7. ОТРАВИТЕЛЬНИЦЫ

— Что за чудовищная извращенность — вскричал суровый Ламуаньон, первый председатель суда высшей палаты парламента, самой высокой судебной инстанции королевства.

Однако с первого взгляда невозможно понять, что может поражать в этой маленькой 46-летней женщине, разве только что она еще очень красива, свежа и жива. Особенно хороши ее глаза необыкновенного фиалкового цвета, которые, по слухам, погубили многих мужчин.

Но тогда эти глаза вдруг вспыхивают огнем, то сразу становится ясно, что маркиза Мари-Мадлен д'Обре из рода де Бренвилье готова к упорному бою. Этому дворянству мантии,[15] которое собирается ее судить, предстоит еще немало помучиться, ведь она-то отлично знает этих представителей судебной власти. Разве маркиза де Бренвилье не дочь и не жена — а ныне вдова— важных чиновников парижской магистратуры, должность которых оценивалась в 700 тыс. ливров? Она человек их круга и знает, как с ними следует вести себя.

С самого начала процесса, 17 апреля 1676 года, можно было ждать всяческих неожиданностей.

А началось все с исповеди, написанной де Бренвилье.

Поднимается Паллуо, судебный чиновник, проводивший расследование.

— Я справлялся у ученых богословов, — сообщает он, — они утверждают, «то если кто-то случайно находит исповедь, то должен сжечь ее немедленно, и противном случае он совершает смертный грех.

Вслед за ним слово берет защитник маркизы господин Нивель. Он также заявляет, что публичное чтение чужой проповеди непозволительно. Спор обостряется. Но что же это за исповедь, из-за которой разгорелись такие страсти?

Четыре года назад, 31 июля 1672 года, в своем особняке на площади Мобер в Париже умер капитан Годен де Сент-Круа. Человек этот — известный распутник — был любовником маркизы де Бренвилье.

Спустя некоторое время в кабинете, pacположенном в одном из закоулков особняка, находят красную шкатулку и записку Сент-Круа, в которой капитан просит обнаружившего шкатулку либо вернуть ее владелице, госпоже де Бренвилье, либо — если Бренвилье уже не будет в живых — сжечь. Тем не менее полиция шкатулку вскрывает. Помимо двух долговых обязательств Бренвилье и компрометирующей переписки между маркизой и Сент-Круа, в ней находят флакончики со странными жидкостями, в которых приглашенные аптекари сразу же распознают страшные яды.

Маркизу охватывает страх. Она пытается всеми средствами заполучить документы, которые могут служить доказательством ее преступлений. И каких преступлений! Отравление собственного отца, двух братьев и еще многих других…

Но раздобыть документы ей не удастся, и, более того, ее свояченица предъявляет Бренвилье гражданский иск. Арестовывают камердинера маркизы по имени Лашоссе. который также был одним из ее любовников. Покуда не решаются арестовать саму Бренвилье; ведь нельзя же маркизу, как какую-то простую девку, взять да и бросить в тюрьму. И тогда Бренвилье спасается бегством и в течение четырех лет влачит жалкое существование, скитаясь по Англии и Фландрии. За это время камердинера Лашоссе предают суду и казнят колесованием, а саму маркизу судят заочно и приговаривают к обезглавливанию.

В марте 1676 года Бренвилье скрывается в Авройском монастыре, неподалеку от Льежа. Когда эту местность занимают французские войска, некий капитан Дегре арестовывает маркизу. Пытаясь покончить жизнь самоубийством, Бренвилье порывается проглотить булавку. Но Дегре начеку. И маркизу под усиленной охраной отправляют в Париж, чтобы здесь предать суду.

Начинается так называемое дело о ядах. Но что же это за необычная исповедь, из-за которой 17 апреля 1676 года участники процесса разделились на две противоборствующие группы? Ее нашли среди бумаг маркизы в той же самой шкатулке.

— Нельзя нарушать тайну исповеди! — почти кричит Нивель. — И по божественным и по человеческим законам она считается священной и ненарушимой.

