5. В КРЕМЛЕ И ЗА ЕГО СТЕНАМИ

За высокими стенами этой крепости безраздельно господствовал царь, «подобно райскому дереву, посаженному Всевышним», — странная смесь хана и первосвященника. Если крестьяне и купцы проходили мимо Теремного дворца и забывали снять шапки в знак уважения к жившему в нем всемогущему государю, их секли кнутом. Боярам было велено оставлять кареты и сани на некотором расстоянии от царских покоев и сдавать оружие страже, перед тем как войти во дворец.

Три царских дворца соединялись между собой садами, террасами и крытыми переходами. Это был лабиринт коридоров, закоулков и сводчатых палат. Яркие росписи покрывали каждый сантиметр стен. Богатые фрески прославляли подвиги русских князей; сказочные существа, нескончаемые гирлянды из виноградных лоз и цветов — все это украшало стены и потолки, поражая буйством красок: красной, зеленой, синей, золотой. Палаты отапливались огромными, высотой до потолка, изразцовыми печами, на которые были щедро нанесены изображения зверей и цветов. В дворцовые окна вставлялась слюда, часто цветная. В полумраке комнаты светились, напоминая подводное царство.

В тронные залы и палаты, где принимали послов, вели узкие, тщательно охраняемые лестницы, по которым плечом к плечу могло подняться одновременно не более двух-трех человек. Глубокая тишина царила внутри дворца, так что он казался необитаемым. Стражники стояли неподвижно, будто изваяния. Минуя их, гостя вводили в палаты, где находился Царь, — и там также в полном молчании стояли люди. Царь принимал посетителей, сидя на одном из своих роскошных тронов. Персидский шах прислал Ивану Грозному золотой трон, украшенный двумя тысячами драгоценных камней. Трон Царя Алексея был отделан 876 бриллиантами и 1223 рубинами. Над троном висел образ Божией Матери, а справа — икона Спасителя; стены палаты были расписаны библейскими сценами; все наводило на мысль, что царь подобен божеству в храме. По обеим сторонам от государя стояли статные бородатые стражники в высоких белых меховых шапках и в белых бархатных или атласных кафтанах, со сверкающими секирами в руках. В окружении этой охраны, разодетых, блиставших золотом и драгоценностями царедворцев и духовенства в его темном облачении, царь действительно внушал некий священный трепет, подобный тому, что внушает разгневанное божество. Склоняясь, чтобы войти в низкие двери, бояре падали перед ним на колени со словами: «Не вели казнить, дозволь слово молвить»

Из Золотой Палаты, или приемной, где Царь ежедневно держал совет с ближними боярами, во внутренний двор выходило оконце, прозванное «челобитным». Каждый день через него спускался ящик, в который люди могли вложить свои челобитные.

Поклонение Государю достигло своего апогея в семнадцатом веке. Царь показывался своим подданным только в особо важных случаях. В короне и золотом облачении он появлялся на верхних ступенях Красного крыльца, выходившего на кремлевский двор, чтобы охваченные благоговением подданные могли лицезреть «свет его очей». На гравюре того времени изображен один из таких выходов царя к народу: его встречает коленопреклоненная толпа, среди которой видны и царские воеводы.

В шестнадцатом — семнадцатом веках, когда Царь собирался жениться, во все концы страны рассылали гонцов, и все подходящие девушки в возрасте невест были им представлены. Царевы посланцы делали первый отбор и отправляли красавиц со всего царства в Москву. Василий Иванович, отец Ивана Грозного, выбирал невесту из полутора тысяч девушек, сам Иван Грозный — из двух тысяч. Специальным документом боярам строго-настрого запрещалось укрывать своих дочерей. В 1536 году шестнадцатилетний Иван издал такой указ: «От Ивана Васильевича, Великого князя всея Руси, Господину Великому Новгороду, нашей вотчине, всем князьям и боярским детям, живущим в пределах от 50 до 200 верст от Новгорода; я послал своих людей с наказом осмотреть ваших дочерей, дабы найти подходящую для Нас невесту. Как только это послание дойдет до вас, те, кто имеют незамужних дочерей, должны немедленно быть в Великом Новгороде. Тех, кто спрячет своих дочерей и не приведет их к нашим боярам, ждет великий позор и наказание. Передавайте это послание друг другу и не держите его на руках более часа».

