Глава 7

СЕКРЕТ ЭСТАША ДАНЖЕ

Провал попыток найти след Эсташа Данже перед его арестом в начале августа 1669 года не должен обескураживать нас. По праву можно сказать, что установлено несколько достоверных фактов:

1. Человек в маске определенно не был высокопоставленным лицом, дворянином или богатым буржуа, это был обыкновенный простолюдин, неизвестного происхождения, невысокого общественного положения, «ничтожный человек», как говорили тогда. Этот незнакомец не был особенной личностью, способной привлечь к себе внимание. До своего ареста он исполнял обязанности слуги у какого-то хозяина или хозяйки, личности которых невозможно установить.

2. Этот человек в момент своего ареста знал какой-то важный секрет, о чем свидетельствует краткая фраза, содержавшаяся в письме Лувуа к Фуке от 28 декабря 1678 года: «…то, для чего он использовался до своего прибытия в Пинероль» (или, как было написано первоначально: «…то, что он видел»).

3. Этот же секрет, по всей вероятности, знал и бывший министр финансов Фуке, однако его не знал и не должен был знать Лозен.

4. У этого человека не было сообщников, во всяком случае, не опасались, что он совершит побег на пути в Пинероль. Комендант Воруа воспользовался очень немногочисленным эскортом: всего три человека из гарнизона Дюнкерка.

Если столь малозначительный человек обладал таким важным секретом, то сам собой напрашивается вопрос: почему от него просто не избавились? Один удар кинжалом темной ночью — и все было бы кончено. Король Франции никогда больше не услышал бы о нем, и ему не пришлось бы опасаться разглашения секрета. Каждый знает, что в случае необходимости мораль уступает место государственному интересу. Такова классическая аргументация. И вообще, по мнению Паньоля, не стали бы так сильно тратиться ради никому не известного человека, «которого можно было бы повесить за пять минут на веревке в 40 су».[238]

Это представление ошибочно. Вопреки расхожему мнению, при Старом режиме казни без суда и следствия не практиковались, разве что в исключительно сложной политической ситуации, в состоянии большого кризиса, когда на карту ставилось будущее королевской власти. Так был убит герцог де Гиз в Блуа, так же Витри, капитан гвардии Людовика XIII, убил на мосту, ведущем в Лувр, барона Кончини. Людовик XIV иногда пользовался в отношении отдельных подданных своим правом высшего суда, но такие случаи были редки. В обычное время религиозное сознание, разлитое во всем обществе, запрещало расправу с человеком, хотя бы и очень скромного происхождения, предварительно не проведя судебный процесс по всей форме. Правда, и проведение судебного процесса по всей форме не гарантировало защиту прав отдельного человека, однако во всяком случае король, стоявший выше любой юстиции, по моральным соображениям не мог действовать как вульгарный убийца. Во время мятежа герцога де Монморанси Ришелье обратился с запросом в Рим, можно ли по соображениям государственного интереса тайно казнить отдельных лиц. Последовал отрицательный ответ, который приняли как решение высшей инстанции. Тогда-то и вошли в практику королевские приказы о заточении без суда и следствия. Они позволяли без особых церемоний навсегда упрятать в тюрьму опасного человека. Тот, кого запирали в глухом застенке, навсегда исчезал из мира живых людей, и его тайна умирала вместе с ним.

Хотя и совершались убийства во имя государственного интереса, множество лиц низкого происхождения долгие годы содержались в королевских тюрьмах на государственный счет, и это в конце концов становилось слишком дорого для государства. Например, Ла Ривьера, по всей вероятности, узнавшего секрет Эсташа, не убили. Не избавились подобным образом и от слуги Маттиоли. Сколь ни странно может показаться, ординарная юстиция (при Старом режиме ее называли делегированной юстицией) включалась в дело лишь тогда, когда не было оснований приговорить подсудимого к смерти. То, что произошло в так называемом деле о ядах, типично в этом отношении. Когда многие из обвиняемых стали возлагать ответственность на метрессу короля, мадам де Монтеспан, заявляя, в частности, что она служила черные мессы и собиралась отравить своих соперниц, мадемуазель де Лавальер и мадемуазель де Фонтанж, Людовик XIV прекратил судебный процесс. Подлинные или ложные, эти показания не должны были получить огласку, ибо они могли бросить тень на самого короля. Авторы столь опасных заявлений, общим числом семьдесят, были выведены из сферы компетенции судей. Счастливо избежав виселицы или костра, они оказались в различных тюрьмах и крепостях Французского королевства: Бель-Иль-ан-Мер, Сальс, Безансон, Сен-Андре-де-Сален и Вильфранш-де-Конфлан. 16 декабря 1682 года Лувуа поручил Шовлену, интенданту Франш-Конте, передать начальникам тюрем Безансона и Сен-Андре-де-Сален следующие инструкции: «Особенно я прошу вас рекомендовать этим господам воздержаться от выкрикивания глупостей, совершенно безосновательных, касающихся мадам де Монтеспан, пригрозив им суровым наказанием при малейшем шуме, так, чтобы они даже рта не смели открыть».[239] Таким способом надеялись навсегда похоронить секрет, известный только королю и нескольким его приближенным. Казнить виновников даже не собирались.

Попробуем продвинуться вперед по пути исследования тайны человека в маске, задавшись вопросом о природе секрета Эсташа. Был ли это опасный секрет? Секрет, например, ставящий под вопрос легитимность короля, как в гипотезе о таинственном брате, или честь королевы, как в версии о черном паже? Или, может быть, имел место низкий и подлый поступок, вина за совершение которого падает непосредственно на короля, и память об этом поступке хотели навсегда похоронить в тюремном застенке? Во всяком случае, письмо Лувуа Сен-Мару от 19 июля 1669 года, предписывающее принятие строгих мер предосторожности, позволяет предполагать дело, разглашение которого способно было иметь серьезные последствия для государства. Напомним некоторые из этих предписаний: необходимо, «чтобы было достаточно камер с двойными дверями, закрывающимися друг за другом, чтобы стражники не могли ничего услышать… чтобы вы лично раз в день приносили этому негодяю пищу на целые сутки и чтобы вы никогда, под каким бы то ни было предлогом, не слушали того, что он захочет сказать вам…».

И тем не менее, сколь бы удивительным это ни казалось, подобного рода фразеология не является чем-то необычным: она отвечает привычке к секретности, которая культивировалась в обстановке монархического Старого режима, в частности, в XVII веке. Тот же самый бюрократический и полицейский склад ума встречается как у Лувуа и Барбезьё, так и у Кольбера, Сенеле и Круасси. Мы только что видели, какие предписания существовали в отношении отравителей. Несколько дополнительных примеров покажут нам, что сходные предписания относительно безопасности имели своей целью скрыть отнюдь не какие-то страшные секреты, но полицейские операции или факты, которые в данный момент важно держать в тайне.

Вот инструкции, касающиеся другого заключенного: «Его Величеству угодно, чтобы о человеке, которого вам передадут, никто не знал и чтобы вы держали это дело в тайне, дабы никто не узнал, кем является этот человек».[240] Другое письмо: «Его Величество уполномочил меня уведомить вас о том, что Ему угодно, чтобы вы содержали арестованного со всеми необходимыми мерами предосторожности и чтобы никто не узнал, что он находится в ваших руках».[241] Относительно того же самого заключенного Лувуа рекомендовал тюремщику «использовать двойные конверты для его писем, чтобы никто, кроме меня, не мог знать, что в них находится».[242] О чем идет речь? Какой секрет хотели таким способом скрыть? Вероятно, велик был этот секрет, раз министр не доверяет собственному окружению и сотрудникам почтовой службы, суперинтендантом которой сам он и являлся? Ничуть не бывало! В этой истории нет ничего экстраординарного: эти министерские инструкции касаются одного из пасторов-гугенотов, находившегося в заключении на острове Святой Маргариты в то же самое время, что и человек в маске, — Поля Карделя, судьбу которого хотели утаить от протестантской Европы. Принимая дополнительные меры предосторожности, хотели добиться того, чтобы никто с одного конца цепочки до другого ничего не узнал, начиная со стражников, врачей и хирургов, занимавшихся кровопусканием, лейтенанта, обеспечивавшего его повседневные потребности, и вплоть до чиновника военного министерства, получавшего письма от мсье де Сен-Мара.

30 ноября 1693 года Поншартрен писал Бемо, начальнику Бастилии: «Мсье де Ла Рейни доставит в Бастилию человека, для обеспечения безопасности которого вы, как угодно королю, должны принять особые меры. Для этого необходимо поместить его в самую надежную из имеющихся у вас камер и приставить к ней двоих человек, которых мсье де Ла Рейни укажет вам, дабы заключенный не мог общаться с кем бы то ни было как изнутри тюрьмы, так и извне…» Кто же был этот важный преступник? Человек совершенно незначительный, простой садовник Элиар из Кутанса, который расклеивал на воротах собора Парижской Богоматери «подстрекательские афиши»![243] Было бы ради чего стараться!

Еще один пример. Заключенные переводились из тюрьмы в тюрьму: читая министерские инструкции на сей счет, можно подумать, что от этого зависит судьба королевства! «Вы знаете, сколь важно, чтобы эти люди не говорили ни с кем и не писали никому во время пути: король рекомендует вам, чтобы их постоянно держали за руку и чтобы еду они получали лично от вас, как это вы делали с тех пор, как они доверены вашим заботам».[244] Какую тайну хранят эти несчастные? Невелика их тайна, по правде говоря, ибо речь здесь идет о переводе четверых последних заключенных из Пинероля на Святую Маргариту: Маттиоли со своим слугой Руссо, ученика портного Жана Эрса и коммерсанта — полушпиона, полумошенника Ле Бретон, наших старых знакомых.

