Глава 1

ДОКУМЕНТЫ

Посреди сияющего залива близ Канн лениво раскинулись в вечно голубом морском просторе Леренские острова. В течение всего летнего сезона катера, регулярно совершающие свои рейсы, доставляют туда туристов или отпускников, ищущих уединения. Убегая на несколько часов от царящей на побережье суеты, они отправляются на поиски тишины и покоя, легкого дыхания морского бриза, бальзамического аромата алеппской сосны и освежающей тени огромных эвкалиптов. Здесь, на острове Сен-Онора — античной Лерине, — монах Гонорий в конце V века устроил свою обитель, учредив тем самым один из наиболее славных монастырей христианского мира.

На самом большом острове архипелага, носящем название Святой Маргариты — в древности Леро, — со стороны Канн видна прилепившаяся на скалистом мысу крепость, построенная французами, дополнительно укрепленная испанцами и впоследствии вновь захваченная французами в результате достопамятного штурма, предпринятого в 1637 году Генрихом Лотарингским, графом д'Аркур. Внутри этих крепостных стен, где обычно размещались три или четыре роты, в те времена можно было найти, помимо казарм, артиллерийских и инженерных сооружений, все необходимое для солдат и офицеров: на плане, составленном еще самим Вобаном, указаны мясная лавка, булочная, кабачок, часовня, освященная в честь святой Маргариты, и госпиталь. Настоящий городок, обитателям которого, правда, приходилось довольствоваться только дождевой водой![1] Большинство зданий, построенных в XVIII веке, сохранилось благодаря реставрации, проведенной городом Канны.

Если турист, рискнувший посетить эти края, захочет узнать побольше, то он проникнет внутрь бывшего Королевского форта и внезапно попадет из залитого ослепительным солнцем открытого пространства в мрачное помещение тюрьмы. И какой тюрьмы! Самой надежной в Европе: вдоль сырого коридора протянулись шесть полутемных сводчатых камер с разводами селитры на стенах толщиной почти два метра, с тремя толстыми решетками, которые точит морской воздух, с двойными дверями, обитыми железом, лишающими малейшей надежды на бегство. Никогда луч солнца не проникает сюда. Как при такой толщине стен услышать пение цикад и прочие шумы природы, учуять аромат зелени и легкое дыхание ветра? Это должно было быть столь же мучительным наказанием, как и стремление увидеть через решетки окна, выходящего на север, недоступную и невыразимую в своем великолепии панораму горного массива Вар, исключительную красоту безмятежного моря, полет чаек в залитом солнечным светом пространстве, иногда челнок рыбака, вытягивающего из моря тяжелые сети, наполненные сардинами и анчоусами, и не смеющего приблизиться к грозному форту…

В годы правления Людовика XIV в одной из этих камер, обращенных к заливу — по давней традиции в первой от караульного помещения, на протяжении многих лет жил таинственный затворник. Стройного телосложения, со светлыми волосами, с очень приятным, как рассказывали, голосом. Его лицо было закрыто маской, «подбородочник которой, — уверял Вольтер в знаменитом пассаже своего «Века Людовика XIV» (1751), — был снабжен железными пружинами, позволявшими свободно есть, не снимая с лица маски»… Никто не имел права приближаться к нему кроме его тюремщика, слышать или произносить его имя. Однако его не притесняли; можно даже сказать, что с ним обращались по-королевски. Словно бы в порядке компенсации за лишение свободы ему создавали роскошную обстановку. Яства ему коленопреклоненно подавали на серебряной посуде почтительные слуги. Губернатор острова мсье де Сен-Мар относился к нему с величайшим почтением, в его присутствии оставаясь с непокрытой головой и не садясь, пока ему этого не предложат. Говорили даже, что жена интенданта Прованса, Пьера Кардена Ле Брет, лично выбирала для него самое красивое белье и самые тонкие кружева. Он никогда не жаловался. Его единственными развлечениями были чтение и игра на гитаре. Таков был человек в железной маске, по крайней мере так гласит легенда. Кто был он? И для чего эта маска? Чье известное лицо хотели скрыть после стольких лет заключения?

Вольтер, первым привлекший внимание к этой загадочной персоне, рассказывает, что однажды сей несчастный, видимо, в припадке отчаяния — да и как, несмотря на все хорошее обращение с ним, не впасть в отчаяние? — написал острием ножа несколько слов на серебряной тарелке, которую, несмотря на наличие решеток, сумел выбросить из окна. Местный рыбак, лодка которого пристала к берегу неподалеку от форта, увидел, как что-то упало на скалы. Он приблизился к тому месту и, убедившись в большой ценности своей находки, отнес ее губернатору, надеясь на вознаграждение. «Тот, удивившись, спросил его:

— Ты читал, что написано на этой тарелке, и видел ли кто-нибудь ее у тебя в руках?

— Я не умею читать, — ответил рыбак, — и никто не видел, как я нашел тарелку.

— Твое счастье, — сказал губернатор, — что ты не умеешь читать».

В свою очередь в 1780 году аббат Жан Пьер Папон, библиотекарь Коллеж де л'Оратуар в Марселе, собрал в книге «Литературное путешествие по Провансу» различные анекдоты на тему таинственной маски, курсировавшие в том регионе. «Лишь немногие люди, обязанные прислуживать ему, имели право говорить с ним. Однажды, когда мсье де Сен-Марк (именно так! — Ж.-К. П.) разговаривал с ним, находясь вне комнаты, в своего рода коридоре, чтобы издалека видеть, кто идет, появился сын одного из его друзей и направился к тому месту, где он услышал разговор. Губернатор, заметив его, тут же закрыл дверь комнаты и быстро пошел навстречу молодому человеку, с волнением на лице спросив его, не услышал ли он чего-нибудь. Лишь убедившись в обратном, он велел молодому человеку в тот же день уехать, а своему другу написал, что это происшествие едва не стоило его сыну слишком дорого и что он отсылает его назад домой, дабы он не совершил иной глупости».