Но первый председатель суда господин де Ла-муаньон придерживается иного мнения.

— Тайна исповеди существует лишь в том случае, если есть исповедник и кающийся грешник, — замечает он, — А в этой исповеди, изложенной на бумаге, грешница исповедуется сама перед собой.

Споры затягиваются до бесконечности. Можно ли всенародно обсуждать вопросы о содомии и кровосмесительстве? И вновь возникают распри. Некоторые даже предлагают ввиду цинизма и грубости выражений перевести упомянутую исповедь сначала на латынь, а затем уже предать гласности.

Первый председатель суда решительно пресекает дебаты. Исповедь будет прочитана. Маркиза де Бренвилье реагирует на это решение презрительной гримаской. Секретарь суда неуверенно начинает читать:

«Я признаю себя виновной в том, что вступала в кровосмесительную связь трижды в неделю, а в общей сложности приблизительно триста раз. Я испытывала порочное влечение к родному брату. Неоднократно в течение четырнадцати лет я изменяла мужу с женатым человеком. Двое из моих детей от него… Я признаю себя виновной в том, что в возрасте семи лет я отдалась мальчику, соблазнившему меня. Я признаю себя виновной в том, что еще до этого предавалась любовным ласкам с моим братом».

И далее все в том же духе…

Публика потрясена подобными признаниями. Каковы же побудительные мотивы всех этих преступлений?

«Я признаю себя виновной в том, что подсыпала яду одной женщине, чтобы завладеть ее мужем. Я признаю себя виновной в том, что дала яду одной из моих дочерей, потому что она становилась взрослой. Я признаю себя виновной в том, что отравила своего отца, для того чтобы заполучить его состояние. Я отравила двух своих братьев. Я признаю себя виновной в том, что хотела отравить свою сестру, которая осуждала мой образ жизни…»

«…Я признаю себя виновной в том, что пять или шесть раз подсыпала яду своему мужу. Потом мне стало жаль его. Я заботливо ухаживала за ним, и он выздоровел, Но с той поры он постоянно недомогает…»

Когда секретарь суда закапчивает чтение, над огромным залом суда нависает тягостное молчание. Разве мир когда-нибудь знал преступниц, подобных этой? Между тем сама маркиза во время оглашения этого невероятного документа, оставалась совершенно невозмутимой.

— Госпожа де Бренвилье, — спрашивает наконец первый председатель суда, — ведь это ваша исповедь?

Ответ, хотя и отрицательный, тем не менее оставляет место сомнениям.

— Я никогда не намеревалась исповедоваться таким образом.

— Но у вас было желание исповедаться?

— Я не знала такого священника или такого монаха, которому могла бы довериться.

Но ведь нет никаких сомнений, что исповедь написана рукой маркизы, что именно она составила это невероятное самообвинение.

— Моя душа была в смятении, — говорит маркиза. — Я не отдавала себе отчета в том, что делаю. Впрочем, я даже не помню, что там понаписала…

Тринадцатого июля 1676 года. Уже третий месяц продолжается процесс прекрасной маркизы де Бренвилье, которая раздавала яды так, будто конфетами угощала. До сих пор она ни в чем не призналась, и доказать пока тоже ничего не удалось.

Но сегодня Бренвилье предстоит опровергнуть важные показания свидетеля Брианкура, бывшего воспитателя ее детей и, конечно же, одного из ее любовников.

Бледная, надменная маркиза сидит на скамье подсудимых перед судьями высшей палаты парламента.

— Введите свидетеля!

Вводят Брианкура, красивого, застенчивого молодого человека.

Когда он поступил на службу к Бренвилье, она уже избавилась от отца и двух братьев. Преступления эти были отнюдь не бескорыстными: маркиза хотела стать единственной наследницей всего состояния. Она использовала медленнодействующие яды, и потому отравленные умирали не сразу: восемь месяцев промучился ее отец, по три месяца — оба брата.