«Такова была система, суть искусства управления в соответствии с идеями управления XYII века, — писал Арвед Барин. — В то время, когда Лозен находился в Пинероле, от него скрывали все новости, вплоть до самых незначительных, с таким тщанием, как будто судьба Франции зависела от этого. Невозможно понять, какую пользу находили в этом».[245]

Такие крайние меры предосторожности были характерны не только для деятельности мсье де Сен-Мара. Эта традиция продолжилась и в XVIII веке. 10 февраля 1710 года Поншартрен писал своему преемнику Бернавилю: «Не могу не сказать вам, что вы и шевалье де ла Круа слишком много и слишком откровенно говорите с иностранными заключенными, которые содержатся у вас. Прошу вас помнить о том, что секрет и тайна (так!) — первейшая ваша заповедь. Ни мсье д'Аржансон, ни кто-либо иной из тех, кого я доверил вам, не должны видеть этих заключенных. Вы должны самым тщательным образом проинструктировать аббата Рено-до и мсье де ла Круа о необходимости неукоснительного соблюдения секретности».[246] Как писал Юнг, «в ту эпоху, когда все решалось по королевскому и министерскому усмотрению, во Франции было изрядное количество малых железных масок, каждая из которых конечно же вызывает к себе не меньший интерес, чем та, которой занимаюсь я».[247]

В Бастилии, как только прибывал новый заключенный, охранники были обязаны закрывать лицо шляпами, чтобы не видеть его.[248] «Такие же меры предосторожности принимаются и для того, чтобы один заключенный не мог узнать другого, — пишет мадам де Стааль-Делоне в своих «Воспоминаниях», — поэтому начальник тюрьмы сказал мне, что не может освободить меня от обязанности закрыть бумагой мое окно, выходящее во внутренний двор крепости».[249] В 1750 году хирург получил распоряжение не называть в своих отчетах фамилии заключенных, указывая лишь номера их камер: «В первой камере всю ночь была лихорадка, во второй — харкал кровью, в третьей всю ночь были колики, в четвертой было дано лекарство, в пятой задержка мочи…»[250] и т. д. В 1717 году даже царю Петру Великому, совершавшему официальный визит во Францию, было отказано в посещении Бастилии. Он был вынужден довольствоваться лишь осмотром оружейной комнаты во входном павильоне. Еще и при Людовике XVI предписания на сей счет оставались столь же строгими. «Король, — писал барон де Бретей начальнику крепости де Лоне, — не дает разрешения на осмотр Бастилии изнутри, и вы должны знать лучше, чем кто-либо другой, сколь опасные последствия могли бы иметь место при несоблюдении существующих на сей счет строгих предписаний».[251]

Понятно, что эти крайние меры секретности вокруг всего, что касалось мрачной крепости, порождали самые невероятные легенды. Следует иметь в виду, что секретность была неотъемлемой составной частью нормального функционирования монархической власти. Старый режим любил секретность, буквально купался в ней, ибо она была необходимостью, внутренне присущей механизму его функционирования. Речь шла о том, чтобы сохранить «тайну государства», защитить короля от каких-либо посягательств на его священную и высочайшую особу, изолировать от народа непроницаемой вуалью. Королевские подданные не могли ни обсуждать его распоряжений, ни допытываться до их причин. Они должны были повиноваться, желательно — ни о чем не задумываясь. В противном случае они дошли бы до требования предоставить им право участвовать в политических делах. Из подданных они превратились бы в граждан. Во избежание этого на все налагалась печать секретности: не только на личную жизнь короля, на перемещение войск и личный состав армии (что само по себе было понятно), но также и на государственные доходы и расходы, на взимание налогов и даже на интриги при королевском дворе. Чтобы успокоить Мадам, Генриетту Английскую, ее первый духовник Даниель де Конак был вынужден объехать всю Голландию, дабы скупить 1800 экземпляров памфлета, в котором описывались ее любовные похождения с графом де Гишем. Постоянно приходилось принимать меры для предупреждения скандала, а если скандал все же разгорался, то всячески старались приглушить его. Было неправомочно, иногда даже опасно задавать вопросы. Во внешней политике самым тщательным образом старались избегать огласки, и если случалось так, что монарх был не согласен с политической линией, проводившейся его министром, он создавал собственную агентурную сеть, которая противодействовала официальным агентам: так, при Людовике XV была создана знаменитая Секретная служба короля, которой руководил граф Шарль Франсуа де Брольи.

Таков был обычай, образ действий, можно даже сказать, — атрибут королевской власти. «Быть монархом, — писал Жан Пьер Кретьен Гони, — значит организовывать секрет, устанавливать и распространять, сохранять и устранять его, водворять в мире иерархию в соответствии с тем, какое место каждый занимает в этой системе тотальной секретности».[252] Отсюда изменчивость масштабов секретности в зависимости от того или иного события и от доброй воли короля, помноженной на характер Лувуа, авторитарный и до крайности подозрительный, что сильно затрудняло оценку важности происходящего. Сначала раздувают секрет, множат меры предосторожности, а затем, совершенно внезапно, отменяют их, словно секрет представляет собой некую переменную величину. Эти парадоксы постоянно встречаются в корреспонденции министра, имевшего обыкновение «добавлять» секретности до тех пор, пока не становилась очевидной абсурдность его распоряжений, и тогда отменять их…

Тайна обеспечивала королю свободу действий. Тайна эта окрашивалась ужасом, когда дело касалось тесного мира тюрем. Это был секрет секретов. Писали об атмосфере, окружавшей Бастилию в парижском предместье Сен-Антуан, с ее подъемными мостами, опускавшимися за каретами с зашторенными окнами, со стражниками, закрывавшими своей шляпой лицо, чтобы не видеть вновь прибывшего заключенного. Зачастую случалось, что и сами тюремщики не знали причины его заточения. Они спрашивали, но им не отвечали. Понятное дело: приказ короля! 27 мая 1692 года, после смерти коменданта Вильбуа, Катина был вынужден выслушивать нарекания со стороны Барбезьё за то, что временно поручил господину Сент Мари дю Фору, королевскому наместнику в Пинероле, попечительство о заключенных в донжоне.[253] В ожидании прибытия преемника Вильбуа, Ла Прада, назначенного Сен-Маром, Сент Мари дю Фор получил распоряжение не задавать заключенным вопросов о причинах их заточения, а Стиваль, военный комиссар, передавший Катина «важные бумаги, касающиеся государственных заключенных», получил выговор и лишился жалованья за два месяца.[254]

Лишь в XVIII веке, под нараставшим напором новой неодолимой силы, общественного мнения, которое поначалу находило свое выражение в салонах («публичная сфера буржуазии», как назвал их социолог Хабермас), эта секретная политика начала отступать: парламенты публиковали свои протесты королю, а преамбулы к королевским ордонансам становились более точными. Тюрго, генеральный контролер финансов, человек века Просвещения, имел определенный вкус к редактированию этих преамбул, желая более ясно выразить свою политику. Занимались исследованием состава элит, что было новшеством для того времени. Когда же в 1781 году генеральный директор финансов Неккер, намереваясь стяжать популярность, опубликовал свой «Доклад», в котором раскрыл цифры государственного бюджета, это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Революция как великое раскрытие государственных тайн была уже на марше!

В свете только что сказанного попытаемся определить масштаб секрета Эсташа. В принципе речь идет не о том, чтобы приуменьшить этот секрет, а чтобы показать его относительность, поместить его в некий социальный контекст, чтобы отчетливее проступила его природа. Жизнь Эсташа в тюрьме, сколь бы тягостной она ни была, доказывает нам, что его дело не может быть признано чрезвычайно важным. В противном случае как объяснить, что вопреки всем столь строгим инструкциям, полученным в 1669 году, согласились сделать его слугой Фуке? Сам собой напрашивается вывод, что в течение 1675 года его секрет частично утратил свою опасность для государственной, королевской власти. Верно, что бывший суперинтендант был приговорен к пожизненному заключению, верно и то, что Сен-Мар не мог найти, даже «за миллион», слугу для своего заключенного, однако, если приложить определенные усилия, можно было бы доставить из Парижа слугу, в котором могли быть совершенно уверены, и оставить Эсташа в его камере за двойными или тройными дверями.

Представим на мгновение, что его секрет непосредственно касался королевской семьи: можно ли в таком случае всерьез полагать, что допустили бы, чтобы о нем узнал такой опасный политический заключенный, как Фуке, «враг государства», человек, на которого король был до того зол, что заменил вынесенный ему приговор об изгнании на пожизненное заключение, заявив при этом, что если бы вынесен был смертный приговор, то он приказал бы привести его в исполнение? Сообщить ему такой секрет означало бы дать ему оружие, средство нажима и шантажа, которым он смог бы воспользоваться в случае выхода на свободу! Ни Людовик XIV, ни Лувуа не были слепы до такой степени. Напротив, как мы знаем, присутствие Эсташа в апартаментах Фуке не помешало королю весьма существенно смягчить условия заключения бывшего министра, лишь потребовав от него гарантии того, что слуга не станет говорить с кем-либо «частным образом». Возможно ли было пойти на такой риск, мыслимо ли было оказание подобного доверия, если бы Эсташ знал секрет чрезвычайной важности? Наконец, если уж так опасались частной беседы между Эсташем и Лозеном, как это следует из министерской переписки, то было бы достаточно в момент, когда позволили Фуке и Лозену встречаться, водворить несчастного слугу обратно в его камеру, и при условии, что Фуке будет держать язык за зубами, об этом секрете никогда более не было бы разговора!