«…Я встретил в цитадели офицера роты вольных стрелков, семидесяти девяти лет. Он поведал мне, что его отец, служивший в той же роте, много раз рассказывал ему, как некий цирюльник однажды заметил под окном заключенного что-то белое, плавающее в воде. Он подобрал это нечто, после чего отнес свою находку мсье де Сен-Марку. То была небрежно сложенная сорочка из очень тонкого полотна, на которой арестант что-то написал. Мсье де Сен-Марк, развернув ее и прочитав написанное, встревоженно спросил цирюльника, не полюбопытствовал ли он и не прочитал ли надпись. Тот уверил его в обратном. И тем не менее спустя два дня цирюльника нашли мертвым в своей постели. Эту историю офицер столько раз слышал от своего отца и ротного капеллана, что достоверность ее представлялась ему неоспоримой»^{1}.[2]

В сентябре 1698 года заключенный был тайно переведен в Бастилию, новым начальником которой был назначен мсье де Сен-Мар. Там о нем еще долго помнили солдаты и офицеры, которые еженедельно видели, как незнакомец в маске в сопровождении внушительной охраны пересекал двор тюрьмы, направляясь в часовню.

Ученые авторы обратили особое внимание на саму маску, которую носил заключенный. Вольтер, как я уже говорил, описывает ее как маску, снабженную подбородочником с железными пружинами. Старик Жозеф де Ла Гранж-Шансель, некогда состоявший поэтом при герцогине Мэнской, а в 1719 году прибывший в качестве заключенного на Леренские острова за написание злых филиппик против регента, рассказывал, что таинственный заключенный, «когда он заболевал и потому нуждался во врачебной помощи, под страхом смерти мог появляться в присутствии врача только в железной маске, а когда оставался один, мог с помощью блестящих щипчиков выщипывать волосы из своей бороды. Я видел эти щипчики, использовавшиеся им подобным образом, в руках господина де Формануара, племянника Сен-Мара, лейтенанта роты вольных стрелков, занимавшейся охраной заключенных». По утверждению Жан Луи Kappa, бывшего королевского библиотекаря, писавшего в годы революции, это была «черная бархатная маска, хорошо сидевшая на лице и крепившаяся с помощью пружины на затылке».

Именно эту версию подхватил в 1838 году Виктор Гюго. В мелодраме «Близнецы», которую поэт так и оставил незаконченной, в начале II акта читаем: «Когда поднимается занавес, у стола стоит странная фигура: на первый взгляд невозможно угадать ни пол, ни возраст этого существа, одетого в длинную мантию из фиолетового бархата с головой, полностью закрытой маской из черного бархата, скрывающей как лицо, так и волосы, и ниспадающей до самых плеч. Сзади маска крепится маленьким железным замком…»

С другой стороны, в ноябре 1855 года в Лангре на публичной распродаже некая перекупщица обнаружила среди доставшегося ей металлического хлама железную маску. Не отдавая себе отчета в важности находки, она уступила ее за умеренную сумму некоему «благовоспитанному любителю», имя которого до нас не дошло. Тот, соскоблив толстый слой ржавчины, изнутри покрывавший маску, обнаружил приклеенную к задней части небольшую полоску пергамена, на которой он сумел прочитать полустершуюся надпись на латинском языке, указывавшую на то, что эту маску носил брат-близнец короля.[3] По утверждению редактора «Вестника Верхней Марны», некий известный антиквар, побывавший проездом в Лангре, предлагал за эту драгоценную реликвию значительную сумму, однако счастливый обладатель ее, «истинный гражданин Лангра и большой патриот», отказался ее продать.[4]

Узник в маске умер 19 ноября 1703 года и был похоронен под именем «Маршиоли» (или «Маршиали») на кладбище Сен-Поль. Некоторые утверждают, что его тело было засыпано неким едким веществом, чтобы как можно скорее сделать неузнаваемыми черты его лица. Другие уверяют, что ему отрубили голову и похоронили ее отдельно в месте, которое держится в секрете. Согласно еще одному слуху, на следующий день после погребения могильщик по просьбе некоего любопытного вновь раскопал могилу и, к своему великому изумлению, вместо трупа нашел большой камень. Даже после смерти этот человек нагонял страх.

В 1902 году, когда сносили старинное здание, построенное еще во времена Генриха IV, бывшую городскую усадьбу президента парламента де Планси, расположенную на улице Ботрейи, дом 17, рядом с кладбищем Сен-Поль, воспользовались случаем, чтобы исследовать могилу Железной маски. Вокруг был тихий, меланхолический сад, заросший кустарником и деревьями, а на могилах цвела сирень. Сохранился и могильный холм, под которым, согласно передававшейся из поколения в поколение легенде, был похоронен таинственный заключенный. Неподалеку от увитой диким виноградом беседки, в левом углу, возвышалась небольшая колонна, на гипсовой капители которой некий шутник нацарапал острием ножа: «Здесь покоится Маршиали, человек в железной маске». Надпись, способная заинтриговать любого посетителя… «Копая в месте положения могилы, — сообщает Поль Пельтье, — рабочие открыли первые ступени подземной лестницы, на которых нашли три разбитые маленькие колонны, похожие на ту, что в незапамятные времена возвышалась на этом месте».[5] Отчет о проведенных раскопках, представленный Шарлем Селье в муниципальную комиссию Старого Парижа, свидетельствовал о том, что в месте, которое считалось началом подземного хода в Бастилию, не обнаружили ничего кроме «нагромождения старого строительного мусора» — обстоятельство, послужившее поводом к тому, что некоторые стали говорить о сознательном уничтожении гроба таинственного заключенного.