Очень скоро молодой воспитатель становится любовником Бренвилье. То ли пытаясь поразить воображение Брианкура, то ли бросая своеобразный вызов, но маркиза сознается ему в своих преступлениях. Страшнее всего то, что она кичится содеянным, Брианкур приходит в ужас. Но что же делать? Он любит Бренвилье, оп просто без ума от нее. И поэтому молчит. Из наперсника он превращается в сообщника… Вскоре маркиза дает ему понять, что она совсем не отказалась от своих ужасных деяний, что она готовит новые.

— Маркиза убеждала меня, что должна отделаться от своей сестры мадемуазель Терезы д'Обре, которая обвиняла ее в беспутстве, — продолжает Брианкур. — Кроме того, она намеревалась избавиться и от свояченицы Марии-Терезы Манго.

Но тут маркиза поднимается и протестует:

— Этот человек — всего лишь слуга. Он имеет пристрастие к спиртному. Я выгнала его за безалаберность и распутство. Как же можно использовать против меня его показания?

Она садится и, пока идет долгий опрос Брианкура, сохраняет полное спокойствие,

— Я предостерегал госпожу де Бренвилье, — рассказывает он. — Умолял ее не губить сестру и свояченицу. Говорил ей, что ни в какие времена, даже в древности, не было примеров подобной жестокости.

Брианкур говорит очень тихо, стараясь не смотреть на свою бывшую любовницу. Из его слов следует, что, не вмешайся он, Бренвилье отравила бы и сестру и свояченицу. Действительно, ведь это он предупредил мадемуазель д'Обре, чтобы она была осторожной. И тогда — Брианкуру трудно подыскать слова для того, чтобы сделать это признание, — Бренвилье решила отомстить своему малодушному и морализирующему любовнику. Она просто-напросто пытается убрать его со своего пути. Правда, маркиза знает, что Брианкур опасается ядов, и потому решает организовать дело иначе.

— Однажды, — продолжает, краснея, Брианкур, — госпожа де Бренвилье сообщила мне, что она распорядилась поставить в своей спальне новую роскошную кровать и пригласила меня провести с ней эту ночь. Она настаивала на том, чтобы я пришел ровно в полночь, никак не раньше. Заинтригованный, я спустился вниз до назначенного срока и прогуливался по галерее вокруг дома. Занавеси s комнате маркизы не были задернуты, и я увидел, что она отпустила своих слуг. Накинув пеньюар, маркиза несколько раз прошлась по комнате, держа в руках подсвечник, а затем подошла к камину. И тут из камина вышел одетый в какие-то лохмотья се сообщник Сент-Круа. Они о чем-то несколько минут поговорили, а потом он снова спрятался в камине,

У присутствующих создается впечатление, что они находятся не в зале суда, а в театре господина де Мольера. Одна только Бренвилье не теряет самообладания.

— В нерешительности я остановился, — рассказывает Брианкур. — Нужно ли мне входить туда? Вдруг дверь распахнулась. «Ну что вы здесь делаете? Входите же… Да что это с вами?» Я вошел. Лицо маркизы было искажено злостью. «Неужели моя постель не хороша для пас? Ну так раздевайтесь же и ложитесь…»

Брианкур сделал вид, что снимает обувь. Он хоть и был напуган, но все же хотел узнать, на что способна Бренвилье. Но когда она вновь велела ему поторапливаться, он не выдержал: «Что я вам сделал, жестокая, почему вы хотите моей смерти?» И тут Бренвилье кинулась ему на шею, цепко обвивая руками; в ту же минуту из камина вышел Сент-Круа. Но Брианкуру удалось отбиться, Сент-Круа убежал. А Бренвилье и здесь не растерялась. Она бросилась к шкатулке с ядами. Она призывала смерть, каталась по полу, умоляя Брианкура сжалиться над пей. Только ценой жизни она может искупить свое преступление. Брианкур не выдержал. Теперь Он умолял маркизу, заклиная се не губить себя.

Два дня спустя, когда молодой человек еще не успел прийти в себя от пережитых волнений, он вновь подвергся нападению: во время прогулки в него дважды стреляли из пистолета. Он не видел, кто стрелял, но стреляли довольно метко — одна из пуль насквозь пробила его шляпу. Даже сейчас, когда Брианкур заканчивает свой рассказ перед судьями высшей палаты парламента, его пробирает дрожь.

