Глава 5

Потерпи малость…

Зачастил Тренька на псарный двор к Митьке по хорошей погоде.

Чуть не каждый день вышагивает три версты туда да три обратно.

Ласка с Бураном радуются ему, почитай, как самому Митьке. Мудрено ли? Митька отойдёт куда-нибудь — вместо него Тренька. Собакам шерсть щётками вычёсывает, лапы, коли надо, моет. Играет с ними без устали.

Мать сердится:

— Дома бы посидел!

Тут за Треньку — отец:

— Не девка, чтоб за мамкин подол цепляться. Мужик растёт.

— Лесом ходит… — тревожилась мать. — Волки там.

— А я их палкой! — показывает Тренька палку, что вырезал ему из молодой крепкой берёзы Митька.

Не знает мать, плакать или смеяться.

— Нешто от волков палкой отобьёшься?

— А я их напугаю!

Вот тебе и весь сказ!

Храбрится Тренька перед матерью. По правде, страшновато в лесу.

Особенно коли припозднится с обратной дорогой. Хрустнет поодаль ветка у Треньки душа в пятки. Ну, а как и впрямь волк или медведь караулят?

Учил дед: самое последнее — от зверя иль животного бежать, будь то волк, собака или бык бодливый. Никак нельзя свой страх показывать. Потому хоть и озирается Тренька, однако крепится, шагу не прибавляет.

Иной раз для храбрости даже песню запоёт.

Однако чем далее, тем короче становятся дни и длиннее ночи.

Всё позже занимается тусклый осенний рассвет, и всё раньше опускаются густые тёмные сумерки. И лес день ото дня делается мрачнее и словно бы гуще.

Как-то сам Митька, проводив Треньку, сказал:

— Ты погоди пока ходить ко мне. Снег ляжет, в лесу посветлее будет, да и зверь по белой тропе осторожнее станет — тогда другое дело. Вчера ночью волки в двух дворах овец порезали и потаскали.

Жалобно посмотрел Тренька на старшего брата:

— Взял бы меня на псарню? Работы не боюсь, какую хочешь сделаю. Попроси мамку с тятькой, может, отпустят, а?

— Эх, Тренька, глупый ты человек, — вздохнул Митька. — Раньше времени в хомут-то чего лезть? Ещё запрягут, повезёшь своё. На княжьей псарне служить — не у мамки на печке нежиться.

Тренька нос повесил. Митька его кулаком легонько в бок:

— Вот на княжескую охоту, коли пожелаешь, могу взять.

Не поверил Тренька.

— Хитрости тут особой нет, — пояснил Митька. — Князь по первой пороше ладит большую охоту и будет собирать кричан — людей, которые бы зверя гнали. Туда и поставлю.

— Митька! Вот спасибо-то! — возликовал Тренька. — А маманя дозволит? — забеспокоился.

— То моя забота, — сказал Митька. — Наперёд ничего не говори. Жди первого снега, а с ним — меня.

Дороги обратной в тот день не заметил Тренька. Кажись, в единую минуту три версты отмахал.

Дома теперь одолевала Треньку мука. Как не поделиться с отцом или дедом новостью? Однако не велел Митька про охоту сказывать, и молчал Тренька, хотя стоило ему это труда великого.

Только раз сто на дню выбегал из избы: посмотреть, не выпал ли снег.

Однажды, решив, что утро наступило, скатился с полатей полусонный — и на крыльцо. Глядь, темным-темно вокруг. На чёрном небе звёзды мигают. Месяц тонким серпом светит. Плюнул с досады, в избу вернулся.

Мать проснулась:

— Аль с животом неладно?

— С чего взяла? — удивился Тренька.

— На двор бесперечь бегаешь.

— Так просто, на волю, душно в избе, — слукавил Тренька.

Вздохнула мать:

— Чуден ты стал, Терентий. А отчего — не пойму.

Однако, сколько ни бегал Тренька, нету снегу, да и всё тут. Шумит потемневший осенний лес. Треплет ветер грязную солому на крышах.

— Зима припозднилась ноне, — сказал как-то деду.

Тот лохматые брови вскинул:

— Будто? А я думал, всё своим чередом идёт. Знать, ошибся на старости лет. Чего тебе вдруг зима понадобилась?

Заёрзал Тренька на лавке. Правду всё одно не скажешь. Особенно деду.

— Соскучился по зиме да по снегу, — ответил.

— То, конечно, причина, — посмотрел дед на Треньку непонятно. — Уважу, будет тебе завтра зима.

— Смеёшься всё…

Утром проснулся Тренька — в избе светло. Выскочил на крыльцо.

Батюшки! Всю землю точно лебяжьим пухом укрыло. Лежит тот ослепительный белый пух повсюду: на деревьях, крышах, заборах. Даже с неба падает хлопьями крупными, медленными.

Завопил Тренька от радости:

— Ого-го-го! Зима! Зима пришла!

За спиной дверь стукнула.

Оглянулся — дед на пороге. Вспомнил Тренька вчерашний разговор:

— Деда, как ты зиму-то сделал?

Смеётся дед.

