Глава седьмая

В июне приехал в Петербург тридцатилетний шведский король Густав III. Молодой честолюбец, воспитанный матерью, поклонницей французской политики, он вступил на трон в смутное и тревожное время. Шведское дворянство было полно желания ограничить королевскую власть. Однако Густав нашел себе сторонников и 19 августа 1772 года произвел государственный переворот. В результате он стал абсолютным монархом. Первые годы его правления были поистине благодетельны для Швеции. Король преобразовал суды, искоренив взяточничество, навел порядок в армии и отменил пытки. Печать была объявлена свободной. Благодаря смелому займу у Голландии, вложенному в национальное хозяйство, ожило производство и расцвела пышным цветом торговля. Правда, наряду с этим, значительная часть реформ производилась и чисто кабинетно, без внимания к подлинным нуждам народа и государства. По примеру возлюбленной Франции Густав основал Шведскую академию, в которой сам же первым и получил премию за произнесенную речь. Он окружил себя писателями и поэтами, желая доказать всему миру, что является просвещенным монархом. И вот – Россия. Зачем? Король прекрасно учитывал, что для подъема престижа и усиления страны, ему необходимо оградить шведскую Померанию, охваченную с трех сторон прусскими владениями Фридриха II. Кроме того очень хотелось отобрать у датчан Норвегию. Эти вопросы он и надеялся решить с помощью императрицы Екатерины II.

В Петербурге Густав III развил бурную деятельность. Политические консультации чередовались с деловыми визитами и праздниками. Он побывал в Академии художеств, в Ораниенбауме у наследника, посетил Александро-Невскую лавру, Шляхетный кадетский корпус... Почти месяц гостил швед в столице России и отбыл совершенно очарованный ее повелительницей [63] .

Надо сказать, что в это время в Россию приезжало довольно много именитых гостей. Одни – из любопытства, из желания посмотреть на несравненную «Екатерину Великую». Другие, ослепленные блеском и европейскими тратами незаработанных денег русскими вельможами, надеялись поправить свои дела... Разные причины вели стопы иноземцев к топким берегам свинцовых невских вод.

Так в один из дней у петербургских причалов ошвартовалась роскошная яхта герцогини Кингстон. Богатая английская аристократка довольно долгое время вела переговоры с русским посланником в Лондоне, выразив желание презентовать русской императрице для ее Эрмитажа ряд картин из своей галереи. Живописное собрание герцога Кингстона было известно и славилось по всей Европе. Но старый герцог умер... Екатерина с осторожностью отнеслась к предложению, переданному по дипломатическим каналам. Но, когда леди Кингстон заявила, что количество и выбор полотен она предоставляет самой императрице, сердце государыни не выдержало – «Божий дар грешно топтать». Она передала свое согласие и предложила герцогине посетить Санкт-Петербург.

Принимая в салоне яхты посетителей, англичанка взахлеб говорила, что предприняла свое путешествие исключительно, чтобы взглянуть на «великую Семирамиду Севера». После таких слов императрице не оставалось ничего иного, как пригласить ее на большой выход.

Боже, правый! Стоило посмотреть на даму, появившуюся при Дворе в назначенный день. Уж на что наши вельможи привыкли к роскоши. Но когда леди Кингстон появилась в зале в герцогской короне, осыпанной бриллиантами, многие ахнули...

Приезжая аристократка пользовалась огромным успехом в русской столице. Приглашения следовали одно за другим. Кому не лестно видеть на своем балу особу? близкую к королевскому дому? Польщенная любезным приемом, ее светлость (многие говорили о ней, как о ее высочестве), как-то намекнула, что готова вообще покинуть туманные берега Альбиона и переселиться на не менее туманные, но согретые теплом человеческих сердец, берега Финского залива. Для окончательного решения ей хотелось бы получить титул статс-дамы Двора Ее императорского величества... Чтобы эта просьба была более весомой, она, по совету людей, наполнивших ее переднюю, купила в Эстляндии имение, которое назвала Чедлейскими мызами.

Екатерина призвала Анну Протасову и поручила ей навести более подробные справки о герцогине. Однако на этот раз фрейлине не повезло. Никто из ее прежних осведомщиков ничего определенного сообщить не смог. Были туманные намеки на какие-то судебные разбирательства в Лондоне. Но все это, как говорится, то ли у нее украли, то ли она... Анна доложила о неудаче, и Екатерина задумалась. Что-то мешало ей в отношениях с льстивой английской герцогиней, чувствовалась в ней какая-то фальшь...

– Пожалуй, что вы прав есть, мой королефф, – сказала она после длительных раздумий, – правы, правы. Конечно, каждый Двор славен свои вельможи. И чем больше среди них знатные люди, тем больше авторитет у Двор. Но и никто так не уронить значение, как слючайный человек, попавший ко Двору. Лучше не торопиться... Передавайте герцогин, что у нас нет в обычай давать титул статс-дама иностранкам. Только осторожно, не надо обидеть. Вы видели, какие превосходные картины она привезла с собой?..

Леди Кингстон отказом императрицы была обескуражена. Доброжелатели намекнули, что вот ежели бы она вышла замуж за кого-либо из русских вельмож... Но и сердечные дела не получились у нее в русской столице. Сухопарая англичанка на возрасте не смогла найти себе подходящего друга сердца, хотя и предпринимала к тому немало усилий. Говорили, правда, что, предложив управителю Потемкина полковнику Михаилу Гарновскому быть ее поверенным в делах, герцогиня утешилась. Но сей шляхтич не являлся той конечной целью, в каковую она метила. Посему, после вежливого абшида, получив прощальную милостивую аудиенцию, герцогиня взошла на борт своей яхты и отбыла во Францию навсегда.

В июле 1782 года в Петербург, после длительной поездки по европейским столицам, возвратилась княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Целью ее путешествия считалась необходимость и желание княгини дать европейское образование любимому сыну. Согласимся с этой версией, несмотря на ее весьма приблизительный характер. Императрица была хорошо осведомлена о ее переездах. Обе женщины, несмотря на размолвку, продолжали переписываться. Княгиня хлопотала, чтобы сын был принят в русскую военную службу со всеми возможными льготами. Одновременно она посылала императрице проекты благотворительных учреждений, которые казались ей особенно примечательными. Порою императрица досадовала на нецелесообразные, как ей казалось, встречи бывшей подруги с разными лицами. Но по возвращении приняла ее вполне доброжелательно. Двадцать лет, прошедшие после переворота, успокоили страсти и погасили беспокойство, обуревавшие Екатерину в первые годы восшествия на престол. Шероховатости отношений за время разлуки тоже сгладились, резкость характера княгини пообкаталась. В голову же императрицы запала мысль приспособить Екатерину Романовну к делу.

К этому времени пришла в упадок Санкт-Петербургская императорская академия наук. После не слишком-то рачительного управления графа Владимира Григорьевича Орлова по его протекции на должность директора был назначен Сергей Герасимович Домашнев. Некогда он учился в Московском университете, затем служил в Измайловском полку и во время турецкой войны командовал албанскими войсками. Годы его правления академией ничем, кроме яростных гонений на букву «ъ», описанных в ядовитом акафисте, не прославились. Зато злоупотребления и полнейший беспорядок в делах вынудил господ профессоров подать рапорт в Сенат. Вот тогда-то государыня и подумала: «А почему бы не назначить на пост директора злополучной Академии княгиню Дашкову?». Она велела фрейлине Протасовой постараться добиться расположения княгини и вызнать, как она отнесется к такому предложению.

Задание было трудным. Во-первых, положение Анны при Дворе и ее слава «d?gustatrice», вряд ли могли способствовать сближению с княгиней, которая после смерти мужа вела едва ли не монашеский образ жизни. Но недаром Анна столько времени прожила при Дворе. За две недели она собрала все сведения, все сплетни о княгине, узнала и тайну давней размолвки между бывшими подругами, когда Екатерина Романовна пыталась присвоить себе главную роль в перевороте и открыто считала, что троном Екатерина II обязана именно ей. Рассказали Анне и о дурном характере княгини, об отсутствии по этой причине у нее друзей, и о страстной привязанности к детям – к сыну и дочери, которые платят матери полным пренебрежением. Скоро фрейлина смогла составить себе полный портрет Екатерины Романовны, одинокой и несчастливой женщины, ведущей чрезвычайно скучную жизнь...

И тогда, будучи представлена княгине, Анна проявила такой интерес к ее впечатлениям от путешествия по Европе, что сумела растопить лед недоверия. Она даже получила приглашение навестить Дашкову и воспользовалась им...

