Развей души моей свободный дар, – И в чащах, Осенних, легкошумных чащах, И в поле чистом, и на кручах дымных Восстанут призраки испепеленных лет, Беспамятных летейских берегов, И скрытные приснятся людям сны, Печальные и легкие…
Гроза прошла. Лишь на море, вдали, Еще вскипают горькие пучины И брызжут пеной, сокрушить не в силах Стен византийских серое кольцо. И ветхий город на утесах черных Всё так же дремлет и сквозь дрему слышит Романских колоколен тихий звон. Еще душа полна стенаний Ветров грозящих и строптивых волн И ужасом рокочущего грома; Еще тревожны в ней воспоминанья Всех опьянений, буйств и мятежей. Там волны бились, и мрачилась твердь, И черный смерч порывисто крутился, Как дервиш исступленный, возомнивший Небесное с земным соединить, И бледный парус судорожно бился, И кормчий гибнул… Сквозь виноградный трепетный покров Гляжу я вниз с террасы вознесенной На зыбкий склон, оливами покрытый, На облака, на горные вершины Бесплодных гор, где лепятся лишь сосны, Зеленые и рыжие, как косы Наяд приморья и нагорных вил. Гляжу вокруг, и сердце бьется ровно. Святить тишь; уединенье – благо. Да, миновали ярости стихии, И радость уцелевших совершенней. Он устоял, мой стройный кипарис, Убогого жилища сторож верный, Окрест всех выше, и стоит омытый, В лазури просветленной торжествуя, Лишь содрогается от капель тяжких Иль дуновенья стихнувших ветров. Так суждено. И радостно мне думать, Что я один стою пред бесконечным, Где возрасти мне рок определил, Как этот кипарис, и содрогаюсь От трепета смирившейся стихии Иль шелеста и шепота подземных Ключей и душ, со мною сопряженных, И молча жду губительных перунов, Чтоб молнией оделся пленный дух, И в преисподнюю огнем проникнул, И снова вспыхнул беззакатным Солнцем.
Непобедимая Армада облаков Плывет торжественно над Адрией ночною, Над безнадежностью безлюдных островов, Над этой жесткою и голою скалою.
Пусть легендарных звезд давно угасший свет, Мерцая, серебрит гордыню смутных палуб, – Я утерял давно надежды первых лет, И сердцу скорбному не надо вещих жалоб.
К чему стремишься ты, строптивая душа? Иль, снова возмутясь, верховной ищешь власти? Зачем твой скрытный взор, волнуясь и спеша, Стремится разгадать мелькающие снасти?
Они – видения томительного сна. О, пристальней взгляни, их стройный очерк тает. Лишь чуткой ощупью незрячая луна По сонным берегам, бессонная, блуждает.
Когда в изнеможении лежит Весь мир, и ты, и всё, что сердцу мило, И поглощает мрак оледенелый Пожарища, в тот предрассветный час
Смывают воды нового потопа Твои дела. И утром ты увидишь Средь облаков, на небе бездыханном, Архангела с пылающим мечом. О, как печален взор неумолимый Стоящего на страже у дверей Земного Рая…
2
Вокруг земли я помню океан, Где вечно волны катятся, рыдая, И разве птица крикнет, пролетая, О тишине обетованных стран.
Там средь валов в неумолимом танце Проносятся обманчивой чредой Зловещий Летучие Голландцы.
Лишь раз в сто лет за призрачной чертой, Когда яснеют очи океана, Видна страна, светла и осияна.
Там тишина, как девушка, вздыхая, Рукою любящей корабль обнимет твой. И вдруг поймешь – архангел огневой Меч опустил пред древней дверью рая.
Подоприте, яблони, меня, Поддержите, травы полевые. Жалом уязвленная огня, Слышу колесницы боевые, Храп коней и пламенную рать, И трубы разгневанной призывы. И хочу, и не могу бежать, – Веют, веют огненные гривы. Только душный хмель садов Твоих Вкруг меня, и смертное томленье. Где Ты, повелитель и жених? Только вихрь кружится в отдаленьи. Я ль пойду, блуждая, как во сне, Древнею дорогой безотрадной. Тонкий пепел пал на сердце мне, Волосы развеял ветр прохладный.
В вертограде Вышнего отца, Знаю, знаю, ждет меня любимый, Кто связал и развязал сердца, Кто горит и жжет, неопалимый. Жажду, жажду огненного дня, Размыкаю дали голубые… Подоприте, яблони, меня, Поддержите, травы полевые.
