|
||||
|
Глава 3Холоп Жил Митька вовсе недалеко, верстах в трёх от родной деревеньки. Только иной раз верно говорят: близок локоть, да не укусишь. А получилось так. И прежде в доме Якова Позднева лишнего не было, однако и голодом не сидели. А в этот год к весне, что ни обед или ужин — хлеба на столе всё менее, а щи да каша всё жиже. Треньке, как младшему, понятно, лучший кусок. Но не таков Тренька человек, чтобы тот кусок съесть в одиночку. Испечёт бабка для него блины, Тренька сердится: — Отчего мне одному? — Тебе расти надо, — говорит бабушка. — А Митьке нетто не надо? — возражает Тренька. — Глянь, тощий какой. За обедом дед ворчит: — Разве ноне праздник, блинов напекли? Экий неразумный народ. Скоро не то что блинов — куска хлеба не будет. Прав оказался дед. Сели как-то раз обедать. Мать поставила на стол миску пшённой каши и виновато, будто она тому причиной, сказала: — Хлеба нету. Мука кончилась… Дед длинную седую бороду вперёд выставил: — Другие не лучше живут. Авось и мы не помрём. Однако плохая еда без хлеба. Тренька из-за стола вылез, кажись, голоднее, чем был. Дальше — хуже. Гречу, пшено, овсянку — всё подъели. Отощал Тренька. Бабкины блины во сне стали видеться. Митька принялся ставить силки на зайцев. Только не глупы они, зайцы-то. Редко возвращался Митька с добычей. Солнышко стало припекать. Снег сошёл. Настало время пахать да сеять. А как пахать, коли лошадь прошлым летом ещё околела? И что сеять, когда всё зерно давным-давно перемололи на муку и съели? Однажды дед объявил: — Завтра пойдём на поклон к государю-батюшке князю Петру Васильевичу. — И мы с Митькой… — запросился Тренька. Дед с отцом переглянулись: — Митька пойдёт. Ты дома останешься. — И я хочу… — заныл Тренька. Глянул на него дед чёрными запавшими глазами — осёкся Тренька. Мать забеспокоилась: — Митеньку-то к чему? Чего попусту будет ноги бить? Не удостоил дед ответом. Проснулся наутро Тренька — печь не топится. И даром, что весна на дворе — студно в избе. Прислушался, а в углу будто дитя малое всхлипывает. Удивился Тренька: откуда в избе малому дитяте взяться? Подполз к краю полатей, видит, в красном углу перед иконами теплится жёлтый огонёк. А на полу мать распласталась, земные поклоны бьёт. Причитает сквозь слёзы: — Господи, помоги… Тренька кувырком с полатей. — Ты чего, маманя? Аль обидел кто? Так мы его с Митькой… У матери слёзы пуще прежнего. Обняла Треньку. — Заступник мой… Бабушка вошла. Дрова возле печи скинула. Сказала сурово: — Будет загодя убиваться. Может, обойдётся. Печь затопи. Чай, не одно у тебя дитя-то. Поднялась тяжело мать. Взялась за дрова. Моргает белёсыми ресницами Тренька. Понять не может: — Баба, иль случилось чего? — Погоди. Не до тебя ноне, — неприветливо ответила бабушка. Притих Тренька. Стал ждать, что дальше будет. Мать печь растопила, а сама то и дело во двор. Выйдет, постоит за воротами, поглядит на дорогу и обратно в избу. Смеркаться стало. Услышал Тренька чутким ухом — скрипнули ворота. — Кажись, тятька с дедом и Митькой! — крикнул. Впрямь, отворял отец ворота. А дед — застыл Тренька поражённый — вводил во двор лошадь, запряжённую в телегу. И была та телега гружёна мешками и кулями. — Маманя! Бабка! — пустился в пляс Тренька. — Глядите, сколько всего привезли! Закричала мать, залилась слезами: — Сыночка моего, ровно скотину, продали… Отец голову опустил. А дед твёрдо молвил: — Опомнись, Степанида! Верно, дали кабальную запись на Митрия — не помирать же всем с голоду. Однако обещал государь-батюшка Пётр Васильевич по осени, когда разочтёмся, ту кабальную запись порвать. — Так ведь холоп теперь сыночек мой. Холоп безответный… — Опять пустое мелешь, — оборвал дед. — Холоп холопу рознь. Один и сам всю жизнь господину своему служит, и дети его, и внуки служат. Митька — сказано же — до расчёта с князем. А князь своему слову хозяин. — Известно, хозяин, — не унималась мать. — Захотел — слово дал. Захотел — взял обратно. Вовсе осерчал дед: — Цыц, баба! Про князя Петра Васильевича такие слова не дозволю! Понурилась мать. Замолчала. Слёзы платком утирает. Тренька на мешки перестал глядеть. Эва, новость! Митьку в холопы отдали. Мать в тот вечер еду готовить не стала. — Не обессудьте, — сказала, — как вспомню, чем за всё плачено, руки отнимаются… Пришлось бабушке самой тесто ставить, щи с кашей варить, на стол собирать. А Тренька не знает, чью сторону принять. Мать послушать — Митьку жалко. Дед вроде тоже прав: не привези они с отцом муки да всякой снеди — и впрямь хоть с голоду помирай. Так ничего не решив, жадно навалился Тренька на хлеб, щи да кашу, что подала бабушка. Осенью, как и боялась мать, не получилось с Митькой по-дедову. Собрали урожай. Уплатили приказчику за пользование господской землёй, да за лошадь, что брали с господской конюшни, да ещё за многое другое. И где там Митьку из холопьей кабалы вызволить. Самим только-только до весны оставшимся хлебом дожить. Мать деда во всём винила. Тот при каждом напоминании о Митьке гневался непомерно. Понимал: неладно вышло. А Тренька диву давался: чего по Митьке, как по покойнику, мамка убивается? Будь его, Тренькина воля, он бы сам, с великой охотой и радостью, пошёл на Митькино место. Отчего? Да оттого, что, по Тренькиному разумению, была у Митьки жизнь лучше не надо. И в то самое время, когда мать утирала слёзы, Тренька, прихватив одежду, выскользнул и бегом, чтобы не вернули, припустился в Троицкое княжью усадьбу, к Митьке. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|