Обе женщины много говорили о загранице. Анну действительно интересовали живые впечатления княгини. А той более некому было особенно-то и рассказывать. Кстати, Екатерина Романовна поведала Анне довольно много интересных подробностей о герцогине Кингстон, о которой все никак не утихали разговоры при Дворе. Рассказ княгини оказался полным неожиданностей и довольно забавным для характеристики английской аристократки.

3Рассказ княгини Екатерины Романовны Дашковой

– Прежде всего, ma ch?rie, никакой герцогини Кингстон не существует. При Дворе принцессы Уэльской, матери его величества короля Георга II, была юная фрейлина мисс Элизабет Чедлей. Красивая, как все юные особы, но, в отличие от большинства английских девиц, умна и с пламенным темпераментом. Среди многочисленных поклонников она выбрала самого неудачного – молодого повесу герцога Гамильтона. А результат вам должен быть понятным. Воспользовавшись ее неопытностью, герцог обольстил девицу и, оставив все свои обещания и клятвы, покинул ее. Правда, нужно отдать должное его деликатности. Их связь не была афиширована. Английский Двор – не наша деревня. С этого начались тайны, окутавшие мисс Чедлей, как покрывалом.

Через несколько лет она вышла замуж за королевского капитана по имени Гарвей, бывшего младшим братом графа Бристоля. Обвенчались тайно, понеже родители были против. Их брак с ее стороны был заключен без любви, и жизнь тайных супругов скоро превратилась в сущий ад. В результате они расстались. И мисс Элизабет Чедлей, она так и не приняла имени мужа, с разрешения принцессы Уэльской, отправилась путешествовать. В Дрездене ей оказывал чрезвычайное внимание курфюрст Саксонии и польский король Август Третий. В Берлине какое-то время ею был увлечен король Фридрих. Однако недостаток в средствах заставил ее вернуться в Англию.

Здесь она, несмотря на противодействия супруга, не желавшего давать ей свободы, уничтожила церковные записи о своем браке и вышла вторично замуж за старого герцога Кингстона, потерявшего голову при встрече с юной aventuri?re <Авантюристки (франц.).>. Старик, как и полагалось, вскоре умер, оставив по завещанию все свое громадное состояние молодой вдове.

Вы сами понимаете, мой друг, что родственники герцога не могли допустить такой несправедливости и возбудили процесс. При этом Элизабет Чедлей обвинялась сразу по двум статьям – во-первых, за двоемужество и во-вторых, был возбужден спор по поводу действительности духовного завещания, поскольку она вышла второй раз замуж при жизни первого мужа. Ежели ее признали бы виновною, то по старинному закону за двоемужество ей грозило бы зело тяжкое наказание. В случае снисхождения – публичное клеймение палачом, в тяжком же разе – смертная казнь. Однако аглинский суд – поистине улиссово измышление. Наша героиня нашла таких стряпчих, кои не токмо добились оправдательного приговора, но и сумели все состояние герцога Кингстона оставить при ней. Вот что такое герцогиня Кингстон, ma ch?rie.

– Но ваше сиятельство сказывать изволили, дескать, герцогини Кингстон не существует?

– В этом все дело. Суд постановил, считать второе замужество сей особы незаконным. Однако, понеже в завещании была указана не герцогиня Кингстон, а девица Элизабет Чедлей, завещание старого герцога посчиталось имеющим законную силу. Конечно, свет отвернулся от такой авантюристки . Вот тогда-то она и решила проникнуть к русскому Двору.

– Но как же так, зачем не знали мы сего ранее.

– Ах, моя дорогая. Я ведь писала ее величеству, без особых подробностей, конечно, советовала быть осторожнее.

– Я этого не знала.

– Не думаю, чтобы вы знали все, ma ch?rie. У государыни, наверняка, есть тайны даже от вас...

Анна поняла язвительность намека, но промолчала. Во время одной из встреч она ненавязчиво поведала княгине об идее императрицы по поводу предполагаемого назначения. Вздорный характер Екатерины Романовны тут же проявился, подвигнув ее прежде всего отказаться. Она написала резкое письмо государыне и к полуночи велела заложить карету, чтобы ехать к Потемкину, который на короткое время вернулся в Петербург и жил у себя дома. Именно он должен был из рук в руки передать ее отказ Екатерине.

Светлейший уже был в постели, но княгиню Дашкову не принять не мог. Он прочитал письмо и, не глядя на автора, изорвал листок и бросил на пол. Княгиня вспыхнула. Григорий Александрович поднял руки и сказал:

– Тут на столе есть перо, есть чернила и бумага. Садитесь, пишите, пожалуй, снова. Только все это вздор и бабьи страсти. Вы умная женщина, зачем отказываетесь? Императрица и в мыслях не имела вас обидеть. Пребывая в должности, вы будете часто видеться с нею и, возможно, сумеете что-то наладить... По правде сказать, она умирает со скуки, столько дураков ее окружают.

Трудно сказать, что ее убедило. Осторожная ли настойчивость фрейлины, к которой она успела привязаться, мудрое ли суждение Потемкина... Но через несколько дней Екатерина Романовна все-таки отправилась в Сенат присягать на новую должность.

8 сентября ночью обрушилась на Царское Село небывалая буря. Жестокий юго-западный ветер ломал деревья в парке. В покоях императрицы оказались выбиты стекла. И Екатерина велела всем собираться, чтобы ехать в Петербург.

Однако в столице картина была не менее угрожающая. Сильные порывы ветра с моря подняли воду в Неве. В ночь с девятого на десятое уровень воды поднялся на десять футов. Почти все низменные части города оказались залитыми. Современники писали: «От сего наводнения освобождены были токмо Литейная и Выборгская части города; в частях же, покрытых водою, оно и в маловременном своем продолжении причинило весьма великий вред. Суда были занесены на берег. Небольшой купеческий корабль переплыл мимо Зимнего дворца, через каменную набережную; любский корабль, нагруженный яблоками, занесен был ветром на десять сажень от берега в лес, находящийся на Васильевском острову, в коем большая часть наилучших и наивеличайших дерев от сея бури пропала. По всем почти улицам, даже по Невской перспективе, ездили на маленьких шлюпках».

Убытки были чрезвычайными. Множество народу потонуло. В дальнейшем решено было на случай наводнения подавать упреждающие сигналы, и уже 21 сентября вышел указ: «Когда в Коломнах и на оконечности Васильевского острова вода начнет выходить из берегов, то дан будет сигнал для Коломны из Подзорного дома, а для Васильевского острова с Галерной гавани тремя выстрелами из пушек; и в обеих сих местах поднят будет на шпицах красный флаг, а ночью по три фонаря. Для жителей в Коломнах учрежден пост у Калинкина моста, от которого по третьей пушке пойдет барабанщик от Аларчина моста и обойдет Коломну, стуча в барабан. Тоже будет сделано и в Галерной гавани, от стоящей близ оной гауптвахты, от которой барабанщик по слободе будет ходить и бить в барабан».

12 декабря в девять и три четверти утра великая княгиня Мария Федоровна благополучно разрешилась от бремени сыном. И 20 декабря состоялось торжественное крещение младенца, которому, по желанию Ея Императорского величества, было дано имя Александра. Восприемниками были заочно император римский Иосиф II и король прусский Фридрих II Великий. После чего пошла череда праздников. «До поста осталось всего каких-то две недели, – писала Екатерина своему постоянному корреспонденту Фридриху Гримму [64] , – а у нас еще предстоят одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена. Опасаясь умереть, я заказала вчера свою эпитафию».

По случаю рождения первенца-внука государыня подарила его родителям большое имение, верстах в пяти от Царского Села. Большая часть земли была там покрыта лесом, пересекаемым речкой Славянкой, которая так разливалась вёснами, что образовывала сплошные топи. Имелись и две деревеньки, населенные сотней с небольшим душ обоего пола. Незавидное место. Тем не менее подарок пришелся всем по душе. Императрица была довольна тем, что отдалила сына от большого Двора. Наследник мечтал о свободе для собственных военных упражнений. А Мария Федоровна вообще питала особенную склонность к занятиям сельским хозяйством. И, несмотря на то, что денег на постройки императрица давала крайне мало, постепенно на месте старых шведских укреплений выросла дача Мариенталь, оградою которой послужили заросшие шведские оборонительные валы. Появился и увеселительный домик – Паульлюст. С этих небольших построек и начался знаменитый дворцовый Павловский комплекс.

