Глава вторая

ГЕНРИХ ШЛИМАН

Воображение — очень важное качество, которым должен обладать археолог… но пропорционально силе этой способности необходим противовес рассудительности, иначе воображение выходит из-под контроля и становится необузданным. Д-р Шлиман, несомненно, способный человек, но он должен быть одарен немалым количеством такого сорта несбалансированного воображения, чтобы объяснить измышления, которые явились плодом его изысканий на Гиссарлыке.

(Уильям Борлейс, Fraser's Review (1878))

Летом 1868 г., а точнее — в 5 утра 14 августа непривлекательного вида человек осторожно ехал верхом через болотистые заросли вдоль реки Мендерес. Он был мал ростом, с круглой головой (как описывали его друзья), весьма скудной шевелюрой, багровым лицом и очками на носу. «Круглоголовый, круглолицый, круглошляпый очкарик», — как говорили другие. В 10 часов утра он добрался до обширного, усыпанного булыжником плато, прошел по его полуторамильному периметру, отмечая следы городской стены, и взобрался на холм Гиссарлык. Здесь он осмотрел раскопы, обнажившие часть подиума храма. Это место, писал он позднее,

полностью соответствовало описанию Илиона; которое дает Гомер, и добавлю, что стоит ступить на Троянскую равнину как сразу охватывает восторг от чудесного вида холма Гиссарлык. Этот холм кажется предназначенным природой, чтобы нести на себе великий город… во всех окрестностях нет места, сравнимого с этим.

Когда дневное солнце стало опускаться в Дарданеллы, человек, устало тащась по болотистой низине, направился к берегу, чтобы найти пристанище на ночь.

Оставив Гиссарлык, я переехал в город Еничери на мысе Сигейон… отсюда открывается великолепная панорама всей Троянской равнины. Когда, с «Илиадой» в руке, я сидел на крыше дома и смотрел вокруг, то воображал, что вижу внизу флот, лагерь и отряды греков, Трою и ее крепость Пергам на плато Гиссарлык, войска, марширующие в разных направлениях и сражающиеся друг с другом в низине между городом и лагерем. За два часа все главные события «Илиады» прошли перед моими глазами, пока темнота и сильный голод не заставили меня слезть с крыши… Я окончательно убедился, что именно здесь стояла древняя Троя.

Этот рассказ, который, как мы теперь знаем, во многом является выдумкой, был написан той осенью в Париже. Он знаменует начало самой поразительной истории в археологии.

Говорят, что мы так много сегодня знаем о Трое благодаря одержимости одного человека. Так оно и есть. История Шлимана — самая романтическая в археологии, и ее следует читать в его собственном изложении. Но к его книгам «Илион», «Микены», «Тиринф» следует относиться с изрядной долей осторожности: в них не всегда можно отличить миф от реальности. Материалы о жизни Шлимана обширны. Имеются 11 книг автобиографии, восемнадцать путевых дневников, двадцать тысяч листов документов, шестьдесят тысяч писем, деловые записи, почтовые открытки, телеграммы и все виды прочей переписки. А также 175 томов журналов раскопок, при том, что 46 утеряны, включая важные отчеты из Трои, Орхомена и Тиринфа (несколько лет назад в руки афинских букинистов попали три утерянных альбома с планами, рисунками и фотографиями из Микен). Добавьте ко всему этому множество аналогичных материалов, оставленных учеными, знавшими его, работавшими с ним, подшивки газет, новые находки (пять писем, найденных в 1982 г. в Белфасте), и вы получите представление о масштабах задачи при попытке отделить факты жизни Шлимана от домыслов. Шлиман был человеком колоссальной энергии. О нем написано много книг, но и по сей день нет его достоверной биографии. Поэтому читателю, восхищающемуся замечательной историей одного из самых необычайных людей XIX в. — гения, и пусть в этом никто не сомневается, — нужно с осторожностью отнестись к мифу, сочиненному Шлиманом о себе, который так охотно принял весь мир. Он признавал, «мой самый большой недостаток, что я хвастун и обманщик… давал бесчисленные преимущества». Склонный к гиперболе, бахвальству и часто явной лжи, Шлиман являет нам удивительный парадокс существования в одном лице «отца археологии» и рассказчика небылиц.

Мы не можем быть уверены в правдивости его повествования о своем детстве. В восемь лет, говорит он в «Илионе», опубликованном в 1880 г., отец подарил ему на Рождество «Всеобщую историю» Джерера с гравюрой, где Эней убегает от горящих башен Трои.

«— Папа, Джерер наверняка видел Трою, иначе не смог бы ее нарисовать.

— Сынок, — ответил он, — это просто сказочная картинка…

— Папа, — возразил я, — если такие стены когда-то существовали, их нельзя было уничтожить полностью: должны оставаться развалины, скрытые под пылью веков…

В конце концов мы оба согласились, что я когда-нибудь обязательно раскопаю Трою»

Этот рассказ появился в печати в 1868 г., когда Шлиману было сорок шесть. В нем впервые говорится о том, что раскопать Трою и доказать правдивость поэмы Гомера было целью всей его жизни. Но так ли это? В декабре 1868 г. он пишет своему восьмидесятивосьмилетнему отцу:

В предисловии к книге я дал свою биографию. Я написал, что в 10 лет… услышал от тебя рассказ о Троянской войне… Я написал, что ты часто говорил мне о героях Гомера и это первое детское впечатление оставалось со мной всю жизнь.

Скептики могут заключить, что именно отсюда старый Шлиман узнал об этом эпизоде, и действительно, холодный взгляд на переписку его сына заставляет полагать, что рассказ о цели жизни Шлимана — выдумка. Проведя детство в Мекленбурге, он становится преуспевающим бизнесменом, ведет дела в Санкт-Петербурге и в США, частенько оказывается замешанным в сомнительных операциях. В Крымскую войну Шлиман завладел рынком пороховой селитры, подкупал золотоискателей во время «золотой лихорадки» в Калифорнии и вел дела с хлопком в годы Гражданской войны в Америке — по крайней мере, так рассказывает он сам. В конце 50-х годов ему, похоже, захотелось переключиться с деловой карьеры на более интеллектуальные цели, чтобы добиться респектабельности. Вначале он надеялся посвятить себя сельскому хозяйству. Когда ничего не получилось, Шлиман пожелал обратиться к иного сорта деятельности, возможно, в области филологии, но вскоре был обескуражен. «Слишком поздно для меня начинать научную карьеру», — писал он. Подобно многим европейцам XIX в., Шлиман знал Гомера и любил его поэмы, но, вероятно, лишь посещение Греции и Трои летом 1868 г. — и встреча с Фрэнком Калвертом — воодушевили его заняться археологией.

Критические исследования текстов выявили и другие сомнительные моменты в биографии Шлимана: к примеру, его рассказ о пожаре в Сан-Франциско (свидетелем которого, по словам Шлимана, он был), его не внушающая доверия встреча с президентом Филмором, а ныне и находка в Трое так называемых «сокровищ Елены». Шлимана обвиняют в том, что он подделал их или купил на черном рынке и подложил на место раскопок. Эти сомнения достигли такого размаха, что в 1983 г. Национальному музею в Афинах было предложено исследовать золото одной из масок, найденных Шлиманом в Микенах, выдвигая предположение, что некоторые микенские сокровища были также фальшивыми. Следует сказать, что подобные обвинения не новы: еще при жизни Шлимана его обвиняли в «подстраивании» находок. Поэт Мэтью Арнольд считал его «сбившимся с пути», французский дипломат Гобино назвал Шлимана «шарлатаном», а Эрнст Курциус, руководитель раскопок в Олимпии, — «жуликом». Однако эта критика не всегда справедлива, как в случае с «сокровищами Елены», обстоятельства находки которых можно вполне убедительно установить. Но есть другие серьезные нестыковки, и биография Шлимана нуждается в более тщательном составлении. Например, современник Шлимана Уильям Борлейс отрицал, что София Шлиман присутствовала, как утверждал ее муж, при обнаружении «сокровищ Приама». Ее даже не было в Турции! Если Шлиман лгал (или фантазировал), говоря, что «подключил жену ради поощрения ее интереса к археологии», — не мог ли он лгать и о самих находках? Мы достаточно знаем о Шлимане: жульничал и обманывал, был скрытен и коварен. Иногда вел раскопки втайне и воровал материалы. Контрабандой вывез найденные троянские сокровища за рубеж, а не передал их туркам. Страстно желал, чтобы академический мир признал его серьезным ученым и археологом. Тем не менее, как мы знаем теперь, не гнушалея прямой ложью. Все это известно и заслуживает осуждения. Но на другой чаше весов — сообщения о находках в книгах и журналах, блестящие письма в «Тайме» и, конечно же, сами эти находки, хранящиеся в Микенском зале Афинского музея. Своенравный, наивный, деятельный, романтичный, ранимый и стремящийся учиться, Шлиман был сгустком противоречий. Судить о нем следует по его делам. Удача — или умение — привела его к величайшим археологическим открытиям, когда-либо сделанным одним человеком. Но прежде чем мы вернемся к рассказу о невероятных находках Шлимана, нам придется задаться еще одним вопросом: почему он обратился к археологии, а, скажем, не к филологии?