Однако пора вернуться к истории, к ее строгим суждениям, ее документам, ее фактам. Этьен Дю Жюнка, королевский наместник в Бастилии^{2}, первое лицо в крепости после управляющего, был человеком весьма аккуратным. По вечерам при свете факела он открывал персональный реестр, в котором регистрировал поступление новых заключенных с тех пор, как «в среду одиннадцатого числа месяца октября 1690 года» он «вступил в должность королевского наместника». Вот что он записал 18 сентября 1698 года:

«В четверг 18 сентября в 3 часа пополудни мсье де Сен-Мар, начальник крепости Бастилия, прибыл к месту своего нового назначения с островов Святой Маргариты и Сен-Онора, имея при себе в носилках старого заключенного, который был с ним еще в Пинероле, которому он велел постоянно быть в маске, имя которого не произносилось и которого он по выходе из носилок велел поместить до наступления ночи в первую камеру башни де ла Базиньер, а в 9 часов мы с мсье де Розаржем, одним из сержантов, которых привез господин начальник, поместили его, одного, в третью камеру башни де ла Бертодьер, которую я за несколько дней до его прибытия обставил всей необходимой мебелью, получив соответствующее распоряжение от мсье де Сен-Мара; новому заключенному будет прислуживать и заботиться о нем мсье де Розарж, а кормить его должен господин начальник крепости».[6]

Этот текст является первым документальным упоминанием о существовании в Бастилии заключенного в маске. Нет оснований сомневаться ни в аутентичности текста, ни в добросовестности его автора. Дю Жюнка принадлежал к тому типу чиновников, которые неукоснительно придерживаются дисциплины, но вместе с тем не лишены человечности и чувствительности. Этот старый служака с момента своего появления в знаменитой тюрьме обратил на себя внимание тем, с каким упорством он добивался освобождения заключенных, о существовании которых правительство просто забыло. Когда ему указали на то, что он, действуя подобным образом, рискует лишиться значительного источника доходов, Дю Жюнка ответил: «Я теряю лишь деньги, тогда как у этих несчастных нет ничего, за исключением самой жизни». Один из этих заключенных, протестант Константен де Ранвиль, характеризует его как «человека приятной наружности, приветливого, мягкого, честного». Другой, Гатьен Куртиль де Сандра, пользовавшийся успехом романист, помимо всего прочего автор фальшивых «Воспоминаний мсье д'Артаньяна», из которых Александр Дюма черпал материал для своих «Трех мушкетеров», также расхваливал его: это, говорит один из его персонажей, «очень порядочный человек», который по мере своих сил «старается заботиться о вверенных ему заключенных, поскольку это не идет во вред королевской службе».[7] Разумеется, у него были не одни только достоинства. Мадам Гион, весьма приверженная мистицизму и за это подвергшаяся гонениям, одно время была в числе его заключенных и отзывается о нем негативно. Дю Жюнка, ставленник Ноайлей, в свою очередь пользовавшихся протекцией мадам де Ментенон, отличался особым рвением в религиозной сфере. Убежденный в том, что он станет преемником Бемо, старого начальника Бастилии, умершего в 1697 году, он невзлюбил Сен-Мара, похитившего у него вожделенную должность. Тем более что Сен-Мар также был весьма стар. «Он дышит на ладан», — будто бы нашептывал Дю Жюнка мадам Гион.[8] Однако, как оказалось, сам Дю Жюнка дышал на ладан в еще большей степени — он умер в 1706 году.

После Дю Жюнка остался дневник, являющийся весьма ценным документом. Он представляет собой не официальный тюремный реестр, но своего рода заметки на память, книгу учета, в которую день за днем вносились подробности об узниках, прибывавших в Бастилию. Поступив на хранение в старинный архив тюрьмы, он после революции был передан в рукописный отдел библиотеки Арсенала, где хранится и поныне. Фрагмент, касающийся человека в маске, впервые был опубликован в Льеже в 1769 году преподобным отцом-иезуитом Анри Гриффе, очень серьезным и эрудированным историком, профессором коллежа Людовика Великого, придворным проповедником, с 1745 по 1764 год служившим тюремным капелланом, в его «Трактате о разного рода доказательствах, служащих установлению исторической истины».[9] «Из всего, что было написано и сказано об этом человеке в маске, — отмечал отец Гриффе, — ничто не может сравниться достоверностью и авторитетностью с этим дневником. Это подлинное свидетельство человека, бывшего на месте события, непосредственного очевидца, сообщающего то, что он видел, в дневнике, написанном его собственной рукой, в котором он ежедневно отмечал происходившее на его глазах».