Святки Двор проводил обычно в Царском Селе. Выезжали туда налегке, ненадолго. Живали недели по две и возвращались в Петербург. Анна не любила этих поездок. Они нарушали распланированный ход придворной жизни, доставляли массу хлопот и по холодному времени были сопряжены со многими неудобствами. Поэтому она даже обрадовалась, когда императрица предложила ей остаться в городе, хотя это и означало, как она понимала, некоторую остуду отношений.

Вечером, после всеобщего «исхода», фрейлина с удовольствием расположилась у камина в своих покоях. Велела девке, заменявшей Дуняшу, сготовить чаю... Но человек предполагает, а Господь располагает. Покойный вечер не удался. Только она успела разложить карты пасьянса, в прихожей за дверью раздались голоса. «Господи, прости, – подумала она, поднимаясь, – кого принесло на ночь глядя?» И в этот момент дверь распахнулась и на пороге предстал ее пропавший камердинер Петр. Но, Боже правый, в каком он был виде... Шуба разодрана, глаз подбит, лицо в запекшейся крови, волоса растрепаны. Едва вошел, комната наполнилась запахом перегара, а Петр повалился в ноги.

– Барыня-матушка, ваше высокоблагородие! Не велите казнить. Без вины виноватый.

Анна отступила:

– Что случилось Петр Тимофеевич? Почему в таком образе? Кто тебя?..

– Виноват, ваше высокоблагородие, как есть виноват...

И далее Петр рассказал, как объезжали они имения его сиятельства, выведывали, не знает ли, не видел ли кто красавицу-цыганку. И как под Можайском в кабаке, один мужик рассказал, что де видел ее в недалеком отседова, в имении его светлости князя Потемкина... Как приехали они с Дуняшей в то село, остановились у старосты...

– Одного вина, матушка, сколь выпить пришлося, пока вызнали про все. Я, конечно дело, купцом сказывался, от князей де Телятьевых промышляю, желаю товару по селам возить...

Далее получалось, что, пока Петр бражничал, Дуняша нашла пути встретиться с Баженой и уговорила ту бежать. Решили – перед самыми Святками, пользуясь суматохой. Сперва Бажена боялась. Управляющий говорил, что его сиятельство пожалуют на праздники. Потом согласилась. Запрягли они кибитку, сказали, что де мол в Можайск думают, на базар поранее. И уехали.

Хватились их, не хватились, Петр не знал. Только до Москвы добрались без помех. Разве что волки несколько верст за кибиткой бежали, да Бажена плакала, все говорила – холодно ей. Ну, да лошади-то добрые. Вынесли. А там и печурку затопили...

От Москвы до Петера – шлях знакомый. Намедни прибыли со всем благополучием и остановились, как и наказывала Анна в доме дядюшки Alexis’a на Мойке. Дуняша желала тут же и во дворец бежать, доложить о приезде. Но он, бес видать попутал, отсоветовал. Дворня баню топила, а они уж сколь времени не мывши. После баньки чарочку, другую приняли... Сколько просидели, Петр не знал, только услышал вдруг крик девки-цыганки и Дуняши. Выскочил с мужиками во двор, глядь, а там ворота настежь и кони в карету впряжены, а гайдуки девок тащат... Кинулись отбивать с кем за столом сидел, да куда там, хмельные. А те-то ну здоровы: намяли бока, спасибо в живе оставили. Когда в себя пришел, их и след простыл: ни девушки-цыганки, ни Дуняши...

– Тогда сюды и побег... Виноват, ваше высокоблагородие, не уберег... – закончил он сбивчивый свой рассказ.

– Ладно, Петр Тимофеевич, чего слезы-то лить попусту. Чьи были гайдуки, не признал ли?

– Одного, двух, вроде бы признал.

– Ну?..

– Да-к его, матушка, Анна Степановна, светлейшего князя люди.

– Так я и думала. А куды повезли не вызнал, далеко ли?

– Думаю, в карете-то по этакому морозу далеко не ускачешь. Не в кибитке. Но и во дворец к его сиятельству, вряд ли повезут. Ушей да глаз, что тама, что тута...

– А на тебя, Петр Тимофеевич, кто донес?

– Покамест ума не приложу, истинный Христос.

– Ну, то дело терпит, узнаем. В дядюшкиной дворне не един доносчик. А вот куды повезли?..

– Матушка, Анна Степановна, не кручиньтесь, вызнаю я. Я за Дуняшей скрозь землю пройду, вы не сумлевайтесь...

Анна некоторое время сидела молча, глядела на истерзанного мужика и не видела его. Мысли обгоняли одна другую. «К кому обратиться? Что сказать государыне?»

– Вот что, Петр Тимофеевич, ты постарайся поразузнай сам по себе. Я тоже кой-кого поспрошаю. А через пару деньков приходи, поглядим, кто чего полезного узнал. К тому времени, авось чего и надумаем...

На том и расстались. Полночи проворочалась с боку на бок статс-фрейлина в своей одинокой постели, но ничего не придумала. Наконец здоровый организм взял свое и она уснула.

Тем временем, Петруша Завадовский, сын скромного помещика, еще совсем недавно подносивший составленные им реляции под грозные очи генерала Румянцева, вдруг сам стал генералом и графом, первым доверенным лицом императрицы. Его многие поддерживали. Теперь к Петру Васильевичу бежали по утрам придворные топтуны с докладами, а он, в восхищении от своей удачи, от «случая», предавался, как говорили, беззаботной беспечности, находясь в состоянии душевного опьянения. Даже нанял себе учителя музыки, чтобы играть на арфе...

Как-то Екатерина спросила Безбородко:

– Александр Андреевич, а что Петр Васильевич, не корыстолюбив ли? Уж больно холоден, расчетлив...

– Да как сказать, ваше величество. Охулку на руку не положу, но сие есть. Его многие «глупцом» кличут, понеже, он, как бы не пользуется положением своим и вашим благорасположением...

– И что же?

– Он на то говорит, что отменно застенчив, а посему не смеет за себя слова вымолвить.

– То есть правда. Он ничего не просит.

– Так ведь – умен...

– Э-э, Александр Андреевич, иная охвалка, хуже охулки...

Безбородко растянул толстые губы в ухмылке, но ничего не ответил.

– А что бы ему хотелось, получить, какой презент, не знаете?

– Ваше величество, да лучше вас никто подарка не выдумает...

Екатерина вспомнила похожий разговор, состоявшийся раньше с Annet’ой Протасовой. И тогда результат был примерно таким же... «Не глуп, не глуп, однако, этот хохол. Есть в его скользком уме что-то похожее на ум Annete. Не попробовать ли его в дипломатической службе. Приставить к старому сапогу Никите Ивановичу... А то, что-то болеть он стал... А Петра Васильевича надобно поощрить...»

На следующий день государыня пригласила Завадовского участвовать в обсуждении проекта здания государственного банка, представленного архитектором Кваренги. Петр Васильевич восхитился. И государыня тут же сказала, что готова построить такой же дом и ему. Проект был немедленно заказан тому же Кваренги. Вскорости планы великолепного здания с увеселительным домом, павильонами, многими флигелями и надворными строениями для подаренного имения Ляличи были представлены, и ее величество своеручно изволила сделать ряд исправлений. Петр Васильевич, увидев это великолепие, не сказал, а, скорее, простонал: «В сих хоромах вороны будут летать», на что государыня ответила: «Ну и что, я так хочу».

Позже, когда дом был построен, Завадовский велел поставить перед крыльцом статую своего благодетеля фельдмаршала Румянцева. И, проходя мимо, никогда не забывал снимать шляпу.

К общему неудовольствию, Потемкин недолго был в отлучке. Внутренние события требовали его присутствия в столице, где варилась вся политика государства. Новый фавор беспокоил светлейшего чисто политически. Завадовского откровенно поддерживали Разумовский с Румянцевым, ему был предан Безбородко, набиравший силу в недрах тайного кабинета и даже Григорий Орлов. Последний, исключительно из-за своей крайней нелюбви к одноглазому тезке. Об остальной придворной шушере, занимавшейся балетами, сплетнями и маскарадами, Григорий Александрович не думал. Хотя, в общем-то – напрасно.

Несмотря ни на что, он все же любил эту странную женщину, волею судьбы или прихотью истории вознесенную на вершину имперской пирамиды. Любила его и она. С самого начала Потемкин покорил императрицу мужской силой, своей любовной ненасытностью, но не только этим. В чем-то они были очень схожи. Екатерина всегда говорила, что «служит государству». Потемкин тоже служил – ей и Отечеству. Оба отличались широтой замыслов и дел, понимали и ценили это друг в друге. Потемкин даже превосходил своим размахом повелительницу России, которая все-таки воспитывалась в скромных условиях маленького немецкого княжества. При этом и совершать Григорий Александрович, несмотря на свою безалаберность, умудрялся значительно больше, чем Екатерина. Главное отличие заключалось в том, что он, как правило, доводил то, что замысливал, до осуществления, а начатые дела (хорошие ли, плохие ли) – до завершения.

