17. СНЕЖНЫЙ ВАВИЛОН

… В ГРАНИТ ОДЕЛАСЯ НЕВА;

МОСТЫ ПОВИСЛИ НАД ВОДАМИ;

ТЕМНО-ЗЕЛЕНЫМИ САДАМИ

ЕЕ ПОКРЫЛИСЬ ОСТРОВА,

И ПЕРЕД МЛАДШЕЮ СТОЛИЦЕЙ

ПОМЕРКЛА СТАРАЯ МОСКВА,

КАК ПЕРЕД НОВОЮ ЦАРИЦЕЙ

ПОРФИРОНОСНАЯ ВДОВА…

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПЕТРА ТВОРЕНЬЕ,

ЛЮБЛЮ ТВОЙ СТРОГИЙ, СТРОЙНЫЙ ВИД…

… ТВОИХ ЗАДУМЧИВЫХ НОЧЕЙ

ПРОЗРАЧНЫЙ СУМРАК, БЛЕСК БЕЗЛУННЫЙ…

(АЛЕКСАНДР ПУШКИН. МЕДНЫЙ ВСАДНИК)

БОЖЕ МОЙ! СТУК, ГРОМ, БЛЕСК; ПО ОБЕИМ СТОРОНАМ ГРОМОЗДЯТСЯ ЧЕТЫРЕХЭТАЖНЫЕ СТЕНЫ; СТУК КОПЫТ КОНЯ, ЗВУК КОЛЕСА ОТЗЫВАЛИСЬ ГРОМОМ И ОТДАВАЛИСЬ С ЧЕТЫРЕХ СТОРОН; ДОМА РОСЛИ И БУДТО ПОДЫМАЛИСЬ ИЗ ЗЕМЛИ НА КАЖДОМ ШАГУ; МОСТЫ ДРОЖАЛИ; КАРЕТЫ ЛЕТАЛИ; ИЗВОЗЧИКИ, ФОРЕЙТОРЫ КРИЧАЛИ; СНЕГ СВИСТЕЛ ПОД ТЫСЯЧЬЮ ЛЕТЯЩИХ СО ВСЕХ СТОРОН САНЕЙ; ПЕШЕХОДЫ ЖАЛИСЬ И ТЕСНИЛИСЬ ПОД ДОМАМИ, УНИЗАННЫМИ ПЛОШКАМИ, И ОГРОМНЫЕ ТЕНИ ИХ МЕЛЬКАЛИ ПО СТЕНАМ, ДОСЯГАЯ ГОЛОВОЮ ТРУБ И КРЫШ.

(НИКОЛАЙ ГОГОЛЬ. НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ)

Пушкин и Гоголь были первыми, увековечившими образ Санкт-Петербурга в своих произведениях, и они оказались во главе целой плеяды творцов, которых вдохновляла и покоряла особая аура столицы, возведенной Петром Великим на северных болотах.

Санкт-Петербург совсем юн — он моложе Нью-Йорка, современник Нового Орлеана. Это волшебный город, порождающий мифы, мечты и искусство, как немногие города мира. В девятнадцатом веке он был одной из самых космополитических и блестящих столиц Европы, и его называли «Снежным Вавилоном», «Северной Венецией», «Северной Пальмирой». Когда французский поэт Теофиль Готье впервые увидел с палубы парохода, приближавшегося к Петербургу, протяженную небесную линию города, разрываемую золотыми шпилями и куполами, он воскликнул: «Нет ничего прекраснее этого города в золоте на фоне серебристого горизонта, где небо хранит бледность зари».

Величественные здания города, поражавшие глаз своей благородной палитрой, желтые, бирюзовые, зеленые, оранжевые и красные, широкие проспекты и просторные площади, как бы созданные для парадов и смотров; быстрая река, каналы в туманной дымке, шелестящие листвой зеленые острова и парки, — все придавало российской столице неповторимую загадочность и очарование. Но как любой великий город, Санкт-Петербург — это не просто собрание замечательных зданий и памятников, он прежде всего — состояние души. Облик города, чудом возникшего на северных широтах, порожден слиянием художественных вкусов Востока и Запада; он вызывает у европейцев особое романтическое настроение. Петербург родился в результате столкновения двух культур, и напряжение, порожденное их противоборством, стало источником, даровавшим жизнь поколениям творцов. В этом городе, парящем между водой и небом, мерцающем в переливчатом свете летних белых ночей или погруженном в хмурую зимнюю тьму, человеческие отношения приобретают странную глубину и напряженность. Это был город властителей, искателей приключений, государственных мужей и придворной знати. Это был также город мечтателей, поэтов и художников.

Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой — все они считали, что их читателям хорошо знакома бурлящая, шумная жизнь Санкт-Петербурга. Герои их произведений бродили по улицам этого города, смешивались с рыночной толпой, прогуливались по паркам, переживали сердечные муки в бальных залах и великосветских салонах. Во дворах-колодцах и закоулках Петербурга разыгрывались настоящие драмы. Достоевский называл Санкт-Петербург «самым умышленным и отвлеченным городом в мире», а поэт Александр Блок считал его отправным пунктом в вечность.

Подобно Венеции, Санкт-Петербург — это город водной стихии, и его жизнь неразрывно связана с рекой. Петр Великий хотел создать центр российской столицы на Городском острове, но из-за частых наводнений было принято решение перенести его на материковую часть. В течение восемнадцатого-девятнадцатого веков Санкт-Петербург быстро рос[42]. Он осваивал многочисленные острова невской дельты, каждый из которых обладал собственным характером и жил своей жизнью.

Большая Нева — река, достигающая 1300 метров в ширину, — на протяжении пяти километров проходила по городу и отделяла материковую часть от двух самых больших островов — Васильевского и Городского. Рукава Невы вьются между другими многочисленными островами и островками дельты. В устье река имеет шесть выходов к морю. Как и Нил, Нева была источником жизни для селившихся на ее берегах людей. Всю необходимую жителям города воду они брали в реке, так как в этих заболоченных местах не существовало поблизости других чистых источников. В середине девятнадцатого века вода в Неве, на всем ее протяжении от истока до устья, считалась самой чистой по сравнению с другими реками. Люди, возвратившись домой из поездок, всегда радовались, что они опять могут пить такую воду. Императору Александру I присылали во время его путешествий бутылки с невской водой. На этой воде замечательно заваривались чай и кофе, а пиво, приготовленное на ней, рассылали по всей Империи.[43] Привычная повседневная городская картина не мыслилась без лошадей, запряженных в повозки, на которых помещали огромные бочки с водой. Зимой во льду делали большие проруби, чтобы добывать драгоценную чистую воду. Женщины круглый год стирали белье в реке и каналах, и для этой цели строились специальные мостки.

С середины ноября на шесть месяцев жизненно важная артерия города покрывалась льдом, превращаясь в сверкающий ледяной путь. Лучшие дорожки по льду через Неву отмечались рядами небольших елок. Деревянные спуски, украшенные вырубленными изо льда колоннами и балюстрадами, устраивали с берегов реки, чтобы сани могли легко переехать на другую сторону. На Неве было целое производство, связанное с добычей льда. Русские использовали огромное количество льда в домашнем хозяйстве. Они любили охлаждать льдом напитки, пить замороженные соки, которые продавали в течение всего лета на улицах городов. Жители России пили охлажденные льдом воду, вино, пиво и даже, к удивлению иностранцев, чай со льдом. Так как лето в этих краях очень короткое, но жаркое, все, даже крестьяне, имели собственные погреба, и русские не могли себе представить, как можно содержать хозяйство без ледника. В Санкт-Петербурге были тысячи таких погребов, и каждую зиму с Невы вывозили до пятисот тысяч саней со льдом. Можно было видеть, как выезжали на берег длинные вереницы саней, нагруженных льдом, и тысячи человек занимались его рубкой во многих местах на всех рукавах Невы. Они вырубали и поднимали огромные, сверкавшие на солнце блоки, которые использовались для того, чтобы обложить стены погребов. Лед в погребах не таял даже летом.

Обычно не ранее апреля, а в редких случаях — в конце марта, вода в реке прогревалась настолько, чтобы взломать лед. Этого события все нетерпеливо ждали. Многие держали пари и ставили огромные суммы, пытаясь угадать точный день вскрытия реки, происходившего обычно между 6 и 14 апреля. Это зрелище доставляло огромную радость всем жителям города. Как, только лед вскрывался, с Петропавловской крепости палили пушки, возвещая о счастливом дне. Комендант крепости, надев ордена и знаки отличия, в сопровождении офицеров входил на борт великолепно убранного катера и переплывал на другой берег реки, к Зимнему дворцу, чтобы доставить Императору чистую невскую воду в красивом хрустальном кубке. Комендант подносил кубок Императору в знак наступившей весны, извещая его о том, что власть зимы закончилась, и река опять освободилась. Император выпивал воду за процветание столицы и возвращал коменданту кубок, наполненный золотыми монетами. Привлеченные громом пушек жители стекались к берегам реки, чтобы полюбоваться тем, как комендант в отделанном позолотой катере переплывает Неву. После того, как катер успешно достигал пристани у Петропавловской крепости, на Неве появлялось множество весельных судов.

В середине девятнадцатого века через петербургские реки и каналы было перекинуто более шестидесяти мостов, но из-за ледостава и ледохода было сложно строить постоянные мосты через Неву. Реку и ее рукава перекрывали только шесть деревянных понтонных мостов, состоявших из отдельных секций, размещенных на барках, или плашкоутах. Не составляло большого труда в течение нескольких часов разобрать такой мост или установить его снова. Летом понтонные мосты удерживались с помощью спущенных якорей и швартовки к опорам. Когда Нева замерзала, мосты разбирали на части, а затем некоторые из них снова устанавливали поверх льда. После того, как выстрелы пушек с Петропавловской крепости извещали о том, что лед тронулся, мосты убирали, и на короткое время единственным способом сообщения между двумя берегами реки и островами оставались лодки. Чтобы перебраться через реку, некоторые отчаянные смельчаки прыгали с льдины на льдину. Как только вода очищалась ото льда, на Неве вновь, как по мановению волшебной палочки, появлялись понтонные мосты. Иногда во время ледохода мосты собирали и разбирали по несколько раз на дню.[44]

Суда, прибывавшие из разных стран, ждали того момента, когда лед тронется и они смогут войти в город. В такой день суда под парусами с высокими мачтами и пароходы из Америки и Швеции, из Голландии и Англии и из других стран торжественно проходили вверх по Неве, в то время как россияне проплывали в обратном направлении на плотах и баржах. Леса мачт вновь вырастали вдоль набережных, на которых толпились шкиперы и матросы буквально изо всех стран мира. Суда ежечасно привозили что-то новое и удивительное — небольших попугайчиков и крупных ара, апельсины, устрицы и разные модные новинки.

Весной и летом реки и каналы были заполнены лодками, большими и маленькими, парусными и весельными. В 1842 году торговцы для доставки своих товаров наняли более тысячи лодок. Отделанные позолотой прогулочные суда состоятельных горожан были обиты бархатом и покрыты шелковыми балдахинами. Лодочники облачались в ливреи; те, что служили у богача князя Юсупова, носили великолепно расшитые камзолы вишневого цвета и шляпы с перьями. В распоряжении министров, Адмиралтейства и различных канцелярий имелись свои специальные лодки, и лодочники на них носили особую форму. Для рядовых жителей по всему городу были устроены причалы; в конце девятнадцатого века переправа на другой берег Невы стоила четыре копейки, а через канал — копейку. Коль писал: «Большинство этих лодок открытые, в каждой по два гребца, а крупные суда — крытые, с шестью, десятью или двенадцатью гребцами, весьма искусными в своей профессии. Обычно они развлекают пассажиров пением или музыкой за дополнительную плату».

Зимой и летом в Неве ловилось огромное количество рыбы. Кроме того, рыбу завозили из других регионов, в том числе стерлядь с Волги. Русские славились умением ловить, заготавливать и продавать рыбу. Вдоль рек и каналов Санкт-Петербурга, особенно на Мойке, на плотах, бросивших якорь неподалеку от берега, располагались маленькие ярко окрашенные домики. К плотам с берега вели небольшие мостки. Здесь торговали рыбой, и эти сооружения назывались садками. Внутри домика, по обе стороны основного помещения располагались две комнаты — одна для приказчиков и рабочих, а вторая — для посетителей, которые приходили, чтобы посидеть за столиками и поесть икры. Центральная комната была заполнена копченой и соленой рыбой, подвешенной, как писал Коль, «подобно окорокам и колбасам в Вестфалии». В углу перед большими иконами горели лампадки, и это выглядело, по словам Коля, так «будто вы находились в храме некой речной богини, а подвешенная рыба казалась подношением ей». Кроме копчения и соления, русские использовали еще один способ заготовки рыбы, который был совершенно не известен в Европе — замораживание. Большие ящики, похожие на лари для хранения муки, были заполнены мороженой рыбой — палтусом, сельдью из Архангельска и с Ладожского озера. За домиками в огромных чанах, спущенных в воду, держали живую рыбу. Русские были большими ценителями рыбных блюд и предпочитали готовить их из свежей рыбы, поэтому в садках продавали, например, живых осетров с Волги.