Рассмотрим более подробно это упоминание в записках тюремщика. Прежде всего следует отметить, что автор, хотя и занимает довольно высокое положение среди служащих крепости, совершенно не знает, кем является узник. Увидев прибытие этого странного человека в маске, он, вероятно, рискнул спросить, кто это, на что начальник крепости ответил ему, что это имя «не произносится», или, по крайней мере, эта информация была сообщена ему в письменном виде, вместе с полученной ранее инструкцией относительно меблировки комнаты. Очевидно, имя этого человека было государственной тайной. Дю Жюнка сумел узнать лишь то, что ранее он находился под охраной мсье де Сен-Мара в Пинероле, маленьком французском городке в Северной Италии, где умер бывший инспектор финансов Фуке, а затем — на острове Святой Маргариты. Сен-Мар исполнял обязанности начальника тюрьмы в Пинероле с 1665 по 1681 год, следовательно, таинственный узник длительное время находился под его ответственностью. Последовал ли он за своим тюремщиком, когда тот стал комендантом форта Эгзиль, оставаясь в этой должности с 1681 по 1687 год, когда перебрался на острова? А может быть, он был переведен из Пинероля непосредственно на остров Святой Маргариты, где и встретил своего прежнего тюремщика? Об этом не сообщается нам, и далее мы увидим, какую важность приобретает это уточнение для решения загадки. Во всяком случае, продолжение текста подтверждает, что интересующий нас человек избежал общего режима, установленного в крепости. Прислуживать ему и заботиться о нем должен был только мсье де Розарж, доверенный офицер мсье де Сен-Мара, вместе с ним прибывший со Святой Маргариты. «…Кормить его должен господин начальник крепости» — то есть расходы на его содержание должен покрывать сам начальник крепости, минуя общий бюджет тюрьмы. То, что старый заключенный имел право на особый режим, вытекает из текста. Зато ничто не указывает на особое почтение, с которым полагается обходиться с человеком высокого положения. Что касается маски, то ее описание не приводится. Дю Жюнка просто говорит, что незнакомец «всегда был в маске».

Таковы начальные сведения, которые можно извлечь из документа. Бастилия, как известно, представляла собой массивную средневековую крепость, возведение которой началось в 1370 году в правление Карла V и которая давно уже утратила свое стратегическое значение. Ее восемь круглых зубчатых башен, закопченных до черноты, соединенных друг с другом дозорным маршрутом и окруженных грязным рвом, придавали ей грозный вид. Невозможно было говорить о ней без содрогания. По ту сторону подъемного моста, внутри этой мрачной каменной могилы, все было полно тайн, о которых не полагалось говорить вслух. Любопытных даже близко к ней не подпускали. Относительная безопасность, которую обеспечивало это сооружение, послужила причиной превращения его в тюрьму и склад боеприпасов — именно это последнее обстоятельство, как говорят, особенно заинтересовало восставших 14 июля 1789 года, отправившихся на поиски пороха после того, как они завладели ружьями в Доме инвалидов.

При Людовике XIII и в правление Анны Австрийской Бастилия еще сохраняла свой характер «королевского замка». Правда, изредка в нее попадали оборванцы и прочие простолюдины, обвиненные в разного рода преступлениях — алхимии, колдовстве, демонологии, однако они составляли незначительное меньшинство. Главным образом сюда препровождали важных особ — дерзких сеньоров, недобросовестных финансистов или разнузданных придворных, несдержанных на язык или позволявших себе играть в кости или карты прямо при дворе. Не существовало ни запоров на дверях, ни решеток на окнах. Под управлением же де Бемо и его преемника Сен-Мара Бастилия все больше превращалась в настоящую тюрьму, в которую сажали арестантов самого разного сорта, начиная с простых уличных хулиганов, схваченных ночной стражей, и кончая знатными господами и расточительными сыновьями богатых родителей — не минуя также упорствующих гугенотов и патентованных отравителей. В башнях на многих этажах были устроены карцеры и хорошо охраняемые камеры. Кстати, одна из этих башен словно в насмешку называлась башней Свободы!^{3}

Сразу же по прибытии человека в маске поместили, дабы не привлекать к нему внимание, в башню де ла Базиньер, первую слева от подъемного моста^{4}. Первая камера на первом этаже обычно служила для временного пребывания, от нескольких часов до нескольких дней. В 9 часов вечера Дю Жюнка и сержант Розарж забрали оттуда арестованного и, проведя по темной лестнице, поместили его на третьем этаже расположенной по соседству башни де ла Бертодьер^{5}.

Эта камера с двойными, обитыми железом, запирающимися на четыре ключа дверями имела форму восьмигранника высотой четыре метра и площадью четыре на шесть с половиной метров, с выложенным кирпичами полом и беленным известью потолком. Она имела достаточно большое зарешеченное окно, расположенное на высоте десяти футов от пола, к которому можно было подняться по трем небольшим ступенькам; в камере имелся камин с вытяжным колпаком, а в толще стены была устроена ниша, служившая для «уединения». Как и в прочих камерах, стены, вероятно, были довольно грязными и покрыты надписями.

Третья камера башни де ла Бертодьер, в которую поместили человека в маске, считалась «светлым карцером», в отличие от настоящего карцера, расположенного внизу, на высоте крепостного рва, где заключенные томились прикованными цепями к грязному полу в окружении крыс, по ночам кусавших их за лицо. Эта камера имела настоящее окно, а не бойницу, и считалась в Бастилии одной из наименее вредных для пребывания. И все же она была отнюдь не дворцом! Мебель, которую поставил туда Дю Жюнка, видимо, не слишком отличалась от обстановки в прочих камерах: небольшой складной стол, плетеный стул, кровать с пологом из полупарчи, набитый шерстью матрац, одно или два одеяла, пара простыней и два полотенца. Быть может, обстановка дополнялась одним или парой кресел, обитых лощенкой. Прочий инвентарь был столь же непритязателен: вилка, ложка, солонка, кувшин для воды, стакан, подсвечник, ночной горшок из фаянса и четыре большие свечи, запас которых периодически восполнялся. Камеры в то время обычно не меблировались. Лишь в 1709 году король создал специальный фонд для постоянной меблировки пяти или шести камер, предназначенных для важных персон.