Во времена Шлимана само понятие «археология» лишь начали использовать в его современном значении. Понадобилась бы целая книга, чтобы обрисовать интеллектуальные основы изучения древнего мира в середине XIX в. Без точной биографии Шлимана мы не можем сказать точно, сколько современных научных дисциплин он освоил. Что он читал в Париже, когда в 60-е гг. был там «взрослым студентом»? Позже он демонстрировал удивительный кругозор, но особенно хорошо знал лингвистику и сравнительную этнологию. Он посещал все крупные музейные коллекции с целью их сравнения с часто озадачивающими находками в Трое. Если ему и не хватало свойственной настоящим ученым самодисциплины («прилежный», но не «светлая голова», говорил его школьный учитель), а его теории бывали притянутыми за уши, то мысль работала в правильном направлении. Его идеи становились яснее по мере развития его научной карьеры, поскольку он прибегал к помощи специалистов — Вирхова, Сэйса, Мюллера, Дёрпфельда и других, многие из которых были выдающимися учеными в своей области. Сегодня стало привычным осмейвать археологические методы Шлимана, как и его характер. Лучше вспомнить, что, в рамках общих исследований прошлого, период с 1850 по 1890 г. был, пожалуй, самым революционным в истории науки. В 1859 г. Чарльз Дарвин опубликовал «Происхождение видов» и создал совершенно новый климат для изучения истории и развития цивилизации. (Любопытно, что одним из первых ученых, публично похваливших работы Дарвина, был английский антиквар Джон Эванс, отец организатора раскопок в Кноссе.) Описание доисторической эпохи только-только обретало язык науки. Да и термин — доисторический — стал общеупотребительным в Европе с публикацией работ Даниела Вильсона «Prehistoric Annals [Доисторические анналы]» в 1851 г. и Джона Лаббока «Prehistoric Times [Доисторические времена]» в 1865 г. Именно Лаббок ввел в обиход слова «палеолит» и «неолит». Главный его труд «The Origin of Civilization [Происхождение цивилизации]» (название созвучно дарвиновскому) вышел в свет в 1870 г., за шесть лет до того, как раскопки Шлимана в Микенах навсегда изменили наши представления об истоках европейской и особенно Эгейской цивилизаций.

В зрелые годы Шлимана, перед началом раскопок Трои, большинство западных интеллектуалов воспринимали слово «цивилизация» как обозначение их собственной культуры: христианство, все западное, капитализм, буржуазная демократия. Они читали античных авторов и Библию, а такие империи, как Британская и Германская, казались им логической кульминацией античной культуры, очагами которой были Рим (форма правления и законы), Израиль (религия и мораль) и Греция (интеллектуальные, художественные и демократические идеалы). Такой была «цивилизация», и, следовательно, под «историей» понималось простое формирование западных традиций на базе древнегреческих, римских и древнееврейских идей. Но с середины столетия археология начинает открывать богатства цивилизаций куда более древних — египетской, ассирийской, вавилонской и шумерской. Когда их языки были расшифрованы, выяснилось, что эти культуры оказали огромное влияние на развитие «молодых» цивилизаций Средиземноморья. Открытия в Месопотамии и Египте, изучение хеттской и минойской культур стали важными первыми шагами, за которыми последовали исследования незападных цивилизаций Индии, Китая и доколумбовой Америки. Так родилась наука археология. В XVII в. этим словом называли изучение истории вообще. А современное значение — научное изучение материальных остатков древней истории — дал ей в 1851 г. Вильсон в работе «Prehistoric Annals». Всего лишь 30 лет спустя, в 1880 г., Р. Докинс написал в «Early Man [Древний человек]»: «Археологи возвели изучение древностей в ранг науки». Это было во многом достижением Шлимана. Немецкий патолог Рудольф Вирхов писал: «Сегодня бесполезно спрашивать, с правильных или ложных посылок Шлиман начинал свои исследования. Не только успех решил исход дела в его пользу, но также и его научный метод».

Со стремлением Шлимана стать серьезным ученым соседствует другой аспект его интеллектуального и нравственного облика, заслуживающий упоминания. Если мы понимаем его правильно, то важнейшей побудительной чертой его натуры был романтический филэллинизм, любовь ко всему греческому. Детство и юность Шлимана совпали с событием, которое оказало огромное влияние на многих европейских художников и мыслителей, — с войной греков за независимость.

Между тем днем 1453 г., когда Кириак Анконский въехал рядом с Мехметом II в захваченный турками Константинополь, и днем, когда лорд Байрон умер в малярийных болотах Миссолонги, западноевропейская культура бурно развивалась, что мы ощущаем и сейчас. Повторное открытие античной греческой культуры в эпоху Ренессанса стало сильным потрясением для Европы, и именно в тот период, когда в Греции возникли идеи возрождения эллинской нации, она была порабощена Османской империей, стала одной из самых нищих провинций, ее экономика и культура пали. Война за независимость и возрождение Эллады поддерживалась из-за рубежа. Освободительной войне 1820-х гг. предшествовал мощный поток книг западных эллинистов, посвященных истории и культуре Древней Греции. Как и полагали в XV в. Плетон и Кириак, национализм и археология шли рука об руку. Люди искусства того времени — поэт Байрон или, чуть позже, музыкант Берлиоз, автор «Троянцев», были проникнуты романтическим филэллинизмом, который, очевидно, и воодушевил самоучку Шлимана. «Возвращение к жизни моей любимой Греции», как говорил он, было общей целью интеллигенции XIX в., и новая наука, археология, не могла оказаться в стороне. В каком-то смысле это самая романтическая из всех наук, занимающаяся подлинным физическим восстановлением утерянного прошлого. До известной степени физическое возрождение Древней Греции, которое началось с раскопок античных поселений в Олимпии и на Самофракии в 1860-е гг. и продолжалось под руководством Шлимана в 70-х гг. в Трое, Микенах и других местах, стало логической кульминацией филэллинизма XIX в. Только этим можно объяснить подлинное, по-видимому, стремление Шлимана «доказать правдивость» древних сказаний, даже более сильное, чем желание найти сокровища. Его эпоха была очень беспокойной, пораженной проказой революций и захватнических войн. Ее апофеозом стала страшная франко-прусская война 1870–1871 гг. (непосредственным свидетелем которой оказался Шлиман — соседние дома на его улице в Париже были разрушены артиллерийским огнем). Великие достижения «цивилизации» XIX в. в глазах многих поблекли, будущее представлялось ужасным. Что могло быть заманчивей идеи восстановления истории минувших времен? Назад, к культуре благородных стремлений, морального величия! «Я прожил свою жизнь среди полубогов. Я знаю их так хорошо, что чувствую, что и они должны были узнать меня», — писал Берлиоз о гомеровских героях.

Несомненно, и Шлиман чувствовал то же.

Там нет камней безымянных.

(Лукан)

Античный Илион (по латыни: Ilium Nonum) занимал северо-западный угол низкого плато между реками Мендерис (античный Скамандр) и Дюмрек (Симоис). Этот греко-римский город был довольно обширным: его стены охватывали участок площадью примерно 1200 на 800 ярдов. Но на его северо-западной оконечности возвышался холм, который резко обрывался к равнине. Холм поднимался примерно на 30 футов над плато и на 130 — над равниной. Вполне вероятно, что он был выше и круче в бронзовом веке, прежде чем его подровняли древние строители. На этом холме, известном под названием Гиссарлык («место крепости»), располагался акрополь античного города с общественными зданиями и храмом Афины. В спорах об утерянной гомеровской Трое ему никто не уделял внимания. Часть круглой стены, построенной при Александре Македонском, еще была еле видна в зарослях подлеска и олив в 1740-х гг. К 1801 г., когда сюда пришел Эдвард Кларк, фундаментные блоки вовсю разворовывались местными турками. К середине XIX в. их вообще не осталось, и сейчас трудно проследить даже линию периметра. Тем не менее по оставшимся следам и монетам Кларк справедливо заключил, что эта «древняя цитадель на высшей точке поверхности, окруженная со всех сторон плоской равниной», была «явно остатками Нового Илиона». Но, несмотря на то что некоторые ученые согласились с предположением кабинетного топографа Макларена, сделанным в 1822 г., что здесь же находилась гомеровская Троя, до Фрэнка Калверта и Шлимана не было предпринято никаких попыток проверить гипотезу.

Такими скудными были сведения об этом знаменитом месте до начала раскопок Калверта. В то время по-прежнему удерживала свои позиции теория Трои в Бунарбаши.

После проведенных там в 1864 г. безрезультатных поисков Фрэнк Калверт обратился к Гиссарлыку. Эти места он знал с детства и приобрел у местного фермера поле, захватывающее северную часть холма. Начав раскопки в 1865 г., он сразу обнаружил остатки храма Афины и античной городской стены Лисимаха, снесенной позднее Шлиманом. Зацепив уровни бронзового века, Калверт понял — Гиссарлык имеет глубокое слоистое строение, и наносных пород местами накопилось до 40–50 футов.

Шлиман впервые посетил Троаду в августе 1868 г. Из писем Калверта мы знаем, что в то время Шлиман поддерживал теорию Лешевалье о Трое в Бунарбаши. Гиссарлык явно не произвел на него впечатления — вопреки его позднейшей выдумке. И только встретившись с Калвертом в Чанаккале на обратном пути в Константинополь, он узнал подробности о раскопках Калверта и его давнюю теорию о том, что Гиссарлык — искусственный курган с «руинами и обломками храмов и дворцов, наслаивавшихся друг на друга на протяжении столетий». Калверт убедил Шлимана, что именно здесь и стояла гомеровская Троя. Шлиман писал в своей первой книге, вышедшей на следующий год на французском языке: «После тщательного двукратного изучения троянской равнины я полностью согласился с доводами этого savant[6], что высокое плато Гиссарлыка и есть место нахождения древней Трои и что этот холм — место, где находился Пергам». На самом деле, Шлиман полностью обязан данной идеей Калверту, и письмо, посланное Калверту из Парижа в октябре того же года, доказывает, что Шлиман сохранил весьма смутные представления о том, как вообще выглядит Гиссарлык! Настолько его внимание было сосредоточено на Бунарбаши. Мимоходом он расспрашивал Калверта обо всем, начиная с того, почему тот считает, что холм искусственный, и кончая тем, какого образца шляпу лучше носить. «Следует ли мне взять с собой металлическую койку и подушку?» Позднее Шлиман будет отрицать инициативу и помощь Калверта, и в 1875 г. в письме в «Манчестер Гардиан» Калверт будет вынужден привести цитату из Шлимана: «Если бы кто-то еще предложил мне срыть холм за мой счет, я не стал бы его даже слушать!» Поэтому Калверт оказался только «прародителем» идеи — Шлиман не желал ни с кем делить славу.