Город поражал своими размерами и необъятностью открытого пространства. Он был наполнен свежим воздухом, светом и радовал новизной. Улицы Петербурга были широкими, места, отведенные для торговли и отдыха горожан, хорошо спланированными, дворы просторными, а дома — вместительными. Коль писал: «В Лондоне, в Париже и в некоторых городах Германии существуют кварталы, которые кажутся настоящим пристанищем нищеты и голода… где дома выглядят такими же убогими и жалкими, как и их обитатели. Такого вы не встретите в Петербурге. Распространенное у нас представление о том, что в русских городах великолепные дворцы и убогие хижины соседствуют друг с другом, основано на ложном свидетельстве или недоразумении. Ни в одном русском городе, где бы он ни находился, не существует такого разительного контраста между нищетой и роскошью, который можно наблюдать в каждом городе Западной Европы».

Даже в середине девятнадцатого века многие русские, включая зажиточных горожан, все еще предпочитали строить дома из дерева. Наряду с этим русские использовали кирпич и штукатурку, а мрамор и гранит — только в случае, если их принуждали к этому, так как влага просачивалась сквозь гранитные блоки и в жестокие, холодные зимы стены промерзали и трескались.

Из-за непродолжительности северного лета и нетерпеливости русских дома возводились с поразительной скоростью, почти так же быстро, как театральные декорации. Россияне очень любили менять убранство зданий; считалось, что для какого-нибудь праздника ничего не стоит заменить двери, окна или даже полностью разобрать одну из стен. Несмотря на холодный климат, окна в домах делали широкими; русские любили большие стеклянные плоскости, которые придавали их домам, по словам Коля, «вид хрустальных дворцов».

Некоторые здания Санкт-Петербурга были огромными, и в них могли жить несколько тысяч обитателей — Зимний дворец вмещал шесть тысяч человек, Военный госпиталь — четыре тысячи; Кадетский корпус был рассчитан на несколько тысяч воспитанников. Довольно рано петербуржцы стали отдавать предпочтение большим квартирам перед частными домами. Еще в начале девятнадцатого века при отделке таких колоссальных апартаментов реализовывалось множество современных идей — свободная планировка, центральная система отопления, бездымные камины, примыкающие друг к другу гостиная и спальня, просторные прихожие и висячие декоративные растения. Плата за квартиру включала суммы за воду, за освещение внутренних помещений и дворов, а также за расход дров для печей и плиты в кухне. Воду доставляли в больших бочках, и во дворах всегда строили бани с парилками, которые отапливались дровами. Русские считали совершенно неприемлемым плескаться в грязной воде в ванне, как это делали европейцы.

Длинные низкие строения иногда растягивались на несколько кварталов; обычно к ним примыкали дворовые флигели. Дома соединялись между собой, образуя знаменитые, описанные в произведениях Достоевского внутренние петербургские дворы — иные настолько просторные, что в них мог провести учения кавалерийский полк. В таких огромных жилых комплексах обитали самые разные люди. Коль так рассказывает об одном из домов: «По одну сторону на первом этаже располагались прилавки базара, по другую — ряд немецких, французских и английских лавок. На втором этаже проживали два сенатора и семьи нескольких состоятельных частных лиц. На третьем находилась школа с пансионом для учеников и квартирами преподавателей, а со стороны двора, кроме многих безымянных и неприметных людей, обитало несколько майоров и полковников, вышедших в отставку генералов, армянский и немецкий священники.»

В каждом из этих домов имелся своего рода ангел-хранитель, «сторожевой пес» и смотритель в одном лице, называвшийся дворником; зачастую им был отставной солдат. Он следил за чистотой двора, наблюдал за тем, чтобы на крыше не скапливался снег, привозил с реки воду и являлся по звонку любого жителя днем и ночью. Другой колоритной фигурой был будочник, то есть обыкновенный полицейский, сидевший в небольшой будке на углу; при необходимости его всегда можно было позвать.

В связи с тем, что постройки в городах были в основном деревянными, огонь представлял большую опасность для населения. Готье горько жаловался, что ему никак не удавалось выкурить любимую сигару, так как курение на улицах Петербурга было запрещено. Однажды ему пришлось спрятать зажженную сигару под рукав, и она сразу погасла. Пожилые дозорные постоянно прохаживались по круглым площадкам каланчей, возведенных во всех частях города. Они всегда были готовы вывесить красные флаги, когда наступала опасность наводнения, а для оповещения о пожаре черные шары — днем или зажженные красные фонари — ночью.

Санкт-Петербург был оживленным интернациональным городом. Гул многоязычного говора оживлял улицы столицы. Вдоль широких проспектов прогуливались люди изо всех уголков Европы и Азии: черные, желтые, белые лица, представители всех рас в самых разнообразных костюмах многих народов Земли. Здесь были английские и американские шкиперы, светловолосые норвежцы, разодетые в шелка бухарцы и персы, индийцы, китайцы с длинными черными косичками, белозубые арабы и коренастые немцы.

В российской столице иностранцев встречали с русским гостеприимством, и в течение всего девятнадцатого века они прибывали сюда широким потоком в поисках счастья или просто желая увидеть этот город. Приезжали люди из всех слоев общества — солдаты и посланники, учителя и гувернантки, писатели и художники, торговцы и ремесленники. Многие из них оставили подробные и живые описания своего пребывания в Петербурге, рассказывая о своих впечатлениях, вплоть до мельчайших деталей быта.

Те иностранцы, которые принимали решение обосноваться в Санкт-Петербурге и работать здесь, получали целый ряд привилегий. В городе существовали поселения англичан, французов, шведов и немцев, занимавших самые разные посты, начиная от министра и кончая пекарем. В столице эти иностранцы создавали свои театры, клубы и газеты. В открытом и дружелюбном русском обществе границы между классами не соблюдались так строго, как во Франции или в Англии. Здесь вовсе не считалось зазорным заниматься торговлей, и многие элегантные портные или купцы в бальных залах свободно смешивались в толпе со своими заказчиками из высшего света. Немало иностранных торговцев сколотили в Петербурге капитал и выдали своих дочерей замуж за аристократов.

Большую часть городского населения Петербурга составляли приезжие, поскольку сюда устремлялись жители всех уголков Российской империи. Различные мундиры казаков и гренадер, кирасир и улан соседствовали с красными и синими сарафанами и цветастыми платками крестьянских девушек, с синими кафтанами извозчиков и купцов. Кормилицы одевались в особые костюмы, которые по традиции продолжали носить до самой революции: ярко синий сарафан, если нянька кормила мальчика, и красный, если ее подопечной была девочка. Одежда кормилицы расшивалась золотыми нитями, а на ее голове красовался кокошник из красного или синего бархата в виде диадемы. Они заплетали волосы в две длинные косы, которые спускались по спине, а на шее часто носили большие янтарные бусы, так как русские полагали, что янтарь предохраняет от болезней.

Невский проспект был оживленным центром городской жизни. Эта широкая улица, длиною почти в пять километров, пролегала от бело-желтого здания Адмиралтейства, увенчанного золоченым шпилем, до Александро-Невской лавры. Она пересекала город и тянулась от жилищ богачей до кварталов бедняков. Каждый иностранец, приехав в Петербург, первым делом отправлялся на прогулку по Невскому проспекту. Окрестности монастыря напоминали сельскую местность своими деревянными домиками в старинном русском стиле, раскрашенными в красный и желтый цвета, со складами и кузницами и Зимним рынком, где продавались сани и крестьянские возки. От Аничкова дворца до Адмиралтейства простирался самый респектабельный и нарядный участок проспекта, где особенно любили прогуливаться горожане. Они предпочитали северную, или «солнечную» сторону, и поэтому арендная плата лавочников на «солнечной» стороне проспекта была более высокой.

Гости города обычно приходили в восторг от обилия и оригинальности вывесок магазинов, особого вида народного искусства. На вывесках кириллицей затейливо выводились названия, золотистым цветом на небесно-голубом или черном фоне, а рядом, для удобства иностранцев, помещали перевод на французский или немецкий. На тот случай, если кто-то не мог понять названия ни на одном из этих трех языков, товар, предлагаемый в магазине, представлялся на вывеске в виде либо яркой картинки, либо искусно вырезанного изображения. Банки с икрой, окорок, колбасы, говяжьи языки — у мясной лавки; на вывеске магазинчика по продаже ламп изображались образцы этого товара. Все цирюльники помещали над входом в свое заведение одинаковые картинки: дама, потерявшая сознание, откинулась на спинку стула; перед ней стоит цирюльник, который делает ей кровопускание, а рядом — мальчик с тазом в руках; в это же самое время бреют сидящего неподалеку мужчину. Вокруг этой сценки изображен инструмент для сверления зубов и медицинские склянки. На рекламах кофеен была показана группа людей, потягивавших кофе и куривших сигары. Ювелиры помещали на вывесках целый ряд министров, грудь и пальцы которых украшали бриллианты и золотые кресты. На мясных лавках были изображения быков, коров и овец; булочник демонстрировал все сорта хлеба; кружевницы выставляли напоказ чепчики и пышные наряды. Русские очень гордились своими вывесками, и улицы, благодаря этой причудливой рекламе, выполненной с богатым воображением, выглядели весьма забавно.

Вывески, украшенные огромными гроздьями белого и черного винограда, объявляли о двух с половиной сотнях винных погребков, располагавшихся вдоль Невского проспекта и в разных других районах города, где продавались французские, английские, голландские и рейнские вина. Русские были столь тонкими ценителями виноградных вин, что до революции половина производимого во Франции вина расходилась в России. По всей стране в ту пору между поставщиками и владельцами винных погребов было принято соглашение: бутылки аккуратно обертывались в бумагу и поставлялись с несколькими ярлыками, на которых писали названия вина и фирмы, место изготовления, а также адрес поставщика, доставившего партию товара. Во многих винных погребах имелось специальное помещение для дегустации. Некоторые из погребков были весьма элегантны, и там посетители могли насладиться шампанским, в то время как в других, предназначенных для обычной публики, подавали пиво, водку и вино. Стены таких заведений были увешаны популярными в народе лубками, раскрашенными в яркие цвета, с изображениями Бога, рая, ада и сотворения мира. По-видимому, они должны были служить деликатным напоминанием о нормах поведения и быстротечности жизни.

Под вывесками находились прекрасно оформленные витрины магазинов, в которых, по русскому обычаю, выставлялись самые разнообразные предметы, начиная от сушеных фруктов и грибов до золота и серебра. В витринах аптек обычно помещали огромные шаровидные сосуды, наполненные ярко-синей, красной или желтой жидкостью. Когда позади них устанавливали источник света, эти сосуды напоминали китайские фонарики, и их можно было видеть ночью с большого расстояния. В бакалейных магазинах с большим художественным вкусом расставляли хрустальные вазы, наполненные кофейными зернами, а вдоль стен — ящики из красного дерева с сахарными головами, накрытые стеклянными колпаками в форме колокола.

Вдоль Невского проспекта выстроились церкви самых разных конфессий. Сам Петр Великий выделил землю для их строительства. В 1858 году Теофиль Готье на Невском заметил голландскую, лютеранскую, католическую, армянскую и финскую церкви, а также православные храмы, как старообрядцев, так и приверженцев новой веры. Он писал: «Нет ни одного вероисповедания, которое не имело бы своего храма на этой широкой улице, все отправляют свои богослужения в полной свободе». Терпимость русских к любой религии и милосердие как главная добродетель верующих были характерны для всех слоев общества, и это обстоятельство с удивлением отмечали в своих воспоминаниях многие иностранцы, посетившие Россию в середине девятнадцатого века. Коль рассказывал: «В столице России вы найдете храмы самых разных религий, где прихожане, по примеру предков, беспрепятственно поклоняются своему Богу, и верующие не ощущают в Петербурге таких ограничений, как жители современного Рима или германоязычной Вены, они чувствуют себя даже свободнее, чем в любом центре католической, лютеранской, православной или мусульманской веры.» Различия в религии, по мнению Коля, определяли внешний вид публики даже в большей степени, чем превратности изменчивого климата. По пятницам — в мусульманский выходной, на улицах мелькали чалмы и черные бороды персов, бритые головы татар; в субботу — черные шелковые кафтаны евреев. В воскресенье улицы заполняли православные. (Колю было особенно приятно наблюдать за немецкими семьями, шедшими с молитвенниками подмышкой.) В католические праздники на прогулки выходили поляки, литовцы, французы и австрийцы. В другие дни тысячи колоколов православных церквей созывали верующих в храмы, и тогда город наполнялся гулом, повсюду пестрели ярко-красные, зеленые, желтые, фиолетовые и синие одежды жен и дочерей русских купцов. В дни тезоименитств или государственных праздников, писал, Коль, — «все костюмы, все цвета, все модные фасоны от Пекина до Парижа появлялись на улицах». Это, по его словам, выглядело так, будто Ноев ковчег сел на мель в Неве и на берег сошли все его обитатели.