Брианкур дает свои свидетельские показания в течение тринадцати часов, и все это время Бренвилье сохраняет ледяное спокойствие. В конце концов Брианкур поворачивается в сторону той, которую так сильно любил:

— Я не раз предупреждал вас, мадам, что ваше сладострастие, ваша жестокость до добра не доведут. Я говорил вам: ваши преступления погубят вас.

Молодой человек теряет контроль над собой. Он заливается слезами. В ответ — хлесткое оскорбление:

— Вы — ничтожество, как вы можете так распускаться перед этой публикой! Что за малодушие!

Присутствующие ошарашены. Совершенно подавленного Брианкура уводят. Что он ждал от этой женщины? И что сейчас скажет ее защитник? Ни для кого не секрет, что Людовик XIV сам дал указание судьям: положение в обществе маркизы де Бренвилье не должно приниматься во внимание при рассмотрении ее ужасных преступлений.

Кольбер также довел до сведения высокого суда, что он считает обвиняемую «страшной преступницей». Тем не менее господин Нивель, адвокат Бренвилье, твердо решил доказывать невиновность своей подзащитной. И вот 15 июля 1676 года при первых же фразах его защитительной речи зал суда высшей палаты парламента вновь взбудоражен.

Может, это объясняется красноречием адвоката? Или красотой подсудимой, чье фарфоровое личико освещает пара огромных фиалковых глаз? Но только публика проникается вдруг глубоким сочувствием к этой преступнице, похожей на невинную девушку.

— Тяжесть преступлений, в которых обвиняется моя подзащитная, и ее высокое положение в обществе требуют представления совершенно бесспорных доказательств, — громогласно заявляет метр Нивель. — Доказательств, выдерживающих, так сказать, проверку при свете дня!

Адвокату удается разжалобить судей, но ведь остаются еще свидетели, остаются показания камердинера Лашоссе, который был колесован и обвинения которого в адрес Бренвилье носят столь категоричный характер. А главное — эта исповедь, написанная рукой самой маркизы.

Тем не менее адвокат не признает себя побежденным и принимается за гражданских истцов.

Что касается свояченицы госпожи Вёв д'Обре, которая обвиняет Бренвилье в убийстве мужа, то она слишком впечатлительна, слишком возбуждена, чтобы ей можно было верить, утверждает метр Нивель.

Странный поворот. Теперь уже жертвы предстают в качестве обвиняемых. Ведь в соответствии с показаниями Брианкура, Бренвилье намеревалась отделаться от свояченицы, и только его вмешательство предотвратило эту новую попытку отравления. Что за важность! Метр Нивель решил использовать все средства и даже попытался оспорить одно из самых серьезных вещественных доказательств: знаменитую шкатулку, найденную в особняке Сент-Круа. Известно, что именно Сент-Круа свел свою любовницу Бренвилье с Глазером, аптекарем, занимавшимся приготовлением ядов, — ядов, которые парижане назвали порошками для наследников! Напомним, что в шкатулке были обнаружены флакончики с ядами, долговые расписки маркизы и компрометирующая переписка между Бренвилье и Сент-Круа.

— Я убежден, — настаивает метр Нивель, — что записка Сент-Круа была написана сначала, а флаконы с ядами положены в шкатулку уже после этого… Что же остается в таком случае? Письма, в которых нет никаких упоминаний о ядах, да долговые обязательства. Неужели их можно рассматривать как доказательства?

Сила убеждения метра Нивеля настолько велика, что она заставляет усомниться в обвинениях. Но и это еще не все. Адвокат обращается теперь к исповеди, в которой маркиза сознается во всех своих преступлениях.

— Этот документ ни в коем случае нельзя было зачитывать публично, — заявляет он, — бумаги такого рода носят строго секретный характер и разглашаться не должны, ибо это — нарушение религиозных таинств.