Возникла проблема получения разрешения. Турецкое правительство все больше интересовалось сохранностью своих древностей, но умеющий убеждать Шлиман без особого труда получил фирман — разрешение на раскопки. Однако условия были сформулированы четко: половина находок пойдет в археологический музей Турции; развалины должны оставаться в том же состоянии, как выглядели на момент обнаружения, существующие строения не должны уничтожаться. И, наконец, Шлиман должен оплатить все расходы. Последнее условие было единственным, которое он выполнил. Как ему было отказаться от привычки быстро проворачивать дела и обманом добиваться цели! Многочисленные разрушения на раскопе и особенно кража найденных сокровищ вызвали в Турции долговременное недоверие и неприязнь к иностранным археологам.

Предварительные раскопки Шлиман начал в апреле 1870 г. и в течение 1871–1873 гг. провел три кампании с общей продолжительностью работ более 9 месяцев. Ежедневно на площадке трудилось от 80 до 160 рабочих. Хотя Калверт советовал рыть сеть небольших траншей, а не огромные котлованы, Шлиман повел через холм широкие траншеи, вынимая сотни тонн земли и камней, сметая более поздние постройки. Среди стен, исчезнувших навсегда, были участки известняковой городской стены Лисимаха и более поздняя стена из прекрасно обработанных известняковых блоков, которую Шлиман посчитал чересчур красивой для того, чтобы быть древней. На самом же деле, как мы теперь знаем, Шлиман невольно пробил часть стены, которая, возможно даже, была стеной гомеровской Трои.

Последствия первоначального шлимановского мародерства можно увидеть и сегодня. То, что осталось, — это развалины руин. К 1872 г. Калверт отозвал свое согласие на раскопки Шлиманом его части холма, и они на время поссорились. Нетрудно понять почему.

Шлиман же был совершенно ошеломлен сложным строением холма и сбит с толку его стратификацией. К счастью, у него хватило благоразумия последовать совету. «Только точное местонахождение объекта в раскопе может точно указывать эпоху. Обращайте на это пристальное внимание!» — писал ему в 1872 г. французский архитектор Бюрнуф. Шлиману пришлось учиться методам раскопок по ходу работ. Бессмысленно его за это осуждать: другие археологи того времени вели раскопки в более простых местах, например на Самофракии, либо «копали картошку», как сказал Мюллер о британских раскопках 1878–1881 гг. в Каркемише, вблизи сирийской границы. Тем не менее постепенно, на протяжении трех сезонов, Шлиман сумел идентифицировать четыре последовательных слоя или «города» ниже античного Илиона и прийти к заключению, что гомеровская Троя — второй слой ото дна и уничтожена она была сильнейшим пожаром. Заявление Шлимана, что эта крошечная площадка — 100 ярдов в поперечнике — гомеровский Илион с его башнями и «высокими стенами», особого доверия не вызвало. Особенно Шлиман был взбешен статьей Фрэнка Калверта в «Levant Herald» (4 февраля 1873 г.), где тот признавал наличие шлимановского доисторического слоя ниже римского, но отмечал, что «отсутствует важнейшее звено между 1800 и 700 гг. до н. э., более чем тысячелетний пробел, захватывающий даты Троянской войны 1193–1184 гг. до н. э. До сих пор не обнаружено никаких следов между эпохами каменных орудий и гончарных изделий архаичного стиля». Другими словами, нашел не то! Не вникая в смысл доводов, Шлиман обвинил Калверта в коварном ударе в спину, а позже даже назвал его «подлым злодеем… пасквилянтом и лжецом». Однако спустя несколько недель Шлиман отыскал свой аргумент. В самом конце последнего сезона, вероятно, 31 мая 1873 г., Шлиман наткнулся на первую и самую спорную свою находку — так называемые «сокровища Приама».

Я натолкнулся на большое медное изделие весьма замечательной формы, которое привлекло мое внимание больше всех, и мне показалось, что за ним я вижу золото… Я выковырял сокровища большим ножом, что было невозможно сделать без самого величайшего напряжения и страшнейшего риска для моей жизни, поскольку огромная крепостная стена, под которой я вел раскопки, угрожала в любой момент на меня обрушиться. Но вид столь многих объектов, каждый из которых был бесценен для археологии, сделал меня безрассудно храбрым, и я нисколько не думал об опасности. Однако я не смог бы вытащить сокровища без помощи моей дорогой жены, которая стояла рядом, готовая упаковать вырытые мной сокровища в свою шаль и унести их прочь.

«Сокровища», как утверждает Шлиман, состояли из медных подносов и котлов, внутри которых находились чаши из золота, серебра, сплава золота и серебра («электрона») и бронзы, золотого «соусника», ваз, тринадцати медных наконечников копий, а самой замечательной частью клада были несколько тысяч золотых колец и украшений из золота — браслеты, наголовный обруч, четыре сережки и две роскошных диадемы, одна из которых состояла из более чем 16 000 крохотных золотых деталек, соединенных золотой нитью. Последнее украшение, ставшее известным под названием «сокровища Елены», украсило голову Софии Шлиман — снимок, ставший одним из самых знаменитых в XIX в.

Находка вызвала сенсацию. Она способствовала тому, что заявления Шлимана стали принимать всерьез. Но теперь-то мы знаем, что Шлиман, в лучшем случае, все сильно приукрасил. Недавно ученые даже пытались доказать, что клад сфабрикован и подброшен в раскопки, но последние исследования позволяют предположить, что это была могила, прорытая из слоя Трои III в слой Трои II, хотя отчет Шлимана слишком неточен, чтобы это уверенно утверждать. Кроме того, золото периодически находили в том году и раньше в этом слое, включая крупную находку ювелирных изделий при самодеятельных раскопках рабочих. В 1930-х гг. американцы вновь обнаруживали отдельные золотые предметы почти в каждом помещении, словно жители Трои II в панике бежали во время захлестнувших город убийств. Потому Троя II остается вероятным местом нахождения «сокровищ Елены». Есть основания верить Шлиману, но находил он эти чудесные вещи, скорее, в течение нескольких недель, а не за один сенсационный день. Он хранил находки в секрете, желая контрабандой вывезти из Турции, написал же о кладе только в Афинах. Поставленная задним числом дата в его журнале и привела современных исследователей к мысли о жульничестве. Что касается помощи жены, то она была в это время в Афинах, в чем Шлиман признался приехавшему из Англии Борлейсу, но эта невинная ложь не должна (по крайней мере, я так думаю) умалять достоинства находки в целом. К несчастью, сами сокровища, которые могли бы дать больше ответов, пропали в Берлине в 1945 г. От золота Трои остались лишь сущие пустяки: пара сережек, ожерелье, кольца и булавки, часть находок, сделанных Шлиманом в 1878 г. и 1882 г. Их по-прежнему можно видеть в Стамбульском музее рядом с бесформенными золотыми слитками — остатками бесценных сокровищ третьего тысячелетия до нашей эры. Часть золотых находок 1870-х гг. была, несомненно, переплавлена в деревнях вблизи Гиссарлыка. Та же судьба, надо полагать, постигла берлинские драгоценности — «сокровища Елены» и остальные. Грустно сознавать, но если бы Британский музей раскошелился на 100 фунтов Калверту, то все сокровища лежали бы в безопасности в Блумсбери!

Вернувшийся в Афины с турецкими агентами «на хвосте», Шлиман торжествовал. Сокровища — удивительная удача, он убедит ученый мир, что его дорогостоящая идея хорошо обоснована, он нашел эпоху героев, и она действительно имела высокоразвитую материальную культуру — и золото. Все, как говорил Гомер. Стена, под которой лежали сокровища, была для Шлимана несомненной стеной Приамова дворца, а драгоценности «были спешно упрятаны в сундук кем-то из семьи царя Приама». Он не мог удержаться, чтобы не кинуть камушек в огород сомневающихся: «Эти сокровища предполагаемого мифического царя Приама, жившего в мифическом веке героев, которые я обнаружил на огромной глубине в развалинах предполагаемой мифической Трои, в любом случае — событие, которое стоит особняком в археологии».

В письме на английском Ньютону Шлиман более осторожен:

Троя невелика. Но Гомер был эпическим поэтом, а не историком. Он никогда не видел ни великой башни Илиона, ни дивной стены, ни дворца Приама, потому что> когда он посетил Трою через 300 лет после ее разрушения, все эти памятники были укрыты десятью футами толстых слоев пепла и руин Трои, и другой город стоял на этом слое, город; который, в свою очередь, должно быть, испытал великие потрясения и значительно увеличил этот слой. Гомер не проводил раскопок, чтобы обнаружить эти памятники, но он знал о них по сказаниям, потому что трагическая судьба Трои с самого ее разрушения была на устах рапсодов. У древней Трои не было акрополя, и Пергам — чистая выдумка поэта. (Выделение Moe)

Совсем другие впечатления почерпнет публика из книги Шлимана.