Фешенебельные иностранные магазины располагались на Невском проспекте, в Адмиралтейской части. Английский магазин, открытый в самой оживленной и богатой части города, неподалеку от Зимнего дворца, был основан одним англичанином в конце восемнадцатого века, но к середине девятнадцатого столетия его владельцами стали русские. В этом огромном магазине, одном из самых больших в Европе, продавалось абсолютно все. Целые залы отводились для определенных товаров: в одном торговали ювелирными изделиями, в другом — одеждой из твида компании Харрис; здесь же можно было купить английское мыло, перчатки и чулки из Лондона; в другом отделении предлагались предметы туалета из Парижа и Вены. В магазине продавались изделия из бронзы и серебра, шелковые ткани и зонты, чернила, сургуч и даже черная краска для печей в бутылках с изящными красочными этикетками. На некотором расстоянии от Английского находился магазин Кабассю, который специализировался на продаже французских перчаток, галстуков и носовых платков. На противоположной стороне улицы располагался магазин Брокара, и каждый раз, когда открывалась входная дверь, из него исходил аромат великолепных французских духов и мыла, предлагавшихся там в большом ассортименте.

Неподалеку находились голландский магазинАи Petit Bazaar[45] и знаменитый магазин мебели Гамбса — оба на «солнечной» стороне проспекта. В мастерской Гамбса изготавливали все виды отличной мебели; ее украшала восхитительная резьба по дереву, которой особенно славились русские. В магазине-мастерской Гамбса работало пять-шесть десятков искусных столяров-краснодеревщиков, а также скульпторы, художники и резчики. Несколько торговых залов были заполнены товарами для путешествий, — предметами одной из специализаций Гамбса («вещи, имевшие немаловажное значение в России», — отмечал Коль). Там продавали раскладные кровати, которые вместе с подушками можно было упаковать в ящик около метра длиной, шириной пятнадцать и высотой — десять сантиметров. Были здесь и походные палатки вместе с набором стульев, столов и других удобных в пути принадлежностей, которые помещались в один сундук Рядом с магазином Гамбса располагалась известная французская кондитерская Aux Gourmets[46], а неподалеку от Публичной библиотеки — знаменитая булочная Филиппова, где продавалось до пятидесяти разновидностей хлеба и пирожки двадцати различных сортов.

Семена, посеянные Петром Великим, дали плоды. Рабочие с гобеленовой фабрики, которых царь пригласил в свое время из Франции для работы в России, давно уже умерли. Но русские создали местное производство декоративных тканей и достигли в нем большого успеха. Фарфоровая мануфактура Императрицы Елизаветы славилась по всей Европе. В Петербурге изготавливались огромные зеркала превосходного качества и большие оконные стекла. Заимствованные в Европе отрасли производства достигали более высокой степени совершенства в России. Лучшим сургучом в Европе наряду с английским считался петербургский. В 1814 году Александр I пригласил в Россию специалистов по изготовлению бумаги из Англии. Они построили фабрику и завезли иностранное оборудование. Через двадцать лет русские научились производить лучшие сорта бумаги, в том числе тонированной для billet doux[47] и множество других разновидностей. Причем бумагу, изготовленную в России, продавали в Англии и даже в Америке. «Это странно», — замечал Коль, — «но нигде не обмениваются более изящными письмами, чем в России. Почтовая бумага здесь самого высокого качества, каллиграфия безукоризненна, а конверты всегда аккуратны и красивы. В самых захудалых русских канцелярских магазинах Вы найдете то, за чем Вам пришлось бы тщетно охотиться даже в крупных немецких городах. В продаже всегда имеются конверты как прекрасного качества, так и дешевые, из грубой бумаги.»

Коль, который неутомимо посещал разные фабрики, гостеприимно принимавшие иностранцев, как-то пошел посмотреть и на производство бумаги. Он увидел там восемьсот рабочих, бывших воспитанников санкт-петербургских приютов. На них была белая, как снег, одежда, напоминавшая форму поваров, и колпаки из бумаги, сделанные каждым самостоятельно с большой изобретательностью.

На Невском проспекте и в других фешенебельных частях города, также как и в Москве, располагались превосходные специализированные магазины по продаже чая. Золотыми буквами на витринах писали: «Здесь продаются все сорта китайского чая». С того времени, когда Царь Алексей в семнадцатом веке ввез в Россию чай из Китая, русские превратились в страстных любителей этого напитка. «Как только путешественник пересечет границу и окажется в России, он сразу почувствует аромат замечательного чая, которым его будут угощать на каждом шагу, — писал Коль. — Чай — один из могущественных кумиров России… ежедневный утренний и вечерний напиток, как непременное «Господи, помилуй» их утренних и вечерних молитв». Кто хотя бы раз попробовал настоящий чай, доставляемый китайскими караванами, какой пьют в России, тот никогда его не забудет; «ту бурду, которую мы называем чаем, русские едва ли сочли бы возможным пить».

Посещение одного из таких чайных магазинов было похоже на путешествие в Китай. Поскольку чай — жизненно важный напиток для россиян, люди, принадлежавшие к знати, обычно сами совершали покупку чая, так что магазины обставлялись столь же элегантно, как и гостиные. Мебель и все предметы убранства были китайской работы: китайские ковры покрывали полы, стены обивали вышитыми шелковыми панно. И всю эту экзотику освещали китайские фонарики, создавая иллюзию лунного света. Воздух был напоен восхитительным ароматом чая. Разнообразие сортов и названий достигало нескольких сотен, и поэтому ценники, высылаемые клиентам, походили на ботанические каталоги. Чай был расфасован по самым разнообразным коробочкам, которые стояли рядами, наподобие книг в библиотеке. В маленьких коробочках, называемых китайцами lansin, ценные сорта чая были завернуты в мягкую бумагу, а затем в свинцовую фольгу, чтобы не пропал аромат чая. Лансин укладывали в раскрашенные и лакированные шкатулки. Шкатулки с самыми дорогими сортами чая украшали барельефы с изображением сцен из китайских поединков в боевом искусстве и монгольских баталий.

Хотя чай в этих очаровательных магазинах служил основным предметом торговли, там продавались и другие товары — цветные картинки, трубки и чайные сервизы, мозаичные и резные деревянные изделия, китайская бумага, гладкая, как бархат, расшитые золотыми нитями, тонкие, как паутина, китайские шелка. Тут были механические куклы и игрушки изящнейшей работы. Владельцы магазинов разрешали покупателям заводить их. И тогда игрушечный джентльмен ехал на слоне, а другой перелетал через стол на драконе. Русские обожали эти забавные китайские игрушки.

В дополнение ко всем специализированным чайным магазинам по всему городу и по всей России были открыты чайные для простого люда. Они объявляли о себе яркими разноцветными вывесками, на которых на синем фоне изображался самовар в окружении белых чашек. В такие чайные обычно заглядывали извозчики, крестьяне и купцы. Они рассаживались группами за небольшими, расставленными рядами столами и оживленно беседовали, попивая из стаканов чай с сахаром вприкуску, по обыкновению простолюдинов.

Лучшие иностранные книжные магазины, в которых покупателям предлагались наряду с последними новинками и классические произведения их национальной литературы, также в большинстве своем располагались на Невском. Старая фирма Биреф и Гард продавала немецкие и французские книги. У Вольфа можно было купить книги, журналы и газеты на семи языках. Плюшар был лучшим издателем и продавцом литературы на французском. Смирдин держал престижный магазин русских книг, и в нем была широко представлена русская литература, а выпущенные им книги отличались особым изяществом. Смирдин издавал Пушкина и Гоголя, а также многих других авторов. В его магазине известные писатели и поэты часто встречались за завтраком и обсуждали вопросы литературы.

Любовь к чтению была так велика, что Коль писал в 1842 году: «Если что-либо и вызывает удивление иностранцев в Петербурге, так это прежде всего необычайная тяга к чтению в среде русской прислуги. Большинство прихожих в домах петербургской знати, где постоянно находятся ожидающие господ слуги, выглядят как читальные залы библиотеки; все собравшиеся там увлечены чтением книг. Самая обычная картина, которая предстает взору посетителя — это шесть- восемь человек, сидящие в разных углах, углубившись в чтение. И если это само по себе поражает иностранцев, предполагавших найти в этой стране лишь варварство, лень и невежество, то каково же будет их удивление, если они узнают, что именно читает прислуга. Это Мемуары Буриенна, История государства Российского Карамзина, Очерк универсальной истории Полевого, Басни Крылова, перевод Энеиды Вергилия — вот заголовки, которые предстанут взору интересующегося приезжего. Сегодня в России выпускается достаточно книг, чтобы ознакомить прилежного читателя со всеми стоящими новинками, а книжный рынок и библиотеки Петербурга мгновенно распространяют их.»

Общее количество имевшихся в продаже книг во многих магазинах Москвы и Санкт-Петербурга зачастую превышало 100 000 экземпляров. Книги популярных авторов стоили весьма дорого. Некоторые русские писатели за деньги, выручаемые от продажи своих сочинений, покупали поместья в несколько квадратных километров. Знаменитые литераторы получали от пяти до семи тысяч рублей за согласие публиковаться в популярных журналах и периодических изданиях, число подписчиков которых превышало двадцать тысяч.

Модным временем променада по знаменитому проспекту был промежуток между полуднем и двумя часами дня, когда дамы после завтрака выезжали в магазины. Мужчины выходили, чтобы повстречаться с ними и засвидетельствовать свое почтение. Затем, между двумя и тремя часами, после ежедневного военного смотра, когда биржа уже закрывалась и коммерческая деятельность замирала, светская публика прогуливалась вдоль Невы по Английской набережной и перед Адмиралтейством.

Некоторые экстравагантные чудаки взяли себе за правило показываться на этой набережной каждый день — один барон, столь толстый, что говорили, будто бы он не видел пальцев своих ног уже тридцать лет; молодой человек, который принял за правило всегда прогуливаться без шляпы, и еще один господин, одевавшийся в середине девятнадцатого века в стиле времен императора Павла: на голове его красовался пышный парик, а в руках была прогулочная трость с серебряным набалдашником. Александр I предпочитал совершать променады по Дворцовой набережной перед Зимнем дворцом. Во время своих ежедневных прогулок он иногда встречался с Джоном Квинси Адамсом, послом Америки, и вежливо расспрашивал его о жизни в Санкт-Петербурге. Николай I больше любил Английскую набережную, и там он свободно прохаживался с семьей среди своих подданных в сопровождении двух огромных лакеев, одетых в красные ливреи. Эти лакеи всегда были рядом с Императрицей, куда бы она ни отправлялась; они несли ее вещи, а также открывали перед ней двери.

Чтобы горожане, заполнявшие Невский проспект, могли вовремя попасть к месту своего назначения и выполнить различные поручения, в Петербурге существовала целая армия извозчиков и кучеров. Эти лица были поистине столь характерной и живописной частью российской жизни, что про них складывались песни и сказания, о них непременно рассказывали в своих воспоминаниях все путешественники. Пушкин писал:

…Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки.

И те извозчики, что гнали своих лошадей по необъятным просторам страны из одного города в другой, и те, которые быстро везли пассажира от одного конца улицы до другого, принадлежали к особому племени. Эта профессия зачастую передавалась по наследству от отца к сыну. Все кучера, богатые или бедные, состоявшие на службе или занимавшиеся частным извозом, были одеты одинаково. В состоятельных домах, в которых слуги носили ливреи, кучер все же продолжал одеваться в соответствии с русской традицией, хотя в таком случае его шапка могла быть из красного бархата, а армяк — из высококачественной ткани. Вплоть до 1920-х годов извозчики не отказывались от своего характерного наряда, который Теофиль Готье в 1858 году описывал так:

«Низкая шапка с круглой тульей плотно сидит на голове извозчика, поля у шапки загнуты, подобно крыльям, спереди и сзади. На нем длинный синий или зеленый кафтан, который застегивается сбоку на пять серебряных пуговиц. Кафтан образует на бедрах мягкие складки и перетянут черкесским ремнем, украшенным медной бляхой; у него небольшой стоячий воротник, под которым повязан шейный платок. Извозчик с бородой, распущенной на груди, с вытянутыми вперед руками, держащими вожжи, выглядит великолепно, победоносно… Чем толще извозчик, тем больше ему платят. Если он нанимался на ямщицкую службу, будучи худым, то, поправляясь, непременно требует повышения платы. Так как извозчик правит двумя руками, то хлыстом он не пользуется. Лошади хорошо понимают команды, отданные голосом. Русский ямщик и хвалит своих лошадей, и бранит; иногда он называет их нежными уменьшительными именами, а иногда ругает так ужасно, что присущая нам скромность не позволяет перевести такие слова…» (Но надо заметить, что кучер из респектабельного дома считал вопросом чести никогда не повышать голос.)

А работы у извозчиков было хоть отбавляй, так как русские не любили ходить пешком, даже если предстояло пройти всего полквартала. «Русский без кареты, — писал Готье, — как араб без коня». На улицах, занесенных зимой снегом и превращавшихся в непролазную грязь весной, экипаж был не роскошью, а необходимостью. В любом городе по всей стране имелось огромное число извозчиков. В середине девятнадцатого века только в Петербурге их было около восьми тысяч. Один из путешественников насчитал двадцать пять извозчиков на протяжении одного километра.

Хотя немало иностранцев приезжали в Россию, чтобы скопить капитал, большинство извозчиков были русскими. Они стекались в большие города со всех окрестностей и, поступив в ученики к другим возницам, работали с ними до тех пор, пока не скопят достаточно денег для покупки собственной лошади и саней или пролетки. Профессия предоставляла извозчику полную свободу; если ему не нравился какой-то город или корм для лошадей был там слишком дорогим, он мог уехать в другую местность и попытать свое счастье заново. В провинциальных городках, где фураж был дешевым, извозчики обычно содержали двух лошадей, в Петербурге же — только одну.