Потемкин прекрасно понимал, что Екатерина в силу характера и темперамента своего не станет долго обходиться без партнера. И Завадовский, обладая умом мелким, скорее женским, без размаха, тем и беспокоил. Новый любимец, в силу изначальной бедности своей, уж больно хорошо умел считать чужие прибытки. В том числе и во первых строках – его потемкинские... А казна-то войной опустошена. Конечно, «бухгалтер» сей не на долгое время. А кто следующий? Не найдется ли, кто потеснит его не токмо на постели государыни, что он бы и пережил, а в делах?.. И зародилась у него мысль взять дело обеспечения императрицы любимцами в свои руки. При том «бухгалтера»... сменить.

Однажды Петр Васильевич, нежданно-негаданно, получил приглашение от светлейшего на ужин. Человек, принесший приглашение , сказал, что велели мол передать –Ужин будет интимным в мужской компании: трапеза, вино, карты... Надо ли говорить, как сначала испугался, а потом обрадовался Завадовский. Столько времени Потемкин его не замечал и «вот будьте нате»...

Вечер действительно удался на славу. Хозяин был любезен, гости приятны, вино и яства – отменные. А уж девки, подававшие!.. «И откуда они берут таких?» – с завистью думал про себя Петр Васильевич. Пир затянулся. Завадовский и не помнил, как из-за стола-то выбрался. Очнулся утром и не понял, где находится. Опочивальня, что твой бальный зал. Кровать под балдахином – шестеро поперек лягут, и еще место останется. Но главное... Петруша похолодел. Главное было рядом. В постели, под единым с ним одеялом на лебяжьем пуху, лежала дева. Та самая, на которую он вечор пялился более всего, с золотыми волосами, ныне разбросанными по подушкам.

Петр Васильевич осторожно отодвинулся, сел и обнаружил, что наг... «Матерь божья» – вырвалось из его уст. И тут проснулась красавица. Распахнула синие очи и потянулась так, что выпросталась из-под одеяла со всеми прелестями. У бедняги-фаворита, как говорится, в зобу дыхание сперло. Он попятился от ее простертых рук, заскулил жалобно и выскочил из необъятной постели. Закутался в шлафрок, кинулся к двери и был таков...

Где нашел граф Завадовский свои панталоны и кафтан с башмаками, как разыскал карету и растолкал кучера, спавшего тут же, сказать трудно. А вот его рассказ дрожащим голосом поведанный Екатерине Анна слышала. Слышала и не особенно добрый смех императрицы... Но, обеспокоенная долгим отсутствием вестей от своего посланца, близко эту историю не приняла. Между тем государыня, оставшись наедине с фрейлиной, заметила весьма жестким голосом:

– Что-то зело polissonner <Шалить (фр.).> позволять себе князь Григорий Александрович. Думает – буду прогонять граф Завадовский... Не выйдет... А пока, своди-ка его к Роджерсону...

Тем же вечером она впервые устроила сцену Потемкину. Под конец спросила:

– Ты закончил ли читать историю-то крымского ханства? Говорили, что зело быстр в чтении. Коли закончил, так не пора ли поехать да взглянуть на наместничество? А то ведь без своего пригляду дело не сделается...

Неделю спустя князь Григорий Александрович Потемкин с небольшой свитой уже ехал по раскисшим весенним дорогам навстречу солнцу, направляясь в Крым. В жизни этого великого царедворца и государственного устроителя начинался еще неведомый ему новый поворот судьбы – создание порубежной Новороссии, самого богатого края великой державы. Сколь слез пролито на ней бабами и мужиками русскими, уводимыми в татарский полон, а сколько крови солдат, завоевавших эти земли...

Дома Анну ждал сюрприз. В прихожей за маленьким столиком сидели и чаевничали Петр Тимофеевич и Дуняша. Анна даже не ожидала, что так обрадуется своей горничной. А та так прямо в три ручья разлилась. Пришлось утешать да успокаивать. Пригласив пропавших в будуар и затворив двери, Анна уселась рядом и сказала:

– А теперь, рассказывайте...

И слушала, не перебивая, длинный рассказ об удивительных приключениях ее посланцев и соглядатаев. Петр Тимофеевич все-таки дознался, кто из слуг Алексея Федоровича донес потемкинским клевретам об их приезде. Узнал и кого из дворни посылали отнять у них цыганскую девушку. А подольстившись и подпоив одного из форейторов, выведал и то, куда были отправлены обе пленницы. Но тут слово у него переняла Дуняша.

Рассказ горничной Дуняши

– А привезли нас, Анна Степановна, голубушка, не знай куды. Ежели бы вы меня с собой прошедшим летом в Раненбаум не брали, ни по чем бы не признала. А так-то примечаю, вроде знакомое место, хотя все снегом засыпано, не разбери-пойми. Потом поняла, что в ранбовску крепость попали. Кругом часовые. Солдаты в кафтанах коротких с ружьям на морозе стоят. Зябнут. Жалко их, страсть. Но так-то, все мужики ничего, справные... – Она лукаво взглянула из-под сбившихся волос на Петра Тимофеевича. – Из баб-то в крепости-то никого. Потому меня, знать и прихватили. Завели нас в каморы. А ничего себе. Ковры на полах расстелены, подушки. Только вот на окнах решетки. А так и не нахальничал никто, не баловал. Видать их сиятельство наказали. Бажена-то, дева сердечная, поначалу все плакала. Но потом перестала. Раза два сами его светлость князь Григорий Александрович приезжали, – ненадолго. Привезут подарков кучу, свалят вместе. Ну тама, конечно, и любовь... Только Бажена от всего отказывалась, все домой просилась. К весне стали нас гулять выпускать. Сперва во двор, потом в сад.

Только лучше бы мы в каморах сидели. Ведь чего приключилося-то, Анна Степановна... Встренула Бажена в саду какого-то офицера. Раз встренула, другой... Потом еще и еще... Где гуляли, про чего беседовали – не ведаю. Сказала она мне, что зовут его месье Поль и обхождение он имеет ласковое. Словом, понравился он ей. А потом проговорилась, что и она, мол, тому Полю по-сердцу. Он де сам ей то сказал, вроде как признался... Я чего... я тоже говорю, мол – дело молодое, только ты гляди, девка, ноги-то сразу не расставляй, а то ведь обманет. Нет, говорит, он не такой. И тута подходит к окну и зовет меня. Вона, грит, Поль на лошаде верьхами, глянь, какой справный конь под им... Ну, известное дело, цыганка, перво дело на коня глядит...

Я подошла, глянула и сомлела вся. Верите ли, ваше высокоблагородие, сидит на жеребце в аккурат под нашими-то окошками сами его императорское высочество великий князь Павел Петрович. Вот те и Поль... – Горничная замолчала, глядя в расширившиеся глаза хозяйки. – Истинный Христос, Анна Степановна, как на духу...

– Да я верю, верю. Рассказывай далее.

– Оклемалась я мало-мало и говорю: ты мол это чего вообразила? Перед кем жопой вертишь? Ведь это сами их императорское высочество. Какой он тебе Поль?.. Она как зальется слезами. Думала, ума решится. Так убивалась, так жисть свою цыганску проклинала, что и я с ею заревела. Ну, значит, отплакали мы свое. Бажена пообещалась не давать, значит, никакого авансу своему Полю. На том и кончились наши с ей об том разговоры.

Потом, уж не через неделю ли, я индо со счету сбилась, считамши, сколь времени мы в плену-то сидим, сказала она, что был промеж них разговор. Мол, повинился месье Поль в том, что виноват, не сказал сразу кто он есть. И что велит свободить нас из крепости. Мол, мы уже и сей момент свободны. Из камор перевели нас во дворец, в наилучшие палаты. Только Бажена слово свое сдержала, как и обещалась: наставляла его высочество, что де мол зря они ее, простую цыганку, полюбили. И что у них такая супруга прекрасная есть, котора им сынков-наследников народила. Это я ей все про их высочество великую княгиню рассказала.