Его по-прежнему мучил вопрос: действительно ли это была гомеровская Троя? Во-первых, размеры доисторического поселения — 100 на 80 ярдов максимум — слишком малы для великого города, изображаемого Гомером. Где описываемые им широкие улицы, башни и ворота? Более того, никаких признаков, что границы поселения заходили на плато, как ожидали они с Калвертом. Во-вторых, даже на глубине доисторические слои «выдавали» малопонятные и чересчур примитивные для века героев гончарные изделия. Где искусно сделанные украшения дворца, упоминаемые Гомером? Конечно, многое существовало лишь в воображении Гомера, но Шлиману еще и не везло. Большая часть, если не вся, вершины холма, с ее слоями бронзового века, была в древности срезана строителями Ilium Novum. Поэтому, наступая с севера, Шлиман практически не имел шансов найти микенский «материал», который дал бы ему «точку отсчета» при сравнении с ранее найденными на Родосе и в Аттике гончарными изделиями. Он был сбит с толку до такой степени, что в 1871 г. принял заявление группы видных немецких ученых о том, что гомеровская Троя все-таки в Бунарбаши, и стал сомневаться в своей интуиции. Той осенью он записал в своем журнале: «Оставил всякую надежду найти Трою». В ноябре он даже начал раскопки в Акчакее, на месте, предложенном братом Фрэнка, Фредериком. Гиссарлык «с каждым днем сбивает меня с толку все больше и больше, — писал он Джеймсу Калверту. — Я смогу копать там [в Акче] и дальше будущей весной, чтобы посмотреть, не там ли Троя, если не удастся найти ее на Гиссарлыке».

Многое из найденного Шлиманом было новым для науки вообще, так что его замешательство вполне понятно. Первая крупная публикация Шлимана об открытиях 1871 г. состояла из полевых дневников и большого несброшюрованного альбома, содержащего более 200 зарисовок, планов и фотографий, — «в надежде, что мои коллеги смогут объяснить темные для меня моменты… поскольку все это выглядит для меня странным и загадочным». А были еще и иные реалии: скорпионы и прочие насекомые, лихорадка, дожди и свирепый северный ветер, который «забивал пылью глаза», дул в щели барака. И он, и София часто чувствовали себя настолько плохо, что «не могли осуществлять руководство [раскопками] на протяжении целого дня при ужасной жаре». Таких трудностей нет в современной археологии, а Шлиман их терпел двенадцать сезонов на протяжении двадцати лет, тратя огромные личные средства. Мотивом вряд ли была слава. Или золото.

Он рассматривал сезон 1873 г. как последний на данной площадке. Сознавая, что удовлетворительного ответа на вопросы так для себя и не нашел, он начал переговоры о новом разрешении раскопок на Гиссарлыке. И, естественно, получил отказ. Когда же в 1876 г. он наконец получил разрешение (с уплатой большой суммы наличными), мысли его занимало уже другое место. Шлиман решил раскапывать оплот Агамемнона, предводителя греческой армии под Троей, — Микены.

Хотя минуло более двух тысяч лет, как Микены были покинуты, о них никогда не забывали. Их развалины посетил Фукидид, согласившись с Гомером о первенстве Микен в Троянской войне как «столицы» Микенской «империи». В древнем мире считалось, что это то самое место, куда вернулся Агамемнон после разграбления Трои и был убит, что он и цари династии Атридов похоронены там. В Микенах, покинутых после разрушения города аргивянами в 468 г. до н. э., сохранились впечатляющие руины: циклопические стены, купольные гробницы, или толосы[7], считавшиеся местами захоронения древних царей. Во II в. н. э. греческий путешественник Павсаний составил описания Львиных ворот и гробниц, как думалось, Атрея и Агамемнона. Но, в отличие от Трои и других поселений Греции и Крита, путешественники послеантичных времен не посещали Микены, и, похоже, нет ни одного описания Микен за длительный период — между Павсанием и французом Фовелом в конце XVIII столетия.

Джон Моррит, друг Вальтера Скотта, прибыл сюда в начале 1795 г. после посещения Троады, где участвовал в брайантовском диспуте. Именно он сделал первое подробное описание со времен Павсания (пользуясь его записками как путеводителем!). Моррит был увлеченным путешественником, пренебрегавшим встречающимися трудностями. Добравшись до Львиных ворот, он был восхищен «грубо высеченными барельефами». Микены, посчитал Моррит, мало могли измениться со времен Павсания, и в этом он был, вероятно, прав. Моррит пробрался в засыпанную обломками «Сокровищницу Атрея» и описал массивную плиту перекрытия («нечто, нами не виданное»), которую сравнил с перекрытием в Орхомене, еще одной купольной гробницей гомеровской эпохи.

Дневник Моррита был доступен большому числу ученых, отправлявшихся в Микены в последующие 30 лет. Самым склонным к полемике был Томас Брюс, лорд Элджин, ныне печально известный тем, что вывез «Элджинский мрамор». Летом 1802 г., пока мрамор спускали из афинского Парфенона, Элджин совершил поездку по Греции в поисках и других древностей. Микены его так впечатлили, что он немедленно начал раскопки под прикрытием разрешения от турецкого правительства, правившего тогда Грецией. В полузаблокированном входе в «Сокровищницу Атрея» лорд откопал большое число обломков красных и зеленых мраморных фризов, обвалившихся с фасада гробницы. Кроме того, отыскал (возможно, в какой-то другой купольной гробнице) два массивных монументальных фрагмента рельефа из твердого черного известняка с изображением быка, которые сегодня можно увидеть в Британском музее. Элджин увез и значительную часть зеленого мрамора, украшавшего зигзагообразные пилястры, которые в 1802 г. еще обрамляли двери гробницы. Остальное забрал маркиз Слито в 1810 г. и установил в Уэстпорт-хаусе в графстве Майо, откуда в 1905 г. мрамор был передан Британскому музею. Устремив свой алчный взор на великолепный барельеф Львиных ворот, Элджин с большой неохотой решил, что он тяжел и неудобен для транспортировки — слишком далеко от моря.

Прочие ученые, в частности английские, исследовали, обмеряли, зарисовывали «Сокровищницу» и Львиные ворота. Приезжали туда Эдвард Кларк и Уильям Лейк, который в своих «Travels in the Morea [Путешествия в Морею]» устанавливает стандарты классической топографии XIX в. и приводит одно из лучших описаний этого участка. Небольшие раскопки снаружи крыши «Сокровищницы Атрея» произвел Чарльз Кокерел, дабы определить природу его «ульеподобной конструкции». Эдвард Додвелл попытался охарактеризовать циклопическую архитектуру в обширном томе, в который вошли первые иллюстрации с изображениями стен и толосов Микен и Тиринфа. То были важные шаги в понимании микенской цивилизации. Некоторых из этих авторов, например Лейка и Кларка, стоит почитать — это путевые записки очень наблюдательных людей, а книга Лейка — вообще один из лучших в мире путевых археологических дневников. Именно благодаря им с самого начала археологических исследований развалины Микен было принято датировать доисторическим, «героическим» веком Греции, и тогда уже был достигнут прогресс в обобщении теорий о стиле «циклопической» архитектуры. Дорога была проложена, и Шлиман тщательно все изучил.

Остановим, однако, свое внимание еще на двух ученых, поскольку их открытия имели принципиальное значение в исследованиях Микен. В 1809 г. Томас Бергон исследовал «юг самого южного угла стены акрополя» и нашел несколько фрагментов микенской керамики. Сведения он опубликовал, приложив цветную гравюру, в 1847 г. под заголовком «Попытка обратить внимание на вазы, присущие Греции, которые принадлежат героической и гомеровской эпохам». Именно эту простую, но революционную статью имел в виду Чарльз Ньютон:

Если этот холм был когда-то акрополем, то мы можем ожидать, что найдем такие фрагменты самых ранних гончарных изделий, которые, как впервые отметил покойный г-н Бергон, в изобилии присутствуют на гомеровских участках Микен и Тиринфа. Таких изделий я видел немало…

Наблюдения Бергона и Ньютона легли в основу всех современных исследований хронологии микенской культуры. Увидев посуду, найденную Шлиманом в Микенах, Ньютон получил возможность предложить хотя и грубую, но абсолютную хронологию героического века в Микенах простым методом сравнения с аналогичной посудой, найденной в Египте, которая могла датироваться приблизительно 1375 г. до н. э. Именно беседы с Ньютоном заставили Шлимана отстаивать привязку находок к гончарному датированию (например, в книге «Микены», 1880 г.).

Основное внимание всех исследователей XIX в. (как и Павсания) привлекали Львиные ворота и «Сокровищница Атрея». Именно внутри цитадели наиболее вероятно было найти сведения о ранней истории Микен, а до Шлимана она не вызывала особого интереса. Мало кто из путешественников раньше утруждался даже ее наружным осмотром; правда, Лейк составил приблизительную карту и описал заросшие склоны за воротами со следами террас и стен. На гравюре Додвелла все заросшее и никаких строений не видно. На акварели, сделанной в 1834 г., Львиные ворота завалены камнями, поросли кустарником, а укрепления по обеим сторонам разрушены и покрыты слоем земли. Так вот что увидел Шлиман, когда в 1868 г. впервые взглянул на легендарный оплот Агамемнона, «златообильный», по словам Гомера, город. Нанятые в Коринфе проводники никогда не слышали о Микенах, только крестьянский мальчик из Чарвати, приведший его к цитадели, называл ее «крепостью Агамемнона», а будущую «Сокровищницу Атрея» — «могилой Агамемнона». Для Шлимана это было подтверждением правдивости античных мифов. Вечный романтик Шлиман отреагировал примерно так же, как его современник, художник фон Штакельберг, приехавший на зарисовки в Микены:

Я сидел часами в торжественном одиночестве перед гигантскими руинами и, пока мой карандаш воспроизводил их четкие линии, думал о гигантских фигурах греческих героев в этом памятном месте, героях, которые, убивающие и убитые, были принесены в жертву своей неумолимой судьбе.