Для удобства извозчиков на улицах Санкт-Петербурга и Москвы устанавливались небольшие деревянные кормушки, к которым можно было подъехать и покормить лошадей. Извозчики всегда имели при себе небольшой мешок, торбу, который они в перерывах между поездками прикрепляли к голове коня. Сено продавали пучками на одну-две лошади во множестве палаток, а воду всегда можно было зачерпнуть ведром на канале.

Улицы Петербурга были заполнены самыми разнообразными повозками, которые везли лошади всех известных пород, от обычных терпеливых и выносливых русских ломовиков до великолепных, резвых серых рысаков орловской породы. Русские так любили волнистые, длинные гривы и пышные хвосты лошадей, что когда природа терпела неудачу и обделяла животных, люди приукрашивали коней, используя искусственные накладки. (Один из путешественников утверждал, что в Петербурге 20–30 процентов длинных лошадиных грив и хвостов были искусственными.)

Готье удивлялся тому, что движение на улицах Петербурга было оживленнее, чем в самом Париже. Здесь встречались разнообразные повозки, от грубых крестьянских телег до элегантных, отличавшихся особым лоском экипажей богачей. Широко распространенным транспортным средством были дрожки — маленькая открытая коляска, похожая на фаэтон, созданная для особенно любимой русскими быстрой езды, ради которой они охотно жертвовали удобством.

Упряжь дрожек была настолько легкой, что она казалась просто полосками кожи; деревянная дуга, соединявшая оглобли, воспринималась как рама картины с изображением головы лошади. Дрожки были обычно черного цвета с росписью синими или зелеными красками, сиденья выполняли из кожи, пол застилали восточным ковром, а чтобы ездок не замерз, его укутывали меховой полстью. Существовала разновидность дрожек, которые называли «эгоистками», рассчитанных на одного либо на двух человек. Они были настолько тесными, что второй пассажир, чтобы поместиться на сиденье, вынужден был обнимать спутника. «Ничего нет более красивого и хрупкого, чем этот маленький экипаж, который кажется выполненным каретником королевы Мэб», — восклицал Готье. Сам Николай I, одетый в военную шинель, нередко ездил по городу в открытых дрожках или в маленьких санках, в которые запрягали одну лошадь.

Так как все извозчики одевались одинаково, то некоторые горожане прибегали к преднамеренному обману. В стремлении продвинуться по служебной лестнице те, кому хотелось сделать вид, что они имеют собственный выезд, могли нанять особых извозчиков, называвшихся «синими билетами». Такие «лимузины своего времени» были элегантными экипажами с запряженными в них вороными конями, лоснящимися, как атлас, в упряжи, украшенной драгоценными металлами; кучера этих экипажей были одеты щеголевато, и своим ездокам они предлагали медвежьи шкуры, чтобы те могли в них укутаться в пути.

Извозчиков на улицах было так много, что стоило лишь оглянуться пешеходу, которому нужен был экипаж, как к нему, по словам Коля, подъезжали сразу десяток колясок, и «если оказывалось, что прохожий не желает воспользоваться их помощью, извозчики принимались красноречиво убеждать его в неудобствах пешей прогулки; они говорили, что погода слишком жаркая и можно потерять сознание в духоте, и что лучше сесть в их чистые дрожки, чем идти, утопая в грязи».

В городе, в котором здания иногда занимали несколько кварталов и требовалось чуть ли не полчаса, чтобы дойти до другого конца дома, даже самый заядлый пешеход обычно вскоре сдавался и кричал извозчику: «Давай!» Торба с кормом мигом исчезала с лошадиной морды, и возница начинал торговаться с клиентом. Твердой таксы на перевозку не существовало; в выходные дни извозчики, как правило, не уступали ни копейки, но в будни они были настолько вежливы и благодушны, что из любезности могли перевезти пешехода с одной стороны грязной улицы на другую совершенно бесплатно.

«Если кто-то вовсе не говорит по-русски, — рассказывал Коль, — извозчик все равно поймет его. Он знает, как галантно вести себя абсолютно с каждым, начиная от нищих и кончая Императором, и понимает любые иностранные языки». Если случалось, что пассажиром оказывался итальянец, извозчики, желая быть крайне вежливыми, бранили свою лошадь на ломаном местном наречии — смеси итальянского и русского: «Экко, сеньор, какая каналья!» Они благодарили немца на его родном языке, а если приходилось везти мусульманина, то приподнимали шапку со словами: «Да благословит Вас Аллах!» Англичан они называли «айсэйки» за их привычку повторять в разговоре «I say[48]».

В Санкт-Петербурге считалось, что извозчик-немец был самым умным возницей, финн — самым бедным и невозмутимым, поляк — неугомонным, а русский, никогда не пользовавшийся кнутом и любивший вести беседу с лошадью в пути — самым красноречивым. «Давай», — обычно говорил он, — «Ну, что там стряслось? Ослепла ты что ли? Живо, живо, пошевеливайся, берегись, здесь камень. Ты что не видишь его? Вот так. Умница. Гоп, гоп! Держись правее. Ну, куда ты смотришь? Вперед, прямо. Асса! Ух!»

Извозчики всегда были в хорошем настроении, их лошади ждали лишь сигнала, чтобы отправиться в путь, а в пути возницы пели, шутили и охотно вступали в беседу. Встречая знакомого на улицах, извозчики окликали его. В ожидании ездоков они лениво прохаживались около своих повозок, напевая песни родных мест. Глинка в своих мемуарах вспоминает песню извозчика из Луги, настолько прочно запавшую ему в душу, что композитор использовал ее мотив в партии главного героя оперы «Жизнь за царя». Встретив друзей на углу улицы, извозчики затевали игру в снежки, борьбу и отпускали шутки до тех пор, пока кто-нибудь из прохожих не нанимал их и они снова не отправлялись в путь.

Зимой дрожки и экипажи мгновенно заменялись различного вида повозками на полозьях. Шесть месяцев в году природа поддерживала в безупречном состоянии утрамбованную дорогу из снега и льда, и по ней сани скользили столь же мягко и бесшумно, как гондолы по каналам Венеции. Русские сани, писал один из путешественников, «превосходили по легкости, изяществу и практичности любые транспортные средства такого рода на всей земле. Они — результат многовекового опыта и изобретательности русского народа, которому полжизни приходится ездить по ледяным дорогам». Зимой можно было увидеть такое же разнообразие саней, как летом — экипажей. Их раскрашивали в красный, золотистый или серебристый цвета, отделывали причудливой резьбой и металлическими вертушками, медными и серебряными бубенчиками и колокольчиками. Придворных можно было узнать по ярко-красным саням и волчьим полстям. В середине девятнадцатого века один из аристократов прославился своими высеребренными санями, в упряжке которых мчались северные олени. Сбрую лошадей украшали медной или серебряной чеканкой, ярко-красной материей и сотнями разноцветных кисточек.

Среди всех этих выездов «самой величественной разновидностью», по мнению Готье, была романтическая тройка. Тройка представляла собой большие розвальни, ярко расписанные и позолоченные, как колесница Нептуна. В тройку вмещались четыре ездока и возница. Она могла мчаться с огромной скоростью и требовала очень высокого мастерства от кучера, так как в сани впрягали трех лошадей, но только средняя из них имела хомут и сбрую. Каждая из двух пристяжных лошадей управлялась с помощью лишь одной вожжи. Эти три лошади располагались веерообразно; одна из пристяжных называлась «кокеткой», а другая — «неистовой». У кучера было только четыре вожжи, чтобы править всеми тремя лошадьми.

Русские любили быструю езду. Скорость движения свидетельствовала о положении, занимаемом ездоком в обществе. В «Мертвых душах» Гоголь писал: «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «Черт побери все!» — его ли душе не любить ее?». Каждый иностранный путешественник дивился скорости русских кучеров и боялся довериться их мастерству. Натянув поводья, возницы трогались с места прямо вскачь и, несмотря на то, что их наказывали жесткими штрафами, когда они задевали пешеходов, извозчики мчались по улицам города, возбужденно покрикивая: «Поберегись! Поберегись! Пади! Пади!»

Внимание иностранных путешественников, наряду с извозчиками, неизменно привлекали также и шумные, многолюдные местные рынки с их красочностью и царящим на них оживлением. Многие иноземцы посвятили описанию их целые главы.

У русских существовала традиция выставлять все местные товары в одном здании, которое напоминало базары Константинополя. В каждом поселке и городе имелся Гостиный двор, обычно располагавшийся в самом центре. Кроме того для торговли яйцами, дичью, мясом и овощами было несколько специальных продуктовых рынков. Западноевропейские купцы и владельцы магазинов совсем не допускались со своими товарами на эти чисто русские базары. Русские купцы, их жены и семьи составляли особое сословие, и до революции они продолжали одеваться так же, как делали это в течение нескольких веков, сохраняя собственный стиль и верность национальным обычаям.

Санкт-Петербургский Гостиный двор был построен в конце восемнадцатого века, в годы правления Екатерины Великой. Огромное желтое здание длиною в несколько кварталов, украшенное белыми колоннами, замыкало просторный двор. Гостиный двор одним из фасадов выходил на Невский проспект, а другим — на Садовую улицу; здание имело также несколько флигелей и пристроек. Вдоль всех улиц, расположенных по периметру четырехугольного здания, выстроились в ряды магазины, так что этот квартал круглый год выглядел похожим на нескончаемую ярмарку. По русскому обычаю, торговцы, продававшие однотипные товары, выстраивались рядами в какой-либо определенной части рынка. Суконный ряд, где торговали шерстяными тканями, тянулся почти на полтора километра, имелся длинный ряд торговцев писчебумажными товарами и двойные ряды, где продавались игрушки, сладости, колокольчики и бубенчики. Здесь можно было найти все, что душе угодно. Коль вспоминал: «Словом длинный можно описать почти все в России. Их улицы с рядами домов — длинные, шеренги солдат — тоже длинные, длинный ряд верстовых столбов тянется вдоль их бесконечных дорог; все их здания вытянуты в длинные линии; ряды магазинов длинные и вереницы саней и караванов — тоже длинные.» Отыскивая необходимый им товар, люди просто спрашивали: «А где меховой ряд, галантерейный, шапочный?»

В петербургском Гостином дворе и его пристройках, по словам Коля, торговали десять тысяч купцов: «все чрезвычайно смышленые, расторопные, с белокурыми или русыми волосами и бородами», одетые в синие кафтаны и с синими картузами, какие носили владельцы магазинов по всей России. Зимой не разрешалось жечь костры, и чтобы согреться, купцы укутывались в тулупы из волчьих, бараньих или лисьих шкур. В свои небольшие лавки они заманивали прохожих самыми разными прибаутками, на все лады расхваливая свой товар: «Самая лучшая одежда!» «Казанские сапожки, первоклассные!», «У меня есть все, что угодно. Кому шкуру медведя? Волчью шкуру? Только зайдите!» В углах магазинов всегда горели лампадки, и торговцы любили окружать себя клетками с соловьями и другими певчими птицами. Когда посетитель совершал покупку, купцы на счетах, весьма характерном для России инструменте, мгновенно определяли, сколько он должен заплатить. На деревянном столе стоял дымящийся самовар, что позволяло продавцам в течение всего дня прихлебывать обжигающе горячий чай. Когда купцы были не слишком заняты заманиванием покупателей и не торговались с ними, они проводили время, играя в триктрак на деревянных столах и скамьях, стоявших прямо перед их лавками, а иногда — в мяч в длинных галереях, ловко перебрасывая его друг другу через головы проходивших мимо покупателей.

В Гостином дворе можно было найти любые самые лучшие русские товары и подделки под иностранные изделия. Чуть подальше по Садовой располагались еще два огромных рынка, Апраксин и Щукин двор, которые чаще всего посещали крестьяне и горожане-простолюдины. Вместе эти рынки занимали огромное пространство в 200 тысяч квадратных метров, которое почти целиком заполняли магазины, лавки и палатки — всего около пяти тысяч. Они теснились друг к другу так, что небольшие строения почти соприкасались крышами и между ними оставались только узкие проходы. Над неширокими деревянными воротами, ведущими на рынок, устанавливали иконы. Деревянные переходы и арки были переброшены от крыши к крыше, и они также украшались иконами и зажженными лампадами. Внутри рынка было сумрачно, стоял едкий запах квашеной капусты и кожи. Резчики по дереву сидели за своими станками, распевая во время работы песни собственного сочинения, играли шарманщики, и толпы бородатых русских в тулупах заполняли узкие проходы. Вперемешку с лавками, иногда прямо рядом с кабаками, где продавались водка и вино, стояли небольшие часовни с иконами, перед которыми крестьяне молились, стоя на коленях, или благочестиво крестились.

Любые подержанные вещи можно было найти на огромном Блошином рынке. Часть населения Петербурга постоянно обновлялась; здесь, подобно приливам и отливам, появлялись и снова отправлялись на поиски счастья жители провинции. Коль называл это явление «головокружительным кочевьем русского народа… Тысячи человек ежедневно проходили через городские ворота, не зная, превратятся ли они завтра в поваров или плотников, каменщиков или маляров.» Рынки предоставляли такой богатый выбор товаров, что, как писал Коль, «если бы в ворота вошли одновременно самоеды из Сибири и толпы обнаженных гуронов или чипевасов в том виде, в каком они обитали в своих родных лесах, то, скорее всего, лишь через несколько мгновений они отправились бы далее экипированными, как цивилизованные люди».