Девушек свозили в Москву, расселяя в специальных палатах, по двенадцать человек. В каждой комнате стоял трон, на который садился царь. Девушка становилась перед ним на колени, и царь рассматривал ее столь долго, сколько ему желалось, и затем отпускал, бросая ей на грудь небольшой платок, расшитый жемчугом и драгоценными камнями. При первом осмотре Иван Грозный сужал круг претенденток до трехсот, затем до двухсот и ста, пока не оставалось двенадцать избранниц, которых тщательно осматривали повивальные бабки и доктора.

Благодаря такому отбору, который в наши дни кажется сказочным вымыслом, иногда случалось, что царицей становилась отнюдь не знатная девушка. Царская невеста получала подарки, ее повторно крестили, давая при этом новое имя, и, наконец, увенчивали короной. Затем ее отправляли к сестрам и другим близким родственницам царя, к боярыням и княгиням. Воспоминания очевидцев повествуют о страданиях некоторых царских жен, поднятых на трон благодаря своей красоте. Они становились жертвами лютой ревности и молчаливой ненависти прежних избранниц царя, боявшихся, что родичи новой царицы лишат их всего. Яд, бывший непременным оружием в борьбе за власть во дворце, свел в могилу не одну красавицу, на которой царь остановил свой выбор. Бездетных цариц отправляли в монастыри. Их горькая участь оплакивается в русских народных песнях:

Палаты вы каменные, палаты белокаменные,
Палаты красные,
Неужто никогда мне в вас боле не бывати?
Не сиживать за столами кипарисовыми,
Не лакомиться боле сластями,
Не ести белу лебедушку,
Не слышать ласковых слов моего царя-батюшки?

Неудивительно, что на Руси бытовало мнение — не к добру привозить красавицу на блестящие царские смотрины; уж лучше самому бросить ее в реку, чем позволить войти в верхние палаты царского терема.

В старину теремом называли большой богатый дом, со временем отсюда пошло выражение: «запереть в тереме», что значило держать взаперти — такой обычай действительно существовал на Руси от середины шестнадцатого до начала восемнадцатого веков, и особенно это касалось молодых женщин из знатных семей. Этого не было в традициях славян — славянские женщины, напротив, пользовались достаточной свободой. Вероятно, подобное затворничество, вместе с правилами дворцового этикета, пришло в Московию с Востока.

Женщин в кремлевских дворцах не допускали в мужское общество, если не считать ближайших родственников, духовных лиц и придворных, пользовавшихся особенными привилегиями. Их жизнь проходила в уединении, в особых покоях. В доме каждого боярина того времени был свой терем, или женская половина. В царском дворце верхние комнаты этой половины были полностью отделены от покоев царя. В середине семнадцатого века, во времена Алексея Михайловича, женская часть двора насчитывала около трехсот душ.

Женщины жили, словно птицы в золоченых клетках. Их покои были убраны с восточной роскошью — персидские и бухарские ковры, византийские эмали. Вдоль стен стояли огромные сундуки, красные или синие, с серебряными замками. Они служили и скамьями, и кроватями, и гардеробами. В них царицы и боярыни держали изысканные меха соболей и голубых песцов, одежды из золотой парчи, длинные кисейные накидки, которые крепились к косам и ниспадали складками с плеч. Здесь же хранились собольи шапки, расшитые драгоценными камнями, и кокошники, надеваемые при торжественных выходах царевен и боярышень.

Кокошник — головной убор высокой и заостренной (или широкой овальной) формы, который изящно обрамлял женское лицо, — был характерен для старой России и придавал русской женщине особую прелесть. Его прообразом, возможно, была древнегреческая диадема. Кокошник носили только до замужества. На Руси, по древнеславянскому обычаю, замужней женщине не полагалось появляться на людях простоволосой. Девушки носили кокошники, позволявшие всем видеть их прекрасные длинные волосы, часто заплетаемые в косу. В каждой местности были свои традиционные формы головных уборов. Праздничные кокошники с большим вкусом вышивались золотой и серебряной нитью, украшались скатным и речным жемчугом, драгоценными камнями или просто цветными стеклышками. На севере России, который славился своим речным жемчугом, кокошник мог быть полностью покрыт узорами из жемчуга и перламутра.