Невероятный успех Шлимана в Микенах был достигнут благодаря анализу книги Павсания, давшего описание могил Агамемнона и его сподвижников. Согласно этому тексту, вероятность расположения могил внутри стен была выше, чем за ними. Ученые полагали, что Павсаний имел в виду огромные купольные гробницы, включая и ту, которую мы называем «Сокровищницей Атрея», и, соответственно, упомянутые стены — это внешний контур, расположенный далеко от цитадели. Шлиман был уверен в ошибке ученых. Он настаивал, что Павсаний подразумевал огромные циклопические стены цитадели и что герои Троянской войны лежат за Львиными воротами. «Абсурд», — отвечали ученые, ибо где найти место кладбищу внутри такой небольшой цитадели на крутом холме? Да и вообще, с каких это пор древние стали хоронить покойников внутри города? В начале сентября 1876 г., с разрешения греческого правительства, Шлиман начал раскопки прямо за Львиными воротами, пробиваясь сквозь упавшие или смытые с холма обломки. До сих пор у подножия лестницы, начинающейся сразу за воротами, различим в виде полукруглой выемки конец траншеи. Шлиман повел ее на запад через небольшой участок с плоскими террасами внутри циклопических стен. Там он обнаружил остатки ряда вертикальных каменных знаков, образующих круг диаметром примерно 90 футов. Площадка явно была тщательно выровнена еще в древности, а внутри круга Шлиман нашел резной вертикальный камень, напоминающий могильный памятник. Следом обнаружились и другие камни с отчетливо различимыми изображениями воинов на колесницах. Сенсационные открытия стали частью археологической легенды, но волнение открытия до сих пор ощущается в письмах Шлимана в «Тайме» (перепечатанных на английском в «Briefwechsel II») и в его книге «Микены».

Ноябрьские дожди превратили траншеи в грязные канавы, но, дойдя до скального основания, Шлиман обнаружил высеченную в скале шахту. Это была первая из пяти прямоугольных могильных шахт, в которых он нашел останки девятнадцати мужчин и женщин и двух детей. Они были буквально усыпаны золотом. Лица мужчин закрывали изумительные золотые маски со столь отчетливыми чертами, что возникала мысль о портретном сходстве. На груди лежали великолепно украшенные «солнца» из толстого золотого листа с вдавленными розетками. У двух женщины были налобные украшения, а у одной из них — диадема. Возле тел лежали бронзовые мечи и кинжалы с золотыми эфесами и искусными инкрустациями на эфесах и клинках, в двух случаях инкрустация золотом, серебром и ляпис-лазурью по краям лезвий передавала удивительно яркие сцены охоты и боевых сражений. Были там золотые и серебряные чаши для питья, золотые шкатулки, сосуды и тарелки из слоновой кости и сотни золотых дисков, украшенных розетками, спиралями, изображениями животных и рыб. Возможно, они были нашиты на одежду и саваны. Художественное исполнение было просто ослепительным.

Шлиман не сомневался: это мир Гомера, «Илиады», и это могилы Агамемнона и его товарищей. Павсаний писал о пяти могилах — Шлиман и нашел пять. Легенда утверждала, что Кассандра родила двойню, их убили вместе с ней — и в одной из шахт две детских могилы! Но только в пятой могиле Шлиман нашел то, к чему так страстно стремился: три мужских тела в богато украшенном инкрустацией военном снаряжении, с золотыми покровами на груди и золотыми масками на лицах. Два черепа сохранить было невозможно, но третий

чудесно сохранился под массивной золотой маской… отлично видны оба глаза, а также рот, который благодаря огромному весу давящему на него, широко отрыт и показывает 32 прекрасных зуба… мужчина, должно быть, умер в возрасте тридцати пяти лет… Новость о том, что найдено довольно хорошо сохранившееся тело мужчины мифического героического века… распространилась по Арголиде, как лесной пожар, и люди приходили тысячами из Аргоса, Навплии и деревень, чтобы поглядеть на чудо.

Так написано в очерке Шлимана, опубликованном в 1880 г. в «Микенах». И, как обычно, вероятно, приукрашенном. Сообщение для «Тайме» от 25 ноября 1876 г. звучит прозаичней: «В одной из них [золотых масок] сохранилась значительная часть черепа». И ничего больше! Что касается знаменитой истории о том, как Шлиман отправил греческому королю телеграмму со словами: «Я взирал на лик Агамемнона», то мы можем сказать, что сентиментальность была в его характере. (Шлиман предпринял усилия сохранить тело, поливая его спиртом с растворенным каучуком, но попытка оказалась неудачной. Однако недавно в одном из ранее считавшихся утерянных альбомов Шлимана найдены зарисовки местного художника.)

Со своей стороны, — говорил Шлиман, — я всегда твердо верил в Троянскую войну. Мою веру в древнее сказание не могли поколебать ни мода, ни критика, и этой вере я обязан своим открытием Трои и ее сокровищ… Твердая вера в сказания заставила меня предпринять последние раскопки в акрополе [Микен] и привела к обнаружению пяти могил с их необъятными сокровищами… У меня не было ни малейшего сомнения при допущении того; что сказание, приписывающее могилы Агамемнону и людям из его окружения, совершенно справедливо.

Нужно ли говорить, что находки в Микенах вызвали сенсацию, а Шлиману принесли мировую славу. Его приветствовали в высшем европейском обществе. Британский премьер-министр Гладстон, сам изучавший античность, написал предисловие к английскому изданию «Микен». Шлиман читал лекции в ученых обществах по всей Европе. Конечно, было много и критиков: одни заявляли, что это послеримские могилы, варварское кладбище со «скифскими» масками; другие, что могилы — христианские, византийские. Но большинство согласилось — «гомеровские», то есть принадлежащие миру героев бронзового века. Разве не нашел Шлиман изображений шлемов из клыков вепря, как описывает Гомер? На инкрустированных лезвиях кинжалов не изображены ли «башенные щиты», подобные тому, что носил Аякс в «Илиаде»? А «среброгвоздные» мечи, такие, какой подарил Гектор тому же Аяксу? Наконец, новая наука археология сделала то, что прежде было невозможно: продемонстрировала связь между мифом Гомера и реальной историей. Шлиманом больше нельзя было пренебрегать. И кто бы теперь посчитал его обычным чудаком? Великий оксфордский исследователь санскрита Макс Мюллер писал:

Рад был услышать о Вашем успехе, Вы его полностью заслужили. Не обращайте внимания на нападки прессы в Германии… Ваши результаты открыты для различных интерпретаций — Вы знаете, насколько моя интерпретация отличается от Вашей и еще более от гладстоновской. Но это не влияет на мою признательность Вам за Ваше неослабевающее упорство. Я восхищаюсь самим по себе энтузиазмом, и будьте уверены, большинство людей в мире делают то же самое. Вам завидуют — вот и все; и меня это не удивляет.

Действительно ли Шлиман нашел Агамемнона? Увы! Здесь не место для анализа его находок и их реального датирования. Достаточно сказать, что шахтовые гробницы датируются XVI в. до н. э. Они появились задолго до возможной даты Троянской войны (XIII–XII вв. до н. э.). Нет даже уверенности, что они принадлежат той же династии, что и династия Агамемнона (если он существовал, хотя такое и возможно). И не все шесть гробниц (шестую нашел Стаматакис в 1877 г.) относятся к одному периоду, как думал Шлиман. Более того, они пополнялись на протяжении ряда поколений. (Второй могильный круг с такими же сказочными сокровищами был найден в 1950 г.) Теперь мы знаем, что великие архитектурные достижения микенского периода — Львиные ворота, циклопические стены и баснословные «сокровищницы» Атрея и Клитемнестры — датируются XIII в. до н. э., что именно в то время участок древних царских захоронений в шахтовых гробницах был приведен в порядок и огорожен для всеобщего поклонения. Некоторые упущения Шлимана были очевидны и в то время. Чарльз Ньютон справедливо обратил его внимание на тысячи фрагментов стремянных кувшинов — наиболее типичных гончарных изделий Микен, — найденных Шлиманом в 1876 г. Их можно было бы сравнить с гончарными изделиями, обнаруженными Ялисом на Родосе, которые по аналогии с египетским материалом можно датировать началом XIV в. до н. э., то есть достаточно близко к традиционной дате Троянской войны. В публикации о находках Шлиман полно и весьма достойно изложил результаты сравнения с родосским материалом. Но, как только речь зашла о связях между его находками в Микенах и Трое, все, что он смог указать, свелось к «бокалу для шампанского» такого типа, что он нашел здесь и видел в Тиринфе, и кубкам, «найденным мной в Трое на глубине 50 футов». Чем больше находок он делал, тем более древней и странно изолированной становилась его «гомеровская Троя».

Из сотен мест, упоминаемых в «Илиаде», Гомер выделяет лишь три как «златообильные». Для Шлимана два из них, Троя и Микены, оказались достойными такого эпитета. То, что его теперь потянет к третьему «золотому городу», было неизбежно, и с разрешения греческого правительства он предпринял небольшие раскопки в Орхомене, развалинах в центральной Греции над озером Копаида. Согласно легендам, жители Орхомена, минийцы, построили систему плотин, чтобы осушить это озеро. Орхомен был богатым городом и некогда правил даже могущественными Фивами, городом Эдипа. Его богатство вошло в поговорку: «ни за какие богатства Орхомена»! Павсаний свидетельствовал, что там есть огромные купольные гробницы:

«Сокровищница Миния» — одно из величайших чудес света и Греции. Она круглая по форме, построена из камня… и говорят, что самый верхний камень — это ключ, удерживающий все здание. Греки весьма славны экзотическими изделиями… выдающиеся историки… истолковали пирамиды Египта в мельчайших подробностях и не оставили ни малейшего упоминания о «Сокровищнице Миния» или стенах Тиринфа, которые ни в коем случае не менее чудесны!