Лувуа, по характеру своему человек подозрительный, позволил усыпить свою бдительность. Он пошел на большой риск, а когда осознал это, отреагировал. Напомним, как развивались события. В марте 1680 года был обнаружен потайной ход в камине. Несчастный отставной министр умер от сердечного приступа или апоплексического удара. Что делать? Сен-Мар опасается, что Лозен «знает большую часть того, что было известно господину Фуке»… Он держит в своих руках некие документы, найденные в карманах покойного министра. Похоже, что секрет Эсташа раскрыт. В этом случае, если речь шла о секрете чрезвычайной важности, затрагивавшем жизнь или достоинство короля, оставалось лишь одно: упрятать всю эту компанию за надежные тюремные запоры, тем самым обрекая ее на медленную смерть, как и отвратительных мошенников, проходивших по делу отравителей. Однако Людовик XIV был заинтересован в освобождении Лозена, чтобы можно было выполнить условия задуманной сделки, по которой герцог дю Мэн получал часть имения королевской кузины. Этот резон явно брал верх над желанием сохранить тайну. Между княжеством де Домб и графством Ю, которые должны были перейти во владение его дорогого бастарда, с одной стороны, и желанием избежать разглашения того, что «видел» Эсташ, — с другой, Людовик XIV сделал выбор в пользу первого. Таким образом, надо было придумать маленькую хитрость, чтобы убедить Лозена, будто болтовня Данже не заключала в себе ничего важного. Для этого король (или Лувуа) предложил распустить слух, что оба слуги выпущены на свободу. Решили рискнуть еще раз.

Пока Лозен оставался под надзором в своих резиденциях в Бурбоне и Шалоне, Лувуа поручил своим верным сотрудникам шпионить за его курьерами. «Министр, — писал герцог де Ла Форс, — до самой смерти боялся своего противника. Он перехватывал письма Лозена. Некий почтовый служащий признавался, что пакеты из Лиона открывались, так же как и пакеты из Шалона».[255] Определенная трудность была связана с возвращением Лозена в Париж. Надо было узнать, известен ему секрет Эсташа или нет. Вероятно, именно по этой причине Лозен, нанеся визит вежливости к королю в Сен-Жермен, 6 марта 1682 года, перед тем как отправиться куда-нибудь подальше от двора, заехал к Лувуа. «Мне говорили, — писала кузина короля, — что он был у мсье де Лувуа, где оставался с половины одиннадцатого до полуночи, а затем он посетил мсье Кольбера, который уже лег спать». Навестив на следующий день мадам де Монтеспан, она выразила ей свое удивление по поводу того, «что он долго оставался у мсье де Лувуа. — Как! Вы все еще, — сказала она мне, — можете чему-то удивляться? В наше время не следует ничему удивляться».[256]

Когда заключенный оказался на острове Святой Маргариты, внимание министра к нему, похоже, ослабело. Эсташ более не представлял интереса. Во всяком случае, Лувуа не выражал по его поводу того беспокойства, которое проявлял в то время, когда заключенный был в Эгзиле. Что произошло? С весны 1687 года и до самой своей смерти в июле 1691 года Лувуа не упоминает Эсташа ни в одном из писем. Молчание в течение более четырех лет, тогда как во время пребывания таинственного заключенного в Пинероле и Эгзиле министр непрерывно стоял над душой у своего тюремщика! Барбезьё, похоже, еще меньше интересовался Эсташем.

Отсутствие интереса к нему со стороны министерства наблюдалось и в последующие годы. Мы уже знаем, что 20 марта 1694 года Барбезьё назвал одного из заключенных Пинероля, которого собирались перевозить, более важным, нежели те, что находились на острове Святой Маргариты. Эта туманная фраза, которую сторонники версии о Маттиоли как Железной маске используют в качестве своего важнейшего козыря, позволяет предположить, что в глазах министра Эсташ Данже представлял меньше интереса, нежели Маттиоли. Как я уже говорил, возможна и обратная интерпретация, однако, с учетом всех обстоятельств, вовсе не исключено, что Барбезьё в тот момент проявлял больше интереса к итальянскому дипломату, нежели к слуге бывшего министра Фуке. В том же самом духе уже цитировавшееся письмо Сен-Мара государственному секретарю военных дел Барбезьё от 6 января 1696 года, в котором впервые появилось выражение старый заключенный, отнюдь не свидетельствует об особом интересе к нему. В этом письме дается ответ на запрос министра относительно всех заключенных: «Вы требуете от меня ответить вам, как осуществляется во время моего отсутствия или болезни надзор над заключенными, которые доверены моему попечительству…» Именно Сен-Мар настаивает на особом отношении к своему «старому заключенному», но, впрочем, в конце письма заверяет, что такие же меры предосторожности принимаются и в отношении остальных… Запомним это письмо, ибо оно дало повод извести много чернил историкам, склонным преувеличивать его значение. 17 ноября 1697 года Барбезьё писал Сен-Мару:

«Я получил вместе с вашим письмом от 10-го числа сего месяца копию письма, адресованного вам мсье де Поншартреном, где речь идет о заключенных, по распоряжению короля содержащихся на острове Святой Маргариты под вашим надзором. Вы и впредь должны продолжить осуществление надзора за ними, как это делали до сих пор, не давая кому бы то ни было объяснений относительно того, что сделал ваш старый заключенный».[257]

Итак, Барбезьё требует помалкивать о том, «что сделал» старый заключенный. Рекомендация сама по себе весьма странная, учитывая, что и сам Сен-Мар не должен был знать причину заточения Эсташа Данже. Если он и узнал эту причину из бумаг, найденных в 1680 году в карманах Фуке, то Барбезьё мог быть уверен в том, что Сен-Мар не такой человек, чтобы разглашать подобного рода новость.

Объяснение следует искать в письме Поншартрена, желавшего узнать причины, по которым были арестованы заключенные Сен-Мара. А тот, озадаченный, не привыкший к тому, чтобы кто-то другой, кроме его прямого начальника Барбезьё, требовал от него сведений о «его» заключенных, счел за благо обратиться к своему патрону и переслать ему копию письма его коллеги. Действуя подобным образом, Поншартрен вторгся в сферу компетенции Барбезьё, ответственного за государственных заключенных, содержавшихся на острове Святой Маргариты. Последний был недоволен таким вмешательством, чем и объясняется его реакция: «…не давая кому бы то ни было объяснений относительно того, что сделал ваш старый заключенный».

Итак, следует констатировать, что столь важный министр французского короля, как граф Луи де Поншартрен, генеральный контролер финансов с 1689 года, государственный секретарь военно-морского флота с 1690 года, государственный министр, с того же года заседавший в Верховном совете, занимавший в иерархии государственных должностей гораздо более высокое место, чем Барбезьё, просто государственный секретарь, не должен был ничего знать об этом деле! Не лучшее ли это доказательство крайней важности секрета и того, что знать о нем могла лишь небольшая группа лиц?

Действительно, чтобы понять важность этого запрета, надо поместить процитированное письмо в его исторический контекст. В сентябре 1697 года была начата проверка того, в каком состоянии находятся заключенные, секретно содержавшиеся в различных крепостях. Время от времени (хотя и довольно редко) такие проверки проводились, ибо велико было число забытых узников, томившихся в тюрьмах королевства. Поскольку близилось подписание Рисвикского мира, король хотел знать, сколько сидит в тюрьмах лиц, обвиненных в шпионаже, которых предполагалось освободить^{47}. 9 октября была дана общая инструкция комендантам главных крепостей, предписывавшая им доложить руководству, какое количество заключенных и на основании какого приказа содержится у них.[258] Таким образом, эта мера касалась не одного только Сен-Мара. Барбезьё ограничился лишь напоминанием общих принципов и уточнил режим содержания «старого заключенного».[259]

Поначалу Сен-Мар не проявил ни малейшей заинтересованности в получении должности начальника Бастилии, ставшей вакантной после того, как 18 декабря 1697 года в возрасте восьмидесяти одного года умер ее прежний начальник, Франсуа де Монлезен, сеньор де Бемо. Эли де Френуа, высокопоставленный чиновник военного министерства, предложил Сен-Мару перебраться к новому месту службы, но тот отнюдь не пришел в восторг. Он чувствовал, что годы и силы его уже на исходе. К тому же его жизнь на острове Святой Маргариты была вполне благоустроенной. Он рассчитывал здесь закончить свои дни и обрести вечный покой рядом со своей женой в монастыре на острове Сен-Онора. Что ему делать в Париже? Разве что позолотят его путь в столицу! Прежде чем дать ответ, этот неисправимый стяжатель потребовал объяснить, какую выгоду он будет иметь от этого переезда.

«Доходы от должности начальника Бастилии, — объяснял ему Барбезьё 1 мая 1698 года, — состоят из 15 168 ливров, выплачиваемых королем, а кроме того, из 6 тысяч ливров, которые мсье де Бемо получал от лавок, расположенных вокруг крепости, а также за перевоз на лодках через внешний ров. Правда, мсье де Бемо должен был платить из этих денег за караульную службу солдатам и сержантам, но вы по опыту своей роты знаете, каков размер этих выплат; подсчитав возможные доходы и расходы, вы сами поймете, в какой мере новое назначение отвечает вашим интересам, и если вы не захотите, то король не будет принуждать вас, однако, принимая решение, не забудьте учесть ту немалую выгоду, которую можно извлечь из средств, выделяемых королем на содержание заключенных; и, наконец, примите во внимание удовольствие жить в Париже вместе со своей семьей и друзьями, вместо того, чтобы находиться на дальней окраине королевства…»[260]

Наиболее примечательным в этом письме является отнюдь не перечень выгод от занятия должности начальника Бастилии, а отсутствие упоминания о «старом заключенном». Что должно было стать с ним? Если Сен-Мар и находился, как заметил Барбезьё, «на дальней окраине королевства», то именно из-за него, черт бы его побрал! Но, похоже, государственный секретарь просто-напросто забыл о нем! Весьма удивительное отношение к нему, столь сильно отличающееся от позиции его отца, министра Лувуа, который автоматически связывал воедино судьбы заключенного и его тюремщика. Вспомним, что он писал 12 мая 1681 года, в момент перевода Сен-Мара в Эгзиль: Его Величество «счел за благо назначить вас губернатором Эгзиля, на должность, ставшую вакантной по смерти герцога де Ледигьера, и повелевает перевести туда заключенных, находящихся у вас под стражей, ибо считает их слишком важными, чтобы доверять их кому-нибудь кроме вас…». В январе 1687 года, когда Сен-Мар получил назначение на должность губернатора острова Святой Маргариты, он уточнял: «Воля [Его Величества] такова, что как только вы получите авансом деньги, вам надлежит незамедлительно отправиться на остров, дабы лично удостовериться, что подготовлены камеры для надежного содержания заключенных, находящихся под вашей ответственностью…» Теперь же нет ничего подобного. Похоже, судьбы этих двух людей больше не связаны друг с другом. Видимо, Барбезьё предполагал, что Эсташ останется на острове Святой Маргариты под надзором Розаржа, который обычно занимался им, и расходы на его содержание будут покрываться за счет бюджета роты вольных стрелков.