А после, гуляючи, мы и с Петром Тимофеичем в саду встренулись. Он, грит, лошади мол готовы, можно в Питербурх ехать. Я, понятное дело, сразу согласилась. А Бажена, – ни в какую. Чего, говорит я тама в сырости делать-то буду. Я ей толкую, что де моя барышня сами статс-фрейлиной у их величества, и ее мол не оставят...Только не уговорила. Осталась она, вы уж не взыщите. А сама я сразу и приехала с Петром Тимофеичем.

Дуняша закончила и замолчала. Анна тоже не проронила ни слова. Невероятный неожиданный поворот событий сбил ее с толку и она напряженно размышляла, как доложить императрице о наследнике и Бажене?..

Сколько не было в столице Потемкина – месяца два, три ли? За это время холодный и пугливый Петя Завадовский успел надоесть Екатерине. И, надо полагать, светлейший это понимал. Потому что в один прекрасный день, еще до рассвета, когда большинство обитателей Зимнего дворца еще спали, Потемкин выпрыгнул из кибитки и, не останавливаясь, прошел в покои императрицы. Екатерина, в ожидании, когда девка-калмычка принесет холодной воды со льдом для умывания, сидела на маленькой скамеечке и растапливала камин; услыхав знакомые шаги, вскочила, прижала руки к груди. Он вошел, распахнув двери:

– Матушка... Катя!..

Обнял и подхватил на руки ее, хотя и потяжелевшую с годами. А женщина припала лицом к нему, заплакала и засмеялась.

Перед обедом был назначен Совет. Государыня не опоздала. Но когда за нею, как ни в чем не бывало, возникла громоздкая фигура Григория Александровича, не одного из членов этого наиважнейшего собрания продрал по спине мороз. Батюшки-светы, неужто промахнулись, поставив на темную лошадку, на тишайшего Петюнчика Завадовского? И тут же сами себе и ответили: «Точно, промахнулись. Ну разве сравнится крысенок со светлейшим? Да никогда в жизни. Вот он, возьми-ка его за рупь за двадцать. Поди всю ночь гнал лошадей. Ямщика, небось, замертво с козел сняли. А он – хоть бы что, только рожа покраснела более обычного. Громадный, гордый, непобедимый. Черная тесьма через лоб теряется в густых напудренных волосах. Грудь и тезево необъятные, словно ручьем полноводным голубая Андреевская лента перекрывает. Трость в руке с набалдашником из оникса... Светлейший – одно слово...».

Потемкин не заходил в фаворитские покои. Просто даже и не подумал. А там что творилось... Петр Васильевич метался из комнаты в комнату не прибранный, в шлафроке. Рвал на себе волосы, причитал...

– Куда же я-то теперь, Господи, и куда девать добро-то дареное?..

И тут же истерично начинал орать на лакеев, собиравших сундуки и корзины, что де медлят, что желают его разорения...

Потемкин, между делом, послал гусарского секунд-майора Зорича, воротившегося из Швеции, с наказом:

– Передай-ко, Семен Гаврилыч, этому... – Он помахал пальцами в направлении фаворитских хором. – Чтоб завтра духу его не было. Будет тянуть, – душу вытрясу...

Зорич усмехнулся, поправил усы, придержал саблю и пошел выполнять приказание. Казалось бы, простое дело – пройти вестибюлем, подняться по боковой лестнице, там повернуть, отсчитать три двери, в четвертую войти, спуститься вниз, еще раз повернуть и подняться перед Эрмитажем по другой лестнице прямо в хоромы. Да только, черт его знает, где в этих темных коридорах, какая лестница, в какую дверь войти, из какой выйти. Семен Гаврилович Зорич не так уж часто путешествовал по дворцовым переходам, да еще вечером, да без света и провожатого...

Короче говоря, когда он понял, что окончательно заплутался, решил действовать напролом, как в турецкой сечи. Пропустив несколько темных помещений, двери которых открывались легким поворотом ручки, он заметил под одной из них слабую полоску света из щели. «Слава тебе, Господи, – вздохнул гусар, – хоть одна живая душа нашлася». Он постучался и, открыв дверь, вошел.

В теплой передней было сумрачно. Свет проникал из следующего покоя через неплотно прикрытую дверь. Зорич огляделся. Глаза, привыкшие к темноте за долгое блуждание по коридорам, различили на софе чью-то фигуру. Кто-то спал, завернувшись в шубейку. «Чай, из дворовых. Не след незвано хозяев беспокоить, спрошу так...» Он тронул спящего за плечо.

– Эй, послушай...

– А? Кто? Чего?.. – с дивана вскочила девка. – Тебе чо надоть? Чо по ночам-то... – Она не успела закончить фразу, как из-за двери раздался еще один женский голос:

– Кто там, Дуняша? Что случилось?

Зорич замахал руками.

– Тихо, чего орешь... Заплутал я тута у вас. Дорогу в покои любимца укажи и будет с тебя.

В этот момент дверь открылась, и на пороге показалась женщина в пеньюаре с трехсвечным шандалом в руке.

– О, да у нас гость... – Анна, а это была она, с удивлением посмотрела на незнакомого ей чернявого, статного офицера в блестящем гусарском мундире, и сразу отметила про себя его жгучую южную красоту.

– Простите великодушно, – Зорич закашлялся. – Истинную правду говорю – совсем заплутался в коридорах ваших. Темень. А его светлость велели господина Завадовского из своех покоев вытряхнуть... А где оне, покои– то энти?.. Говорят: туды поверни, сюды. Однех лестниц не перечесть... – Все это можно было бы и не рассказывать, но свечи в руке женщины столь рельефно выделили соблазнительные подробности ее фигуры, что изголодавшийся гусар явно решил продлить удовольствие. – Позвольте представиться – секунд-майор Зорич Семен Гаврилович, ваш покорный слуга...

Анна протянула руку

– Рада познакомиться, хотя и в несколько необычных обстоятельствах. Протасова Анна Степановна.

Зорич схватил пожалованную руку, прижал к губам.

– Без провожатого немудрено и заблудиться... – Анна заметила горящий взор майора и постаралась прикрыть ворот. – Вы, наверное, с самого начала свернули не в ту сторону и попали во фрейлинский флигель... Сейчас Дуняша вас проводит...

Офицер шаркнул ногой.

– Бесконечно вам признателен. Надеюськогда-нибудь доказать преданность. Спасти от разбойников или...

– Merсi bien! Я хотела бы надеяться, что сие не случится...

«Господи, – подумала она, когда за неожиданным посетителем закрылась дверь, – откуда такой bel homme <Красавец (фр.).>». Майор был действительно хорош: длинные волосы до плеч, горящий взор под густыми бровями, орлиный нос. А усы, боже мой, какие усы!.. На его атлетическую фигуру в доломане под ментиком, трудно было не заглядеться. Он являл собою образец того южного обаяния, перед которым отступают даже самые упорные стоятельницы строгих нравов. К тому же был он совершенно незнаком Анне. А уж казалось бы, она наперечет должна знать всех интересных мужчин при Дворе... Размышляя, Анна чувствовала некоторое волнение. Мелькнуло сомнение: не зря ли послала Дуняшу? Может быть следовало самой пойти проводить... Но тут же одернула себя: «Статс-фрейлина ея величества! Об чем мыслишь?..».

Вернувшись в комнату, села за прерванное письмо, но мысли были далеко, и перо не слушалось. На каминной полке звякнули часы. Анна взглянула на циферблат. Пора ложиться, завтра дежурство в Эрмитаже. И тут же снова: – «А чего же Дуняши-то так долго нет?..». Она даже себе не хотела признаться, что ждет горничную с известиями о гусаре. А та все не возвращалась... И прошло еще немало времени, прежде чем в коридоре послышались ее торопливые шаги.

Дуняша вбежала растрепанная, шумно дыша, и сразу, чтобы не слышать упреков, затараторила:

– Не серчайте, барыня, блукала, блукала в потемках с энтим пристальцем, ну – кобель, прости Господи... Ну, кобель...

– Ай, приставал?

– Сперва все про вас спрашивал. Кто, да чо... Я, конечно дело, говорю: «Их высокопревосходительство статс-фрейлина их императорского величества». Ну, он приосекся... А потом... Ой, барыня. Сил нету сказывать.. Ровно пес голодный. Ручищи-то, как клещи. А темно. Я говорю: «Погодите, чо делаете-то, я ведь закричу»...

Анна нетерпеливо перебила:

– А он что?

– Он – то... Ну, кобель же!..

Дуняша подняла голову, поглядела на госпожу, и обе женщины, не сговариваясь, захохотали. Ночью Анна долго не могла уснуть. Вертелась с боку на бок. Мысли какие-то обрывками лезли в голову. Наконец, под утро, подумав, что надо наказать Дуняше, чтобы не топила так жарко, забылась коротким сном.