Жизнь в Бастилии была монотонной, ее ритм задавался грохотом открывавшихся и закрывавшихся запоров. Снаружи, за грязным крепостным рвом, по деревянной галерее с парапетом регулярно проходили стражники, громогласно выкрикивавшие слова команд. По ночам каждую четверть часа караульный бил в колокол, не давая всем имеющим слух сомкнуть глаз. По случаю всенародных праздников и побед, когда устраивались шествия с несением Святых Даров, с башен палили пушки, от адского грохота которых сотрясались толстые крепостные стены. Единственным утешением для обитателей Бастилии служило то, что питание было разнообразным, зачастую даже превосходным — исключение составляли только сидевшие в карцере да те несчастные, на содержание которых король выделял слишком скудные средства.

К свидетельству Дю Жюнка следует добавить сообщение де Дюбюиссона, сидевшего в Бастилии с 14 декабря 1703 года до 18 сентября 1715 года, которое приводит Ла Гранж-Шансель в «Литературном ежегоднике» за 1768 год. Заключенного в маске уже не было в живых, однако Дюбюиссон сидел с теми, кто в свое время контактировал с ним. Об одном из таких людей он рассказывает: «Я знал, что он с несколькими другими заключенными находился в камере, расположенной над той, которую занимал этот незнакомец, и что через каминную трубу можно было беседовать, обмениваясь сообщениями; на их вопрос, почему он не хочет назвать свое имя и рассказать о себе, тот ответил им, что подобного рода признание стоило бы ему жизни, равно как и тем, кому он открыл бы свой секрет».[10]

Где находилась эта камера? Трудно сказать, поскольку, вопреки утвердившейся традиции, человек в железной маске недолго оставался в третьей камере башни де ла Бертодьер. Согласно реестру Дю Жюнка, с 21 ноября 1699 года ее занимал протестант Фалэзо де ла Ронда.[11] В марте 1701 года там находилась «колдунья» Анна Рандом или Рандон, подозреваемая в темных делишках и все время остававшаяся в одиночном заключении и под неусыпным надзором. 4 декабря 1701 года ее сменила мадемуазель Мари Сальбержде Рувар, по прозванию Лемэр де Мэнвиль, родившаяся в Нормандии, также посаженная за колдовство; вскоре к ней присоединилась давняя узница, ла Робер.[12] 9 февраля 1702 года их сменил Луи Дюплесси, бывший слуга графа де Вермандуа, обвиненный в шпионаже и освобожденный 29 июля того же года.[13] Затем, с 22 ноября, здесь находился шотландский купец Александр Стивенсон, подозреваемый в переправке золотых французских монет в Англию. Он был освобожден 17 июля 1703 года[14]^.

Человек в маске не занимал и вторую камеру башни де ла Бертодьер, поскольку там находились «под надежной охраной» двое повес, Тирмон и Рикарвиль, а затем писатель Константен де Ранвиль. Проведенные исследования не позволили установить, куда был переведен человек в маске. В то время тюрьма была полна заключенных. В январе 1703 года в сорока двух ее камерах находились сто заключенных (против пятнадцати в 1698 году). Смена обитателей камер происходила часто, что не всегда фиксировалось Дю Жюнка. Однако было бы логично предположить, что, несмотря на переполненность тюрьмы, мсье де Сен-Мар всегда старался изолировать заключенного, «имя которого не произносилось». Вполне возможно, что спустя некоторое время, видя, что в камерах отсутствует звукоизоляция, он решил держать этого узника возле себя, в квартире, которую занимал за пределами крепости. Там у него была небольшая комната, уже служившая камерой заключения во времена его предшественника. В 1693 году Дю Жюнка отмечал, что некоего заключенного-англичанина поместили «в маленькой комнате за пределами замка, в которой мсье де Бемо держал свою библиотеку». Внутри крепости человек в маске появлялся только по воскресеньям, чтобы пойти на мессу. Часовня располагалась на первом этаже между башней де ла Бертодьер и башней Свободы. Помещение было тесное, и заключенных отделяла только драпировка. Во времена, когда начальником крепости являлся де Бернавиль, были устроены четыре индивидуальные ниши, закрытые со стороны алтаря двойной занавеской. Понятно, что количество заключенных, имевших возможность присутствовать на воскресном богослужении, было ограниченно. Это считалось особой милостью, исключительным благоволением.

Спустя пять лет после прибытия в Бастилию, 19 ноября 1703 года, человек в маске умер, сраженный внезапной болезнью. Во втором реестре, в котором регистрировались случаи смерти и освобождения заключенных, Дю Жюнка записал:

«В четверг 19 ноября 1703 года: таинственный заключенный, постоянно носивший маску из черного бархата, которого мсье де Сен-Мар, прибыв с острова Святой Маргариты, привез с собой, которого он охранял долгое время, накануне, возвращаясь с мессы, почувствовал себя плохо и сегодня в 10 часов вечера умер. Мсье Жиро, наш капеллан, незадолго до смерти причастил его, и сей неведомый заключенный, столь долго находившийся под стражей, в 4 часа пополудни 20 ноября был похоронен на кладбище Сен-Поль, нашего прихода. В книге регистрации смертей указали имя, которого не знают ни мсье де Розарж, комендант, ни мсье Рейе, хирург, поставившие свои подписи». Приписка на полях: «Впоследствии (sic) я узнал, что в реестре в качестве имени указали мсье де Маршьель и что на похороны выделили 40 ливров».[15]