8 мая Сен-Мар дал свое согласие на перевод в Бастилию и, по всей вероятности, обратился к Барбезьё с запросом о том, как практически должен осуществляться переезд. Последовал ответ.

«Я задержался с ответом на письмо, которое вы потрудились послать мне 8-го числа прошлого месяца, — писал Барбезьё 15 июня, — поскольку король раньше не сообщил мне о своих намерениях на сей счет. Теперь же я могу передать вам, что Его Величество с удовлетворением воспринял ваше согласие перейти на службу в Бастилию в должности начальника крепости. Вы должны иметь наготове все необходимое для отъезда к тому моменту, когда я дам соответствующее распоряжение, и доставить с собой, соблюдая все меры предосторожности, вашего старого заключенного».[261]

Можно предположить, что Сен-Мар, читая письмо Барбезьё от 1 мая, был удивлен, не найдя в нем даже упоминания о том, как быть со «старым заключенным». И тогда он сделал запрос о том, как следует с ним поступить. Если король назначит вместо него, Сен-Мара, на острова некоего важного придворного, который на самом деле не будет там жить (и действительно, был назначен маркиз де Сомри), то, значит, Эсташ останется на Святой Маргарите под ответственность королевского наместника мсье де Ла Мотт-Герена, который никогда не видел его и думает, что под стражей находится герцог де Бофор. Так не лучше ли будет привезти Эсташа с собой, соблюдая в пути всевозможные меры предосторожности, как это уже делалось во время предыдущих переездов? Барбезьё был вынужден ждать месяц, чтобы получить от короля ответ по этому вопросу: Людовик XIV не спешил принимать решение. В конце концов он счел возможным доставить удовольствие своему верному служаке, что должно было расцениваться как оказание знака милости. Этот «старый заключенный» рассматривался вроде домашней принадлежности губернатора! Похоже, что в то время уже никто не интересовался ни Эсташем, ни старыми историями Пинерольского донжона, который все больше приходил в упадок…

Следующее письмо подтверждает предположение о том, что инициатива исходила от Сен-Мара, а король лишь дал на то свое согласие.

«Я получил письмо, которое вы потрудились написать мне 9-го числа сего месяца, — писал Барбезьё Сен-Мару 19 июля. — Король счел за благо, чтобы вы покинули остров Святой Маргариты, дабы направиться в Бастилию вместе с вашим старым заключенным, принимая всевозможные меры предосторожности, чтобы не позволить ему видеться или говорить с кем бы то ни было. Вы можете написать королевскому наместнику этой крепости, чтобы он держал наготове камеру, в которую вы могли бы по прибытии поместить заключенного».[262]

Таким образом, было получено согласие на то, о чем просил Сен-Мар: король «счел за благо», чтобы он привез с собой своего «старого заключенного». Он может даже написать королевскому наместнику. Формула «не позволить ему видеться или говорить с кем бы то ни было» слишком обычна, чтобы иметь характер настоятельного требования, который всегда придавал Лувуа своим рекомендациям. Барбезьё лишь хочет, чтобы заранее была подготовлена камера. Просто камера! Вспомним о карцере 1669 года, который должен был иметь несколько дверей, чтобы из него не доносились даже крики! Или вспомним хотя бы о распоряжениях в Эгзиле относительно обустройства в Большой башне абсолютно надежной камеры, а также о камере на острове Святой Маргариты, которая, по мнению тюремщика, была самой красивой и надежной во всей Европе! В Бастилии же было достаточно простой камеры, первой попавшейся! А ведь ответственным лицам, королевскому министру и генерал-лейтенанту полиции, хорошо было известно, что в камерах Бастилии плохая звукоизоляция. И тем не менее ничего не было сделано для ее улучшения в камере «старого заключенного».

В угоду Сен-Мару предполагалось также изменить существовавшую до сих пор административную систему: «старый заключенный» обеспечивался за счет бюджета роты вольных стрелков, который, в свою очередь, пополнялся из экстраординарных фондов военного министерства. Поскольку эта рота оставалась на острове Святой Маргариты, заключенного пришлось перевести из ведения государственного секретариата военных дел в ведение министра королевских имений, запоздавшего с первой выплатой.[263] 4 августа Барбезьё вновь писал Сен-Мару:

«Я получил письмо, которое вы потрудились написать мне 24-го числа прошлого месяца и в котором вы сообщили мне о принимаемых вами мерах предосторожности для перевозки вашего заключенного. Отчет об этом я представил королю, который одобрил его и счел за благо, чтобы вы отправились вместе с заключенным, о чем я писал вам в одном из своих предыдущих писем, которое вы, надеюсь, получили к настоящему времени.

Его Величество не счел нужным выдать распоряжение, о котором вы просили, на предоставление ночлега на всем вашем пути до Парижа: будет достаточно того, что вы по собственному усмотрению и за свой счет станете располагаться на ночлег там, где, на ваш взгляд, наиболее удобно и безопасно».[264]

Таким образом, именно губернатор Святой Маргариты выступил с инициативой, а король лишь одобрил и «счел за благо». Однако лишь до известного предела: вместо того чтобы выдать тюремщику охранную грамоту, которая бы позволила ему без труда размещаться на ночлег в военных крепостях, королевских замках и цитаделях, ему предложили самому организовать остановки на ночлег, из собственных средств платить владельцам постоялых дворов и устраивать своего заключенного, как заблагорассудится.

Итак, резюмируем: нет, секрет Эсташа был вовсе не тем, что думали! Даже если он и был достаточно важным в какое-то время, в 1669-м, а также еще и в 1670 году, во время странного молниеносного визита Лувуа в Пинероль, то к 1675 году он утратил изрядную долю своей важности. Опасение, что этот секрет мог стать достоянием Лозена, не помешало в 1680 году освободить его, и не только его одного, но и, что гораздо удивительнее, его слугу, который также вполне мог узнать секрет Эсташа. Из этой затруднительной ситуации вышли довольно просто, объявив, что слуги покойного Фуке выпущены на свободу. Единственным, кто проявил тогда беспокойство, и беспокойство нешуточное, был Лувуа, потребовавший, чтобы оба бывших слуги Фуке были скрыты завесой абсолютного молчания. Следовательно, речь не шла о некоем династическом секрете, прямо или косвенно связанном с королевским семейством. Дело Данже имело отношение к какому-то значительно менее важному предприятию, которое на протяжении определенного времени старались скрыть.

Пришла пора подвести некоторые предварительные итоги нашего исследования судьбы Эсташа Данже. Итак, что же удалось установить?

1. Это был слуга, подданный короля Франции, католического вероисповедания, датой рождения которого, вероятно, был 1643 год. («Я думаю, что мне шестьдесят лет», — сказал он врачу Фрекьеру в 1703 году, за месяц или за два до своей смерти.) Следовательно, в момент его ареста в Кале 31 июля или 1 августа 1669 года ему было тридцать шесть лет.

2. Можно считать имя Эсташ Данже его настоящим именем, учитывая два соображения. Во-первых, Людовик XIV подписал ордер на его арест, в котором было указано это имя, а ведь король Франции, обязанный отчитываться перед одним только Богом, не опустился бы до совершения подлога. Если он отдал приказ капитану де Воруа захватить «некоего Эсташа Данже», то так и звали упомянутого человека. Во-вторых, это имя отсутствовало на черновиках трех ордеров на арест, которые должны были получить Воруа, Сен-Мар и маркиз де Пьенн. Если бы речь шла о вымышленном имени, то, очевидно, не стали бы принимать такие меры предосторожности.

3. Из корреспонденции явствует, что имя заключенного писалось по-разному: Эсташ Данже (письма от 19 июля 1669 года и от 15 февраля 1679 года), Эсташ Данжер (письмо от 13 сентября 1679 года), Эсташ д'Анжер (письмо от 8 апреля 1680 года). Лувуа иногда писал «некий Эсташ» (письмо от 23 декабря 1678 года, инструкция от 20 января 1680 года, письмо от 10 июля 1680 года). Эти варианты дают основание сомневаться относительно того, как именно звучало имя заключенного:

было ли его имя Эсташ, а фамилия Данже;

было ли Эсташ его фамилией, к которой иногда добавлялось название его родного города (или города, в котором он работал) — Анжера;

было ли Эсташ его именем, притом что его фамилия неизвестна, а название его родного города — Анжер.

Многие слуги носили вместо фамилии название провинции или города. В настоящее время невозможно сделать выбор среди этих трех вариантов^{48}.