В царских палатах, на полках, были расставлены религиозные книги в роскошных переплетах. На женской половине одним из украшений служили ларцы для драгоценностей, покрытые резьбой, эмалями и цветными каменьями. В них хранились ожерелья, браслеты, алмазные серьги и, отдельно, туалетные принадлежности: зеркала, гребни деревянные и слоновой кости, кисточки, румяна и белила — в особых горшочках. Женщины часами причесывались и прихорашивались. Побывавший в Москве в шестнадцатом веке священник писал: «Они удивительно хороши собой — высокие, статные, с большими темными глазами. У них замечательно красивые руки. Но, к сожалению, они раскрашивают себя в самые разные цвета — не только лица, но и глаза, шеи, руки. Они используют красную, белую, синюю, черную или иную темную краску, причем кладут ее столь густо и странно, что это заметно с первого взгляда. Чтобы казаться еще краше, они чернят себе зубы ртутной пастой и даже открыли секрет, как можно темнить белки глаз».

Что касается ароматических веществ, то мускус и амбру не слишком высоко ценили при русском дворе — царь предпочитал запах корицы, которую привозили с Востока.

Придворные дамы подолгу отдыхали, спали, ели жирную пищу, чтобы приобрести приятную округлость форм, что тогда ценилось как идеал красоты. Синонимом слова «тонкая» является слово «худая», что означает также «плохая». Иван Грозный однажды с презрением отверг женщину, заявив, что она слишком тощая, а он терпеть не мог женской худобы. Сэмюэл Коллинз, темпераментный англичанин, бывший личным врачом царя Алексея Михайловича, сообщает: «Они находят, что красота женщин заключена в их полноте… Худая женщина считается нездоровой, поэтому худощавые дамы для того, чтобы пополнеть, предаются всякого рода эпикурейству и целыми днями лежат в постели, попивая русское бренди (водку. — Ред.), что прекрасно способствует полноте, затем засыпают, и, проснувшись, снова пьют».

Царице и ее боярышням запрещалось показываться на людях. Если они заболевали, врачи-мужчины посещали их в затемненных комнатах и ставили диагноз, прощупывая пульс на запястье руки, покрытой тонкой кисеей.

Целая сеть потайных переходов связывала церкви, монастыри и дворцы Кремля. Царица выходила в дворцовые покои только в сумерках. Когда она шла по переходам, по обеим сторонам ее пути расставлялись ширмы или служанки держали длинные полотнища ткани, чтобы скрыть государыню от посторонних глаз. Если ей выпадал случай выехать в карете, то ее сопровождал целый эскорт слуг. Окна экипажа затягивали пленкой из бычьего пузыря, так что царица видела все, что происходило снаружи, но ее не мог увидеть никто.

Долгие дни проходили в бесконечных церковных службах или за рукоделием. Целая анфилада комнат «светлиц» отводилась вышивальщицам: так зародилась особая школа искусства вышивки. Церковное лицевое шитье, вышивки на облачениях и на всей храмовой утвари исполнялись с высочайшим мастерством и совершенством. Созданные при помощи нити и иглы, эти шедевры поражают нас и по сей день.

Чтобы развеять скуку заточения в тереме, при царице, среди высокорожденных боярынь, бывших ее, дамами в услужении», находились миловидные девушки-простолюдинки, которых государыня звала «мои сестрицы». Приводили женщин-шутов, карлов и карлиц, скоморохов, эфиопов. Молоденьких калмычек с раскосыми глазами и плоскими носами сменяли слепые старцы, монотонно певшие сказания и былины или рассказывавшие «повести» о влюбленных царевичах, о колдунах и добрых волшебниках. В скрытых от посторонних глаз дворцовых садах для боярышень были устроены качели. Им дозволялось незаметно наблюдать за царскими пирами через зарешеченные оконца вверху палат. На масленицу, на Москве-реке устраивались игрища и единоборства. Через прорези в ставнях на окнах Теремного дворца царица с подружками следили за тем, как мужики выходили с рогатиной на медведя. Иногда на льду реки травили собаками белого медведя.