Итак, королевский наместник не смог разузнать подлинного имени несчастного заключенного. Фамилия, указанная в приходском реестре, мсье де Маршьель, которую он узнал от Рейе или Розаржа, не показалась ему убедительной. Зато он в своем сообщении сделал важное уточнение: маска заключенного была из черного бархата. Правда, он не сообщает других подробностей, как то: наличие подбородочника, металлических деталей или железного замка, а также не была ли это простая карнавальная полумаска, закрывающая верхнюю часть лица. И последнее замечание: 40 ливров, выделенных на похороны, представляют собой сумму хотя и не очень большую, но и не маленькую; поскольку стоимость гроба и савана составляет лишь половину этой суммы, есть основания предполагать, что по усопшему служили мессу. В 1713 году церемония погребения тюремщика Антуана Ларю обошлась в 17 ливров и 10 солей.[16] Еще в 1786 году расходы по погребению на кладбище Сен-Поль Николя Антуана Леге, «заключенного в крепости Бастилия по распоряжению короля», не превысили 18 ливров.[17]

Акт, составленный кюре прихода Сен-Поль, аббатом Жилем Лезуром, фигурирует или, вернее говоря, фигурировал в приходском реестре до того, как 24 мая 1871 года он сгорел при пожаре ратуши, подожженной коммунарами. К счастью, сохранилось его факсимиле. Вот этот текст:

«19-е, Маршиоли, сорока пяти лет или около того, умер в Бастилии, и тело его погребено на кладбище прихода Сен-Поль 20-го числа сего месяца в присутствии мсье де Розажа (sic), коменданта Бастилии, и мсье Регле (sic), хирурга Бастилии, которые и подписались. Подписи: Розарж, Рейе»^{6}.

Этот акт подтверждает сообщение Дю Жюнка. «Мсье де Маршьель» — простое офранцуживание (обычная в то время практика) фамилии, под которой был похоронен заключенный Маршиоли. Удивительно, что при погребении по христианскому обряду не упомянуто его имя. Наконец, ничто не свидетельствует о том, что указанные фамилия и возраст «сорок пять лет или около того» соответствуют фамилии и возрасту заключенного. Согласно Вольтеру, цитирующему свидетельство зятя врача из Бастилии, Фрекьера, незнакомец незадолго до своей смерти заявил, что ему шестьдесят лет…

Мы видели, что поиски могилы интересующего нас заключенного, если таковые вообще проводились, не увенчались успехом. Его останки, вероятнее всего, погребены из соображений секретности в одной из многочисленных общих могил и сейчас находятся в парижских катакомбах среди многих сотен тысяч скелетов. Попробуйте разобраться!

Два сообщения Дю Жюнка и акт, составленный в приходе Сен-Поль, являются единственными подлинными документами той эпохи. Они доказывают, что легенда о Железной маске имеет под собой историческое основание. К этим документам следует добавить более позднее свидетельство отца Гриффе, содержащееся в его уже цитировавшемся произведении. «Воспоминания о заключенном в маске, — пишет он, — еще были живы среди офицеров, солдат и слуг Бастилии, когда мсье де Лоне, многолетний начальник этой крепости, прибыл туда к месту своей новой службы, и те, кто видел заключенного в маске, когда тот проходил по двору, направляясь к мессе, рассказывали, что, как того требовал порядок, после его смерти было сожжено все, чем он пользовался — белье, одежда, матрац, одеяла и т. п. и что даже выскоблили и заново побелили стены камеры, в которой он находился, а также заменили в ней плиточное покрытие пола, опасаясь, что он мог найти способ спрятать записку или оставить какой-либо иной знак, позволяющий узнать, кем он был на самом деле».

Эти факты подтвердил Анри Годийон-Шевалье, комендант Бастилии с 1749 по 1787 год, разобравший архивы крепости и составивший своего рода общий реестр заключенных. Одна из его карточек, посвященная «знаменитому человеку в маске», содержит сведения, сообщаемые Дю Жюнка. Колонка, в которой должны находиться распоряжение о заключении в тюрьму и фамилии государственных секретарей, обязанных визировать его, оставлена пустой. В колонке, содержащей причину ареста, значится: «всегда была неизвестна». Колонка «Примечания» заполнена следующим образом:

«Это знаменитый человек в маске, которого никто никогда не знал. Господин начальник крепости обращался с ним очень почтительно, а присматривал и ухаживал за ним один только мсье де Розарж, комендант упомянутой крепости; он болел всего несколько часов, умер скоропостижно. Похоронен на кладбище церкви Сен-Поль 20 ноября 1703 года в 4 часа пополудни под фамилией Маршьергю. Nota: Он был закутан в новое полотно, которое выделил начальник крепости, а все, что нашли в его камере, было сожжено, включая кровать, стулья, стол и прочие предметы»^{7}.[18]

Дю Жюнка, в обязанность которого не входило услужение этому таинственному заключенному и который, соответственно, не мог наносить ему визиты, писал, что тот всегда был в маске. Это, видимо, единственная ошибочная деталь в его сообщении. Отец Гриффе спешит восстановить правду: нет причины, чтобы сей несчастный постоянно был вынужден находиться в маске даже в присутствии де Розаржа или начальника крепости, которые отлично знали его. «Он обязан был надевать ее лишь когда проходил через двор Бастилии, направляясь на мессу, чтобы его не узнали стражники, или когда ему надо было впустить в свою камеру слуг, не посвященных в его тайну».