4. Эсташ Данже был арестован не по причине того, что совершил какое-то преступление, а за то, что он что-то знал, что-то видел, за то, «для чего он был использован», «за свою прошлую жизнь» (что предполагает известную продолжительность действия). Слуга не жил изолированно: у него был хозяин или хозяйка, именно он или она и доверили ему роковую для него миссию.

5. Это некий «негодяй», как писал Лувуа. Такое определение может означать, что он проявил себя неспособным хранить тайну, что он проболтался. Именно по этой причине и постарались избавиться от него.

6. Тот факт, что Лувуа хотел скрыть от своих сотрудников имя лица, подлежащего аресту (ордер на арест был заполнен в последнюю минуту), в сочетании с тем, что черновики писем за 19 июля 1669 года (Сен-Мару, д'Эстраде и, вероятно, Воруа) не были включены в реестры секретариата военных дел, позволяет предположить, что Эсташ Данже, по всей вероятности, был хорошо известен в Сен-Жермен-ан-Лэ и что он был слугой некой придворной особы или каким-то иным образом близок ко двору.

Таковы основные данные этой загадки.

Так в какое же дело был замешан интересующий нас человек? Арест Эсташа в Кале в июле 1669 года наводит на мысль, что его секрет каким-то образом связан с французско-британскими отношениями того времени. Как известно, тогда велись переговоры между Карлом II и его сестрой Генриеттой Английской, женой брата французского короля. Эти переговоры в июне 1670 года закончились подписанием в Дувре секретного договора, по которому король Франции в ответ на военный альянс против Республики Соединенных провинций обещал оказывать английскому королю поддержку в его намерении перейти в католицизм и постепенно возвратить Англию в лоно Римской католической церкви.

Карл II искренне склонялся к католицизму и действительно собирался, хотя и держал это в секрете, обратиться в католичество, как это сделал в 1668 году его брат Яков, герцог Йоркский (будущий король Яков II). Чувственный и развратный, всецело приверженный мирским наслаждениям, оторваться от которых он был не в силах, Стюарт терзался религиозными сомнениями и мыслями о спасении своей души. С другой стороны, восстановление в Англии католицизма было средством для увековечивания системы королевского абсолютизма по французскому образцу, который служил ему примером для подражания. Еще в 1662 году ирландский католик Ричард Беллингс, личный секретарь королевы-матери Генриетты Марии, был отправлен в Рим для ведения переговоров об условиях и этапах восстановления в Англии католицизма. Правда, переговоры тогда провалились по многим пунктам (проблемы, связанные с женатыми священниками, национальными синодами, возвращением церковных имуществ, месте, которое должно отводиться в церковной системе архиепископу Кентерберийскому…). Но Карл II не отступился от своего намерения.

Мистер Барнс заинтересовался этим любопытным делом, убежденный (правда, ошибочно), что его кандидат, аббат Приньяни, был непосредственным образом замешан в нем. Нетрудно представить себе, сколь деликатным было подобного рода предприятие в стране, в которой англиканство являлось государственной религией. Одно только заявление о намерении отречься от нее могло стоить королю трона и вызвало бы настоящую бурю: сильное возмущение в палате общин, которая воспользовалась бы народным недовольством; уличные беспорядки под предводительством фанатичных антипапистов, клеймящих папу как Антихриста; возможно даже, восстановление в стране республики, сторонников которой было много среди бывших «круглоголовых», мечтавших о мщении и ностальгически грезивших о Долгом парламенте. От малейшей искры мог разгореться пожар почище того, что опустошил Лондон в 1666 году. В письмах, частично шифрованных, Карла II и его сестры выражалась настоятельная необходимость соблюдать меры предосторожности, дабы скрыть этот «великий секрет», этот «великий план», это «великое дело» ото всех, включая французского посла в Лондоне Кольбера де Круасси и нового посла Англии во Франции Ральфа Монтегю.

Отношения между Францией, Англией и Республикой Соединенных провинций в то время представляли собой весьма сложное переплетение дружбы и альянса с недоверием и соперничеством, торговым и колониальным. В марте 1665 года вспыхнули военные действия между двумя великими морскими державами, Республикой Соединенных провинций, торговый флот которой превосходил флоты всех других стран, и Англией, мечтавшей о господстве на морях. Франция, связанная с голландцами договором об оборонительном союзе, подписанном в 1662 году, но вместе с тем поддерживавшая довольно хорошие отношения с Карлом II, старалась как можно дольше не ввязываться в этот конфликт. Наконец, Людовик XIV, верный своему слову, в январе 1666 года объявил войну Англии. Однако, поскольку он действовал довольно вяло, ему удалось получить от Стюарта обещание не открывать против него военных действий в течение года. Это время Людовик XIV использовал для завоевания Испанских Нидерландов (в мае — августе 1667 года). Голландцы, обеспокоенные приближением французских армий к своим границам, поспешили подписать с англичанами мир в Бреде (21 июля 1667 года). Овладев частью так называемого испанского наследства, Людовик XIV поставил под угрозу систему европейского равновесия. Ввиду этого вчерашние противники, Англия и Республика Соединенных провинций, объединились, чтобы предложить, а в случае необходимости и силой навязать свое посредничество. Швеция присоединилась к ним, и в результате возник Тройственный альянс, которому удалось остановить амбициозные устремления короля Франции и принудить его к подписанию в мае 1668 года Ахенского мира. Раздосадованный Людовик XIV был зол не столько на Англию, сколько на Республику Соединенных провинций, своего неверного союзника, коварно нанесшего ему удар кинжалом в спину. Он горел желанием отомстить за обиду, а Карл II в то же самое время уже мечтал взять реванш над голландцами, что создавало основу для нового французско-английского союза. Однако сначала надо было развеять страхи как с одной, так и с другой стороны и закрепить договором достигнутый успех. Но не так-то просто было сделать это.

По случаю церковного праздника обращения апостола Павла, который отмечался 25 января по старому стилю, что соответствовало 4 февраля по принятому во Франции новому стилю (ибо Англия тогда еще не приняла григорианский календарь, что давало разницу в десять дней), Карл II созвал в Лондоне в своем дворце Уайтхолл чрезвычайно секретное совещание, в котором, помимо него самого, участвовали всего четыре человека: его брат Яков, герцог Йоркский; министр-англиканец Генри Беннет, граф Арлингтон; министр-католик сэр Томас Клиффорд и барон Генри Эрандел оф Уордер, пэр королевства, тоже католик. Обсуждался вопрос о том, как может король объявить о своем обращении в католичество и каким образом внедрить в Англии религиозную свободу. После продолжительного обмена мнениями участники совещания пришли к заключению, что лучше всего было бы опереться на военную поддержку короля Франции, ибо Австрийский дом не имеет возможности оказать помощь.[265] С недавнего времени английское правительство, которому оппозиция дала прозвище КАБЭЛ (по первым буквам фамилий его членов: Клиффорд, Арлингтон, Бекингем, Эшли-Купер и Лодердейл), проводило политику ограничения прерогатив парламента и возвращения к абсолютизму. Уже на деле готовилось обращение короля в католичество, но знали об этом намерении Стюарта только два члена кабинета министров, Клиффорд и Арлингтон, участвовавшие в совещании в Уайтхолле.

Скрытный, недоверчивый, беспрестанно колеблющийся и лавирующий Карл II имел в окружении Людовика XIV надежного союзника, на которого мог всецело положиться, — свою сестру Генриетту Английскую. 24 декабря (14 декабря по старому стилю) 1668 года он послал ей шифр, с помощью которого можно было вести зашифрованную переписку по вопросу о переходе английского монарха в католичество: «Мы должны с большой осторожностью писать то, что пересылается по почте, дабы переписка не попала в руки тех, кто может помешать осуществлению нашего плана. Именно поэтому я умоляю вас постоянно помнить о том, что эта тема должна оставаться совершенно секретной, иначе мы не достигнем своей цели».[266]

В середине марта 1669 года Карл II послал во Францию одного из участников совещания в Уайтхолле, Генри, барона Эрандела, официально с целью нанести визит королеве-матери Генриетте Марии, в действительности же для встречи с королем. 17 марта он уговорил верного ему человека, Генри Джермина, графа Сент-Олбанского, перешедшего в католицизм, который отправлялся во Францию, чтобы вступить там в морганатический брак с королевой-матерью, присоединиться к лорду Эранделу. «Он объяснит вам, — писал английский король своей сестре, — причину, по которой я желаю, чтобы вы из Франции никому не писали сюда, кроме как мне, по этому делу».[267] В частности, Карл II не доверял предприимчивому Бекингему, сопернику Арлингтона в кабинете министров. «Он ничего не знает, — доверительно писал король своей сестре 1 апреля, — о намерениях 360-го [Карла II] относительно 290, 315 [католической религии], и ни лицо, которое 334-й [Карл II] направил к 100-му [Людовику XIV], ни вы не должны опасаться того, что он плохо относится к тому, что 103-й [лорд Эрандел] не пишет ему, поскольку я сказал ему, что я запретил 129-му [лорду Эранделу] делать это, опасаясь, что письма перехватываются…»[268]

Лорд Эрандел ступил на землю Франции в первых числах апреля, вскоре после прибытия туда нового английского посла Ральфа Монтегю. Помимо графа Сент-Олбанского, в тайну был посвящен еще один приближенный королевы-матери — аббат Уолтер Монтегю, кузен посла, бывший секретарь первого герцога Бекингема, пламенный приверженец римско-католической веры, ставший духовником Генриетты Марии. Вместе с ним Эрандел начал совершать свои секретные визиты. Он повидал Генриетту Английскую, Людовика XIV и Лионна, а затем Тюренна. Он передал предложение своего хозяина, английского короля, создать «оборонительный и наступательный союз против всех» (который тем не менее не должен был повредить Тройственному союзу), если король Франции поможет ему своими советами перейти в католицизм, а также сочтет возможным оказать финансовую и военную помощь^{49}. Однако, дабы не будоражить общественное мнение в Англии, Франция должна полностью прекратить строительство военных кораблей. Карл II намеревался назначать католиков на ключевые посты, добиться от парламента принятия Декларации терпимости, которая бы гарантировала полную свободу совести католикам, пуританам, протестантам-нонконформистам или диссидентам, квакерам, пресвитерианам и анабаптистам, а также, воспользовавшись случаем, провозгласить себя католиком — и все это еще до провозглашения совместной войны против Республики Соединенных провинций.