В одном из уголков рынка располагались торговцы иконами. Их товар был сложен стопками, как пряники, и иконы продавались дюжинами. Медные кресты и амулеты располагали снаружи лавок, стены которых были полностью увешаны сверкающими иконами всех форм и размеров в дешевых окладах под серебро и золото. На Готье произвел впечатление вид бородачей, продававших их, и он заметил, что с такими кроткими лицами они могли бы сами позировать художнику, писавшему Христа на иконах, которыми они торговали. Некоторые из образов были только что созданы учениками Санкт-Петербургской Академии художеств, но многие были старинными, и чем более закопченными и темными они выглядели, тем выше ценили их крестьяне, часто интересовавшиеся, не висели ли эти иконы ранее в церквях.

Так как в городе ежедневно праздновалось до пятидесяти свадеб, существовали ряды лавок, в которых продавались только свадебные принадлежности по вполне доступным ценам, в том числе всего за несколько копеек можно было купить металлический венец или венок из искусственных роз, скрепленных серебряной проволокой. Обычно лавки, в которых торговали смолой и мелом, были украшены по всему периметру рядами висящих балалаек. В некоторых ларьках не продавали ничего, кроме ладана, в других можно было купить белое одесское масло. Были там и магазинчики, торговавшие только медом из Казани, Тулы и близлежащих губерний. Можно было выбрать мед любого оттенка, от белого до очень темного, и разлит он был по бочонкам из липы. Целый квартал занимали лавки, в которых продавали огромное количество сушеных фруктов. Эти магазинчики были убраны просто фантастически. Тут красовались подставки с бутылками и банками, наполненными вареньем из Киева и различными сладостями. Вдоль стен стояли небольшие лари с изюмом, смородиной, миндалем и инжиром. В углах лежали огромные мешки с орехами, черносливом и ягодами можжевельника. У входа находились пузатые бочки с клюквой — ягодой, которую русские очень любят. Зимой мороженая клюква, похожая на маленькие красные кристаллики, отмерялась покупателям большими деревянными совками. Все эти магазины внутри и снаружи были увешаны гирляндами из длинных нитей с нанизанными на них сушеными грибами — любимой едой всех жителей России, независимо от их положения в обществе. Столы денежных менял располагались на каждом углу, заваленные монетами самых разных стран, но даже когда за таким столиком стоял мальчик лет двенадцати, почти никогда не случалось краж Если стол случайно опрокидывали проходившие мимо в спешке люди, они тут же начинали собирать монеты и все их возвращали меняле.

На Щукином дворе располагался птичий рынок, который заявлял о своем существовании кряканьем уток и воркованием голубей. Два длинных ряда деревянных лавок, обращенных к улице таким образом, чтобы проходившие могли видеть, что творится внутри, были до отказа заполнены птицами — большими и маленькими, живыми и забитыми — цыплятами, гусями, утками, лебедями, жаворонками, снегирями, коноплянками и соловьями. Над этими лавками на деревянных перекладинах, перекинутых через узкую улочку, мирно сидели голуби, и, как это ни любопытно — иногда бок о бок с кошками, которых держали, чтобы они уничтожали мышей. Русские никогда не употребляли в пищу голубей, считая, что эти птицы являются символом Святого Духа. Голубей покупали лишь для того, чтобы кормить и забавляться с ними, наблюдая, как они летают. Продавцы доставали их с перекладин с помощью шеста, к которому были прикреплены лоскутки. Размахивая такими палками определенным образом, торговцы умудрялись сообщить птицам, должны ли они лететь вверх или вниз, и, как это ни поразительно, голуби послушно выполняли команду. Соловьи, жаворонки и снегири продавались купцам, которые любили подвешивать клетки с ними в своих магазинах и кофейнях. Самую лучшую домашнюю птицу привозили из Москвы, а замечательных голубей — из Новгорода. Большинство певчих птиц поставляла Финляндия; гусей привозили даже из Китая, и они преодолевали более семи тысяч километров для того, чтобы прибыть на Щукин двор. Белки, ежи и кролики бегали в своих клетках. На задней стенке лавки, как правило, висели иконы с горящими лампадками, окруженные клетками с жаворонками.

Здесь продавалась в огромных количествах и замороженная птица: саратовские куропатки, финские лебеди, рябчики из Эстляндии и степные дрофы. Этих птиц упаковывали замороженными в огромные ящики и доставляли не только в столицу, но и во все уголки России. Подобные рынки существовали везде — будь то Тобольск, Одесса или Архангельск.

Огромный Сенной рынок, который Достоевский обессмертил в своем романе «Преступление и наказание», занимал целую площадь, расположенную на Садовой улице. На соседних улицах теснились лавки букинистов, в которых продавались подержанные русские и иностранные книги. Торговцы восковыми свечами предлагали свечи самых разных размеров и формы, свечи, украшенные позолотой или отделанные сверкающими кусочками металла и красными и синими стекляшками, свечи толщиной с человека и высокие, как столб, или же вытянутые подобно тончайшей нити. Сенной рынок был так забит людьми по утрам, что городовым с трудом удавалось очистить в центре проезд для экипажей. Одну сторону площади целиком занимали торговцы сеном и дровами, саженцами и садовыми растениями. Торговля сеном была очень оживленной; в середине девятнадцатого века в Петербурге было более шестидесяти тысяч лошадей. Крестьяне раскладывали сено на земле и разделяли его на небольшие охапки таким образом, чтобы извозчикам было удобно его покупать.

На другой стороне площади крестьяне продавали мясо и рыбу, масло и овощи, которые привозились в город целыми обозами. Груды яиц и горы масла были уложены на санях, превращавшихся в лотки и прилавки. Гусей тут же разделывали; кто-то мог купить шеи, кто-то — отдельно лапы, дюжинами и полудюжинами. Русские любили молочных поросят, и целые возы с ними прибывали, вытянувшись в линию, подобно цепочке муравьев. Как и во многих российских поселениях, здесь также были длинные ряды с мороженым мясом. Иностранцы поражались, наблюдая, как к рынку подъезжали сани с тушами быков и телят. Туши на глазах у покупателей разрубали топором и распиливали на части, и во все стороны разлетались кусочки костей и мяса. Никто не просил отрубить ломтик на бифштекс или отбивную — покупали большими кусками или частями туши. Огромные сани привозили мороженую зайчатину, а также лосятину, оленину и медвежатину. Крошечных, почти прозрачных маленьких рыбок, называемых снетками, привозили в больших мешках и накладывали на весы совковыми лопатами. Чтобы сохранить замороженными щук, лососей и осетрину, их накрывали снегом и кусками льда. Живых телят, лошадей, крестьянские телеги и сани продавали еще на одном огромном рынке, неподалеку от Александро-Невской лавры.

По всей России бродили, где им заблагорассудится, тысячи странствующих коробейников, предлагавших свой товар. Из всех свойственных русскому человеку черт характера одна, возможно, упоминается иностранцами особенно часто — это любовь россиян к перемене мест. «Крепостные пользовались большей свободой перемещения, чем немецкие крестьяне», — с некоторым удивлением отмечал Коль в 1842 году. В любое время в Санкт-Петербурге, как и в каждом русском городе, всегда можно было видеть толпы паломников и кочующих торговцев, которыми кишели улицы, базары и рынки.

На каждом углу в городе продавали горячий чай. Посреди огромного стола красовался медный самовар, в котором весь день кипела вода. Вокруг него выстраивались заварные чайники самых разных форм и размеров, большие и маленькие стаканы, блюдца с лепешками, печеньем и ломтиками лимонов. Продавцы чая либо сидели у своих столов, либо бродили рядом взад-вперед по улице. Они надевали на себя кожаный пояс, наподобие патронташа, в ячейки которого вставляли чашки и стаканы, и вешали через плечо сумку, наполненную лепешками и лимонами. Закутав свой самовар в толстую и плотную ткань, торговец чаем, прогуливаясь по улицам, выкрикивал: «Кипяток! Кипяток! Не изволите ли чаю?» Летом эти разносчики чая и сбитня (горячего напитка из меда с водой и мятой) превращались в продавцов кваса, ячменного или ржаного. В квас добавляли фруктовые соки, и поэтому существовало множество разновидностей этого напитка. Русские любили квас и с сочувствием относились к жителям тех стран, в которых невозможно было его купить. «Медовый квас! Малиновый квас!», — выкрикивали продавцы, обыкновенно демонстрируя этот напиток в прозрачных стеклянных кувшинах.

Торговцы продавали овсяный кисель, то есть мягкую толокняную пастилу, которую резали на куски и подавали с растительным маслом. Некоторые разносчики толкали перед собой тележки или везли санки, полные пряников с добавками мяты, меда и специй. На улицах продавали также апельсины, яблоки и арбузы. А кто-то разносил тарелки и вилки и торговал готовыми завтраками, в которые обычно входили икра, колбаса и вареные яйца. Русские любили поесть на свежем воздухе, и во многих селениях в местах, где собирался народ, устанавливались столы, сидя за которыми люди могли перекусить.

Иногда продавцы не только рассказывали о достоинствах своего товара, но и сочиняли хвалебные песни. Однажды Коль рассмеялся, услышав, как один бородатый парень в Харькове распевал на улицах нелепую частушку: «Я молодой колбасник и парень хоть куда. Все девчонки заглядываются на меня, которого сотворил Бог, а все парни любят мои колбасы, которые изобрел немец!»

Молоком в Петербурге зачастую торговали финки. У них были длинные косы с желтыми лентами, яркие платки и большие серьги. Одевались молочницы в красный сарафан и короткий жакет, отделанный по низу кроличьим мехом, и носили зеленые ботинки с красными шнурками. Они ходили от дома к дому, выкрикивая: «Молоко! Свежее молоко!»

В России мужчины, а не женщины, умели ловко носить на головах разные предметы — горы апельсинов, целые лотки с яйцами и даже корыта с водой, наполненные живой рыбой, не проливая ни капли. Вдоль каналов и улиц бродили продавцы обуви и лубков из Москвы; торговцы-татары расхваливали яркие шелковые платья; взад-вперед расхаживали, предлагая свои услуги, мастеровые; разносили капусту и петрушку, говядину и куриное мясо; встречались торговцы игрушками и бюстами греческих философов и даже продавцы певчих птиц, с ног до головы обвешанные клетками. Крики: «Булочки! Булочки! Пшеничные, поджаристые!», «Чудесная крупная слива!», «Прекрасные фиалки, гвоздика, герань!», «Пироги, пироги с карпом! С горохом! С грибами!», «Леденцы!», «Мы продаем всякую всячину! Кто купит? Мы продадим!», — были своеобразной музыкой улиц.

Более шести месяцев город лежал замерзшим подо льдом и снегом, солнце показывалось всего на несколько часов в день. Санкт-Петербург расположен на той же широте, что и южная оконечность Гренландии, северная часть Лабрадора и Гудзонова залива. Он лежит на параллели, где климат благоприятен лишь для берез, лесных ягод и колючих кустарников. В течение долгих темных дней человеку приходится обманывать природу, высаживая растения в теплицы, и в Санкт-Петербурге все разновидности фруктов и овощей вызревали в громадных «храмах» из сверкающего стекла. В 1842 году Коль писал: «В искусстве выращивания фруктов и овощей русские садовники превосходят всех своих собратьев, проживающих в других странах. Русские — самые лучшие огородники из всех народов Прибалтики. Как только новый город добавляется к Империи, так на его окраинах поселяются бородатые садоводы, и городские стены вскоре оказываются окруженными обширными огородами, где выращивают капусту, лук, огурцы, тыкву, кабачки, зеленый горошек и фасоль. Садоводы сообща обрабатывают угодья площадью в квадратный километр.» Огурцы и фасоль русские садовники высаживали в маленькие парники и из нескольких старых оконных рам изобретательно строили небольшие теплицы. В них нежные побеги защищали специальными матами, сплетенными из соломы, которые продавались на городском рынке. Применяя такой способ, садовники умудрялись использовать каждый луч январского и февральского солнца и противостоять морозам. Весенними ночами, когда становилось теплее, но мороз все еще представлял опасность, внимательные к своим растениям русские садовники закутывались в овечьи тулупы и ложились спать рядом с зелеными саженцами, выставив наружу голую пятку. Если ночью случались заморозки, окоченевшая нога будила их лучше любого термометра. В результате такого заботливого ухода за растениями именно русские первыми привозили на рынок спаржу и фасоль на зависть конкурировавшим с ними немецким садовникам.

В декабре, самом темном месяце года, никакие ухищрения не могли помочь садовникам, но как только в январе и феврале появлялись первые лучи солнца, в продаже сразу можно было увидеть свежий парниковый шпинат и салат. Коль отмечал, что к середине марта спелая клубника и черешня появлялись в витринах лучших фруктовых магазинов Невского проспекта, — правда, в эту раннюю пору столь же дорогие, как жемчуг. В конце марта поспевали бобы и абрикосы, а после того, как сходил лед, суда завозили в российскую столицу инжир и апельсины. Совершенно неясно почему, но, к удивлению Коля, в Санкт-Петербурге южные фрукты появлялись раньше и были дешевле, чем в немецких городах.