Уединенная жизнь в тереме изредка нарушалась многолюдными пиршествами, на которых в честь особо знатных гостей появлялась царица, а в доме князя — его жена, княгиня. В самом пышном наряде государыня грациозно спускалась к гостям со своей половины, держа в руке золотой кубок. Сама она лишь касалась края губами, а каждому гостю предлагалось сделать глоток.

* * *

Жизнь за кремлевскими стенами, со всеми ее драмами и интригами, являла собой совершенно особый мир. Мало кто знал доподлинно, что происходило в тихих уединенных дворцовых палатах.

А у стен Кремля, на огромной площади, был самый центр народной жизни. Русский народ всегда испытывал особую тягу к красному цвету. Здесь верили, что он приносит удачу, недаром на Руси слово «красный» означало еще и понятие «красивый». В «красном углу» горницы висели иконы с неугасимой лампадой под ними; женщины ярко румянили щеки, вплетали в свои длинные косы красные ленты. Красная, то есть красивая, площадь была сердцем московской жизни. Со времен старой Московии и вплоть до Октябрьской революции 1917 года, Красная площадь представляла собой огромное оживленное торжище, где каждый мог и всласть наговориться, и купить себе все, что душа пожелает — от кочна капусты до редчайших икон или шелков. Лишь в последние десятилетия площадь опустела и приобрела мрачный, отпугивающий вид.

Со всех уголков огромной страны везли товары на этот главный московский торг. Один английский путешественник, побывавший в середине шестнадцатого века в деревнях между Ярославлем и Москвой, записал, что «селения были на удивление многолюдны», а «земля здесь столь плодородна, что крестьяне в изобилии отправляют зерно в Москву… Каждое утро вы встретите семь-восемь сотен саней и идущих рядом хозяев… нагруженных зерном или рыбой… Некоторые везут зерно, выращенное за тысячи миль отсюда, их возы установлены на полозья. Они везут на продажу мороженую рыбу, меха, кожи… шкурки соболей, куниц, бобров, песцов, черно-бурых лисиц, норок, горностаев. Из Новгорода везут лен и пеньку, воск и мед».

Это изобилие буквально ошеломляло. Адам Олеарий, бывший в Москве в семнадцатом веке с посольством герцога Гольштинского, пишет, что он поражен изобилием и разнообразием фруктов и овощей на московском рынке. Они продавались из огромных корзин прямо под открытым небом — яблоки самых разных сортов, груши, вишни, сливы, красная смородина, спаржа толщиной с большой палец, огурцы, лук, чеснок. Однако, отмечает Олеарий, русские не употребляют в пищу зеленого салата и смеются над немцами, которые, как им кажется, едят траву. В огромных количествах выращивались сладчайшие душистые дыни. По словам торговцев, секрет заключался в том, что предварительно замоченные в дождевой воде или молоке семена сажались в конский навоз, замешанный с соломой. В морозные ночи грядки с рассадой накрывались слюдой.

Множество куропаток, уток и гусей продавалось крайне дешево, также как журавли и лебеди, а мелкой птицы, вроде дроздов или жаворонков, было столько, что их отдавали просто за бесценок. Овцы и крупная скотина тоже были недороги. В рыбных рядах иностранцы дивились на огромные бочки с живой рыбой, которые зачастую доставляли из весьма далеких краев.

Воздействие монгольской цивилизации на покоренную Русь было обширным и разнообразным. Более всего оно ощущалось в языке, например, в торговой лексике: слова деньга, казна, сундук, ям пришли в русский язык с востока, также как и многие названия, связанные с одеждой: кафтан, башмак, армяк, туфля. Славяне переняли некоторые татарские привычки, стали употреблять в пищу капусту и кислое молоко; торговцы обрели как бы «татарское лицо», научившись вести дела на восточный лад; это коснулось и одежды: на рисунках семнадцатого века русские купцы чем-то похожи на персидскую знать — одеты в богатые кафтаны, на них высокие остроконечные шапки и сапоги с острыми носами и на высоких каблуках.