Это мнение подтверждает Гийом Луи де Формануар де Пальто, старший служащий бюро продовольствия, сын Гийома де Формануара, который был племянником и заместителем Сен-Мара на острове Святой Маргариты в 1693 году. В своем письме от 19 июня 1768 года Фрерону, опубликованном в «Литературном ежегоднике», он сообщает: «На острове Святая Маргарита и в Бастилии его знали только под именем де Ла Тур… Он часто прогуливался, всегда с маской на лице. Лишь после выхода в свет "Века Людовика XIV" господина Вольтера распространилась молва, что эта маска была из железа и с пружиной; возможно, просто забыли сообщить мне об этом обстоятельстве, однако на нем была эта маска, лишь когда он выходил на улицу или должен был появляться в присутствии посторонних людей».

Не следует забывать и о свидетельстве Константена де Ранвиля, хотя то, что он рассказывает, по важности не идет ни в какое сравнение с реестром Дю Жюнка или записками отца Гриффе и коменданта Шевалье. Этот протестант, ложно обвиненный в шпионаже, находился в Бастилии с 16 мая 1702 года по 16 июня 1713 года. По выходе из нее он написал воспоминания о своем заключении, три тома которых вышли в Голландии в 1719–1724 годах под названием «Французская инквизиция, или История Бастилии». Эта книга служит непосредственным свидетельством о жизни в крепости, о многочисленных заключенных, с которыми автор свел знакомство, не раз сменив камеру, в том числе и с теми, кто сидел этажом выше или ниже человека в маске и имел возможность общаться с ним через каминную трубу или методом перестукивания. Она является также яростным обвинением против тюремной системы. Если архивные документы обычно отличаются точностью сообщаемой информации, то портреты тюремщиков, нарисованные этим дотошным хронистом, живописны и вместе с тем диковинны. Это целая галерея шутов и монстров в духе Иеронима Босха, проходимцев и негодяев, одетых в лохмотья и рассуждающих о милосердии начальника крепости, жадных мошенников, павших столь низко, что уже ничем не отличаются от висельников, которых они поставлены сторожить!

Вот, прежде всего, портрет мсье де Сен-Мара: «Маленький человечек, очень уродливый и плохо сложенный, сгорбленный и трясущийся, ужасно вспыльчивый, постоянно бранящийся и богохульствующий, кажется, вечно, пребывающий в ярости; черствый, неумолимый и жестокий до крайности».[19] Его излюбленным занятием было пересчитывание экю, которые он в течение всей своей жизни собирал в специальные мешочки. Располагая правом самому назначать своих подчиненных на месте новой службы, кроме королевского наместника, он прибыл с острова Святой Маргариты с собственной «командой» безусловно преданных ему людей.

Жак Розарж (а не де Розарж, как он сам называл себя), родом из Прованса, служивший под началом Сен-Мара тридцать один год, начал свою карьеру еще в Пинероле простым мушкетером роты вольных стрелков. Он дослужился до коменданта Бастилии, заняв в служебной иерархии место сразу после Дю Жюнка, королевского наместника. У него была, пишет Ранвиль, «напыщенная морда с кожей, подобной коре дерева, на которой оспа оставила свои следы; его глубоко посаженные глаза, словно спрятанные в двух игральных костях под бровями толщиной с большой палец, красны и отвратительны; его точно зубилом вырубленный нос картошкой, усыпанный двадцатью или тридцатью другими маленькими носами разного цвета, подобен мушмуле, раздавленной поверх его рта, синеватые губы которого, усеянные маленькими рубинами и перлами, возвышаются двумя валиками… его низкорослое коренастое тело с трудом держалось на ногах, поскольку закачанная в него "вода жизни" заставляла его шататься из стороны в сторону».[20] Таков был надсмотрщик, прислуживавший человеку в маске.

Сен-Мар питал большое доверие к аббату Жиро, также родом из Прованса, служившему тюремным священником на Святой Маргарите и являвшемуся исповедником нашего узника. Вот его портрет: «Большие впалые глаза, длинный приплюснутый нос, точно клюв у попугая, пухлый, как у мавра, рот, кожа оливкового оттенка; непрерывно харкающий и вечно жалующийся на стеснение в груди. При этом исключительно опрятен, бобровый мех на нем блестит, его светлый парик хорошо припудрен, брыжи, изготовленные великолепной мастерицей, аккуратны, так что ни один критик не нашел бы, к чему придраться; его чулки великолепно натянуты, а туфли крошечного размера…»[21] Ранвиль обвиняет аббата Жиро, этого «египетского Адониса», в нанесении слишком частых визитов узницам и в ведении любовной переписки с некой монашкой. Мало того, однажды видели, как он, совершенно запыленный, выходил из голубятни с хорошенькой служанкой…

Теми же красками автор рисует портрет Фрекьера, лечившего человека в маске. Он был назначен в Бастилию Фагоном, первым врачом короля. Это истинный мсье Пюргон^{8}, толстый коротышка, в парике, в костюме из черного сукна, в неизменной шапке, отороченной бобровым мехом. «Сквозь его накладные волосы не разглядеть образину страшного урода. Его лоб совершенно скрыт париком и шапкой, однако видны два крошечных поросячьих глаза, большой курносый нос, широкий, открывающийся до самых ушей рот, в котором остались всего три или четыре пожелтевших зуба, свисающие, точно у обезьяны, щеки, короткий подбородок…»[22] Беспрестанно гримасничая, как старая обезьяна, он своей рукой в огромном батистовом манжете щупает пульс заключенных, потом велит им высунуть язык, мнет им желудок и исследует цвет их мочи. Не правда ли, фигура, достойная Мольера?!