Место, где стоял Орхомен, не забывалось, так же как и его имя: мы находим его в дневнике Кириака Анконского, обнюхавшего все вокруг в 1440-х гг. Позднее это место, в пяти часах верхом от Афин вдоль малярийной низины Копаиды, изучали Джелл, Мюррит и Лейк. Приезжал и лорд Элджин в поисках objet d'art.

Как и его предшественники, Шлиман обнаружил, что огромный толос обрушился, но достаточно хорошо сохранился, чтобы видеть, каким шедевром он был. Практически идентичный по размерам микенской «Сокровищнице Атрея», он вполне мог быть спроектирован тем же архитектором (эту мысль высказал Шлиману в Орхомене двадцатисемилетний Вильгельм Дёрпфельд, в то время архитектор немецкой археологической группы в Олимпии, вскоре ставший незаменимым сотрудником Шлимана).

Пробные раскопки в цитадели не были успешны. Легендарного богатства гомеровского Орхомена Шлиман не нашел и вскоре сдался. Но был один плюс. В погребальной камере толоса Шлиман и София нашли много фрагментов резных сланцевых пластин, которые, похоже, покрывали потолок гробницы и обвалились лишь несколько лет назад. Рельеф был образован красиво переплетающимися спиралями из листьев и розеток, и Шлиманам удалось его реконструировать. Так что теперь посетители Орхомена могут увидеть потолок на законном месте. Вполне вероятно, что вся камера была первоначально украшена подобным образом.

Через несколько недель Шлиман покинул Орхомен. Но одна загадка осталась неразгаданной. Она, как мы теперь знаем, исключительно важна для поисков Трои. Шлиман откопал большое количество странных одноцветных гончарных изделий, которые он назвал «серой минийской керамикой», по имени обитавшего здесь народа. Он уже находил аналогичную керамику в верхнем слое Трои, намного выше его «гомеровского Илиона». Почему Шлиман не заметил важности этого сходства? Будь иначе, то ответ на загадку Трои был бы у него в руках. Но взор Шлимана был уже устремлен в другую сторону — на Тиринф, город, знакомый ему многие годы.

Поднимаясь, как корабль, над равниной Аргоса, Тиринф расположен на низком скалистом мысе в девяти милях к югу от Микен. В бронзовом веке море было всего в 100 ярдах от западных стен, и Тиринф был портом. Отсюда, говорит Гомер, царь Диомед отправил к Трое 80 черных кораблей. Положение Тиринфа позволяло ему господствовать над равниной, потому что от ворот идут дороги на юг к Навплии, на юго-восток к Азине, на восток к Касарме и Эпидавру, на северо-восток к Мидее, на север к Микенам и Коринфу и на северо-запад к Аргосу. Сверху видно, что Тиринф со всех сторон окружен горами, у подножия которых стоят мощные крепости Аргос и Мидея. Микены скрываются в долине на севере. Панорама чудесная, как отмечал и Шлиман:

Признаюсь, перспектива с цитадели Тиринфа далеко превосходит все природные красоты, когда-либо мной виденные. Действительно, магия зрелища становится совершенно неотразимой, когда в душу проникают воспоминания о великих деяниях, сценой которых была равнина Аргоса с окружающими ее возвышенностями.

Подобно Микенам, Тиринф превратился еще в античные времена в развалины, следы которых исчезли после раскопок Шлимана. В Средние века, приблизительно с X в. до 1400 г., пониже акрополя лежала нищая деревушка с маленькой византийской церковкой и кладбищем. После того как в XVII в. Морея стала открытой для иностранцев, Тиринф посетило много путешественников. Поскольку он располагался на дороге от важного порта Навплии к Аргосу, то был значительно доступнее, чем Микены. Первым прибывшим сюда путешественником стал в 1668 г. француз де Мусо, давший описание сводчатых галерей и конструкции циклопических стен. За ним последовал венецианец Пацифико, но именно английские путешественники Джелл, Лейк, Кларк и Додвелл заложили фундамент современных археологических исследований, в частности, Додвелл составил первый план крепости и запечатлел ее на гравюре.

До Шлимана попытки провести раскопки в Тиринфе не предпринимались, за исключением однодневной акции немца Тирша в 1831 г. Выбор Шлимана был очевиден: местоположения гомеровских Пилоса и Спарты он определить не мог, а здесь находился большой дворец, упоминаемый в гомеровских сказаниях. Шлиман обследовал место будущих работ в 1868 г., и по его мнению, важная роль города в легенде показывала, что здесь находился центр античной жизни, может быть, «древнейший город Греции». Летом 1876 г. он выкопал пробные шахты (нанесшие большой ущерб), а в 1884 г. занялся раскопками всерьез. К несчастью, Шлиман не фиксировал место, глубину и окружение объекта, поэтому сделанные находки потеряли свое значение. Вполне возможно, что его вели только архитектурные соображения: обнаружив «дворцовые» или «храмовые» строения в Трое, он надеялся сравнить их с постройками микенской цитадели, которые, по его мнению, принадлежали к тому же периоду. К счастью, с ним был Дёрпфельд, иначе, вполне вероятно, Шлиман уничтожил бы микенские дворцовые строения наверху, сразу под византийской церковью. Но благодаря Дёрпфельду обширный комплекс зданий, который сейчас могут видеть посетители, был откопан без повреждений. Тиринф показал, благодаря Дёрпфельду, археологическую зрелость Шлимана, а их книга «Тиринф» — во многом плод совместных усилий.

В то время Шлиман и Дёрпфельд еще поддерживали распространенную точку зрения, что основателями и строителями микенских цитаделей были финикийцы. Содиректор раскопок в Олимпии Адлер в послесловии книги Шлимана отрицал это, утверждая, что ими были греки бронзового века. И хотя Шлимана очень привлекала эта идея, ему, видимо, не хотелось публично выступать против академической «финикийской» теории.

Замечательной особенностью Тиринфа было то, что здесь микенская дворцовая архитектура соответствовала описаниям Гомера, и удивительно, что Шлиман удержался от развития этой темы (возможно, его просили быть менее поспешным в своих заключениях). Тиринф дает яркое представление о жизни в бронзовом веке: вы поднимаетесь по пандусу к главному входу, справа от вас огромная башня циклопической кладки, а слева выступающие казематы. Массивные привратные сооружения ведут к главным воротам, которые, должно быть, очень напоминали Львиные ворота в Микенах. Затем вы проходите пропилеи и внешний дворцовый двор, из которого попадаете в великолепный внутренний двор с колоннадой, обращенный к царским палатам, мегарону с крыльцом, передним и тронным залами. В центре тронного зала круглый очаг, его стены отделаны алебастром и инкрустированы бордюром из египетской сини (точно, как пишет Гомер). Все это нужно было высвободить из-под фундаментов и обломков, которые лежали лишь на несколько дюймов ниже остатков византийской церкви. Особенно поразили Шлимана фрагменты фресок, изображающих сцены сражений и охоты, а также изображение юноши, скачущего на быке (тема, уже известная по кольцам-печаткам). Планировка дворца, очаг, баня, египетская синь — все казалось отражением гомеровского изображения героической эпохи. «Я извлек на свет великий дворец легендарных правителей Тиринфа, — писал Шлиман, — а потому с этого дня и до конца времен… будет невозможно издать книгу по древнему искусству, не содержащую моего плана дворца в Тиринфе». Типичная шлимановская гипербола! Но на этот раз он не фантазировал: один ученый критик назвал его книгу «важнейшим вкладом в археологическую науку нашего столетия».

После заслуженного успеха в Тиринфе Шлиман записал в марте 1885 г.:

Я устал и хочу удалиться от раскопок и спокойно провести остаток жизни. Чувствую, что не могу более вести эту огромную работу. Кроме того, где бы до сих пор я ни вонзил лопату в землю, я всегда открывал новые горизонты для археологии. Троя, Микены, Орхомен, Тиринф — все они подарили миру чудеса. Но фортуна — капризная дама, возможно, теперь она повернется ко мне спиной. Возможно, отныне я буду лишь терпеть фиаско! Я обязан поступить, как Россини, который остановился, написав пусть немного, но чудесных опер, которые никогда не будут превзойдены.

Последние 10 лет жизни не принесли Шлиману столь же сенсационных открытий, как 70-е годы. А могло ли не быть открытий? В основном, правда, это вопрос удачи, как это часто бывает в археологии. Но Шлиман доверялся инстинкту, и тот не подводил его.

В конце 1888 г. Шлиман направляется на южный Пелопоннес, где безуспешно ищет в Пилосе дворец одного из участников Троянской войны — царя Нестора. Он уже бывал в этих местах в 1874 г. в поисках «пещеры Нестора» на крутом холме акрополя Корифазиона возле Наваринской бухты. Там, в пещере, впервые на западном побережье он нашел черепки «так называемого микенского типа». Но Шлиман не обнаружил в Пилосе царских могил. Не удалось ему найти и место, где стоял дворец. Лишь строительство дорог, начавшееся в тех местах в год смерти Шлимана, подскажет, где искать. В 1912 и 1926 гг. будут обнаружены гробницы-толосы, а позднее, в 1939 г., и сам дворец.

Идя по стопам гомеровских героев, Шлиман исследовал долину Эвротаса в Спарте, пытаясь отыскать дворец Менелая и Елены и их гробницу. Вновь испытавший разочарование, он заявил, что здесь нет следов бронзового века. Но всего через несколько месяцев их найдет греческий археолог Цунтас (исследовавший Микены вслед за Шлиманом). Отыщут и остатки дворца всего в ста ярдах от гробницы, а находки 70-х гг. позволят установить, что именно здесь, в главном дворце Лаконии, могла жить и Елена, если она действительно существовала.