Анна как в воду глядела, когда решила разузнать подробности о чернявом гусаре Зориче. Прежде всего родовое имя его было Неранчич и происходил он из шляхетского, но сильно обнищавшего сербского рода. Вместе с двоюродным дядею своим, премьер-майором Максимом Зоричем, переехал в Россию, где дядя усыновил его, выхлопотал дозволение переменить фамилию и устроил в военную службу. Уже в Семилетней войне Семен Зорич показал себя отменным рубакой. Был несколько раз ранен, побывал в плену и закончил кампанию в чине поручика. Но особенно отличился он в первую турецкую войну, когда под началом генерала Штофельна, а потом и самого князя Репнина, командовал передовым отрядом. Третьего июля 1770 года после жаркого боя окруженный турками Зорич получил удар копьем, рану саблей и оказался в плену... Не сносить бы лихому гусару головы. Янычары, злые за гибель многих товарищей, единогласно требовали его смерти. Спасла его жадность военачальников. Зорич назвался капитаном-пашой, что соответствовало у турок полному генералу. Раз генерал, значит – знатен, а коли знатен, стало быть, богат. С богатого, по азиатским обычаям грех не взять выкуп. И пленного отправили в Константинополь, где он и просидел четыре года, деля заключение с нашим послом в Семибашенном замке. Лишь убедившись, что за самозванным капитаном-пашой ничего нет, его обменяли на кого-то из турецких пленников.

Ореол героя мог бы сделать образ Зорича неотразимым. Но при Дворе его никто не знал, кроме Потемкина. А тот, услав гусар в Швецию, о нем позабыл... Не до майора было.

Анна втихомолку искала встречи с турецким героем. Воспоминания о ночном визите будоражили ей кровь, заставляли биться сердце и лишали сна. Напрасно тискала она коленями подушку. Напрасно смеялась над собой. Ничего не помогало. «Влюбилась, опять?.. Смешно!» Увы, смешно не было. Да она и не влюбилась. Это было другое... Чтобы избавиться от наваждения, отпросилась у императрицы в Москву, повидать дочку перед царскосельским сезоном.

Трудно сказать, чего больше принесло свидание с семейством брата в родном имении – радости или грусти. В сопровождении дочери и ватаги племянниц Анна обошла знакомые с детства места. Потом, на лодках через озеро отправились в Нилову пустынь. Там Анна каялась, истово молилась, просила об отпущении грехов и внесла щедрый вклад. Успокоенная и умиротворенная, она остановилась на несколько дней в уездном Осташкове, посетила воспитательный дом, радетельницей коего себя считала. Не без труда добилась у исправника и городового магистрата грамот с указанием привилегий, предоставленных указом императрицы воспитательным домам. И за это доброе дело получила живейшую благодарность осташковских обывателей.

Надо сказать, что в России сиротские дома существовали издавна. Правда, до начала XVIII столетия находились они в ведении патриаршего приказа. Отменив патриаршество, Петр I определил для их содержания доходы с монастырских вотчин. А в 1715 году велел в Москве и в других городах строить подле церковных оград госпитали и «объявить указ, чтобы зазорных младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно чрез какое закрытие дабы приносимых лиц не было видно». Однако, после смерти императора, воспитательные дома стали один за другим закрываться. И лишь Екатерина II, вскоре по воцарении, утвердила «генеральный план Императорского Воспитательного дома в Москве», составленный Бецким. Тогда же, чтобы упрочить благосостояние новых учреждений и поставить дело призрения на широкую ногу, указаны были и специальные источники доходов воспитательным домам, в том числе ряд налогов на городскую торговлю. Им разрешено было устраивать лотереи, получать четвертую часть доходов с театров и других общественных развлечений, а также с домов, где играли на деньги. Дозволялось учредить собственную сохранную и ссудную казну.

Воспитательные дома со временем получили значение самостоятельного ведомства со своей собственной юрисдикцией, освобождением от пошлин, с правом покупать и продавать недвижимость, заводить мастерские, фабрики и заводы, не испрашивая на то ни у кого разрешения. Все это было, конечно, известно на местах, но, как всегда, местная власть не торопилась с опубликованием указов... Одним словом, эта поездка имела хороший результат и фрейлина была довольна собою.

В Петербург Анна Степановна Протасова вернулась в конце мая, где ее уже ждало новое поручение императрицы.

Несмотря на правильный в основном образ жизни, время от времени государыня прихварывала. Она уже перенесла операцию по женской части и стала более внимательно относиться к своему здоровью. По этой причине, когда в Петербург приезжал кто-либо из заезжих лекарей, она всегда живо интересовалась подробностями. И Анна добровольно взяла на себя обязанности дозорщицы.

– Я вас слушаю, мой королефф, – Екатерина повернулась к Анне, тихонько вошедшей в кабинет. – Какой новость вы приносить?

– Вы велели узнать, ваше величество, про пожаловавшего в столицу испанского лекаря, полковника графа Феникса.

– Да, да. Сие очень меня интересует. Среди посланники и наши любомудры ходят разные слухи. Мне доносили, что он близок с Елагиным и что князь Григорий Александрович побывал у него. Кто же он таков и какой недуг лечит?

– Того точно никто не знает. Говорят, что даже имя, под коим он известен в Европе – граф Калиостро [65] – вымышленное. Последнее время он жил в Митаве, в семействе графа Медема, который занимается тайными науками. Там он будто лечил больных и вызывал духов... Испанский посланник маркиз Нормандес посылал запрос своему правительству. Ответ пришел, что ни графа Феникса, ни Калиостро в испанской армии никогда не было...

– Ах, обманщик! Господи, да что они к нам, как мухи на мед... Ну, так погоди же, я тебя на весь свет выставлю посмешищем... В комедии прославлю. Давно руки чешутся. Что там про него известно у нас?

– По приезде своем в столицу, нанес он визит барону господину Гекингу...

– А, масон, ученый, как же, как же... И что?

– Я была в тот день у супруги господина барона, и потому оказалась свидетельницей сей встречи.

– Ах, Annete, вы, поистине, неоценимый человек!

– Спасибо, ваше величество, вы очень добры... Так вот, этот господин Калиостро, довольно мелкорослый и весьма полный итальянец, имел рекомендательные письма к господину барону. Прибыл он с супругой, кою представил как принцессу Санта-Кроче, гроссмейстерину ордена и после первых же слов, когда господин барон ответствовал ему на итальянском языке, закричал ей: «Обними, обними брата сего именитаго, он из нашего ордена»...

– А что его графиня?

– Да, как сказать? По мне, так особа довольно перезрелая. Смугла, нос крючковат. Глаза в молодости должно красивы были, ноне же в красноватых веках...

– Так чего же Гришефишенька-то туды ездил?

– Думаю, на новину польстился. Про интересы его любовные все наслышаны...

– Ну, ну... Что же дальше-то было?

– Далее сей господин сказать изволил, что приехал повидать великую Екатерину – Семирамиду Севера, а также для того, чтобы распространить свет великого учения египетской ложи в России, понеже сам он мастер сокровенных наук и великий Кофта....

– Обойдется эта «кофта» без аудиенции и науки свои пущай при себе оставит. Не люблю я все эти кудесники да маги. Только зря смущают умы наши верноподданные.

– Не все обладают вашей проницательностью, ваше величество.

– Ладно, ладно, это ты оставь. Дальше рассказывай...

– Далее показал господин Калиостро знаки своего звания, вытащив оные из саквояжа. Сие были: чалма красной материи и звезда. Когда господин барон звезду сию рассмотрел, то сказал, что знак сей не что иное, как орден Станислава. Только вместо королевского шифра на его место вставлена красная роза. Господин Калиостро слегка смутился и замешался, но скоро оправился и сказал: «Я не сержусь на ваше неверие. И апостол требовал вложения перстов своих в раны Господни... Так и вы не первая крепкая голова, которую я подчиню и обращу в прах. Скажите, кого из своих покойных родственников желали бы вы увидеть?» Господин барон подумал и сказал: «Дядю моего, но под одним условием». «Каким?» – спросил граф. «А таким, что, когда призрак появится, вы дозволите мне выстрелить в него из пистолета. Духу, я полагаю, сей опыт вреда принесть не может?»

Екатерина засмеялась.

– Молодец барон! Надо его пригласить на малый Эрмитаж. Позаботьтесь, душенька. И чем же закончился сей разговор?