Чувство большого разочарования оставляют воспоминания Ранвиля, касающиеся заключенного в маске, который, похоже, не произвел на него особого впечатления: «Я видел в 1705 году (sic) другого заключенного, имени которого не смог узнать, но Рю, тюремщик, который вел меня в мою камеру из зала, где я видел сего несчастного, сообщил мне, что он находится в заключении уже тридцать один год, что мсье де Сен-Мар привез его с собой с острова Святой Маргариты, где тот был обречен на вечное заточение за то, что, будучи школьником двенадцати или тринадцати лет, сочинил два стишка против иезуитов… Мсье де Сен-Мар перевез его в Бастилию, соблюдая по дороге чрезвычайные меры предосторожности, чтобы никто не смог узнать его… Он вышел спустя два или три месяца после того, как я видел его в зале, куда меня по ошибке ввели вместе с ним. Тюремщики, увидев, как я вошел, тут же повернули его спиной ко мне, не позволив мне разглядеть его лица. Это был человек среднего роста с черными, довольно густыми, приметными волосами».

Эта история, видимо, является чистейшей мистификацией: упомянутый в ней тюремщик Рю и хирург Рейе, дополнивший рассказ, ничего не знали о таинственном заключенном, так же как и Дю Жюнка^{9}. Все, что они рассказывают на эту тему, — сплошной вымысел, имеющий антииезуитскую направленность. Дата 1705 год невозможна, поскольку интересующий нас человек умер (а отнюдь не вышел из тюрьмы) в 1703 году. Описание его внешности поразительно и не соответствует тому, что сообщают многие очевидцы, видевшие человека хорошего телосложения, со светлыми волосами («выше среднего роста», писал Вольтер, передававший слова очевидцев; «он был высокого роста и имел светлые волосы», утверждал также Гийом Луи де Формануар, расспрашивавший крестьян имения де Пальто, принадлежавшего брату его деда, мсье де Сен-Мару, где тот останавливался вместе со своим узником на пути в Бастилию в 1698 году). Может быть, Ранвиль спутал с «черными волосами» маску, о которой он вообще не упоминает?^{10} Очевидно, его воспоминания передают смесь различных событий, однако это не исключает того, что он мог мимолетно видеть интересующего нас человека.

Примечания:

1

Colonel Willette. L'Evasion du maréchal Dazaine de l'île Sainte-Marguerite par son compagnon de captivité. Paris, Perrin, 1973. P. 66.

2

Abbé Jean-Pierre Papon. Voyage en Provence. Introduction et notes de Louise Godard de Donville. Paris, La Découverte, 1984. P. 216–218.

3

Revue universelle des Arts, 1855. P. 467.

4

Le Messager de la Haute-Marne, 2 décembre 1855.

5

Paul Peltier. L'Homme au masque de fer // La Vie illustrée, 14 mars 1902. P. 382. Раскопки на улице Ботрейи послужили поводом для многочисленных публикаций в прессе: Henri Duvernois, L'éternelle énigme. Le tombeau du Masque de fer. Au jardin mystérieux, 17 rue Beautreillis. L'ancien cimetière Saint-Paul // La Presse, 24 janvier 1902; La disparition d'un charnier historique // La Libre Parole, 2 avril 1902; F. Ponsard. Le mystère de la rue Beautreillis // Le Figaro, 18 avril 1902; Frantz Funck-Brentano. L'éternelle énigme. A propos des fouilles de la rue Beautreillis // Revue Bleue, 18 et 25 octobre 1902 etc.

6

Arsenal, Mss., vol. 5133, f° 37 v°. Для простоты чтения цитируемые документы приводятся в современной орфографии.

7

Mémoires de Messire J.-В. de La Fontaine, éd. de 1699. P. 436.

8

Guyon. Récits de captivité. Présentation de Marie-Louise Gondal. Grenoble, Jérôme Million, 1992. P. 169.

9

Отец Гриффе (родился в Мулене в 1698 году, после запрета деятельности иезуитов во Франции жил в изгнании, умер в Брюсселе в 1771 году) писал труды теологического (в частности, «Insuffisance de la religion naturelle», 1770) и особенно исторического содержания (ему мы обязаны, в частности, очень интересной работой «Recueil de letters pour servir à l'histoire militaire du règne de Louis XIV», 1761–1764, и весьма примечательной «Histoire de Louis XIII», 1758).

10

Lettre à Fréron. L'Année littéraire. T. XXXII. P. 189.

11

François Ravaisson. Archives de la Bastille. Paris. T. X. P. 229.

12

Ibid. T. X. P. 338; Frantz Funck-Brentano. Le Lettres de cachet à Paris, étude suivie d'une liste des prisonniers de la Bastille (1659–1789). Paris, Imprimerie nationale, 1903. P. 123.

13

François Ravaisson. Op. cit. T. X. P. 420–428; Frantz Funck-Brentano. Op. cit. P. 127.

14

François Ravaisson. Op. cit. T. X. P. 452, 465.

15

Arsenal, Mss., vol. 5134, f° 80 v°.

16

Ibid., vol. 12 672.

17

Ibid., vol. 12 609.

18

Ibid., vol. 12 541.

19

Constantin de Renneville. L'Inquisition française ou Histoire de la Bastille, 1724. T. I. P. 76.

20

Ibid. P. 43.

21

Ibid. P. 96.

22

Constantin de Renneville. Op. cit. T. II. P. 37–38.