Вплоть до восемнадцатого века Московия торговала, в основном, с Ближним Востоком, прежде всего с Персией. И именно там привились русским любовь к ярмаркам и базарам, умение правильно устроить торговые ряды и разложить в них товары самым удобным для покупателя способом. В шестнадцатом — семнадцатом веках на главных базарах были выделены специальные ряды для продажи икон, для торговли яркими восточными тканями, арабским серебром, изделиями из меди и дамасскими клинками. Широко известны были работы русских мастеров по металлу. Их изделия славились отменной закалкой и изящной отделкой в виде чеканки или чернения.

На огромном московском торжище, на Красной площади, крики коробейников и торговцев смешивались с заунывным пением просящих подаяние слепцов. По улицам водили ручных медведей, которые не только исполняли разные трюки, но и разыгрывали целые импровизированные спектакли. Музыкантов, певцов и одетых в красочные костюмы скоморохов собиралось в одном месте человек по 30, а то и вдвое больше. Никто достоверно не знает, где и когда появились первые странствующие артисты; возможно эта традиция пришла из Византии, некогда славившейся своими мимами и актерами. Бродячие певцы и сказители появились еще в княжествах Киевской Руси, позднее цари и знатные бояре стали заводить у себя клоунов и шутов. На рыночных площадях скоморохи играли свои представления, распевали прибаутки, часто по ходу спектакля высмеивая внешний вид и темные дела проезжавшего мимо боярина. Они плясали сами и зазывали народ. Иногда разыгрывались кукольные спектакли, для чего скоморохи обматывались ниже пояса кусками разноцветных тряпок, а над головой устраивали матерчатый навес, создавая тем самым иллюзию крохотного кукольного театра. Главные кукольные персонажи — Петрушка со своей невестой, цыган и разбойник стали особенно популярны. Иногда скоморошьи ужимки и шутки были так непристойны, что вызвали возмущение патриарха. В середине семнадцатого века начались гонения на скоморохов, пляски и музыка были запрещены, также как маски и шутовские костюмы — в результате народ остался без любимого развлечения. Русский человек, от природы склонный к веселью, воспринимал такие запреты как совершенно бессмысленные. К счастью, лет через двадцать, о них забыли.

На краю Красной площади возвышалось Лобное место, которое летописцы величали «Пуп земли». Отсюда Царь обращался к подданным, а Патриарх благословлял народ. На площади и вокруг нее стояло множество часовен и церквушек (говорят, их насчитывалось до полутора десятков), здесь же были устроены царский зверинец и общественные бани. Едва ли не каждый иностранец отмечал склонность русских людей к выпивке, и, конечно, на Красной площади он обнаруживал немалое количество кабаков. Квас — слегка перебродивший напиток из черного хлеба с различными добавками, пользовался в народе особой любовью. Польская водка впервые появилась на Руси в шестнадцатом веке. Различные вина привозились из Франции, Венгрии, с низовий Дуная или с берегов Рейна, а также из Астрахани и Крыма. Энтони Дженкинсон, капитан английского торгового судна, изумлялся разнообразию русских напитков: «Ягодный сок, называемый на Руси Malieno, красного цвета, обладает прекрасным сладким вкусом. Такую ягоду я видел в Париже. (Это была малина, которую, как видно из описания, Дженкинсон не встречал в Англии.) Второй напиток называется Visnoua (вишня), он приготовляется из ягод, напоминающих черный крыжовник, а по вкусу и цвету подобен красному французскому вину; третий, имеющий вкус меда, Amarodina или Smorodina, изготовлен из похожей на мелкий виноград ягоды, которая повсюду выращивается на Руси. Четвертый называется Chereunikyna, его делают из дикой черной вишни. Пятый готовят из меда и воды с разными добавками. Есть еще один тонкий напиток, который вытягивают из ствола березы, русские зовут его Berozivites. Его пьют постоянно только знатные люди, а остальные — лишь в течение трех весенних месяцев — апреля, мая и июня; позднее жизненные силы дерева иссякают и уже нельзя добыть сок».