Он напоминает, что в соответствии с заявлениями его подзащитной эти признания были сделаны в состоянии некоего умопомрачения, в минуту безумия, и потому не могут рассматриваться как имеющие силу,

— Взгляните на эту хрупкую, прекрасную женщину, гордую и чувствительную, которая в течение стольких месяцев подвергается клеветническим нападкам, порожденным ненавистью, терпит притеснения, оскорбления со стороны стражей, пьяных солдат и тюремных надзирателей…

Бренвилье, сохраняющая благородство осанки даже на скамье подсудимых, скромно опускает глаза. Нивель продолжает:

— Ей даже отказано в духовном утешении; в троицын день ей не позволили присутствовать на мессе.

Красноречие адвоката оказывает магическое действие. Он вызывает у публики сочувствие к Бренвилье. Теперь Нивель обращается к представителям гражданских истцов:

— Вы не должны выступать против маркизы де Бренвилье, — убеждает он, — ибо несчастный преступник Лашоссе уже заплатил за свои злодеяния. Вы должны сделать все, чтобы на род д'Обре не легло пятно вечного позора. Подумайте о детях маркизы, это же ваши племянники. И знайте, что если бы братья моей подзащитной могли сейчас сказать свое слово, то я уверен, защищая честь рода, они не допустили бы гибели своей сестры.

Взывая к чести знатной фамилии, к узам крови, благородному происхождению, адвокат находит аргументы, которые одинаково понятны как публике, так и судьям; все они представители знатных семей. Во всяком случае, такая аргументация должна быть им близка.

Метр Нивель закапчивает свое выступление, Ламуаньон поворачивается к обвиняемой и призывает ее к раскаянию;

— Может быть, это ваша последняя возможность. Подумайте о своем недостойном поведении.

Но не так-то легко добраться до сердца Бренвилье. Даже когда де Ламуаньон взывает к памяти господина д'Обре, отца маркизы, честного судьи, высокопоставленного чиновника королевской службы, умершего после долгих мучений… нет, и тогда Бренвилье не роняет ни слезинки и продолжает упорствовать. И те, кто еще несколько минут назад склонялись к мысли о ее невиновности, сейчас снова видят перед собой отравительницу, жестокую преступницу, истребившую почти всех своих родных.

Первый председатель суда продолжает:

— Знайте также, что самым тяжким из ваших преступлений, какими бы ужасными они ни были, является не отравление отца и братьев, а попытка самоубийства.

И действительно, в соответствии с моралью того времени самоубийство считается самым богомерзким грехом, преступлением против небесного промысла. Но господин де Ламуаньон напрасно тратит время. Бренвилье почти не слушает его.

Первый председатель суда еще долго пытается пробудить совесть этой несчастной. Ламуаньон говорит так убедительно, так проникновенно, с такой добротой, что у судей высшей палаты наворачиваются слезы на глаза. Но глаза маркизы сухи. Она сидит все также прямо, устремив на первого председателя суда жесткий взгляд. И лишь в конце соблаговолила спокойно, даже слишком спокойно, произнести:

— Я сердечно огорчена.

И все. Это ее единственные слова раскаяния.

Шестнадцатого июля 1676 года судебное заседание начнется очень рано. Оно состоится в верхнем зале башни Монтгомери. Говорят, что в эту ночь в камере тюрьмы Консьержери маркиза де Бренвилье мирно спала. Да как же это возможно? Ведь накануне вечером стало известно, что суд приговорил ее к обезглавливанию и что оно назначено именно на сегодня.

Откуда такое самообладание? Ответить на этот вопрос может разве только аббат Пиро, известный богослов, маленький, живой и проницательный человек с добрыми глазами. Именно ему председателе суда Ламуаньон препоручил находиться при маркизе де Бренвилье в последние минуты. Разумеется, для спасения ее души. Но также и для того, чтобы уговорить грешницу признать свои преступления, назвать имена сообщников и открыть секрет действия ядов. «Недопустимо, — сказал де Ламуаньон, — чтобы такими ядами продолжали пользоваться и после смерти маркизы…»

Действительно, вопрос серьезный. Каждый смутно понимает, что это дело не исключение, что в какой-то степени оно примета времени и, возможно, в эту самую минуту под покровом ночи чья-то рука готовит новые яды. У короля такое же ощущение, и он просит де Ламуаньона выяснить все доподлинно.