— Нешто зиму можно сделать? Приметы есть, когда чему быть: холоду иль теплу, дождю иль солнцу. Вчера по тем приметам — в какой цвет солнце закат окрасило, откуда ветер дул, как птицы кричали и по многим другим — увидел, что должно быть ноне снегу. А ты — зиму сделал…

За дедом на крыльцо отец вышел, мать, бабка. Щурятся все от яркого белого снега. Улыбаются. И впрямь — праздник!

Тренька между тем уши навострил. Донёсся издали конский топот.

— Скачет кто-то! — объявил.

— Кому к нам скакать, — обняла Треньку мать, — выдумщик ты мой.

Тренька из материнских рук освободился:

— Слышите?

Отчётливо раздался со стороны Троицкого приближающийся стук копыт.

— Кто бы это? — удивился дед.

Показался из-за леса всадник. Лошадь под ним вороная, а одежда и шапка алые, огнём горят.

— Митька! — закричал Тренька. — Митька скачет!

Редко бывал дома Митька с того дня, как отдан был в холопы. Легла между ним и дедом с той поры тень. Говорят, бывало, друг с другом, да о пустяках всё. О главном — ни полслова.

В наряде княжьего стремянного впервой приезжал Митька.

Кинулся Тренька ворота отворять. Легко и широко они распахнулись, словно тоже радовались Митьке.

Митька с коня соскочил. Отвесил низкий земной поклон. Деду лисью шапку и заячьи рукавицы подал:

— Благоволи принять!

Всем привёз Митька обновки. Отцу — шапку заячью да рукавицы.

Матери и бабке по платку головному. Когда очередь до Треньки дошла, вынул Митька из отощавшей сумы красные, в цвет своей огненной одежде, сапожки. Онемел Тренька от такого счастья. В жизни своей не надевал новых сапог, Митькины донашивал. Схватил сапоги, к груди прижал, слова сказать не может. Мать отвернулась, потихоньку слезу утёрла. Кашлянул дед в замешательстве.

Бабушка, как всегда, пришла на выручку.

— Что на воле-то стоим? — спросила громко. — Пошли в избу.

Пропустила Треньку с его сапожками первым.

— Можно, маманя, я их сейчас надену? — попросил Тренька.

— Иначе как же? Непременно надо обнову примерить, — сказал отец.

— Ты небось теперь в них и спать будешь? — пошутил дед.

Засмеялись все. Тренька тоже.

Ладно сидят на ноге красные сапожки. Расхаживает Тренька по избе, сапожками поскрипывает.

— Не тесны ли? — спрашивает мамка.

— В самый раз! — отвечает Тренька.

— Ну и слава богу, — говорит дед. — Теперь не грех и позавтракать.

Принялись за стол усаживаться. В красном углу под иконами — дед.

По правую руку от него — Тренькин отец. По левую — Митька. Рядом с Митькой — Тренька.

Дед, чего в прошлые Митькины приезды не бывало, велел застелить стол скатертью. Мать с бабушкой начали по хозяйству хлопотать, как в большой праздник.

Неторопливо толкуют старшие. Митька про своё житьё-бытьё рассказывает. Тренька на обновку поглядывает, ждёт с нетерпением, когда же, наконец, старший брат заговорит о княжьей охоте и о нём, Треньке.

Обстоятельно отвечает Митька на дедовы и отцовы вопросы. Вовсе извёлся Тренька. Не вытерпел-таки:

— Слышь, Митька! Говорят, князь по первому снегу на охоту собирается?

— Верно, — спокойно, будто не понимая, куда клонит Тренька, отозвался Митька. — Завтра и быть той охоте.

И что тут поделаешь! Завёл опять длинный-предлинный рассказ о о том, как к той охоте на псарне готовятся да какие гости, по слухам, будут.

В пору плакать Треньке. Толкнул брата ногой под столом: про меня, мол, когда же?

Митька тем временем будто между прочим:

— Вот Треньку обещал на охоту взять, коли ты, деда, не против да отец с мамкой дозволят.

Всполошилась мать:

— Куда ему, мал ещё! Затопчут там…

— Так уж и мал? — вступился за Треньку отец.

Заспорили они с матерью.

Дед послушал и своё слово молвил:

— Коли Димитрий берётся брата беречь — чего толковать?

И как ни причитала в беспокойстве мать, решено было Треньку вместе с Митькой на княжью охоту отпустить. Тренька рад был — сказать невозможно!

— Коли так, — Митька на Треньку весело глянул, — ехать надобно.

Фёдор Богданович велел пораньше возвращаться.

— И то ладно, — встал из-за стола дед. — Пути счастливого!

У ворот уже, когда стали прощаться, дед на Митькино плечо положил руку:

— Не серчай, Митя. Другого пути не было. В этом году из холопства не освободили, будущей осенью выкупим. Потерпи малость…

Обнялись крепко дед с внуком.

Вскочил Митька в седло. Впереди себя Треньку посадил. Махнул шапкой. Коня рысью пустил.

Отъехали версты полторы, Тренька обернулся к Митьке:

— Слышал, что дед говорил? Потерпи малость!

Кивнул головой Митька. Светло и хорошо было у него на душе.

И того не ведал, что ждёт его судьба иная, недобрая. И мала окажется дедова силёнка, чтобы ту судьбу одолеть.