Облаками свод небес украшен, Даль спокойна и ясна. Сквозь прозрачные аркады башен Голубеет синяя волна. Вновь со мной эпические музы И печаль средневековых стен. В лабиринте улочек Рагузы Вижу храм, где прошлым бредит тлен. О, по обмелевшим водам веры Плоскодонное, надежное судно! Здесь не виснут цепкие химеры, Здесь Бернар не жег. Но всё равно Ты войдешь в триумфе пышной фрески На плафоне винно-золотом. Ты увидишь профиль хищный, резкий Иберийца с каменным крестом. Ангелы (иль пухлые амуры?) Час победы громко вострубят. Шествуют торжественно авгуры, Корчится барокко колоннад. И мелькают тени в лихорадке. О Тибулла нежная латынь! – Всё звучит какой-то голос сладкий, Словно глас пророческих пустынь: «Изнемогшие придите чада, Истомленные грехами всех дорог. Здесь сиянья, лики и прохлады, Снисходительный, понятный бог. Вероятное мы истолкуем верно, Мы развяжем, свяжем и простим, Мы прощаем слабости и скверны, Поспешая к малым сим». Пламенники вспыхивают тускло, Вкруг Мадонны сонм теней, И втекают в мертвенное русло Все тревоги многотрудных дней. Только там, за древними стенами, Слышишь – бьется буйная волна, Ветр приморья спорит с облаками, И душа свободою пьяна. Выйди в порт – там со всего Востока Собралися корабли. Дышит грудь уверенно, глубоко, Черный парус чудится вдали. Всё властнее древний бред стихии – Призраки качаются галер. Может быть, сюда из Византии Некогда усталый Агасфер. Оживая, шепчутся преданья С недоверчивой волной. Египтянка шепчет предсказанья, Сгорбившись над маленькой рукой. И над рокотом пучин склонившегося Влаха Недоверчиво следит, завидя с моря град, Хищного поклонника Аллаха Дальнозоркий суеверный взгляд.
Ни да, ни нет… Один на грани двух времен… Уж посетила смерть апрельскую долину И голос Туллия померкнул. К Августину Склонился гордый дух, бессмертием смущен. Где Капитолий, Рим, восторг и плеск племен? Всё низвергается в беззвездную пучину. Чрез сотни лет один на грани двух времен Стою, охваченный сомненьями, как он. О Боже, истина и красота – одно ли? Ни да, ни нет…
Утерянная солнечная Хлоя, Всё ближе небо пламенного лет; В моей душе пылает, словно Троя, Твое лицо. Но нет мольбе ответа, Но голос мой в морских просторах тонет, Но губы тщетно ищут губ прохладных И тела гибкого. Лишь ветер гонит На север дикий от утесов жадных. Приморский ветер. Верно эти песни Он донесет к тебе, он не обманет. И странно дрогнут утренние тени У ложа твоего. И в полумгле предстанет Твой скорбный друг. И, плотью облаченный Мечтания, останется с тобою, Ловя губами лепет полусонный, Пока заря не встретится с зарею.
Прости, мой друг, мне этот город чужд. Здесь не жил я и смутного волненья В душе не нахожу, но ежедневно Смотрю на всё с приличным любопытством. Здесь лавка древностей, а там химеры, Дворцы, сады, и грохоты, и говор, Тисой понятный и такой чужой. Я помню дни Италии блаженной, Вещающие римские руины, Пророческой Кампаньи тишину, Флоренции кровавые прозренья И виноградники, где дремлют боги На склонах Умбрии в вечерней мгле. Еще недавно, ужасом объятый И радостью, бродил я наугад Вдоль стынущих и шепчущих каналов Венеции. И вдруг – сиянье, слава Огней и музыки; открылась площадь: И византийского златого Марко, И розовые мраморы Палаццо, И льва крылатого, и Кампаниле Увидел я. И мне понятным стало, Что здесь свершится чудо. Предо мной – Там над лагунами и куполами, – Огромною крестообразной тенью Встал Папа Ангельский во славе новой, Владеющий ключами царства Духа. Не то Париж. Воспоминаний древних Прапамяти в моем плененном теле Не будит он. Я отдаюсь бесстрастно Часам и дням – и жду, когда созреет Глубинное святое разуменье, Когда смогу увидеть изнутри И призраки, и камни, и людей, Прикованных к сим призракам и камням. Пока одно смущает мой покой: Над бездной черных улиц в час заката, Над алчущим, мятущимся Парижем, Спокойные и ясно голубые, Всеискупляющие небеса Сияют чистотою несказанной.