Удалось ли аббату Пиро уговорить Бренвилье? Во всяком случае, те, кто видел ее вчера вечером по выходе из тюрьмы Консьержери, не могут забыть взволнованного лица маркизы.

И вот Бренвилье спускается по ступенькам башни Монтгомери. Она снова предстает перед судьями, перед людьми, которые плакали из-за нее вчера, в последний день процесса. Она стоит, опустив глаза, смиренная, даже будто умиленная; ее прекрасное лицо выглядит отдохнувшим, и вся она — воплощенное раскаяние. Секретарь суда Друэ приступает к чтению приговора:

«Суд заявлял и заявляет сейчас, что он надлежащим образом рассмотрел дело вышеуказанной маркизы д'Обре де Бренвилье и пришел к заключению, что она отравила господина Дрё д'Обре, своего отца, и своих братьев, маркизов д'Обре, а также покушалась на жизнь ныне покойной Терезы д'Обре, своей сестры. В наказание вышеуказанная д'Обре де Бренвилье должна совершить публичное покаяние перед главным порталом собора Парижской богоматери, куда она будет доставлена в повозке, босая, с веревкой на шее и с горящим факелом в руках; там, стоя на коленях, она должна признаться и покаяться в том, что по злому умыслу, из чувства мести и для того, чтобы завладеть состоянием, отравила своего отца, своих двух братьев и покушалась на жизнь ныне покойной сестры, что она раскаивается в содеянном и просит прощения у бога, короля и правосудия; после этого она будет отвезена в той же повозке на Гревскую площадь, где на эшафоте и будет обезглавлена; ее тело будет сожжено, а пепел рассеян по ветру; вышеуказанная будет предварительно подвергнута допросу обычному и допросу с пристрастием с целью установления имен се сообщников…»

Итак, смертная казнь. А перед казнью — пытки. Бренвилье гордо выпрямляется. Неужели она собирается протестовать, отрицать, сопротивляться? Нет, она только просит, чтобы приговор прочитали заново. Позднее аббат Пиро объяснит, что поначалу гордость маркизы была сильно уязвлена: она была потрясена тем, что ее намеревались провести на обозрение всему Парижу в какой-то двухколесной повозке. Маркиза — в повозке под градом насмешек всякого сброда!.. Но вот она овладевает собой и смиренно следует за стражниками, которые препровождают ее в камеру пыток. Увидя преднззначенные для истязаний орудия, Бренвилье не обнаруживает ни тени страха. Она говорит твердым голосом, обращаясь к своим судьям:

— Господа, это совершенно не нужно, я скажу все и без допроса. Не потому, что хочу избежать пыток, но потому, что решила сознаться во всем.

Наконец-то Бренвилье будет говорить, наконец-то она признается в своих преступлениях! Значит, аббат Пиро все-таки убедил ее. Он преуспел там, где бесполезными оказались три месяца судебного расследования и многочисленные допросы.

— До сих пор я все отрицала, — говорит маркиза, — потому что надеялась отвести от себя обвинение и таким образом спастись. Меня убедили, что я не права. Уверяю вас, если бы три недели назад я встретилась с человеком, которого вы прислали ко мне вчера, вы бы уже тогда узнали все, что вам необходимо.

Она замолчала. Ее взгляд рассеянно скользит по сводам, факелам, орудиям пыток, развешанным по стенам, по палачу и его помощникам, по красным мантиям судей. Никогда она не чувствовала себя столь одинокой среди людей. Она, упорствовавшая в своем молчании, теперь будет говорить. Но одному небу известно, испытывала ли она в душе презрение к этим методам, с помощью которых вершилось правосудие, и к этим людям, которые хотели проникнуть в ее душу.

Бренвилье начинает говорить спокойно и четко. Да, это правда. Она, действительно, отравительница, как сказано в обвинительном акте. Она повинна во всех грехах. В плотских грехах, в кровосмесительстве.