Однако эти предложения, сами по себе весьма интересные, показались Людовику XIV излишне хитроумными, даже химерическими. Он отдал Лионну распоряжение подготовить совместно с маршалом Тюренном ответный меморандум. Лионн задался прежде всего вопросом, каким должен быть наступательный союз, который не может противоречить интересам Тройственного союза. Напрашивался и другой вопрос, имевший решающее значение: что собираются делать англичане с союзным договором, только что, 23 января 1669 года, подписанным с голландцами? Тюренн был настроен более оптимистично. Война, по его мнению, продлится не более полугода. Голландцы, захваченные врасплох и приведенные в замешательство, не будут иметь времени, чтобы устроить беспорядки в Англии, так что оппозиции придется безропотно принять заявление короля о переходе в католичество.

Пока Эрандел оставался во Франции, отвечая своими меморандумами на возражения французов, Генриетта Английская имела хорошую возможность служить соединительным звеном между двумя государями и поддерживать диалог со своим братом. Если бы она опять, уже в восьмой раз, не была беременна, она, несомненно, отправилась бы в Англию, чтобы ускорить переговоры. Умная, амбициозная, созданная, чтобы играть политическую роль первого плана, «Минетта», как любовно называл ее Карл II, сотрудничала с Людовиком XIV и Лионном, который иногда писал ей черновики ответов, однако при этом умела сохранять собственную независимость и, когда требовалось, с жаром отстаивала интересы своего брата.

Карл II тем не менее продолжал проявлять беспокойство. Относительно Эллиса Лейтона, секретаря Бекингема, он 5 мая рекомендовал ей: «Я считал бы полезным, чтобы вы несколько раз в самых общих выражениях написали 393-му [Лейтону], так, чтобы он не смог заподозрить, что ведутся еще и другие переговоры, кроме тех, которые известны ему, ибо, анализируя полученные сведения, он мог бы догадаться, что имеется нечто, касающееся дела о 290, 315 [о католической религии], чего ему не полагается знать. Вы должны, таким образом, проявить величайшую осторожность, чтобы случайно не проговориться о чем-либо таком, что могло бы заставить его насторожиться».[269]

Он был раздосадован тем, что по возвращении в середине мая графа Сент-Олбанского пошли слухи, будто бы тот привез интересные предложения от короля Франции. Действительно, незадолго перед своим отъездом граф имел с ним продолжительную беседу. «Было бы вредно, — писал Карл II Генриетте Английской, — чтобы сейчас подумали, будто 360-й [Карл II] ведет со 126-м [Людовиком XIV] переговоры, касающиеся иного вопроса, нежели 280 [торговое соглашение]…»[270]

В начале июня Карл II пообещал начать войну против голландцев через восемь или десять месяцев. Это был важный шаг на пути переговоров, который доставил удовлетворение королю Франции. Однако, все еще чего-то опасаясь, 16 июня (6-го по старому стилю) он отказался посвятить в тайну французского посла Кольбера де Круасси. «Придет время, — писал он своей дорогой сестре, — когда он и 342-й [Монтегю] смогут узнать обо всем, однако если великий секрет не хранить до тех пор, пока дело не начнется, ничего не выйдет из нашего замысла и впустую пропадет уже сделанная работа».[271] На следующий день он настойчиво продолжал: «В заключение еще раз напоминаю, сколь важно сохранять в тайне этот вопрос, поэтому вы должны сделать все возможное, чтобы никто другой не узнал о нем до тех пор, пока 340-й [Эрандел] не доложит 334-му [Карлу II] ответ на его предложения. Лишь после этого вы получите мое согласие на то, чтобы 164-й [Кольбер де Круасси] и другие были посвящены в дело… Чем скорее вы пришлете обратно 340-го [Эрандела], тем яснее мы сможем судить о всем деле…»[272]

Однако Эрандел не возвращался. 24 июня (во Франции 4 июля по новому стилю) Карл II, охваченный нетерпением и готовый на многочисленные уступки, вновь берется за перо и пишет Генриетте: «Мне будет очень трудно сказать вам что-либо относительно предложений до тех пор, пока не возвратится сюда Эрандел, и если он высказывает много возражений, которые в своей совокупности представляются неоправданными, то вы не должны удивляться, поскольку это человек, не слишком опытный в государственных делах и потому испытывающий множество сомнений, не имеющих отношения к нашему вопросу… Завтра я еще напишу вам письмо, которое доставит аббат Приньяни, а пока что заканчиваю…»[273]

Эрандел тогда уже был на пути в Англию. Он вез с собой любезное письмо от Людовика XIV Карлу II, датированное 28 июня 1669 года:

«Монсеньор мой брат!

Я был несказанно рад, получив от вас письмо, и не бывает большего удовольствия, чем то, которое испытал я, услышав все, что вы велели конфиденциально сообщить мне человеку, доставившему мне ваше послание. Вы достаточно узнаете из моих ответов, которые он передаст вам, добавлю лишь, что вы поступили совершенно справедливо, выразив свое пожелание, которое я полностью разделяю, связать нас взаимными узами еще более тесного союза, ибо и сам я не меньше, чем вы, желаю этого нового сближения наших сердец и наших интересов, ведь в конце концов нет никого, кто бы ценил вашу дружбу сильнее и искреннее, чем я».[274]

К этому письму, подписанному в Сен-Жермене Людовиком XIV (заметим, день в день за месяц до подписания ордера на арест Эсташа Данже), были приложены три меморандума на французском языке, которые ясно показывают, на какой стадии находились переговоры. Они написаны рукой аббата Монтегю, который ранее перевел для Людовика XIV предложения английского короля. В первом меморандуме король Франции благодарил своего английского кузена за доверие, которое тот оказал ему, сообщив о своем желании стать католиком, и уверял, что его секрет во Франции будут неукоснительно хранить до тех пор, пока ему будет угодно. Затем он упомянул первые переговоры, начатые с Эранделом. У Людовика XIV сложилось такое впечатление, что оговорка относительно Тройственного союза сводила на нет все его предложения. Что одной рукой давали, то другой тут же забирали. Именно по этой причине он во втором меморандуме предлагал объявлять о переходе Карла II в католичество не раньше, чем Англия вступит в войну против Голландии. Он потребовал также четких разъяснений относительно договора, который Карл заключил с этой страной в январе 1669 года. Совсем не понравилось французскому королю предложение о прекращении, хотя бы и временном, строительства военных кораблей. В третьем меморандуме Людовик XIV напоминал, что может предоставить своему английскому кузену 1 миллион 200 тысяч ливров и прислать на подмогу армию в четыре тысячи человек, но лишь после того, как Англия вступит в войну против Голландии — это же должно быть предварительным условием и для объявления о переходе Карла II в католичество.

Надо полагать, получение от короля Франции письма и трех меморандумов (вероятно, 6 или 7 июля) побудило английского короля потребовать от Приньяни, собиравшегося после провала своей миссии возвращаться во Францию, несколько отсрочить отъезд с тем, чтобы захватить с собой его ответ Генриетте. Сколько именно дней итальянский монах еще оставался в Лондоне? Мы этого не знаем. 17 июля Юг де Лионн писал Кольберу де Круасси, что ожидает его прибытия «с минуты на минуту».

Наконец, Приньяни выехал. Кроме ответа Карла II Генриетте Английской, он вез два письма Кольбера де Круасси, датированные 4 июля, одно — Лионну, а другое — королю, а также датированную 6 июля записку Бекингема Генриетте. 27 июля Лионн в очередном письме Кольберу де Круасси сделал приписку: «Аббат Приньяни не слишком-то спешил, судя по тому, что передал мне ваше письмо от 4 июля спустя несколько дней после того, как я уже получил письма от 8-го и 11-го числа. В беседе с этим посланником я не услышал ничего более приятного, нежели то, что он говорил о вас всем, а именно, весьма лестно отзывался о ваших способностях, о вашем усердии в делах и очень хвалил то, как вы относитесь к нему».[275]

Особенно привлекает к себе внимание совпадение дат. 19 июля оповестили Сен-Мара о скором прибытии Эсташа в Пинероль, а ордер на арест, выданный Воруа, датирован 28-м числом того же месяца… Если предположить, что Эсташ и был тем самым выездным лакеем Генриетты Английской, который должен был доставить совершенно секретное послание своей хозяйки Карлу II, то, возможно, именно эти три документа, написанные на французском языке, он и видел — по оплошности или из любопытства?