Растущая армия советчиков предлагала Шлиману все новые места для раскопок. Возможно, самым интересным в свете будущих открытий было предложение английского ученого Боскоена, изучавшего хеттские надписи — область науки, тогда совершенно новая. Он писал Шлиману в 1881 г.: «Мы часто выражали желание, чтобы однажды Вы бросили свой благосклонный взгляд на доэллинские остатки в Малой Азии, особенно на те, что находятся в Богазкее и [Алача]-уюке на реке Галис». Но взор Шлимана был устремлен на Крит. Там он надеялся сделать свое главное открытие.

Многие ученые того времени считали, что Крит может оказаться связующим звеном между Эгейским миром и великими цивилизациями Ближнего Востока. Для Шлимана попытки получить разрешение на раскопки на Крите стали предметом его постоянных усилий в последние 10 лет жизни. «Мои дни сочтены, — писал он еще в 1883 г., — и я страстно желаю исследовать Крит, прежде чем уйду». Его коллега Вирхов соглашался: «Никакое другое место неспособно оказаться пересадочным пунктом на пути между Микенами и Востоком». Поэтому таким волнующим для него самого оказался визит Шлимана в Кносс весной 1886 г. Легенда гласит, что при высадке на берег Шлиман шокировал местных жителей тем, что упал на колени и произнес благодарственную молитву Зевсу Диктейскому!

Раскопки на Кноссе уже проводились в 1878 г. местным энтузиастом по имени Минос Калокеринос. Шлиман знал о его работах, поскольку отчеты о них были опубликованы и вызвали значительный интерес. Калокеринос показал Шлиману свои находки, а затем проводил на место раскопок. Увиденное поразило Шлимана, 22 мая 1886 г. он пишет своему другу Максу Мюллеру:

Мы с д-ром Дёрпфельдом наиболее тщательно изучили площадку в Кноссе; на которой замечены черепки и развалины римских времен. Над поверхностью земли не видно ничего, что можно было бы отнести к так называемому героическому веку — ни одного обломка терракоты — нигде, кроме холмика размером с Пергам Трои, расположенного посреди города и показавшегося нам всем искусственным. Два больших, хорошо отделанных блока твердого известняка, торчащих из земли, побудили г-на Миноса Калокериноса из Ираклиона выкопать здесь пять ям. И тут обнаружились наружная стена и части стен с антами обширного строения, сходного с доисторическим дворцом в Тиринфе и явно того же возраста, поскольку керамика в нем совершенно идентична найденной в Тиринфе.

Шлиман решил копать здесь:

По своему прекрасному положению рядом с азиатским побережьем, восхитительному климату и обильному плодородию Крит должен быть предметом вожделений для народов прибрежных стран. Кроме того, самые древние мифы связаны с Критом и в особенности с Кноссом, поэтому я совсем не удивлюсь, если обнаружу на этой целине остатки цивилизации, в сравнении с которой даже Троянская война окажется событием вчерашним.

И вновь Шлиман был близок к цели, потому что это открытие совершил Артур Эванс в 1900 г.

Ответ Макса Мюллера на это письмо указывает на еще одну возможность: «Крит — место невероятного столпотворения народов, и на нем, только на нем, Вы должны найти первые образцы письменности, адаптированной к западным нуждам». (Курсив мой.)

В истории археологии было немного столь блистательных предсказаний — именно в Кноссе открыли линейное письмо Б, письменность позднего Эгейского бронзового века. Вполне возможно, что Шлиман видел у Калокериноса первую найденную в наше время табличку с надписями, сделанными линейным письмом Б.

Коллекция Калокериноса (уничтоженная при освобождении Крита в 1898 г.) распалила Шлимана: «Хотел бы завершить труд моей жизни великим предприятием в знакомой мне области гомеровской географии, то есть раскопками доисторического дворца в Кноссе». Он вернулся на Крит для переговоров о приобретении участка для раскопок весной 1889 г., еще надеясь откопать «этот дворец, так похожий на тиринфский». Но на следующий год, не сумев согласовать условия, оставил этот проект и вернулся к Трое. Шлиман так и не смог возвратиться на Крит и глубоко сожалел о неудаче: «Именно в Кноссе я надеялся отыскать родительский дом микенской цивилизации».

В те годы Троя по-прежнему оставалась главным объектом раскопок Шлимана. Минуло двадцать лет, как он впервые ступил на землю Троады, а основная загадка все еще не была решена. Стояла ли гомеровская Троя на Гиссарлыке? Где указания на культурные контакты с миром, который он открыл в Микенах? Где был героический век? Чтобы рассмотреть эти вопросы, нам нужно вернуться на десятилетие назад.

Воодушевленный триумфом в Микенах, Шлиман провел в Трое раскопки в 1878 и 1879 гг. Он изучил равнину и решил, будто «разрушил» старую и современную теории, «что во времена Троянской войны на месте Троянской равнины был глубокий залив». Что касается самого города, более тщательное изучение слоев позволило Шлиману распознать еще два «города»: один, шестой, он, не без колебаний посчитал догреческим поселением, основанным лидийцами (это был уровень «серой минийской» керамики, такой же, как в Орхомене); другой находился в более старых, доисторических, уровнях, что заставило Шлимана «поднять» свой гомеровский город со второго на третий уровень. Теперь сформировалась базовая стратификация, и Шлиман, похоже, посчитал свою работу на Гиссарлыке выполненной: «Я считаю мою миссию завершенной и, соответственно, через неделю навсегда прекращу раскопки Трои», — писал он 25 мая 1879 г. За кампанией того года последовала книга, справедливо названная шедевром, — «Илион», замечательная не только описаниями находок и подробным обзором литературных источников, но и научными приложениями друзей и коллег Шлимана. Она была, по стандартам того времени, значительным достижением человека, который, по собственному признанию, начал работу как любитель. В предисловии Рудольф Вирхов говорит: «Кладоискатель стал ученым».

С характерным для него порывом Шлиман писал своему американскому издателю: «Нет другой Трои, чтобы ее раскопать… это моя работа останется востребованной, пока в мире будут люди, восхищающиеся Гомером, нет, пока на земном шаре будут жить люди». Но в душе сомнения по-прежнему оставались. Действительно ли он нашел дворец Приама? Если Микены и его Троя — современники, где связь между ними? Теперь, когда он раскопал материковое микенское царское кладбище и знал, как выглядела эта цивилизация, культурная изоляция и отсталость его Трои казались все более странными. Поэтому, хотя в книге было объявлено о завершенности работ (таково было требование издателя, да и сам Шлиман склонялся к этому), он не мог утаить подспудных сомнений. Факты попросту не стыковались друг с другом. В самом деле, единственно разумным было предположение, что Гомер жил намного позднее событий в Трое и раздул крохотную искорку фактов в великую легенду:

Воображение бардов не имело границ. Маленький Илион стал в их песнях великим… Хотел бы я иметь возможность доказать, что Гомер был свидетелем Троянской войны! Увы, этого я сделать не могу!.. Мои раскопки сократили гомеровский Илион до его истинных размеров.

В ноябре 1879 г. Шлиман писал своему германскому издателю: «Теперь остался только один вопрос: существовала Троя лишь в воображении поэта или в реальности. Если будет принято последнее, то Гиссарлык должен быть всеми признан как место ее нахождения…». (Курсив мой.) Но, конечно, допущение, что вопиющее несоответствие между описаниями Гомера и археологическими фактами являлось следствием поэтической фантазии, было не чем иным, как первым шажком к согласию, что все выводы — фикция.

Я думал, что навсегда решил вопрос с Троей… но мои сомнения росли по мере того, как тянулось время… Если бы Троя была небольшим укрепленным городком, несколько сотен человек смогли бы взять ее за несколько дней, и вся Троянская война оказалась бы либо вымыслом, либо имела бы под собой лишь скудное основание.

В глубине души таилась мысль, что либо Гиссарлык отказывается открыть свои тайны, либо он выбрал не то место.

По-прежнему не понимающий, почему он не может найти явной связи между микенской культурой и Троей, Шлиман в мае 1881 г. вернулся в Турцию и провел полмесяца в седле, повторно обследуя другие места в Троаде в сопровождении только местного проводника. Если он искал иное возможное местоположение Трои, то умолчал об этом. В следующем году он провел еще один сезон раскопок. На этот раз, как мы знаем, он переманил Вильгельма Дёрпфельда из группы, работавшей в Олимпии. Молодой человек помог разобраться в мешанине, оставленной ранними изысканиями Шлимана. «Я сейчас сожалею, что со мной не было такого архитектора с самого начала, — писал он, — но даже теперь еще не поздно».

Шлиман теперь думал — возвращаясь к своим прежним раскопкам, — что Троя II, сгоревший город, был в итоге «совершенно идентичен гомеровской Трое». Дёрпфельд сумел различить контур стен Трои II, определить местонахождение двух из ее ворот и показать, что она была доисторической укрепленной дворцовой резиденцией со зданиями мегаронного типа и грозными бастионами, часть из которых стоит и сегодня. Шлиман ухватился за эту идею и в конце 1882 г. объявил:

Я доказал, что в далекой древности на троянской равнине был большой город, разрушенный в далекие времена ужасной катастрофой… этот город полностью отвечает гомеровскому описанию священного Илиона… Моя работа в Трое теперь окончательно завершена… Судить о том, как она была выполнена, я оставляю беспристрастным читателям и почтенным студентам…

Прошло более десяти лет, как Шлиман начал «осаду» Трои.