– Господин Калиостро замахал руками и закричал, что господин барон есть подлинное чудовище и недостоин его великих опытов. После чего быстро откланялся.

– Прекрасная сценка, Annete. Я ее непременно вставлю в свою комедию, которую так и назову – «Обманщик»...

В Царском все было по-старому. Двор веселился, фрейлины влюблялись и сплетничали. Кавалеры пили на «мальчишниках», дрались на запрещенных дуэлях. Как-то раз поздно вечером, пользуясь свободными часами и светом белой ночи, Анна возвращалась со своим манежным берейтором Францем после верховой прогулки. Лошади шли шагом. По дороге от мызы всадников привлекли крики, доносившиеся из-за деревьев. Анна первой направила, было, свою лошадь, но вскоре остановила ее, натянув поводья. У озера, неподалеку от дороги, шла потасовка. Трое вооруженных напали на четвертого. Этот последний изо всех сил отбивался саблей, но нападающие явно теснили. Анна поворотилась к сопровождающему:

– Man muss etwas zu tun. <Надо что-то делать (нем.).>

Берейтор Франц вытащил из седельной кобуры пистолет.

– Немедленно прекращайт! – закричал он и выпалил в воздух.

Увы, его приказанию подчинился только оборонявшийся. Он на мгновение опустил саблю и в ту же минуту, получив удар по голове, упал на траву. Нападавшие, погрозив кулаками в сторону всадников, удалились в кусты, за которыми, видимо, ждали их лошади. Потому что вскоре Анна услыхала топот копыт. Она подъехала ближе, соскочила с седла, бросив поводья берейтору, и подбежала к поверженному.

– Боже милостивый, да это же господин Зорич!..

Действительно, перед нею на изрытой и истоптанной траве, неловко подвернув под себя руку с саблей, в рассеченном доломане и в лопнувших рейтузах, в разодранной рубахе лежал красавец-гусар. Лицо его было в крови. Длинные густые волосы спутаны и сбиты...

Франц, который, также спешившись, осмотрел лежащего и поднял глаза:

– Man muss die Hilfe vorladen. <Нужно вызвать помощь (нем.).>

В этот момент раненый открыл глаза.

– Lassen sie mich in Ruhe. Ich benцtige mich nicht in der Hilfe... <Оставьте меня в покое. Я не нуждаюсь в помощи... (нем.).>

– Ja, aber Sie sind verwundet. <Да, но вы ранены (нем.).>

– Das ist ihre Verdiеnst. <Это ваша заслуга (нем.).>

Он снова закрыл глаза и лишился чувств.

Франц озадаченно посмотрел на Анну:

– Was wollen wir machen? <Что будем делать? (нем.)>

Из-за кустов раздалось ржание.

– Они оставили его лошадь! – сказала Анна. И, поколебавшись немного, добавила: – Отвезем его ко мне.

Дня два Зорич пролежал в покоях фрейлины почти без сознания. Анна пригласила доктора Роджерсона, и попросила до времени никому не рассказывать о нем. Впрочем, об этом шотландца можно было и не предупреждать. Врач внимательно осмотрел гусара, сказал, что все заживет, и обещал вечером принести микстуру и мази. Горничная Дуняша, сменяя хозяйку, преданно ухаживала за неожиданным постояльцем. То ли благодаря уходу и микстурам, то ли собственному богатырскому здоровью, но на третий день Зорич пришел в себя. Он поблагодарил Анну за заботу, попросил прощения за доставленные хлопоты и спросил, где его одежда.

– Лежите, лежите, господин Зорич, – ответила фрейлина, улыбаясь. – Дуняша выстирала и починила, что было можно. Пожалуй, я давно не видела свою горничную столь прилежной...

Зорич засмеялся, обнажив крепкие, как у жеребца, желтоватые зубы. Анна отвела глаза. Он по-прежнему волновал ее. Сейчас, пожалуй, даже больше, чем раньше. Слишком близко находилось это здоровенное, заросшее черной шерстью, мужское тело. Оно так восхитительно пахло, что способно было свести с ума... Надо полагать, что и гусар не остался в неведении по поводу тех чувств, которые он внушал хозяйке покоев. Но... виду не подал.

Во всяком случае, когда она на следующий вечер вернулась с дежурства, печальная Дуняша встретила ее в одиночестве.

– Я им сказывала, погодите мол, барышня придут, тогда и пойдете. Да куды там. Как с печи сорвался. Идтить, говорит, надоть, а барыне передай еще раз нашу благодарность и тебе тож. Мол увидимся опосля – все расскажу... С тем и ушедши...

Анна подивилась несколько необычной форме благодарности, но виду не подала. Императрица была последние дни не в духе, и забот у фрейлины прибавилось. Екатерина дважды посылала ее в Петербург за Завадовским и беседовала с ним при закрытых дверях. Потемкин, убедившись, что прежних отношений с Екатериной ему не вернуть, и что все его усилия тщетны, решил любым путем избавиться от соперника. В душе он побаивался, что «Петруша», несмотря на свою робость, способен занять его место в делах. Уж больно положение в государстве была тяжким...

Август всегда начинается на Руси большим церковным праздником Происхождения Честных Дерев Креста Господня, слывущего в народе под именем «Первого Спаса». «Спас – всему час!» – говорит русская пословица. Когда-то этот день означал и первый сев озимого хлеба, и первый медолом. Из ржаной муки нового урожая, замешанной на первом, выломанном из лучшего улья меду, пекли жертвенный каравай...

После ранней обедни и к столу государыни было доставлено блюдечко «новой новины», янтарного меда в сотах, благословленного в церкви. С некоторого времени императрица укрепилась во мнении, что необходимо добрыми примерами исправлять придворные нравы и потому, как это часто бывало, летом на какое-то время проникалась истовой любовью к русской старине.

Время в Царском Селе проходило в тихом благочестии и всеобщем умилении. В последние дни перед Спасом, по деревенскому обычаю, ездили на пруды купать лошадей. Анна знала, что в народе с давних пор бытовало мнение: «После Первого Спаса лошадь выкупаешь – не переживет зиму, кровь застынет»...

Вечерами, также не шумно, играли в синем кабинете в карты, договорившись, что весь выигрыш пойдет в церковную кружку. Императрица рано отослала дежурных фрейлин. И девушки ушли к себе.

Анна еще с утра отпустила горничную, и в покоях было темно и пусто... Она зажгла свечи, сняла тяжелое форменное платье, корсет и нижние юбки, и облачилась в пеньюар. Распустила волосы. Взяла с этажерки журнал Новикова «Кошелек», вызвавший столько неудовольствия своими статьями против галломании, процветавшей при Дворе. Впрочем, государыня и сама с интересом читала статьи о строгих нравственных началах старорусских обычаев, «о великости духа предков, украшеннаго простотою», которые ставились в противовес модному французскому воспитанию...

Толстый, обильно потеющий, bon vivant, статс-секретарь Яковлев, постоянный переписчик и правщик литературных упражнений императрицы, дал Анне, по дружбе, список одной из последних комедий государыни – «Именины госпожи Ворчалкиной». Директор придворного театра обещал вот-вот представить ее на сцене.

Анне надо было заранее познакомиться с написанным, чтобы следить за актерами, а потом что-то дельное сказать государыне, которая весьма ревниво относилась к оценкам своего творчества.

Не так давно Анна уже допустила в этом отношении нечаянный промах. В деревянном манеже, сооруженном еще во времена императрицы Елисаветы Петровны на Царицыном луге, давал свои спектакли театр Книппера [66] . И, наряду с немецкими и французскими пьесами, актер Иван Дмитревский поставил комедию Фонвизина «Недоросль», в которой сам же и играл роль Стародума. В спектакле заняты были также Шумский и Плавильщиков – актеры хорошо известные при Дворе.

Екатерина всегда досадовала большему сценическому успеху чужих пьес. Фонвизин, приведенный однажды Потемкиным на малое собрание в Эрмитаж, произвел на нее приятное впечатление. А прочитанные им несколько монологов из комедии заставили от души посмеяться. Надо сказать автор великолепно их читал... И вот, узнав о подготовленном спектакле, императрица загорелась желанием посмотреть его. Но как? В придворный театр труппу не пригласишь и в Манеж не поедешь – много чести... Как быть? Решила поехать с небольшим сопровождением инкогнито, облачившись в офицерский костюм. Анна должна была быть дамой, и еще предполагались два-три спутника – все в масках... Подготовка к походу проходила в величайшей тайне. Но... шила в мешке не утаишь. И буквально за день до спектакля Никита Иванович Панин задал Екатерине вопрос, действительно ли она идет в театр Книппера, о чем все говорят? Разгневанная императрица заявила, что никуда не собирается и что ей вполне достаточно придворной сцены.