— Я пользовалась мышьяком, серной кислотой и ядом жабы. Самый сильный из известных мне ядов — разбавленный мышьяк. Моими единственными сообщниками были Сент-Круа и его слуги.

Бренвилье закончила свою исповедь. Можно ли теперь сомневаться в ее искренности? К ней приближается Гийом, палач, которому поручено привести приговор в исполнение. Он держит в руках веревку. Маркиза сама протягивает ему руки. Ее связывают. Теперь в течение нескольких часов Бренвилье будут подвергать страшной пытке. Через специальную воронку, вставленную в горло, в се желудок вливают огромное количество воды. Осужденная испытывает невероятные муки. Но испытание это излишнее, ведь Бренвилье уже призналась во всем, и, пытая ее, судьи пе смогут добиться никаких новых признаний.

Наконец, вскоре после полудня, истязания прекращаются. Маркизу укладывают на матрац возле камина. Лицо ее горит. Глаза блестят. Под пыткой ожила та, прежняя Бренвилье. Она готова проклясть все человечество. Но приходит аббат Пиро. Терпеливо, ласково он успокаивает истерзанную женщину. Они молятся вместе. Духовник уверяет маркизу, что непростительных грехов нет, и опять ему удается смягчить сердце отравительницы.

Вновь обретенный покой нарушает генеральный прокурор. On недоволен. Бренвилье во всем призналась, но она не назвала своих сообщников.

— Я сказала вам все. Мне больше нечего добавить, — повторяет маркиза.

Настал час казни. Осужденную переодели в белую рубаху из грубого полотна, разули. Когда маркиза молится в часовне, к ней подходит палач Гийом:

— Шорник просил меня напомнить, что за вами должок за карету…

Какое издевательство! Но маркиза даже не возмущается. Ее ждет смерть. Она спокойно отвечает Гийому, что распорядится насчет оплаты долга, а затем направляется к повозке, сопровождаемая растерянными взглядами нескольких десятков дворян, специально пришедших сюда из зала суда.

— Что за странное любопытство! — тихо произносит маркиза.

G покаянной свечой в одной руке, с крестом — в другой она садится в повозку, которая обычно служит для сбора городского мусора.

Улицы запружены народом. Один кричат, другие плачут. Теперь судьба маркизы вызывает не только ужас, но и сострадание. Стоя на коленях, она совершает публичное покаяние перед главным порталом собора Парижской богоматери. Потом Бренвилье в той же повозке везут па Гревскую площадь. Когда процессия останавливается перед городской ратушей, судьи в последний раз спрашивают, не хочет ля она назвать имена своих сообщников,

— Нет, господа.

И повозка громыхает дальше к эшафоту.

Все последующее ужасно и кажется нескончаемым. Почти в течение получаса палач возится с прической Бренвилье, обрезает ее волосы. Она покорно предоставляет ему возможность делать все необходимое, но аббат Пиро расскажет после казня, что маркизе было крайне унизительно предстать в таком виде на обозрение многочисленной толпы. Палач углубляет вырез на ее рубахе, после чего связывает ей руки и надевает на шею веревку; она выносит все это так безропотно, будто речь идет не о грубых веревках, а о прекрасных драгоценностях.

Аббат Пиро запевает молитву «Спаси меня, господи». Толпа подхватывает. Над Парижем сгущаются сумерки. Маркизе завязывают глаза. Один удар топора — и Бренвилье не стало,

— Каков удар! — восклицает палач Гийом.

И вот уже пламя костра пожирает прекрасное тело Мари-Мадлен д'Обре де Бренвилье. Пепел рассеяли по ветру, но нашлось немало таких, кто пытался завладеть остатками обугленных костей, ведь казненная, как они слышали, была святой.

Но положила ли смерть Бренвилье конец дьявольским отравлениям? Судя по слухам, пока ничего не ясно…

Примечания:

1

Les grandes affaires criminelles. Collection dirigee par Roger Jean Segalat. P., ed. La Courtille, 1974–1976.

15

*Дворянство мантии — дворянство не по крови, а приобретенное гражданской службой.