Английский король не доверял обычной почте и потому пересылал свои письма с доверенными людьми, священниками или дворянами, направлявшимися во Францию. Мы не знаем, как звали посыльных Генриетты, но известно, что она не могла регулярно посылать в Англию своих домашних слуг, поскольку постоянно находилась под наблюдением своего ревнивого, развратного и тиранического супруга, в интересах которого за ней шпионил его любовник, шевалье де Лоррен. В письме Кольберу де Круасси от 13 февраля 1669 года Лионн упоминает «человека королевы Англии» (Генриетты Марии, жившей на положении изгнанницы во дворце Коломб).[276] Хотя Кольбер де Круасси был в курсе лишь торгового соглашения, однако курьеры, пересекавшие Ла-Манш, могли одновременно служить эмиссарами и короля Англии, и посла Франции. 16 февраля Лионн сообщал де Круасси: «Я имел возможность писать вам в прошлый вторник… Вы найдете вложенные в мои депеши две копии, оригиналы которых еще не отосланы отсюда, поскольку Мадам (Генриетта Английская. — Ж.-К. П.) еще не нашла достаточно надежного способа, чтобы отослать их. Я полагаю, что решатся направить в качестве нарочного слугу графа Сент-Олбанского».[277]

Эсташ Данже, по-видимому, был одним из таких эмиссаров, возможно, человеком Генриетты Марии, возможно, слугой графа Сент-Олбанского, а может, и лакеем Мадам, а посему его могли знать при королевском дворе Франции. Мадам часто общалась с Людовиком XIV, который время от времени ездил во дворец Коломб, чтобы повидаться с тетушкой, а та, в свою очередь, часто приезжала ко двору, чтобы поболтать со своей дочерью. Все знали друг друга, и Эсташ вращался в их среде.

Особо следует отметить, что великий секрет, в который до той поры во Франции были посвящены шесть человек: Людовик XIV, Мадам, Тюренн, граф Сент-Олбанский, аббат Монтегю и Лионн, 13 или 14 апреля стал известен еще двоим: Ле Тейе и его сыну, Лувуа, молодому государственному секретарю военных дел, который спустя три месяца организует арест человека в Кале…[278]

Возникает вопрос, не было ли в июле 1669 года какого-либо непредвиденного события. Дело в том, что все письма Карла II к Мадам, написанные после письма, датированного 4 июля 1669 года, в котором он уведомлял ее, что пошлет ей ответ с аббатом Приньяни, пропали. Историки неоднократно предпринимали попытки разыскать их, однако безуспешно, тогда как все предшествующие письма сохранились, в частности, в Архиве Министерства иностранных дел в Париже и в Библиотеке Ламберта в Лондоне. С 4 июля 1669 года и до подписания в июне 1670 года договора в Дувре корреспонденция была обильной, учитывая, что брат и сестра, как известно, писали друг другу не реже двух раз в неделю. С другой стороны, Карл II, которому не терпелось заключить соглашение с Людовиком XIV, даже ценой больших уступок, больше месяца тянул с ответом ему. Причина этой странной задержки так и остается необъясненной.

Похоже, что в июле отношения между Людовиком XIV и Мадам, прежде очень хорошие, несколько испортились. Генриетта оставалась в Сен-Жермене до 23 июля, когда она уехала в Сен-Клу, где собиралась рожать. 27 августа она произвела на свет девочку, Анну Марию, мадемуазель де Валуа.

В письме Бекингему от 24 сентября она несколько туманно сообщала, что какое-то время тому назад проинформировала своего брата о неких тревожащих ее «подозрениях», в результате чего наступило охлаждение в отношениях между нею и французским королем, который отстранил ее от дальнейшего ведения переговоров.[279] Это охлаждение, не зная его причин, отмечал и посол Монтегю. 26 июля (по новому стилю), то есть за два дня до подписания Людовиком XIV ордера на арест Эсташа Данже, он писал о Мадам курировавшему его министру, лорду Арлингтону: «Она такова, что в этой стране ее, кажется, любят все, кроме короля и его брата, и вы не можете представить себе, сколь мало эти двое ценят ее достоинства. Я полагаю, что она слишком умна, чтобы жаловаться или позволить себе проинформировать о чем-либо короля (своего брата Карла II. — Ж.-К. П.), и я пишу вам об этом, чтобы вы, воспользовавшись случаем, побудили Его Величество оказать ей поддержку, и не только как своей сестре, но прежде всего как сестре, которая заслуживает этого, ибо всегда изо всех сил отстаивает его честь и интересы».[280]

По мнению английского историка Сирила Гартмана, это непродолжительное охлаждение объясняется тем, что Генриетта слишком близко к сердцу принимала интересы Карла II, что не нравилось Людовику XIV.[281] Жаклин Дюшен, биограф Генриетты Английской, напротив, полагает, что причиной раздора послужила ревность Генриетты к маркизе Монтеспан, которая вскоре должна была родить королю ребенка.[282] Хотя и нет доказательств, однако ничто не свидетельствует и против того, что отстранение Генриетты Английской от переговоров имело иную причину, нежели «сердечную остуду»: например, открылось, что один из слуг Мадам проболтался, что выставило Людовика XIV в неприглядном свете перед его кузеном Карлом II. Этим мог бы объясняться арест Эсташа в Кале…^{50}

В июне 1670 года, спустя несколько месяцев после кончины королевы-матери во дворце Коломб (королевский врач Валло, этот невежда, лечивший какое-то ее недомогание, по глупости своей прописал ей слишком большую дозу опия), королевский двор предпринял путешествие во Фландрию, из Лиля в Дюнкерк, что дало Мадам возможность, не возбуждая подозрений у своего супруга, переправиться со свитой в двести человек через Ла-Манш, чтобы в Дувре повидаться с братом и подготовить подписание секретного договора о союзе, что послужило прелюдией к войне против Голландии.

Генриетта Английская была женщиной весьма хрупкого телосложения и склонной к чахотке. С некоторых пор она стала жаловаться на боли в боку. Вскоре после возвращения в Сен-Клу, 30 июня, в два часа пополудни, она скоропостижно скончалась после того, как выпила стакан холодной цикориевой воды, вызвавшей у нее страшные боли, понос и рвоту. Придворные врачи оказались бессильны перед этой болезнью, вероятно, скоротечным перитонитом. Валло, уже угробивший ее мать, ограничился тем, что прописал пациентке клистир. Версия о естественной смерти Генриетты была встречена с большим недоверием, особенно в Англии, где считали, что ее отравили. И это несмотря на результаты патологоанатомического исследования, проводившегося совместно французскими и английскими врачами в присутствии посла Монтегю. Вскрытие показало, что покойная страдала многими болезнями: гангреной кишечника, наполненного, равно как и желудок, желтушной жидкостью, тяжелым поражением печени и левого легкого. Несчастная и сама думала, что ее отравили, причем подозрение падало на любовников ее мужа, особенно на шевалье де Лоррена, который, находясь в изгнании в Риме, оплатил совершение сего преступления. Как следствие, франко-британские отношения настолько ухудшились, что одно время даже опасались, как бы Дуврский договор не был дезавуирован.

Людовик XIV потребовал от брата, чтобы тот отдал ему все бумаги своей покойной жены. Однако тот выполнил королевское распоряжение с некоторой задержкой, поскольку был заинтригован, обнаружив множество зашифрованных писем, и пытался докопаться до их смысла. Именно тогда, полагают некоторые, король распорядился уничтожить всю корреспонденцию своей покойной невестки, начиная с 5 июля 1669 года и до ее смерти. Спустя всего девять дней после скоропостижной и таинственной кончины Мадам, когда уже была уничтожена по распоряжению короля ее корреспонденция, Лувуа решил тайно отправиться в Пинероль. Его первое письмо Луайоте, военному комиссару этой крепости, датировано 9 июля 1670 года. Человека, которого господин де Воруа препроводил туда, даже не допросили.

В опровержение этой версии некоторые приводят тот аргумент, что если бы Эсташ был арестован в связи с секретными переговорами между Францией и Англией, то в 1678 или 1679 году, по окончании войны с Голландией, его освободили бы, как было в 1684 году, при заключении Регенсбургского перемирия, со шпионом Дюбреем. Это возражение мне представляется неубедительным, поскольку в случае с Эсташем речь шла не о банальном дипломатическом секрете, а о гораздо более важном деле, касавшемся католической веры, чести и самой жизни короля Англии. В своем ответном письме от 28 июня Людовик XIV поклялся сохранить этот секрет, дав слово благородного человека. Ясно, что такую клятву нельзя ставить на одну доску с балансом интересов двух держав, когда считается допустимой любая хитрость. (Например, Франция не считала зазорным для себя делом предоставлять субсидии как Карлу II, так и вигской оппозиции, ради сохранения отвечавшего ее интересам равновесия сил.) В данном же случае речь шла о личных отношениях короля с королем, о солидарности, объединявшей двоих «братьев», перед которой отступали все их разногласия. Они были едины в своем стремлении не допустить возвращения в Англию республики. Данная Людовиком XIV клятва была тем более важна, что она касалась религии, а это для короля Франции значило гораздо больше, чем полагают некоторые.

Интересно отметить, что степень важности дела Эсташа Данже менялась в зависимости от состояния франко-британских отношений. Война с Голландией началась 22 марта 1672 года. Стремясь скорее получить первую четверть обещанной ему суммы, Карл II начал военные действия, направив свою Портсмутскую эскадру против мирного конвоя торговых голландских судов, проходившего близ берегов острова Уайт. За месяц до того Сен-Мар предложил Эсташа Данже в качестве слуги для Лозена, но момент был выбран явно неудачно! Разве Лозен, этот авантюрист, хотя и дворянин по рождению, не подозревался в предупреждении голландцев о воинственных планах французского короля? Вполне можно понять отказ Людовика XIV.