Вечером она долго плакала в спальне и жаловалась на свою судьбу Анне, сетуя на то, что шагу не может сделать, чтобы это не явилось поводом для обсуждений при Дворе. Анна, как могла, успокаивала императрицу, и в конце концов договорились, что в театр инкогнито и с сопровождающими поедет Анна, которая, посмотрев спектакль, расскажет о своих впечатлениях. Тогда можно будет решить, не пригласить ли господина Дмитревского в Эрмитаж...

Вечером следующего дня старое деревянное строение на Царицыном лугу буквально содрогалось от дружного хохота зрителей, и, по выражению современников, «театр был переполнен и публика аплодировала пиесу метанием кошельков». Анна тоже не удержалась и бросила свой вязаный кулек с золотыми монетами на сцену.

Вернувшись, уж как ни была она осторожна, а не смогла удержаться от восторга, пересказывая свои впечатления от спектакля и от поведения публики. Опомнилась, только заметив, как закусила нижнюю губку ее слушательница, и как скучно отвела глаза... Фрейлина осеклась, но было поздно. Екатерина сухо поблагодарила ее, пожелала доброй ночи и отпустила раньше обычного. На казенную сцену Эрмитажного театра «Недоросль» так и не попал.

Повторить подобную промашку Анна не хотела. Она читала и представляла себе забавные сцены с дурно воспитанным слепым приверженцем французской моды петиметром Фирлюфюшковым и прожектером Некопейкиным. Но основательно углубиться в чтение на сей раз не удалось. В коридоре послышался какой-то шум, бряканье и глухое неразборчивое бормотание. Затем кто-то сильно постучался. Анна подошла к дверям и спросила:

– Кто там?

От ответа у нее перехватило дыхание:

– Секунд-майор Зорич имеет честь засвидетельствовать свое почтение и выразить всю полноту благодарности за оказанное внимание и помощь...

Голос секунд-майора отдавал явной нетрезвостью. «Открыть, нет?» – вихрем пронеслось в голове фрейлины. «Конечно, нет! Он пьян, а я – полураздета...»

– Ваше высокопревосходительство, я вас не задержу надолго, только вот-с... – Он что-то там еще бормотал, а ее рука уже отодвигала засов и распахивала навстречу неожиданному гостю высокую дверь...

М-да, Зорич был, мягко говоря, во хмелю. Он тяжело вошел, не очень уверенно переставляя ноги, и протянул фрейлине большую охапку цветов, которые, скорее всего, сам же и нарвал где-нибудь в саду на увядающих августовских клумбах. Анна взяла букет, разделила его, наполнила водой вазы из кувшина, приготовленного Дуняшей, и поставила цветы на стол и каминную полку.

Все это время гусар молча стоял посредине комнаты и озирался по сторонам, словно разыскивая нечто в сумраке покоя. Когда хозяйка закончила хлопоты и повернулась к нему, он произнес только одно слово:

– Вина...

Анна послушно открыла дверцу поставца и водрузила на стол бутылку и два фужера. Расплескивая вино, Зорич налил бокалы и, не произнося ни слова, выпил их один за другим. Как ни странно, это подействовало на него проясняюще. Он схватил руку молодой женщины и прижал к губам.

– Простите великодушно... Не хотел бы показаться хамом. Но искренне, искреннейше благодарен за заботу вашу. И ваш навеки слуга...

Он хотел шаркнуть ногой, но пошатнулся. Анна схватила его за плечи, чтобы гусар не упал. Пеньюар ее распахнулся. И Зорич, как ни был пьян, не смог не оценить открывшейся картины.

– Боже, – проговорил он, – какая грудь...

Он шагнул вперед и прижал фрейлину к себе. Анна вдохнула крепкий мужской дух, и у нее закружилась голова.

– Подождите... – Она вышла в гардеробную и когда вернулась, Зорич сидел за столом без ментика и сабли, в расстегнутом доломане, под которым вместо рубахи видна была его волосатая грудь, и снова наливал себе бокал за бокалом. Тем не менее, когда женщина вошла, он твердо встал на ноги, крепко обхватил ее и... швырнул на кровать...

Тело его было тяжелым. Он грузно навалился на нее и давил, дыша в лицо запахом выпитого. Руки его больно терзали грудь, доставляя страдание и... невыразимое наслаждение. Это ощущение не то, чтобы совершенно не известное и не испытанное ранее, но каждый раз новое и сладкое, пришло неожиданно быстро. Оно поднялось волной из темных глубин души и затопило все остальное в чувстве блаженства. Не осталось ничего, кроме страстного желания продолжения этой муки. Она вздрогнула всем телом, скрипнула зубами и застонала. Обхватив его за шею, Анна сильно подалась вперед, словно желая слиться с ним, растворясь без остатка в том чувстве, которое расплавляло ее, как огонь свечи плавит холодный воск... Горячий животворный ток вызвал новый пароксизм такой силы, что она на мгновение потеряла сознание. А когда очнулась, сладостное чувство покоя широкой рекою медленно разливалось по всему ее телу, она лежала обессиленная, наполненная до краев и удовлетворенная...

А он?.. Всякий другой на его месте, вероятно, был бы глубоко тронут ее состоянием и преисполнился бы благодарности и нежности к ней... Гусар же просто встал и, не глядя на женщину, сказал:

– Расскажешь обо мне царице.

Потом привел в порядок одежду... и ушел.

Но самое неожиданное во всем этом приключении было то, что она совершенно спокойно смотрела на то, как он одевается и даже как уходит. Ни малейшего признака возмущения не поднялось в ее душе. То успокоение, которое она обрела, оказалось гораздо значительнее, больше всего, что было: больше мимолетного наслаждения, которое испытало ее тело. Она только теперь поняла, что обрела то, к чему стремилась всегда, что мучило ее, портило характер, заставляло быть нетерпимой к тем, кто заискивал перед нею или боялся, или даже любил. Господи, как ей не хватало, чтобы пришел вот такой сильный, грубый, бросил бы ее на постель, истерзал, измучил, а потом, по-хозяйски распорядившись, ушел...

Странные радость и удовольствие от пережитого унижения переполняли ее. И когда входная дверь внизу хлопнула, пропуская того, кто только что был здесь, она засмеялась... Над кем, почему – Анна не отдавала себе отчета. Она смеялась легко и счастливо. А потом заснула.

На другой день вечером, оставшись наедине с государыней, Анна подробно, как говорится – с картинками, описала свое приключение, начиная с первой встречи с Зоричем. Она улыбнулась, услыхав глубокое возбужденное дыхание Екатерины. Императрица отвернулась к стене.

– Потушить, мой королефф, свеча и можете идти...

Фрейлина исполнила приказание и была уже у двери опочивальни, когда ее догнал голос государыни:

– Гусар – к Роджерсон и передавайт Брюс, пусть приводить его ко мне.

Как разыскивала Прасковья Александровна Зорича, в каком трактире – неведомо. Известно лишь, что предстал он «пред ясны очи» опять же нетрезв и не мыт. И тем не менее был оставлен на ночь. А утром императрица впервые за много лет опоздала к назначенной в Кабинете встрече с Безбородко. Выглядела она не лучшим образом. Не помогли ни лед к щекам, ни кофе невероятной крепости. Отворачивая лицо в сторону от вошедшего статс-секретаря, сказала:

– Напиши, голубчик, указ – секунд-майору Зоричу – чин полковника и шефство над лейб-гусарский эскадрон. Он – мой новый флигель-адъютант. И распорядись, чтобы отвели ему покои во дворец... Ну, сам знаешь... где комнаты Петр Васильевич были... Да еще, пусть обошьют его и... баню сготовят...

Говорили, что к полудню из тех же покоев государыни вышел, как ни в чем не бывало, Зорич. Сбежав по ступеням, он, насвистывая, отправился на конюшню проведать арабского скакуна, подаренного ему утром императрицей, и у ворот встретился с благодетелем, светлейшим князем...

Далее среди придворных долгое время ходил рассказ о том, как, после нескольких фраз, Зорич вдруг отпихнул светлейшего плечом, похлопал остолбеневшего Потемкина по спине и пошел, не оборачиваясь, дальше... Трудно сегодня восстановить, о чем был у них разговор. Известно лишь, что в окне второго этажа Царскосельского дворца в этот момент видна была высокая фигура фрейлины Протасовой. Она улыбалась...

Оглавление