Коль 28 февраля посетил царские теплицы и оранжереи бывшего Таврического дворца князя Потемкина и увидел там тридцать помещений самых разных размеров, заполненных цветами, овощами и фруктовыми деревьями. Виноградные лозы были высажены низкими рядами и уже начинали цвести; предполагалось, что виноград поспеет к началу июня, «две с половиной тонны». На других аллеях росли абрикосовые и персиковые деревья, усыпанные цветами. За всеми растениями ухаживали очень тщательно: ожидалось, что к концу мая снимут 20 000 спелых абрикосов. Здесь находились также 15 000 горшков с земляникой, 6 000 горшков с бобами и 11 000 горшков с левкоями и другими цветами.

Специальные теплицы для вишневых деревьев, подобные тем, что во Флоренции использовались для выращивания апельсинов и лимонов, можно было держать открытыми лишь в летние месяцы. Некоторые состоятельные русские имели в своих поместьях такие теплицы с застекленными крышами и деревянными стенами из просмоленных бревен.

Готье отмечал, что, в отличие от Франции, в Санкт-Петербурге или Москве, казалось, не существовало понятия сезона для овощей, так как зеленый горошек и бобы появлялись на столах даже в разгаре зимы; русские так же любили фрукты, как немцы — шоколад. В 1858 году во время прогулок по Невскому проспекту Готье проходил мимо фруктовых магазинов, заваленных ананасами и арбузами. Яблоки продавались на каждом углу, а апельсинами торговали вразнос. Огромное количество фруктов привозили в Петербург издалека: виноград — из Астрахани и Малаги, яблоки на судах из немецкого города Штеттин. Горы яблок доставляли также из Крыма, где татары выращивали их в огромных садах, развозя затем по всей России в длинных обозах. Любимым фруктом как в Москве, так и в Санкт-Петербурге было «стеклянное яблоко» — белый налив — сорт, встречавшийся только в России. Это яблоки круглой формы с прозрачной, как стекло, зеленой кожурой, сквозь которую просвечивает мякоть плода. «Просто восхитительно», — писал Коль, — «есть такие спелые стеклянные яблоки в волшебные сумерки русского летнего вечера».

Летом огромное количество ароматной клубники завозили из Финляндии и Эстонии. В России в изобилии росли ежевика, клюква и черника, а также крыжовник и малина с очень крупными и вкусными плодами. Жители Западной Европы совсем не были знакомы с некоторыми разновидностями съедобных ягод, в том числе с нежной золотистой морошкой, произраставшей на болотах в северной Финляндии. Чтобы лучше сохранить ягоду, морошку поставляли в Петербург, засыпанную сахаром.

Фруктовые магазины были разбросаны по всему городу, а десяток самых шикарных из них находился на Невском проспекте. Продавали не только свежие, но и консервированные фрукты, так как русские увлекались приготовлением из местных ягод самых разных варений и повидла. Коль писал, что «в Санкт-Петербургском фруктовом магазине имеется также много разновидностей ягодных джемов в бочонках и горшках, как в аптеке лекарств». Существовал обычай — особенно в купеческих семьях — подавать гостям после обеда на серебряном подносе вазочки с вареньем, которое гости брали ложечками и запивали чаем. В витринах фруктовых магазинов красовались «сушеные груши и сладости из Киева, повидло, московское варенье и ягоды, американские цукаты, татарская халва, русская ягодная пастила, изюм, миндаль и инжир из Смирны, крымские орехи и сицилийские апельсины… вся Россия была заполнена курагой и персиками с Кавказа и из Персии».

Владельцы фруктовых магазинов, так же как и везде, любили показывать свой товар лицом. Они самым искусным образом расставляли в витринах фрукты, варенье в стеклянных банках и коробки с конфетами. Их укладывали так, чтобы получались замки, арки, стелы. Соблазнительные пирамиды фруктов размещали перед входом в магазин или выкладывали из них на полках различные фигуры. Среди фруктов и варений размещали яркие стаканы, наполненные сверкающими леденцами или сиропом. Такие высокие стаканы, напоминавшие колонны, покоились на основании из сладостей, которые служили им пьедесталами, а на самом верху красовались ананас или дыня. Везде, где только можно, вставляли букетики цветов, маленькие кустики клубники или крошечные вишневые деревца с плодами.

Спрос россиян на растения и семена был очень высок. В Санкт-Петербурге огромные рынки, похожие на цветочные базары Парижа, отводились специально для продажи рассады и саженцев. Левкои, розы, апельсиновые деревья и магнолии можно было купить или взять напрокат на вечер, чтобы украсить праздничный стол или танцевальный зал. Пол-России снабжалось растениями из-за границы и выведенными в Петербурге. В непрерывных схватках с силами природы петербургские садоводы добились таких высоких результатов, что они непременно, по словам Коля, получали в награду если не лавры, «то уж по крайней мере вишню, клубнику и розы».

Процветающая торговля растениями имела объяснение: русские очень любили украшать свои дома и квартиры, особенно зимой, различными зелеными растениями и цветами. Этот обычай удивлял и приводил в восторг посещавших Петербург иностранцев. Виктор Тиссо, французский журналист, путешествовавший по России в 1893 году, отмечал: «Даже в самом бедном деревенском трактире можно было увидеть цветы. Часто номера гостиниц оклеивали обоями с изображением плюща в кадках». Квартиры петербуржцев были просто заполнены цветами. Одна английская леди писала: «Здесь в каждой гостиной цветы: гелиотроп, жасмин, розы и вьющиеся растения». Готье восклицал: «Цветы! Это поистине русская роскошь! Дома переполнены ими! Цветы встречают вас у дверей и взбираются вместе с вами по лестнице. Гирлянды ирландского плюща обвивают перила, на лестничных площадках стоят жардиньерки, вокруг магнолии, кусты камелий и орхидеи, похожие на бабочек, слетевшихся на свет лампы. В хрустальных вазах на столах — экзотические цветы. Тут они живут, как в теплице, на которую и похожа русская квартира. Снаружи — северный полюс, а внутри вам почудится, что вы попали в тропики.»

В этих заполненных цветами квартирах с большими комнатами можно было заблудиться. Готье в 1858 году отмечал: «Наши парижские архитекторы, которые любят проектировать «ульи», могли бы поместить всю квартиру, даже двухэтажную, в один петербургский салон». Вестибюлю уделялось самое серьезное внимание, ибо всю тяжелую верхнюю одежду, шубы, шапки, калоши и отороченные мехом боты хранили именно там. В комнатах было очень жарко; их отапливали огромные печи, в которых сжигали березовые дрова. Двойные окна позволяли обойтись без ставней, но по вечерам их закрывали тяжелыми портьерами. Мебель, по словам Готье, была более громоздкой, чем во Франции, с необъятными кожаными диванами, пуфами и медвежьими шкурами вместо ковров; иногда небольшие чучела бурых медведей заменяли скамеечки для ног. Здесь всегда имелся особый уголок, зачастую отгороженный ширмой, где хозяйка дома принимала своих гостей. Комнаты обычно соединялись друг с другом с помощью раздвижных дверей. Помещение спальни не играло столь важной роли для русских, как для европейцев. Готье писал: «Русские, даже из высших слоев общества, остаются по сути кочевниками и не испытывают особой привязанности к своим спальням. Они ложатся спать там, где окажутся, иногда прямо в верхней одежде на тех больших зеленых кожаных диванах, которые можно встретить в каждой комнате.»

Все это обилие помещений было необходимым, так как русские семьи весьма многочисленны и отношения в них значительно менее формальные, чем в семьях европейских. В России обычное семейство включает множество родственников — незамужние тетушки, двоюродные братья и сестры и приемные дети, не говоря уж об учителях немецкого, французского и русского языков, воспитателях и прислуге.

Русское гостеприимство не имело границ и стало легендарным. В летние месяцы некоторые щедрые аристократы, имевшие усадьбы на петербургских островах, позволяли публике отдыхать на их землях и предлагали посетителям различные закуски и прохладительные напитки. Здесь играли оркестры, устраивались танцы, можно было ходить на яхтах под парусами, ловить рыбу, кататься на качелях и поиграть в шары, а в заключение насладиться фейерверком. Над входными воротами на четырех языках было начертано любезное приглашение. Каждый посетитель «приличного вида и поведения может здесь развлечься».

Мадам де Сталь рассказывает об обеде у одного известного петербургского купца: если хозяин кушал дома, то на крыше поднимали флаг, который рассматривался как вполне достаточное приглашение для всех его друзей. Дом графа Орлова, писала она, был открыт ежедневно в течение всей его жизни. «Каждый, кто хотя бы однажды побывал у него, мог придти туда повторно. Орлов никогда специально не приглашал к обеду. Было просто принято, что тот, кого здесь хотя бы однажды угощали, всегда будет встречен любезно, и зачастую хозяин с трудом узнавал половину гостей, сидевших за столом в его доме.» Каждая семья назначала по меньшей мере один день в неделю приемным. Такой день назывался jour fixe[49], и в течение его друзья и знакомые могли зайти в гости без всякого приглашения.

Иностранцев принимали с особым теплом, и в их присутствии разговор обычно велся на французском языке. Мадам де Сталь так рассказывала об этом: «Подвижность русской натуры позволяет им легко подражать любому стилю поведения; в зависимости от обстоятельств, они напоминают своими манерами то англичан, то французов, то немцев, но при этом всегда остаются русскими». Готье отмечал, что образованная часть жителей хорошо говорила по-французски, стилистически безукоризненно и так свободно, будто «они обучались языку на бульваре Капуцинов». Их манеры «изысканны, обходительны и безукоризненно учтивы». Они осведомлены о самых последних новинках французской литературы. «Они очень много читали, и какой-то автор, малоизвестный во Франции, вполне мог оказаться популярным в Петербурге». Они знали все последние парижские сплетни, и, Готье заметил: «Мы услышали множество пикантных подробностей о Париже, на которые мы не обращали внимание».

Застолья в России были долгими и обильными. Издавна существовал русский обычай, сохранившийся до наших дней, подавать к столу до основных блюд закуски — небольшие кусочки соленой и маринованной рыбы, мясо и различные салаты. Закуску, как правило, ели стоя у специально накрытого стола, а иногда даже в отдельной комнате. К закуске подавали различные сорта водки. Одна русская дама, писавшая свои воспоминания в 1920-х годах, рассказывала, что у ее дедушки был небольшой вращающийся стол, на котором выставлялось сорок различных сортов водки (лимонная, тминная, настоянная на березовых почках, зубровка, перцовка, клюквенная и т. д. и т. п.). Закуски были иногда столь обильными, что неподготовленные иностранцы могли подумать, что им уже подан полный обед, и, к своему огорчению, вскоре оказывались перед столом, ломившимся от яств, как это было принято у русских.

Одна англичанка, гостившая в 1853 году в семье со средним достатком, в которой хозяин был полковником, так описывала обед на двадцать персон, поданный в середине дня: «В качестве закуски к водке поставили на стол сардины, редиску, икру, хлеб и масло. Затем принесли борщ со сметаной и пирожки с мясом, блины с маслом и икрой. Потом пришел черед рыбе в белом соусе с трюфелями и каперсами, вслед за этим ели вареную дичь в белом соусе, консервированный горошек и французские бобы, языки, нарезанные тонкими ломтиками, и жареный картофель, куропатку, запеченную в сметане, с клюквенным соусом и солеными огурчиками и, наконец, охлажденный пудинг. Вина пили французские, рейнские, а также херес и портвейн. Каждое блюдо сервировали отдельно, как это принято в России». В русских ледниках пища сохранялась свежей даже летом. Жители этой страны потребляли сметану и простоквашу. Любопытно кулинарное замечание: сахар со времени правления Николая I делали только из свеклы и дыни. Русский Император не разрешал ввоз сахара, добытого трудом рабов.

Как истинный сын Франции, Готье посвятил целые страницы описанию своих обедов в России. В домах с хорошим достатком, но не баснословно богатых, вместе с белым хлебом на стол всегда ставили и черный, подавали русский квас и Grand Crus из Бордо, а также диковинку de la Veuve Cliquot — «вкуснейшее шампанское, которое можно было найти только в России». Это вино было создано во Франции в расчете на русский вкус, и Готье впервые попробовал его именно в России. (Особую радость Готье доставляла возможность охладить бутылку шампанского за считаные минуты, поместив ее между двойными рамами, что он регулярно проделывал в своем гостиничном номере.) Иногда ему подавали ветчину из медвежатины, бифштексы из оленины, а также восхитительную стерлядь с Волги, крупную русскую спаржу — «нежную, белую, а вовсе не зеленую» и превосходные южные дыни. Он описывал также впечатления от вкусных щей, непременного первого блюда как в богатых, так и в бедных домах, цыпленка с брусникой и пожарских котлет, которые сам император случайно открыл для себя в провинциальной гостинице неподалеку от Торжка. На десерт подавались в больших количествах фрукты — апельсины, ананасы, виноград, груши и яблоки, уложенные в красивые пирамиды. В один из вечеров, вспоминал Готье, между нугой и маленькими пирожными были расставлены букетики из фиалок, которые после обеда хозяйка любезно преподнесла своим гостям.