Город разделялся на слободы. Знать жила в одном месте, торговый люд — в другом. Оружейники, сокольничие, стрельцы и звонари — каждый селился в своей особой слободе, так же как татары и иностранцы. На Большое Поле к югу от города ногайские татары пригоняли на продажу табуны лошадей, иногда одновременно до десяти тысяч голов. В ремесленных слободах жили и трудились мастера различных профессий: гончары, ювелиры, мастера колокольного дела, и поэтому в разных частях города постепенно устроились свои рынки. В ремеслах, как правило, существовала специализация: одни выделывали овечьи тулупы, другие шили сарафаны, третьи делали головные уборы. В общей сложности в шестнадцатом — семнадцатом веках по Москве насчитывалось уже около 250 видов ремесел; кроме того, армия пирожников, кондитеров, поваров пекла калачи, пироги, блины, варила кисели и варенья, делала сласти и имбирные пряники. В некоторых районах столицы до сегодняшнего дня сохранились старинные названия — Бронные улицы (здесь выделывали брони, то есть доспехи), Хлебный и Калашный переулки.

И бедные, и богатые люди в Московии, даже сам царь, предпочитали жить в деревянных домах. Здесь совершенно справедливо полагали, что дерево больше подходит для северного климата, чем камень, поскольку в каменных домах помещения были холодными и сырыми из-за конденсации влаги на изразцовых печах. К шестнадцатому веку, гораздо раньше, чем в Европе, русские изобрели удобный способ постройки домов из заранее заготовленных бревен. Это было особенно важно для русских городов, которым постоянно угрожали пожары. Москва горела не менее 27 раз в течение шестнадцатого — семнадцатого столетий, и народ вынужден был научиться быстро отстраиваться заново.

Все плотники и мебельщики жили в районе Покровских ворот и здесь, на специальных рынках, торговали готовыми срубами. Эта практика особенно поражала иностранных путешественников. Так, Олеарий писал: «Погорелец, лишившийся своего дома, мог тут же воспользоваться удобной услугой — купить на рынке готовый сруб и за самое короткое время поставить его на том месте, где до пожара располагалось его жилище». Более века спустя другой иностранец замечал: «Среди диковинок Москвы я не могу упустить рынок, где торгуют домами. Он устроен на огромном пустыре в одном из пригородов, и там выставлены на продажу полностью готовые дома». Бревна различной длины и толщины тщательно размечены и перенумерованы, чтобы их потом легко было собрать. Покупателю оставалось только сообщить необходимое ему число комнат и заказать сруб по частям. «Это может показаться невероятным, — продолжал англичанин, — но целый дом можно таким образом купить, перевезти в нужное место, собрать и вселиться в него всего за одну неделю».

Так как улицы обычно либо тонули в грязи, либо были покрыты снегом, по ним ездили в самых разнообразных возках или на санях, ярко расписанных и отделанных замечательной резьбой, — некоторые по форме напоминали оленей или же птиц, чаще всего лебедей. Боярышни и дочери зажиточных купцов ездили летом в закрытых возках, обитых красным атласом. На лошадях знати была роскошная сбруя. Седла покрывали цветным марокканским сафьяном или бархатом, расшитым золотом. Переносье на узде украшалось решмой — золотой или серебряной пластиной с эмалью и драгоценными камнями. На сбрую вешали бубенцы, волчьи, лисьи и куньи хвосты, а на шею коня — науз, большую кисть из золотых, серебряных и жемчужных нитей. Все издалека слышали, что едет важный вельможа.

Олеарий писал, что русские женщины были «хорошо сложены», но странно раскрашивали свои лица, мужчины же были в основном полными и достоинством их считались «длинная борода и солидный живот». В дополнение к этому, тучные бояре надевали несколько одежд, одну поверх другой, наподобие луковицы. На голову надевали сначала расшитую золотом шапочку (мурмолку), а поверх нее — высокую «горлатную» меховую шапку.

На тело надевалась сорочка из тонкого полотна, спускавшаяся ниже колен и подпоясанная в талии дорогим кушаком; поверх нее надевали длинный кафтан из золотистой парчи с пристяжным воротником-«козырем», расшитым жемчугом и драгоценными камнями. Затем надевалась шуба, подбитая и отороченная дорогим мехом, с большим широким воротником, спускавшимся сзади ниже лопаток Этот воротник застегивался особой застежкой, часто золотой и украшенной изумрудами или рубинами. Бояре носили сапоги из мягкой кожи с жемчужными орнаментами. Женщины из состоятельных семей также носили верхнюю одежду, отороченную мехом; иногда они надевали высокие расшитые кокошники, чаще меховые шапочки. Женщины всех сословий обязательно носили серьги, а поскольку всех детей коротко стригли, девочки выделялись среди сверстников медными или серебряными сережками.