Но не унимались и клеветники. С 1883 г. армейский капитан Эрнст Беттихер издавал памфлеты, в которых заявлялось, что Гиссарлык вообще не город, а некрополь, город мертвых, и что Шлиман и Дёрпфельд вводят публику в заблуждение, утаивая и подделывая находки. Хотя обвинения были нелепыми, Шлиман понимал, что должен оправдать себя раскопками нового участка на Гиссарлыке в присутствии независимых наблюдателей. Еще в январе 1887 г. он пишет Калверту о приготовлениях к своей последней крупной экспедиции, которая продлится с осени 1889 г. по август 1890 г. Тогда-то больным и уставшим Шлиманом и было сделано решающее открытие.

Возле западной окраины холма, в 25 ярдах снаружи большого пандуса Трои II, раскопщики обнаружили большое здание, очень напоминающее мегарон (царский зал), найденный вТиринфе. Здесь помощник Дёрпфельда Брюкнер нашел специфическую «серую минийскую» керамику загадочного шестого города, который Шлиман так никогда и не сможет однозначно идентифицировать. Здесь же он нашел гончарные изделия с несомненными микенскими формами и узорами, столь знакомыми по Микенам и Тиринфу. В ретроспективе это открытие было поистине сенсационным и эпохальным. В самом деле, для тех, кто верил в историчность легенды, оно выглядело как долгожданный знак, что Гиссарлык действительно был Троей. Шлимана, должно быть, невероятно взволновало это открытие, даже потрясло, потому что оно заставило пересмотреть все, что он думал и публиковал о городе Гомера. Действительно, открытие ставило под вопрос правомочность всех его заключений о хронологии семи городов и, конечно, идентификацию приамовской Трои. Его «лидийский» город поддерживал связи с микенской Грецией, сгоревшая Троя II, его город Приама, был не просто старше, а на тысячу лет старше!

Каким ужасным ударом было для больного человека столкнуться с крушением всей его мысленной конструкции, построенной ценой тяжелого труда, лишений и огромных затрат на «этой смертоносной равнине»! Но Шлиман стойко перенес это и решил продолжать раскопки. Стремление к славе не оставляло его. 1891 г. должен был стать последней попыткой. Шлиман не дожил до исполнения своих планов. На Рождество 1890 г., когда Дёрпфельд записывал последние слова их совместного отчета, Шлиман умер в Неаполе, упав на улице, пораженный ударом. Его, бессловесного, и, видимо, без гроша в кармане, внесли в фойе отеля на Пьяцца Умберто, где, по прихоти судьбы, всю сцену наблюдал польский писатель Сенкевич:

Тем вечером в отель внесли умирающего человека. Его голова упала на грудь, глаза были закрыты, руки безвольно висели, а лицо было пепельного цвета. Его несли четверо… Управляющий отеля подошел ко мне и спросил: «Вы знаете, сэр, кто этот больной мужчина?» — «Нет». — «Это великий Шлиман!» Бедный «великий Шлиман»! Он раскопал Трою и Микены; заслужил себе бессмертие, и вот — он умирает…

«Письма из Африки (1901)»

Спустя два года после смерти Шлимана, весной 1893 г., Вильгельм Дёрпфельд вернулся в Трою. Теперь он руководил раскопками, которые оплачивали София Шлиман и кайзер Германии. Раскопки 1893–1894 гг. стали одной из важнейших вех в истории археологии. Исходя из предположения, что дом, найденный в 1890 г., расположен внутри города бронзового века, находившегося далеко за пределами «шлимановского» города, Дёрпфельд вскрыл южную сторону Гиссарлыка по кривой, огибающей холм, и сразу же натолкнулся на стены. За два сезона он расчистил 300 ярдов городской стены, местами погребенной под более чем пятидесятифутовым слоем земли и обломков более поздних поселений. В северо-восточном углу находилась впечатляющая угловая сторожевая башня, до сих пор возвышающаяся на 25 футов над скалой. Первоначально она имела высоту, по крайней мере, 30 футов с вертикальной каменной или кирпичной надстройкой такой же высоты. Торчащая, как нос броненосца, она должна была доминировать над долиной Дюмрека. Построенный из хорошо отделанных известняковых блоков, этот бастион был поразительно похож на поздние античные постройки, что объясняет, почему Шлиман снес сходные стены на северной стороне. Городская стена была выложена отдельными секциями и каждая оканчивалась отчетливым коленом. Все секции имели четко выраженный откос. Возможно, подумал Дёрпфельд, это тот самый «угол», о котором упоминал Гомер, описывая, как Патрокл пытался вскарабкаться на стену… На востоке располагались ворота, защищенные длинной перекрывающей стеной, а рядом — основание большой квадратной башни из известняковых блоков. На юге еще одни ворота с массивной башней, перед фасадом — каменные основания, возможно, предназначенные для статуй богов. На западной стороне, сразу под домом, раскопанным в 1890 г., оказалась секция, возможно, наспех сложенная строителями города. Даже самые циничные критики не порицали Дёрпфельда за упоминание, что, согласно Гомеру, одна секция стены была слабее остальных и здесь «легче всего было ворваться в город».

Внутри города Дёрпфельд обнаружил остатки пяти больших, принадлежавших знати домов, чью планировку можно было восстановить, и несколько других, поврежденных сильнее. По этим домам он смог заключить, что город поднимался концентрическими террасами, при этом фасады домов были немного шире задних стен, словно для того, чтобы добиться эффекта перспективы. Впечатление усиливалось великолепным домом, чей фасад воспроизводил уступы городской стены. Несомненно, план города создавал умелый архитектор, и его схеме следовали в постепенном замещении почти всего обвода стены. Последними добавлениями стали большой северо-восточный бастион и башни на юге и юго-востоке, где качество кладки наиболее высоко. Повсюду Дёрпфельд находил микенскую керамику. В конце своего существования этот город, Троя VI, явно имел тесные связи с микенским миром. Это продолжалось, как посчитал Дёрпфельд, приблизительно с 1500 по 1000 г. до н. э., что достаточно близко к традиционному датированию Троянской войны. Конец был насильственным: во многих местах нагромождения обломков, стены обрушились, и был «большой пожар». Конечно же, это и есть город, упоминаемый в эпосе: «славно выстроенный», с широкими улицами, прекрасными стенами и огромными воротами. Даже совпадают слабая стена и «откос». Троя Троянской войны.

Наш учитель Шлиман никогда бы не поверил и даже не посмел бы надеяться, что стены священного Илиона, воспетые Гомером, и жилище Приама сохранятся в такой мере… Долгий спор о существовании Трои и ее местоположении близок к концу. Шлиман оправдан… бесчисленные книги, как древние, так и современные, направленные против Трои, потеряли смысл.

Академический мир заполонили страстные филэллины и поклонники Гомера. Английский гомерист Уолтер Лиф писал в «Homer and History [Гомер и история]»:

Крепость была найдена на том самом месте, где поместили ее гомеровские предания, крепость, которая была разграблена и почти сровнена с землей… Из этого следует историческая реальность Троянской войны… Поэтому мы, исходя из того, что Троянская война была настоящей войной, происходившей на этом месте, и в целом тем образом, как она описана у Гомера, без колебаний сделаем вывод, что, по крайней мере, некоторые герои, которых поименно называет Гомер как игравших важную роль в той войне, были реальными людьми, носившими гомеровские имена, и действительно участвовали в той войне.

Конечно, «доказательства», предоставленные археологией, были на самом деле намного более ограниченными, чем пытается уверить нас Лиф. Подобные выводы не следовали и не могли следовать из открытий Дёрпфельда, но, несомненно, эти открытия произвели в то время сенсацию. Лиф был только выразителем общей точки зрения, когда заявлял, что получено долгожданное доказательство, что Гиссарлык — это Троя: «Открытие микенской Трои было… определяющим событием в истории гомеровского вопроса». И действительно, какой бы ни была истина (а были сомневающиеся), за очень короткий промежуток времени произошел переворот в восприятии и понимании истории Эгейского бронзового века. «История Греции» (1846–1856) Джоржа Грота, возможно, и сейчас величайший в своем роде труд, не могла располагать авторитетными источниками для описания бронзового века Греции, «века героев». Историки не могли воспользоваться его мифами. Еще в 1884 г. английский ученый Сэйс писал, что «лишь десять лет прошло с тех пор, когда непроницаемая завеса, кажется, висела над началом греческой истории». Энергия и настойчивость Шлимана положили начало восстановлению утерянного прошлого.

Герои «Илиады» и «Одиссеи» стали для нас людьми из плоти и крови… Неудивительно, если такое чудесное возрождение прошлого, в которое мы перестали уже верить, пробудит массу дискуссий и произведет тихую революцию в нашем понимании греческой истории». (Выделение мое.)

И Сэйс продолжает:

Неудивительно, если авторы открытий, которые столь грубо… сотрясли установившиеся предрассудки историков, вначале встретились с бурей негодующего сопротивления или скрытых атак… [но] сегодня никто из опытных археологов в Греции или Западной Европе не сомневается в основных фактах, установленных раскопками д-ра Шлимана. Мы никогда не сможем вернуться к идеям десятилетней давности.

И для Уолтера Лифа Шлиман был основоположником новой эпохи в этой отрасли знаний:

…родоначальникам эпохи не доводится увидеть завершения своих идей. Это должно выполняться трудом, по крайней мере, поколения. Человек, который смог поставить перед миром совершенно новую задачу должен довольствоваться тем, что окончательное ее решение будет дожидаться тех, кто придет за ним.

Действительно, и сегодня работа, начатая Шлиманом, все еще далека от завершения, хотя и сложилась довольно цельная картина.

Троянский вопрос в 1894 г. не был окончательно решен, как думал Дёрпфельд. Еще до того, как были опубликованы результаты его работ на Гиссарлыке, их опередили сенсационные открытия в Кноссе, куда так долго рвался Шлиман.

Примечания:

6

Ученого (фр.).

7

Толос — монументальное, круглое в плане здание.