В столице в течение всего девятнадцатого века и вплоть до 1914 года санкт-петербургский «сезон» официально начинался Новогодним приемом, который царь давал в Зимнем дворце для дипломатического корпуса. Торжество проходило в просторном белом Георгиевском зале, длиною в 40 и шириною в 20 метров, с его мраморными коринфскими колоннами и шестью огромными люстрами. Там сам император восседал на большом, отделанном красным бархатом золоченом троне с гербом, вышитым на спинке золотыми нитями по бархату. Император принимал поздравления собравшихся в зале дипломатов. После этого приема и до наступления Великого поста в течение зимних недель, когда столица была скована льдом, элегантное общество окуналось в круговорот концертов, банкетов, балов, оперных спектаклей, раутов и полночных ужинов.

Зимой светская дама поднималась поздно и появлялась в своей гостиной не раньше, чем в два-три часа дня. Иногда она отправлялась на прогулку в санях, а затем принимала гостей к чаю. Ужин начинался рано, около шести, а после него наступало время балета или оперы. Затем она возвращалась домой, чтобы отдохнуть перед балом, выезжала около полуночи и веселилась там до трех-четырех часов утра. Ужины, которые продолжались до пяти-шести часов утра, были в то время в большой моде.

Иногда устраивали Белый бал, на котором незамужние красавицы в девственно белых платьях танцевали кадриль с молодыми офицерами, а пожилые дамы, сопровождавшие юных девиц, внимательно за ними наблюдали. Давался также так называемый Розовый бал для молодых замужних пар, на котором в вихре вальсов, цыганской музыки, сверкающих мундиров и драгоценностей, по словам дочери английского посла, создавалось ощущение «что у вас крылья вырастают за спиной, а голова уносится к звездам».

Более всего каждый петербуржец мечтал получить приглашение в Зимний дворец. Здесь, в месте нахождения самого великолепного двора Европы, Их Величества устраивали балы и приемы на две, пять, а иногда на десять тысяч человек. Билет на такой вечер воспринимался как приглашение в сказочную страну.

Двор был особым миром, жизнь которого регламентировалась сложным протоколом и традициями, выработанными еще в годы правления императриц Елизаветы и Екатерины. В огромном Зимнем дворце проживало около шести тысяч человек. Через две тысячи окон свет проникал в 1100 залов и комнат, и солнечные лучи озаряли хранившиеся здесь сокровища: зеркала, люстры, картины, дорогие персидские ковры, мебель красного и палисандрового дерева, обтянутую роскошным шелком и атласом. Золотую гостиную украшала мозаика в византийском стиле, а Малахитовый зал напоминал царские чертоги Нептуна. Все в нем отделано белым и золотым, а колонны, столы и огромные вазы искусно выполнены из великолепного зеленого малахита.

По этим, затянутым шелком комнатам и залам с натертыми до блеска полами, вниз и вверх по 117 лестницам дворца бесшумно двигалась целая армия слуг и лакеев в великолепных ливреях. Придворные шталмейстеры в мундирах с императорскими орлами и головных уборах с длинными развевавшимися красными, желтыми и черными страусовыми перьями плюмажа бесшумно двигались на мягких подошвах лакированных туфель. Блистательные лакеи в белоснежных чулках взбегали перед посетителем по лестницам, покрытым коврами. У каждой двери стояли неподвижно, словно выточенные из камня, служители в разнообразных ливреях, соответствующих назначению и убранству того зала, перед которым они находились. Некоторые были одеты в традиционный черный сюртук, другие — в польские накидки и красные туфли с белыми чулками. У одной из дверей стояли два красавца лакея в малиновых тюрбанах на голове, заколотых блестящими пряжками. Высокие темнокожие арапы в тюрбанах и шароварах молча возвещали о прибытии Их Величеств, распахивая перед ними двери.

Балы проходили в великолепном Николаевском зале, длиной 61 и шириной 18,5 метров. Его огромные двери были выполнены из красного дерева и украшены золотым орнаментом. За целую сотню лет церемониал великолепных ассамблей не претерпел изменений. Описания балов времен Николая I практически совпадают со свидетельствами приглашенных на празднества, проводившиеся полвека спустя в дни правления Николая II. Единственным новшеством, пожалуй, было использование электрического освещения вместо свечей.

Теофиль Готье однажды присутствовал на одном из таких балов в Николаевском зале, состоявшемся зимой 1858 года. В тот вечер все замерло в снежном, морозном безмолвии, и «луна, стоявшая высоко в небе, чистая и ясная, проливала свой загадочный свет на ночную белизну, делая тени голубыми и придавая фантастический вид силуэтам неподвижных экипажей. Зимний дворец пламенел всеми своими окнами, подобно горе с тысячами пробитых в ней отверстий, светившейся изнутри».

На великолепной Иорданской лестнице, украшенной огромными колоннами, на ступенях каррарского мрамора стояли шпалерами кавалергарды в сверкающих серебряных кирасах и шлемах с двуглавыми орлами, а также лейб-казаки в ярко-красных мундирах. Вдоль стен залов стояли лакеи в царских ливреях, застывшие в полном молчании. Готье писал: «Длинная галерея с полированными колоннами и натертыми до блеска полами, в которых отражались золото, пламя свечей и картины, уходила вглубь дворца… Это зрелище напоминало раскаленную докрасна печь. Полосы огня мчались вдоль карнизов, торшеры с тысячами рожков походили на воспламенившиеся кусты, и сотни люстр свисали с потолков, напоминая яркие созвездья…»

В воздухе стоял аромат древесины, сжигаемой в огромных изразцовых печах, и фимиама, наполнявшего ароматами комнаты, по которым проходили лакеи, размахивая серебряными курильницами. Вазы с благоухающими цветами стояли в фарфоровых и серебряных чашах, корзины с орхидеями и разнообразными растениями заполняли залы. В такие праздничные вечера Николаевский зал превращался в зимний сад с длинными аллеями благородных лавров и рододендронов.

Мундиры военных были отделаны золотым шитьем; на груди их сверкали бриллиантовые ордена и медали и ярко выделялись широкие орденские ленты. Молодые гусарские офицеры в алых и синих ментиках и начищенных до блеска сапогах носили столь плотно облегавшие ноги лосины, что их приходилось надевать с помощью двух солдат.[50] Элегантные черкесские и монгольские офицеры в своих экзотических, восточных униформах привносили в зал дыхание дальних окраин Империи. В тот вечер, когда бал посетил Теофиль Готье, Император Александр II был облачен в светло-голубые брюки в обтяжку и белую куртку до бедер, воротник и рукава которой были оторочены мехом голубого сибирского песца. Воротник его мундира и грудь сверкали позументами и орденами.

На все официальные церемонии и многие балы дамы, «имевшие приезд ко Двору», надевали красивые и элегантные придворные платья. Их носили поверх белой шелковой или атласной нижней юбки и отделывали золотой тесьмой или шитьем по подолу и спереди. Лиф и шлейф такого платья были из малинового, зеленого или синего бархата, расшитого золотом, а бархатные рукава свисали чуть не до земли. Волосы дам были завиты и уложены в золотую сетку. Поверх носили диадему или кокошник из бархата в тон платью, также богато расшитый золотом и драгоценными камнями. К кокошнику прикрепляли вуаль из кисеи или кружев, спадавшую на плечи. Императрица и великие княгини надевали такие же платья, только более богато расшитые и с более длинным шлейфом, усеянным бриллиантами. Сеточки, в которые укладывались их волосы, также сверкали бриллиантами.

Придворный бал начинался в девять вечера, когда появлялся главный церемониймейстер и трижды громко ударял в пол жезлом, украшенным золотым двуглавым орлом. Звуки замолкали, и наступала полная тишина. Главный церемониймейстер провозглашал: «Их Императорские Величества», — и в тот момент, когда открывались огромные двери и начиналось впечатляющее шествие, дамы склонялись в глубоком реверансе, сопровождаемом шелестом сотен платьев. Первыми шли обер-гофмаршал и обер-гофмейстерина двора, за ними следовали Император и Императрица, самые знатные царедворцы и их пажи, Цесаревич, великие князья и великие княгини. Исполнялся торжественный и волнующий национальный гимн. Зрелище выхода русского Царя было настолько великолепным, что госпожа Лотрап, жена американского министра, в 1895 году в изумлении рассказывала: «Я пришла к заключению, что Их Величества были для россиян тем же, чем является солнце для всего нашего мира… Я не рассчитываю, что вы поймете меня — это нужно увидеть и прочувствовать.»

Придворный бал всегда открывался полонезом. «Это был не танец», — писал Готье, — «это был парад, своеобразная, торжественная процессия». Все гости выстраивались в два ряда, оставляя проход в середине бального зала. После того, как каждый занимал свое место, оркестр начинал исполнять величественную музыку. (Госпожа Лотрап вспоминала, что оркестр играл полонез из оперы Глинки Жизнь за царя.) И шествие приходило в движение. Впереди шел Император с княгиней или другой дамой, которой он хотел оказать честь. По мере продвижения процессии, офицеры и другие гости приглашали дам, и так пара за парой присоединялись к танцующим под музыку, темп которой ускорялся. Кавалеры, совершив круг по залу, возвращались в начальную позицию и обменивались дамами. Дамы в своих роскошных украшениях из перьев, бриллиантов и цветов двигались легко», — писал Готье, — «скромно опустив глаза или рассеянно скользя взглядом по залу, маневрируя, изящно изогнувшись или едва заметно переставив каблучок, в облаках шелка и кружев, освежая разгоряченные щеки быстрыми движениями веера.»

Вслед за полонезом, точно так же, как в Вене или Париже, танцевали вальсы, кадрили и котильоны. Что же касается мазурки, то ее исполняли в Санкт-Петербурге с неподражаемым изяществом и совершенством.

Страсть русских женщин к драгоценностям становилась очевидной при взгляде на любую головку, шею, ушко, запястье, пальчик и талию. Платья из тарлатана, тафты и кисеи украшались бриллиантовыми подвесками, закреплявшими сборки на юбках; бархатные ленты пристегивались жемчужинами, а нити прекрасного восточного жемчуга вплетались в волосы или обвивались вокруг шеи в несколько рядов.

Готье, наблюдавший за этим зрелищем с балкона, впоследствии писал, что бальная зала напоминала великолепный калейдоскоп, в котором непрерывно менялись краски и возникали все новые картины: «Вихрь вальса развевал платья, как у кружащихся дервишей, и в быстро менявшейся картине празднества созвездия бриллиантов и золотые нити вычерчивали светящиеся линии, подобные молниям, а маленькие ручки в перчатках, легко лежавшие на эполетах вальсирующих, напоминали белые камелии в вазах из чистого золота.»

Около одиннадцати вечера, продолжал описание бала Готье, Император Александр II пригласил всех перейти в другую галерею, где были накрыты столы для ужина. Как только он переступил порог, в зале одновременно вспыхнули пять тысяч свечей, залив все вокруг ярким светом. Такое чудо свершалось благодаря тому, что все свечи соединялись между собой тонкими хлопчатобумажными нитями, пропитанными легко воспламеняющейся жидкостью. Огонь, зажженный в шести-семи местах, распространялся почти мгновенно. Так же зажигались тысячи свечей в Исаакиевском соборе.

Во время ужина Императрица сидела на помосте за большим столом подковообразной формы. Позади ее золоченого кресла к мраморной стене был прикреплен огромный букет из камелий и роз нежных тонов, похожий, по словам Готье, «на гигантский фейерверк из цветов». Двенадцать арапов в белых тюрбанах, зеленых камзолах с золотой окантовкой, широких красных шароварах, перехваченных кашемировыми поясами, в одеждах, каждый шов которых был отделан тесьмой и вышивкой, сновали вверх-вниз по ступенькам помоста, передавая лакеям блюда или забирая их. Такие торжественные ужины вспоминали и многие другие иностранцы. Английский посол времен царствования Александра III рассказывал о прекрасном «Пальмовом бале», на котором ужин был сервирован в огромном зале, превращенном в зимний сад. Столы были накрыты вокруг пальм, привезенных из оранжерей Царского Села и расставленных среди цветочных клумб, так что зал напоминал настоящую тропическую рощицу.

Госпожа Лотрап писала: «В зале, в котором был подан ужин, балкон проходил по всему периметру, и на противоположных выступах его играли сменявшие друг друга два оркестра. На ужин пригласили две тысячи человек, и их обслуживали одновременно без малейшей задержки. На столах двухметровой ширины были расставлены великолепные серебряные фигуры коней и рыцарей, высотой до одного метра, серебряная ваза с пальмовыми ветками и цветами, затем другая композиция, далее серебряный канделябр на пятнадцать свечей и еще один прекрасный светильник, все из чистого серебра. Перед каждой парой гостей стояла серебряная солонка. Эти солонки различались формой — моя была в виде медведя. Стол был сервирован очень красивыми приборами, в основном серебряными с позолотой. В роскошно убранной комнате стоял огромный круглый стол и буфет, заставленные пирожными, чаем и прочими напитками. Еще один буфет, помещенный в коридоре, видимо, был длиной в полсотни метров. На нем стояли шампанское, чай, лимонад, торты — все очень красиво сервировано. В течение вечера разносили мороженое, по форме и цвету напоминавшее различные фрукты.»