В допетровской России жемчуг был любимым украшением во всех состоятельных семьях. Рукавицы, обувь, одежда, женские головные уборы, даже облачения духовенства — все обнизывалось крупным привозным и мелким русским жемчугом. Крупными жемчужинами украшали церковную утварь, наперсные и напрестольные кресты, оклады икон. Жемчужницы, или перловицы, обитали в многочисленных ручьях на севере, в районе Архангельска, а также в реках, впадавших в Белое море, в Ладожское озеро и в Онежское, в притоках Волги. Самые большие речные жемчужины, серо-голубоватого оттенка, достигали веса в двенадцать гран и, конечно, они не могли соперничать с жемчужинами Востока. Однако русский жемчуг высоко ценился как крестьянами, так и знатью, в том числе и в царской семье.

Славяне издавна оценили красоту янтаря. Окаменевшая древесная смола медово-золотистого цвета светилась изнутри солнечными лучами, тогда как темный янтарь как бы впитал в себя черноту ночи. Спускаясь вниз по рекам, русские купцы, вместе с медом и мехами, везли на продажу в Константинополь огромное количество янтаря. Из этого «солнечного камня» выделывали бусы и браслеты, к нему относились с благоговением, веря, что янтарь — это людские слезы, пролитые над могилами героев. Куски янтаря носили под одеждой и считали, что они защитят от любой болезни.

В те далекие времена огромную роль в жизни Московии играла Церковь. Без молитвы русский человек не начинал ни одного дела. В шестнадцатом — семнадцатом веках церковные постановления считались такими же обязательными, как и государственные указы.

Каждое ремесло имело своего небесного покровителя. По бывшему в ходу церковному календарю летоисчисление велось от сотворения мира, новый год начинался первого сентября. (Некоторые батюшки были убеждены, что Мир был сотворен именно в сентябре, иначе откуда бы взялось яблоко, соблазнившее Еву?) Продолжительность дня отмерялась не часами, а церковными службами. В середине XVI века Сильвестр, удаленный от управления государством и живший в дальней пустыни, составил «Домострой», сочинение, заключавшее в себе ряд наставлений сыну — религиозных, нравственных, общежительных и хозяйственных. Впоследствии, к сожалению, это руководство было дополнено правилами чисто пуританского свойства, которые буквально по минутам расписывали домашнюю жизнь правоверного русского христианина. Ему предписывалось постоянно читать молитвы, днем и ночью. Танцы, пение и какая-то неясная игра в «шахматы» — запрещались. Осуждался и пустопорожний смех. Женщина объявлялась орудием дьявола, а все члены семьи обязаны были строго исполнять все наказы хозяина. Сюда же были включены и наставления по шитью, вышивке, кулинарии, давались советы, как делать продуктовые запасы. В знатных семьях, особенно боярских, требовалось неукоснительно следовать правилам «Домостроя». Однако, зная русскую натуру, трудно поверить в то, что все строго исполняли эти предписания.

В 1662 году в Москве насчитывалось более двух тысяч церквей, монастырей и разнообразных часовен. Как писал Олеарий, в каждом пятом доме находилась домовая церковь или часовня. Все это строилось на частные средства, иные богатые москвичи даже содержали за свой счет священнослужителей. На Красной площади у Спасских ворот можно было постоянно видеть священников без прихода, предлагавших свои услуги в домовые церкви. Потребность в иконах постоянно росла, и буквально горы их были выставлены в московских лавках. Благочестивые богатые семьи приобретали иконы для своих домовых храмов, а помимо того, все хотели иметь их у себя дома. Особенно почитались образы Божией Матери и святых чудотворцев. Иконы сопровождали православных верующих всю жизнь, от рождения и до смерти. Ни одно важное событие не обходилось без благословения иконой, особо чтимые иконы передавались в семьях из поколения в поколение.

