|
||||
|
Глава 6Нежданно-негаданно Умён и осторожен был князь Пётр Васильевич. При грозном царе Иване IV многие родовитые люди сложили головы на плахе. А князь явил покорность и смирение великие. И хотя особой милости не удостоился, гнева царского и опалы избежал. Будучи от государевых дел в стороне, всё своё время отдавал князь излюбленной господской потехе — псовой охоте. Отчего бы и не гонять князю зайцев, лис да волков? Владел он многими землями с полями, лесами, лугами, реками. Работали на тех землях крестьяне, такие, как Тренькина семья. Везли они князю зерно, мясо, рыбу, мёд. Отбывали барщину на княжьей пашне и исполняли многие другие повинности. Платили за землю, на которой родились их деды и прадеды и которая, однако, считалась княжьей. Деньги тоже нужны были князю, дабы жить в довольстве и изобилии и содержать бесчисленную дворню, конюшни с добрыми лошадьми и псарню с отменными собаками. Любил князь щегольнуть гостеприимством. Редко выезжал в поле один со своими холопами. Чаще приглашал соседей, с кем по родословию своему не зазорно было знаться. Допускал на охоту и людей, стоявших ниже его. На то была своя причина. Нравилось князю, когда дворяне и дети боярские льстили ему, восхищаясь его знатностью и богатством. На охоту по первой пороше многих гостей созвал князь Пётр Васильевич. Шумно и многолюдно было в Троицком. Гостей важных разместили в усадьбе. Тех, что попроще, — в крестьянских избах. — Славный день завтра будет! — воскликнул Тренька, когда въехали в село. Митька по сторонам глянул, сказал озабоченно: — Кажись, не быть завтра хорошему дню. Иван Матвеевич Рытов приехал со своими людьми. — Нам-то что до него? — беззаботно возразил Тренька. — Ни тепло ни холодно… — Как бы жарко не сделалось, — сказал Митька. — Князю поперёк горла Иван Матвеевич. — А чего князь его не прогонит? — Рад бы, да не может. Близкие люди самому Грозному царю братья Рытовы, особо старший, Владимир Матвеевич. Жалованы ему земли подле княжеских владений. У младшего, Ивана Матвеевича, силы, сказывают, поменее. Однако довольно, чтобы сгубить князя. — Нешто его сгубить можно? — усомнился Тренька. — Ещё как… — Богаче Иван Матвеевич князя аль знатнее? — Власть у него, Тренька. А это поболее иной раз значит, чем всё другое. Прав оказался Митька насчёт нежданного гостя. Фёдор Богданович на Треньку покосился: — Не в пору привёз. Чай, рытовских видел? Он, — кивнул на Треньку, пусть у меня в избе сидит. Князь с гостем беспременно на псарный двор пожалуют. А зол князь — глядеть страшно. — Мудрено ли, — заметил Митька. — Приходится ласкать человека, коему горло бы перегрыз. В каморке своей начал Митька поспешно переодеваться. Шмыгнул носом Тренька: — Обещал на охоту взять… — Теперь не до забавы, — ответил Митька. — Кто же знал, что он, сатана, нежданно-негаданно прибудет? Ну, мне бежать надобно. Посиди тут… Испугался Тренька: — Постой! Темно больно… Задумался Митька. — Огонь вздуть? Кабы Фёдор Богданович не осерчал. Ложись-ка лучше спать. Утро, говорят, вечера мудренее. Тесна каморка, отведённая Митьке. Вместо постели аль лавки — низкая лежанка. Должно, для собак была поставлена каморка, догадался Тренька. Примостился на лежанке, устланной сеном. Старой одёжкой накрылся. Грустно сделалось. Мечтал на княжью охоту попасть и на тебе: угодил в собачью конуру. Сморила Треньку усталость. Кажись, на минуту закрыл глаза, а открыл рядом Митька стоит в полном наряде княжьего стремянного, за плечо теребит: — Слышь, утро уже. Я тебя упредить хочу: каша да мясо в печи. Хлеб на столе. Для тебя оставлены. И гляди, с псарного двора — ни ногой. — Может, возьмёшь, а? — на всякий случай попросил Тренька. — Куда там! — был Митька озабочен более вчерашнего. — Князь стремянным Ларьку берёт. У Треньки остатки сна словно рукой сняло. — Ты как же? — Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем. — Худо… — протянул Тренька. — Чего хорошего! Так помни, о чём говорено, — уже в дверях сказал Митька. — Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведёшь. Остался Тренька один. На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали. Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел. Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок — с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул. С тушёным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами. Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмёл. Вот и все дела. Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку. Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой. Беспокойно сделалось, боязно за Митьку. Короток осенний день, а Треньке за неделю показался. Вовсе стемнело, когда послышался отдалённый собачий лай и конский топот. Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы — ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул: — У-у-у, чтоб тебя! — И себя выругал: — Экий недогадливый! Поди Фёдор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут. Поспешно в печь полез. Красный уголёк нашёл. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднёс тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок жёлтого пламени. Тренька горящий завиток — к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу. Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись. Тут же спохватился: — А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? Потому, поколебавшись — понимал: от Фёдора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, — отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал. Сделавши теперь всё как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил: не услышит ли чего. И услышал. Ларька за стеной от хохота закатывается: — С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился — умным не помрёт! Обмер Тренька. Вот она, беда-то! — Митька! — что было сил закричал Тренька, едва Фёдор Богданович ступил в избу. — Митька где?! Глянь — за спиной Фёдора Богдановича старший брат. — Живой?! — кинулся. Припухло лицо у Митьки. Под глазом большой синяк. На губах запеклась кровь. — Ларька? — в страхе и негодовании воскликнул Тренька. Ничего не ответил Митька. А Фёдор Богданович: — Помолчал бы, Терентий. Насупился Тренька. — Я ужин согрел, — сказал со скрытой укоризной: мол, со мной и говорить не желаете, а я о вас подумал, позаботился. — Молодец, — похвалил, хоть и не весело, Фёдор Богданович и принялся полевое охотничье платье менять на обыденное. Засуетился, ободрённый добрым словом, Тренька. Разом всё на столе собрал для Фёдора Богдановича и Митьки. — А сам что? — спросил старший борзятник. — Я, — Тренька глаза отвёл, — вас не дождавшись, поужинал. Фёдор Богданович, к Тренькиной великой досаде, уговаривать его не стал, а обратился к Митьке: — Поешь, Димитрий. Митька, сидя на лавке в дальнем углу, покачал головой. Возвысил голос Фёдор Богданович, что случалось с ним очень редко: — Кому сказано! Митька к столу присел, словно через силу, ложку взял. Встревожился Тренька, не иначе у Митьки с Ларькой драка вышла. Расспросить бы. Да уж больно пасмурны оба, что Фёдор Богданович, что Митька. «Ладно, — решил, — подожду малость». И спохватился: Фёдор Богданович с Митькой — худо ли, хорошо — ужинают. А Ласка с Бураном как? Поёрзал на сундучке, где сиротливо притулился. И будто между прочим: — Я тут малость каши не доел, так, может, отнесу Ласке-то с Бураном. Набегались, поди, тоже есть хотят. Разом опустили ложки Фёдор Богданович с Митькой. На Треньку уставились так, что у того душа прямёхонько в пятки. Проглотил слюну Тренька: — Немного оставил, самую малость… — и полез под лавку за спрятанным чугунком. Тряпицу, коей чугунок обёрнут был, чтобы не остыл, развернул. — Вот… У Фёдора Богдановича скулы, кажись, сами собой заходили. Бухнулся Тренька на колени. Заплакал. — Не ел я кашу! Провалиться мне на месте, коли вру. Неделю голодовать буду, не гневайся только. Жалко мне Ласку с Бураном. Для них оставил… К борзятникову сапогу прильнул: — Ну, прибей, поколоти, что ли, только не гляди так! — Встань, Тереня, с полу, — приказал Фёдор Богданович. Встать не встал Тренька, а глаза с опаской поднял. Фёдор Богданович темнее прежнего. А у Митьки по щекам слёзы текут. Сколько помнил себя Тренька, отродясь такого не видал, крепким, словно кремень, всегда был Митька. — Вот что, парень, — продолжал Фёдор Богданович, — ставь чугунок на стол да принимайся за него. Не нужна твоя каша Ласке с Бураном. — И, отвечая на Тренькин немой вопрос, пояснил: — Уступили рытовскому кобелю Смерду в волчьей травле. Потому удавлены, по княжьему приказу, на осиновом суку. Нет их более — ни Ласки, ни Бурана… Остолбенел Тренька. А Фёдор Богданович: — Митька вступился за собак, так, вишь, как его Ларька с другими слугами отделали. И то ещё не вся беда, Терентий. Променял князь Димитрия на пса Смерда. — Смеёшься… — не поверил Тренька. — Разве можно человека на собаку сменять? Однако по лицу Фёдора Богдановича понял: не шутит старый борзятник. — Неужто такой закон есть? — растерялся. — У князя и Рытова закон, что дышло — куда повернули, туда и вышло, хмуро заметил Фёдор Богданович. — Ты вот что, Терентий, поешь, да не глядя на поздний час — домой. Обо всём скажи деду и передай, чтобы он немедля ко мне шёл. Надежды мало из беды Димитрия вызволить, однако и наималейшую надобно использовать. И помни, ко мне прежде, не к князю. Собрался мигом Тренька, ужинать не стал. И, всхлипывая и слёзы рукавом утирая, пустился бегом домой. Заголосила мать, едва Тренька выпалил страшную весть. Бабушка, как и сам Тренька, поначалу не поверила: — Будет пустое молоть! Дед белее бороды сделался: — Не путаешь ли чего? — Всё как есть… — помотал головой Тренька. Засуетился дед. Одёжку принялся надевать — в рукава не попадает. — Может, мне с тобой? — встревожилась бабушка. Дед от неё, ровно от назойливой мухи, отмахнулся. Забормотал, словно не в себе: — Вестимо, после охоты хмелен был князь. Наговорил пустого да лишнего. И, велев ждать его, ушёл в ночь, почитай, уже чёрную. — Что же теперь будет? — растерянно спросил отец. Бабушка за одёжку взялась. — Не годится так, — молвила. — Одевайся, Яков. Надобно в Троицкое идти. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|