Госпожа Лотрап вспоминала, что Александр III был одет в алый мундир кавалергарда и брюки темного цвета, а в руках он держал медную каску, увенчанную орлом. Его живая небольшого роста супруга, Императрица Мария Федоровна, была в белом газовом платье с нашитыми на ткань серебряными полосками. Ее шею украшали бриллиантовые бусы, крупные бриллианты сверкали в серьгах, а на голове сияла тиара из великолепных бриллиантов. После ужина танцы продолжались до половины второго ночи. Как только Их Величества покинули бал, компания, закутавшись в шубы и накидки, мгновенно растворилась в морозном воздухе, и блестящее зрелище исчезло, как по мановению волшебной палочки.

Темные зимние дни были столь долгими в северной столице, что приход весны и появление первых солнечных лучей воспринимались в Петербурге как настоящее чудо. В этот совсем краткий прекрасный отрезок времени Нева искрилась голубизной, дни становились длиннее, а в начале лета в город приходили призрачно-туманные белые ночи. Петербург утопал в зелени.

В годы своего правления и Александр I, и Николай I выделяли немалые средства на создание общедоступных парков и садов во всех городах страны. Но нигде не было таких прекрасных зеленых парков, свидетельствовавших о победе человека над природой, как в Петербурге. Здесь с такой любовью ухаживали за деревьями и цветами, что они пышно разрастались в климате и грунте столь же неблагоприятном, как и мшистые болота Сибири.

Летний сад, которому Петр Великий так щедро дарил свое внимание, был самым знаменитым и любимым всеми горожанами парком, вдохновлявшим многих поэтов. Летний сад расположен в центре Петербурга и ограничен с одной стороны Невой, а с трех других — реками и каналами. Длинные аллеи, обсаженные деревьями, украшенные беломраморными скульптурами, прерывались цветочными клумбами. Зимой цветники закрывали соломой и циновками, а статуи прятали в маленькие деревянные домики-кабинки. В апреле, когда жители снимали шубы, просыпались деревья и статуи сбрасывали свои зимние одежды. Весной и летом сады содержались в образцовом порядке: траву регулярно поливали, а дорожки тщательно мели. Высокая решетка и огромные металлические ворота Летнего сада с их изящными завитками, арабесками и устремившимися ввысь копьями были выполнены прославленными тульскими мастерами. Ограда настолько знаменита своей красотой и совершенством композиции, что в середине девятнадцатого века один англичанин специально приехал из Лондона, чтобы увидеть ее и, сделав зарисовки, он тут же, довольный, вернулся домой.

Пушкин очень любил Летний сад и, живя неподалеку, часто приходил туда летом в ранние утренние часы, когда сад был безлюден и исполнен покоя. В 1834 году он писал своей жене: «Летний сад — мой огород. Я просыпаюсь и иду туда в своем халате и тапочках. После обеда я сплю там, читаю и пишу. Это мой дом.»

Летний сад был местом прогулок и отдыха юных петербуржцев. Сюда приходили девочки с гувернантками, учителя с учениками, няньки с детьми. Здесь можно было с удовольствием наблюдать, как беззаботно играют малыши. На протяжении всего девятнадцатого века существовал обычай: люди самого разного происхождения одевали маленьких сыновей до семи-восьмилетнего возраста в русском стиле — аккуратный кафтанчик с щеголеватым ремешком, на манер купцов из Гостиного двора, высокая татарская шапка, похожая на ямщицкую, или черкесская — отороченная мехом. Волосы у ребят были одной длины, коротко подстриженные «под горшок». И только в девять-десять лет мальчики из обеспеченных семей переходили на европейскую одежду. Так одевались и маленькие великие князья. Под руководством гувернеров из самых разных стран Европы дети учили одновременно несколько языков. А няни-иностранки усваивали самые разнообразные нежные уменьшительные обращения на русском языке, выражающие ласку и привязанность к подопечному: любезный мой, миленький, голубчик, душенька. Петр Чайковский начал оперу «Пиковая дама» прелестной сценой в Летнем саду: няни смотрят за своими малышами, и хор звонких ребячьих голосов звенит в тишине.

Каждый год в майские дни, особенно по воскресеньям, Летний сад становился местом проведения праздников под открытым небом. Здесь играл военный духовой оркестр, и дамы в своих лучших нарядах прогуливались под руку с офицерами в великолепных мундирах. На Троицу русские купцы собирались в Летнем саду на особую церемонию, проводившуюся ежегодно в дореволюционной России. В этот день их сыновья-женихи и дочери-невесты встречались в Летнем саду на смотринах. Юноши могли вдоволь наглядеться на девушек, а те специально приходили, чтобы показать себя. Девицы стояли рядами вдоль клумб, а матери — чуть поодаль от своих красавиц. Молодые люди в богатых кафтанах и отороченных мехом шапках, с тщательно уложенными бородами, медленно шли в сопровождении отцов вдоль ряда зардевшихся безмолвных девиц. Девушки надевали самые лучшие праздничные наряды, и на них было столько золотых украшений и других ювелирных изделий, сколько мамаши могли разыскать в собственных шкатулках или в бабушкиных сундуках. Это называлось смотрины невест. Если кто-то делал свой выбор, то через восемь дней назначалась повторная встреча в узком кругу родственников, на которой присутствовали главные действующие лица. Аналогичные смотрины невест из купеческих семей проходили и в провинциальных городах накануне больших религиозных праздников.

Отдельные группы петербуржцев отдавали свое предпочтение разным городским паркам; немецким мастеровым нравилось бывать в одном из садов, где они давали концерты, устраивали балы и иллюминации. Излюбленные места отдыха располагались на островах. В Петровском парке в конце девятнадцатого — начале двадцатого века в присутствии публики на озере разыгрывались морские сражения. Участники представления облачались в исторические костюмы и использовали подлинное снаряжение, а по окончании действа небо освещалось огнями фейерверка. В Екатерингофе в один из майских дней устраивали традиционное гулянье в экипажах, на котором обычно появлялся император. Летом в пригородах Петербурга, в императорских парках, отмечалось множество разных событий. В июле в Петергофе проводились грандиозные гуляния, на которые приглашали всех жителей города.

В 1837 году была проложена первая российская железная дорога от Санкт-Петербурга к Царскому Селу и Павловску. На воскресные прогулки в Павловский парк особенно любили приезжать купцы и лавочники. На железнодорожной станции, расположенной на краю живописного парка, открыли ставший знаменитым ресторан Воксхолл и рядом с ним — концертный зал, в котором по выходным дням устраивались бесплатные концерты. Король вальсов Иоганн Штраус приезжал из Вены каждое лето с 1865 по 1872 год, чтобы дирижировать оркестром в этом зале.

Обширные императорские парки Царского Села были всегда открыты для публики, за исключением небольшого собственного сада у Александровского дворца, в котором царская семья могла в любое время прогуливаться в уединении. «Эти парки, — заметил один американский писатель в 1909 году, — одни из самых ухоженных уголков на земле. Из-за сурового климата деревья и цветы требуют особой заботы. Солдат-инвалид руководит армией в пятьсот садовников. Один из ветеранов тут же бежит за каждым упавшим листом, и каждую травинку непременно вынимают из озера или реки… в результате парки содержатся в таком же порядке, как и танцевальные залы.» Бедекер в своем объемном и подробном путеводителе по России издания 1914 года обратил внимание путешественников на то, что концерты популярной музыки, исполняемой хорошими оркестрами, можно послушать летом каждое воскресенье в парках Павловска и Ораниенбаума. В Петергофе военный духовой оркестр играл ежедневно, а оркестр Императорского двора бесплатно давал концерты каждый вторник, четверг и пятницу.

Петербуржцы любили летом покататься на лодках, когда искрящаяся река серебряной рамой окаймляла красивейшие части города. Дельта Невы с ее сорока островами летом заполнялась бесчисленными лодками и отдыхающими горожанами. На многих островах, таких как Каменный, располагались дачи[51]. На некоторых были открыты популярные ночные рестораны; во время правления Александра II — знаменитые «Самарканд» и ресторан Излера, где цыгане пели до утренней зари. Петербуржцы любили поездки на Елагин остров. Там давал концерты военный духовой оркестр, и собравшиеся слушали музыку, любуясь поблескивавшей водной гладью. На многих островах имелись качели, парки с различными аттракционами. На Крестовском острове в середине девятнадцатого века бесчисленные тропинки, переплетаясь, сходясь и вновь разбегаясь, выводили к берегу, откуда открывался прекрасный вид на Финский залив. На этот остров, любимое место прогулок рядовых петербуржцев, крестьяне и купцы приплывали на веслах в своих расписных лодках. Бесчисленные горки и качели были построены здесь для увеселения публики, и любимый всеми кипящий самовар можно было увидеть на траве под каждой группой сосен, а вокруг самовара — шумную компанию, в которой распевали песни и рассказывали друг другу истории.

Коль рекомендовал путешественнику: «Перед заходом солнца наймите лодку с полудюжиной крепких энергичных гребцов и отправляйтесь на прогулку по рукавам Невы, а затем выйдите в Финский залив. Там стоит задержаться ненадолго, чтобы полюбоваться на огромный диск летнего солнца, опускающегося за горизонт… а на обратном пути ваши гребцы, распевая песни и выпивая время от времени, быстро помчат вас по водной глади, огибая острова. Вы увидите проблески ночных огней рыбацких деревушек, залитые светом окна великолепных дач, полночное движение и суету на островах, жизнь на которых и ночью остается не менее бурной, чем в дневное время».

По ночам в середине лета все шесть рукавов реки заполнялись лодками. Лодочники в богатой одежде ярких цветов играли на дудочках, тамбуринах и рожках. Музыканты находились во многих лодках с горожанами; иногда дружеские компании, игравшие на разных инструментах, нанимали лодку для прогулок. Гребцов часто подбирали по голосам, и молодые парни сначала гребли против течения, а затем опускали весла; лодки прибивались друг к другу и медленно плыли по воле волн, а гребцы в это время все вместе пели. Их песни звучали столь слаженно, что люди выходили на балконы и на берега реки, слушая пение, а когда концерт заканчивался, эта случайная аудитория разбредалась, распевая только что услышанные мелодии, унося их с собой во все уголки города.

Эти светлые северные ночи — Белые ночи — отличаются волшебной красотой. «Представьте себе прелестный мир чистоты и яркого света, — писал Коль, — с источником света, невидимым над горизонтом; ночь, которая ничего не скрывает: ни щебечущих птиц, ни бодрствующих горожан, ни растения и цветы, окраску которых можно различить; короче говоря, вы сможете одновременно наслаждаться и всеми прелестями ночи, и всеми удовольствиями дня… Представьте себе, — продолжал он, — все это оживление, царящее на тысячах лодок. Англичане с их военно-морскими навыками, гордые своим превосходством в умении управлять элегантными небольшими барками; немцы, получающие удовольствие в ночных прогулках вместе с семьями, забывшие о заботах дня; русские, распевающие на воде свои мелодичные народные песни… Сядьте в одну из лодок. Все волшебные виды Венеции и каналы с гондолами не могут сравниться с живописным северным летом. Тщетно вы будете искать город на всем земном шаре, где вы могли бы получить такое же удовольствие, какое подарит вам Петербург в период своих очаровательных белых ночей».

Примечания:

4

В русской легенде рассказывается, что город Китеж, чтобы не подчиниться монголам, опустился на дно озера со всеми своими жителями. В канун Иванова дня видны огни этого города, мерцающие в глубине. В 1905 году Римский-Корсаков использовал этот сюжет для создания оперы Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии.

5

Татары, или тартары, как часто произносили это слово, — имя, данное русскими жителям южной части Золотой Орды. В конце концов и монголов стали называть в русских летописях татарами.

42

В 1842 году население Петербурга составляло 500 000 человек, а в 1914 году оно превысило два миллиона.

43

Увы, при быстром росте населения и производства вода реки была так сильно загрязнена, что в конце прошлого века ее уже нельзя было пить, и неудовлетворительное качество невской воды вызвало вспышку холеры в городе. В 1914 году в справочнике Baedeker туристам советовали пить только кипяченую воду либо очищенную, в бутылках.

44

Сегодня в городе существует около 500 мостов через реки и каналы. Мосты разводятся каждую ночь на несколько часов, чтобы суда могли выйти в море или пройти вверх по Неве. В течение этого промежутка времени острова оказываются отрезанными друг от друга.

45

Аи Petit Bazaar — Небольшой универсальный магазин (фр.)

46

Aux Gourmets — У гурмана (фр.)

47

billet doux — любовных записок (фр.)

48

I say — По моему мнению (англ.)

49

jour fixe — Определенный день (фр.)

50

Как совершался этот подвиг, рассказывает А. А. Мосолов в книге «При дворе последнего императора». «Облачиться в эту форму было нелегко, так как на лосинах не должно было быть ни малейшей складки… Для того их слегка смачивали, посыпали внутри мыльным порошком, и затем два дюжих человека «втряхивали» в лосины, надеваемые обязательно на голое тело. Я надеюсь, что мои читатели простят мне эти слегка вульгарные подробности. Но трудно найти способ передать точно идею того, что делали эти два военных. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть, как мельник пытается добавить муки в недостаточно набитый мешок? Он встряхивает и бьет мешок кулаком. Это как раз то, что вынуждены были делать эти двое. Они били лосины, и таким образом офицеров удавалось всунуть в них.»

51

Даже в середине девятнадцатого века природа так близко подступала к городу, что одна дама, сидя в своем саду в окрестностях Петербурга, была испугана появлением медведя, которого ей удалось прогнать, швырнув в его голову томик Жорж Санд.