Вопреки тому, что думал Тюренн, война не закончилась за шесть месяцев. Она перекинулась на всю Европу, включая Испанию, Священную Римскую империю и отдельных германских князей. В 1675 году, благодаря стараниям первого министра Томаса Осборна, графа Данби, Англия вышла из союза с Францией и заключила сепаратное соглашение с Республикой Соединенных провинций — тогда Эсташ покинул свою строго изолированную от мира камеру, чтобы поступить в услужение к Фуке. Секрет утратил свою важность. Спустя четыре года Англия переживала жестокий внутриполитический кризис: был раскрыт по доносу некоего англиканского фанатика обширный папистский заговор, организованный одним просвещенным католиком, Титом Оутсом, что посеяло в стране панику. Спонтанно возникали вооруженные отряды ополченцев, беспощадно преследовавшие католиков в Лондоне, устраивая над ними кровавые расправы. Карл II, и сам не чувствовавший себя в безопасности, вынужден был подчиниться общественному мнению. Из парламента изгнали лордов-католиков, а герцог Йоркский, известный своей приверженностью римско-католической вере, был исключен из Тайного совета. В тюрьме оказались даже ближайшие друзья короля. Тогда было бы особенно опасно предать огласке то, о чем переписывались Карл II и Генриетта Английская… Важность секрета опять возросла. Именно в этот момент Лувуа писал Фуке, в услужении у которого находился Эсташ Данже: «Вы понимаете, сколь важно, чтобы никто не узнал того, что известно ему». Несмотря на сложные отношения со своим кузеном Карлом, Людовик продолжал щедро субсидировать его, прибегая для этого к помощи доверенного посредника, и неукоснительно соблюдал свою клятву. Той же линии поведения он придерживался и после подписания Нимвегенского мира, по условиям которого окончательно утратили свое значение положения Дуврского договора. В 1680 году Эсташ, который, как предполагалось, был виновен в недозволенных разговорах с Лозеном, оказался совершенно засекреченным, равно как и его товарищ по несчастью Ла Ривьер — Людовик XIV не предал огласке великий секрет. Для него это был вопрос чести! Однако спустя год у него вновь появилась причина быть недовольным Карлом II, который, как небезосновательно опасались, шел на сближение с Голландией, Испанией и Священной Римской империей. Тогда он частным образом, не поднимая лишнего шума, припугнул своего кузена, что предаст огласке секретные положения Дуврского договора, в которых речь шла о его намерении стать католиком.[283] Это был лучший способ заставить английского короля пойти на попятную.

Карл II умер в 1685 году. Известно, что он обратился в католичество лишь на смертном одре, без ведома своего народа. Тайный обряд совершил отец Хадлстон, вошедший в королевские покои через потайную дверь, прикрыв плащом свое священническое облачение, а париком — тонзуру. На трон взошел Яков, герцог Йоркский. Уже перейдя к тому времени в католицизм, он был вынужден согласиться на проведение церемонии коронации по англиканскому обряду. Однако он очень быстро рассорился с протестантами, которые призвали к себе на защиту его племянника, герцога Монмаутского, а затем статхаудера Голландии Вильгельма III Оранского, женатого на одной из его дочерей, Марии. В 1688 году свершилась Славная революция, знаменовавшая собой конец абсолютизма Стюартов. С этого момента переговоры, которые велись в 1669–1670 годах, более не имели ни малейшего значения, и Лувуа перестал дрожать от страха, а его сын и преемник Барбезьё, унаследовавший у него эту должность в 1691 году, вообще не проявлял интереса к «старому заключенному».

Все перечисленные выше косвенные свидетельства позволяют свести концы с концами и подводят солидную базу под гипотезу о слуге, оказавшемся замешанным в секретные переговоры между Францией и Англией, давая возможность, за неимением прямых исторических свидетельств, выстроить систему логического обоснования.

Примечания:

2

Abbé Jean-Pierre Papon. Voyage en Provence. Introduction et notes de Louise Godard de Donville. Paris, La Découverte, 1984. P. 216–218.

23

Stanislas Brugnon. Reconstitution du register d'écrou des prisonniers de l'île Sainte-Marguerite à compter du 30 avril 1687 jusqu'au 19 mars de l'annèe 1704. — 1992, document dactylographié, Arsenal, fol. Z 2753.

24

Jean-Christian Petitfìls. Le Prigioni di M. de Saint-Mars nel maschio di Pinerolo // Bollettino della Società storica pinerolese. Pinerolo, 1991–1992. № 1–2. P. 26–31.

25

Théodore Jung. La Vérité sur la Masque de fer. Paris, 1872. P. 219.

26

Pierre Bonvallet. Quelques remarques à propos de Sant-Mars le cadet // Pinerolo, la Maschera di ferro e il suo Tempo. Actes du deuxième congres international d'études. Pinerolo, 1992. P. 116–121.

27

BnF, Mss., Mélanges Colbert, vol. 395, f^o 447–448, vol. 306, f^o 178 v°, vol. 307, f^o 263 v°; Fr. 22 732, f^o 11, 87.

28

BnF, Mss., Mélanges Colbert, vol. 307, f^o 277.

238

Marcel Pagnol. Op. cit. P. 34.

239

François Ravaisson. Op. cit. T. VII. P. 119.

240

Сенеле — Сен-Мару, 18 апреля 1689 года, A.N., Ol 33, f^o 410 v°.

241

Лувуа — Сен-Мару, 19 апреля 1689 года, S.H.A.T., série Al, vol. 846. P. 104.

242

Лувуа — Сен-Мару, 24 мая 1689 года, S.H.A.T., série Al, vol. 849. P. 64.

243

François Ravaisson. Op. cit. T. X. P. 12–16.

244

Барбезьё — Ла Праду, 20 марта 1694 года, уже цитировалось.

245

Arvéde Barine. Un geôlier au XVII siècle // Revue de Paris, 1 juillet 1905. P. 26.

246

Franz Funck-Brentano. Légendes et Archives de la Bastille. P. 28.

247

Théodore Jung. Op. cit. P. 23–24.

248

Constantin de Renneville. Op. cit. T. I. P. 32.

249

Mme de Staal-Delaunay. Op. cit. P. 161.

250

Arsenal, Mss. 12 602.

251

Hippolyte Monn. L'Etat de Paris en 1789, études et documents sur l'Ancien Régime. Paris, D. Jouast, 1889. P. 379.

252

Christian Lazzéri et Dominique Reynie (sous la directin de). Le Pouvoire de la raison d'Etat. Paris, 1992. P. 152.

253

S.H.A.T., série Al, vol. 1123. P. 303.

254

Ibid., vol. 849. P. 15, 60, 527, 528.

255

Auguste, duc de La Force. Lauzun, un courtisan du Grand Roi. Paris, Hachette, 1919. P. 125.

256

Mlle de Montpensier. Op. cit. T. IV. P. 458–459.

257

S.H.A.T., série Al, vol. 1392-I. P. 171.

258

A.N., Ol 41, f^o 150.

259

A.N., Ol 365, f^o 238.

260

S.H.A.T., série Al, vol. 1430. P. 1.

261

Ibid., vol. 1431. P. 126.

262

Ibid., vol. 1432. P. 129.

263

BnF, Mss., Clairambault, vol. 698, f^o 1617.

264

S.H.A.T., série Al, vol. 1432. P. 56.

265

J. S. Clarke. Vie de Jacques II, d'après les mémoires écrits de sa main. T. I. P. 214–216.

266

Mgr. Barnes. Op. cit. P. 325.

267

7/17 марта 1669 года, Mgr. Barnes. Op. cit. P. 328.

268

22 марта/1 апреля 1669 года, Mgr. Barnes. Op. cit. P. 332.

269

25 апреля/4 мая 1669 года, Mgr. Barnes. Op. cit. P. 334.

270

6/16 мая 1669 года, Mgr. Barnes. Op. cit. P. 334.

271

Письмо от 6/16 июня 1669 года, Mgr. Barnes. Op. cit. P. 337. См. также: C.-H. Hartmann. Charles II and Madame. London, 1934. P. 255.

272

Письмо от 7/17 июня 1669 года, Mgr. Barnes. Op. cit. P. 338; C.-H. Hartmann. Op. cit. P. 258.

273

Mgr. Barnes. Op. cit. P. 340.

274

Оригинал этого письма и приложения к нему находятся среди бумаг Клиффорда, выкупленных в 1987 году Британской библиотекой (add. Ms. 65 138 — 65 141). Копия этого письма Людовика XIV находится в: BnF, Mss., N.A.F. 4799, f^o 206–207. См. также: Œuvres de Louis XIV. Paris, éd. Grouvelle, 1806. T. V. P. 446.

275

A.E., Mss., Angleterre, vol. 96.

276

A.E., Angleterre, vol. 93, f° 240.

277

Emit Laloy. Op. cit. P. 9. Слуги иногда использовались в качестве секретных эмиссаров, ездивших из Франции в Англию и обратно. Так, например, в 1673 году Кольбер де Круасси воспользовался услугами собственного лакея Ла Ривьера (который не имеет ничего общего со слугой Фуке в Пинероле), чтобы доставить конфиденциальную корреспонденцию в Сен-Жермен (BnF, Mss., Mélanges Colbert, vol. 291, f° 155 et 155 v°).

278

Тот факт, что молодой Лувуа был посвящен в тайну, которую не доверили даже Кольберу, генеральному контролеру финансов, служит, по мнению Пола Соннино, «весьма примечательной демонстрацией доверия» (Paul Sonnino. Op. cit. P. 61). В конце июля Кольбер де Круасси, находившийся в Лондоне, все еще ничего не знал об этом, как свидетельствуют его донесения Лионну (C.-H. Hartmann. Op. cit. P. 258–259).

279

C.-H. Hartmann. The King, my Brother. London, 1954. P. 282.

280

Ральф Монтегю — лорду Арлингтону, 16/26 июля 1669 года (С.-Н. Hartmann. Op. cit. P. 267).

281

C.-H. Hartmann. Op. cit. P. 281.

282

Jacqueline Duchéne. Henriette d'Angleterre, duchesse d'Orléans. Paris, Fayard, 1995. P. 342.

283

Ernest Lavisse. Louis XIV, éd. René et Suzanne Pillorget. Paris, R. Laffont, 1989. P. 678.