|
||||
|
Глава 11Уходить надо… Полгода прошло. Переменилась Тренькина жизнь против прежней начисто. Встаёт теперь Тренька затемно. Не сам, понятно, просыпается. Будит его старший псарь Митрошка по прозвищу Овечий хвост. И не нежится, как бывало в родной избе, Тренька. Мигом вскакивает. Потому что, толкнув его в бок, добавляет Митрошка: — Вставай! Того гляди, Филька пожалует. Едва успевает Тренька обернуться, слышится сердитый Филькин голос: — Эй, кто там! Аль поумирали все? Всех-то работников на псарном дворе: он, Тренька, да Митрошка. Прежде был ещё один холоп. Однако, едва Треньку псарём сделали, того холопа по господскому повелению приказчик Трофим отослал на конюшню. Беден Рытов людьми, потому и поставлен Тренька вместо взрослого мужика. А разве может он со взрослым мужиком равняться силёнкой? А Филька знать ничего не хочет. Чуть чего, кричит: — Мне, что ли, за лопату да метлу браться? И — плетью. Из кожи лезет Тренька, чтобы получше исполнить работу. А на Фильку всё одно не угодишь. В тот день, о котором речь, злым явился Филька. Отчего — неведомо. Может, от отца попало или ещё какая тому причина. Только зыркает Филька по сторонам, ищет, к чему бы придраться. А нешто мудрено на рытовской псарне найти огрехи? В запустении двор, как и всё рытовское хозяйство. Конуры собачьи ветхие, щелястые. В них — грязь, которую Тренька с дряхлым Митрошкой никак не поспевают убирать. Орёт Филька, грозит плетью: — Дармоеды! Пороть вас на конюшне каждый день следует! Собак, коим цены нет, губите! Верно. Хороши борзые у Рытова. Более всего — одной ветви со Смердом и Урваном. Слышал Тренька, откуда они взялись. Пограбили однажды царские слуги вотчину не угодившего царю боярина. Кто чем попользовался, а Тренькин хозяин нынешний, — боярскими псами, дорогими и редкими. Только что Тренька может поделать? У богатого князя, не считая ловчего, борзятника старшего и иной обслуги, чуть не к каждой собаке свой человек приставлен. А у Рытова на три десятка — два работника: старый да малый. — Кому вчера велено было конуру поправить, а? — подступается Филька к Треньке. И что есть силы псарёнка по ногам ремённой плетью хлесть! Учёный, Тренька. Замотаны у него ноги толстыми онучами-портянками. А всё одно больно. И главное — обидно. Минуты лишней вчера не посидел, крутился, ровно белка в колесе. Однако знает Тренька: оправдываться перед Филькой хуже будет. Валится на землю перед молодым барином, дабы того кротостью и послушанием утихомирить. — Оплошал, государь-батюшка. Виноват! Впереди день целый, забот пропасть, потому, оходив ещё раз Треньку плетью, орёт Филька: — Подымайся, холоп ленивый! Встаёт Тренька, с опаской косясь на плеть. Первая, хоть и не последняя на сегодняшний день, гроза миновала. Приказывает рытовский старший сын: — В амбар, живо! — и шагает первым, помахивая плёткой. В амбаре отмерил под бдительным Филькиным оком приказчик Трофим дневное собачье пропитание: овсянки малый куль, конины кусок, с душком явственным. Обратно пошли. Впереди — Митрошка, за ним — Тренька, позади всех Филька. Оно б сподручнее было с вечера всё получить, а то и вовсе собачью еду хранить на псарном дворе. Да впроголодь держит свою челядь Рытов. И боится, что позарятся Митрошка и Тренька на собачий корм. Потому велит овсянку и, когда есть, мясо выдавать по утрам. Фильке такое отцовское повеление в тягость: поспать вволю нельзя. Вот и вымещает своё недовольство на Митрошке с Тренькой. Стали на псарном дворе овсянку запаривать, кипятком заливать, что тут поделаешь — глаз не сводит Филька с котла. А есть Треньке охота — спасу нет! Иной раз устраивает себе Филька потеху. Милостиво дозволяет псарям полакомиться собачьей пищей. За живот от смеха хватается, глядя, как Митрошка с Тренькой на коленях перед корытом от борзых али от гончих отпихиваются локтями, норовя увернуться от морд их оскаленных. Однако не всегда так. Вот и сегодня. Сунулся было Тренька к собачьему корыту, Филька его поперёк спины плетью: — Куда полез! Захныкал Тренька: — Пошто больно дерёшься? Сказал бы — нельзя… — Сам не знаешь? Жадно навалились собаки на вкусную распаренную овсянку с мясом. Митрошка и Тренька рядом стоят, слюни глотают. А Филька поодаль прохаживается, плёткой помахивает. Глядит, чтобы псари собачьей еды не трогали. Дочиста вылизали собаки корыто, мыть не надо. Треньке бы вместе с Митрошкой в людскую идти. Тоже чем ни то позавтракать. Но с порога окликает приказчик Трофим: — Эй, малый! Беги к тятьке да скажи, чтобы Митька тотчас сюда шёл. Барин вчерась сам отпустил, а ноне требует. Такому неожиданному поручению рад Тренька. Редко он теперь бывает подле мамки с тятькой. Филька недовольно хмурится. — Живей обратно, — приказывает. — Работу я, что ли, за тебя делать буду? И берегись, коли задержишься! Что было духу припустился Тренька по знакомой дороге. Очень непохожа она на ту, что вела к родной Тренькиной деревеньке. Здесь куда ни поглядишь, холмы горбатые, да речки. А ещё — камни. Отродясь Тренька не видал столько их, больших и малых. Иной в два, а то и в три человечьих роста. Гора целая! И на полях камни. Мешают землю пахать и боронить. Диву даётся Тренька: откуда они только набрались на земле здешней? Споро бежит Тренька: голод подгоняет. А подле недостроенной за зиму избёнки, к которой он торопится, собрались мужики: дед Тренькин, отец, дядька Никола да ещё трое крестьян рытовских. Митька тут же. День воскресный, отдохнуть бы надо, а в поле запряжённая в соху лошадёнка стоит. Та самая, что дана была осенью. Отец Треньки сокрушённо руками разводит: — Земля в запустении, почитай, лет пять лежала. Нешто её легко теперь поднять и засеять? Да и лошадёнка одна на два двора. Дядька Никола согласно головой кивает: его поле лошади дожидается. Крестьянин, мужик чёрный, угрюмый, пророчествует: — По осени урожай, трудом тяжким полученный, в рытовские амбары повезёшь. А зимой к нему же за своим хлебушком на поклон явишься. И даст он не взаймы просто, а заставит более отдать, чем взято. Да ещё на барских покосах лишку отработать. Второй крестьянин, с бородёнкой жиденькой, глазами, запавшими после болезни, подтверждает: — Верные слова. Петлю на мужике завязывает Рытов. Чтобы в должниках ты у него безвылазно пребывал. И далее не лучше — хуже будет. Потолковали горестно мужики, расходиться стали. Когда остались Тренькины родичи одни, дядька Никола молвил: — Уходить надобно, пока не затянуло нас всех в рытовскую ловушку-западню, ровно телят в болотную трясину. — Уходить… — отозвался сумрачно дед. — На то деньги потребны большие. Где их взять? На дороге, поди, не валяются… Тренька последние слова услышал, в разговор вмешался: — Неправда, деда. Иной раз валяются. Нешто забыл, как я, когда ещё у князя жили, денежку нашёл, а? Вот и здесь, может, найду! Дед Треньку не выругал. За вихры рукой худой рассеянно потрепал: — Да уж, Терентий, на тебя одного осталась надёжа. Понимал Тренька, насмехается дед. Не обиделся. Подумал только про себя: «Погоди, вот возьму и найду деньги надобные. Клад сыщу. Сказывает же Митрошка, по дороге тех кладов от лихих людей зарыто видимо-невидимо…» |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|