Иностранные путешественники, видя такое иконопочитание, не только изумлялись, но часто бывали шокированы, предполагая, что за этим стоит идолопоклонство. Англичанин, посетивший Москву, с возмущением писал: «Войдя в дом к соседу, они первым делом кланяются его святым… то есть написанным их изображениям. Подобное идолопоклонство не слыхано в Англии».

Продолжительность и внешнее великолепие православных богослужений изумляли иностранцев, даже православных греков, их поражала также длительность и строгость постов, которые неукоснительно соблюдались всеми — от царя до простого крестьянина. Многие греки, приезжавшие в Москву, горько жаловались в своих записках, что жизнь среди таких выносливых людей почти равносильна самоубийству. Кто, кроме русских, вопрошали они, может выстоять в церкви многочасовую службу и практически ничего не есть в течение семи недель Великого поста? Путешественник из Англии отмечал, что его весьма раздражал русский обычай входить в церковь и выходить из нее, когда им вздумается, и свободно ходить внутри храма. Он писал, что люди «галдят и кричат, как гуси».

В городах часто можно было наблюдать пышные крестные ходы, что отмечали многие иностранцы. Энтони Дженкинсон описывает один такой крестный ход, виденный им в Москве на Вербное воскресенье:

Процессия началась с появления в головной ее части саней с деревом, которое «сплошь» было увешано яблоками, фигами, сушеным виноградом и многими другими фруктами. На дереве сидели пятеро мальчиков в белых одеждах и исполняли церковные песнопения. За деревом шли юноши, которые несли толстые восковые свечи и громадный зажженный фонарь, чтобы поддерживать огонь свечей. За ними шествовали люди с хоругвями — знаменами на длинных палках — и «с шестью медными тарелками со множеством отверстий в них», за ними следом — еще шесть мужчин с большими иконами на плечах. Далее шло более ста священников в роскошных белых облачениях, расшитых сапфирами, драгоценными камнями и «прекрасными жемчужинами величиной с горошину, из стран Востока», и, наконец, — половина царской свиты.

Самый торжественный момент наступил с появлением митрополита, сидевшего боком на лошади, покрытой спускавшейся до земли белой льняной попоной. Уши лошади были удлинены материей, чтобы походить на ослиные. На коленях митрополита лежало чудесное Евангелие, украшенное золотым распятием. В правой руке митрополит держал большой золотой крест, которым он «непрерывно» благословлял собравшийся народ.

Один из приближенных к государю вел под уздцы царского коня, царь же шел пешком, в короне и в мантии с гербом, ведя за повод лошадь митрополита. Тридцать человек, все в красном, собственными одеждами устилали перед ними дорогу и, как только лошадь проходила, они поднимали эти одежды, забегали вперед и все повторялось. Дженкинсон рассказывал, что это были дети священников, которых потом царь за их усердие награждал новыми одеждами. За митрополитом шла, разодетая в золото, царская свита. Процессия медленно двигалась по Красной площади, направляясь к храму Василия Блаженного, и через Спасские ворота входила в Кремль. Там крестным ходом обходили все кремлевские церкви и затем, под перезвон колоколов, поднимались во дворец.

В России любят колокольный звон. Русские никогда не вешали колоколов внутри церкви, но поднимали их на специальные звонницы. Они наслаждались перезвоном колоколов, который звучал не только перед началом церковной службы, но и несколько раз во время богослужения. Каждый день на заре и даже до рассвета звонили колокола, призывая верующих к молитве.

Павел Алеппский записал во время своего посещения Москвы в 1655 году: «Ничто не производило на меня столь сильного впечатления, как дружный перезвон многих колоколов накануне воскресной службы или больших церковных праздников. Земля содрогалась от одновременных ударов огромных колоколов, их голоса, подобные грому, поднимались вверх, к небу. В дни праздников вся Москва наполнялась колокольным звоном: начинали с главного колокола на Иване Великом, и вот — звонят уже все сорок сороков московских церквей, и этот торжествующий звон прокатывается по всей столице».

Город оживал, над яркими городскими куполами взлетали тысячи белых голубей, которых так любил русский народ, ибо голубь — это живой символ Святого Духа.