Глава шестая

…и тамо тьма стоит, что гора темная;

издали поверх тьмы тоя видеть горы снежные

в красной день…

(Из русского сказания начала XVII века)

Сразу после начала зимовки Седов принялся за подробную (мензульную) съемку окрестностей, а для определения широты и долготы произвел совместно с Визе ряд астрономических наблюдений. К началу октября на планшете стали вырисовываться общие очертания берегов и выдающихся гор; астрономические же наблюдения показали местонахождение «Фоки» с точностью до нескольких секунд [54]. Вот тут и оказалось нечто, заставившее наших картографов призадуматься. С прежними картами новая совсем не вязалась: выходило, что «Фока» стоит не у берега, а далеко в море. Надеяться на точность карт в этих совсем не исследованных местностях наивно. Откуда взяться точным картам, если известны наперечет все посетившие эти берега? Седов не задумался бы сразу утверждать, что берег Новой Земли нанесен на карту в этих местах неправильно, но нашего вождя смущало одно обстоятельство: он знал, что карты этих местностей составлены по работам известного Литке [55] и Пахтусова, — Седов привык относиться с величайшим уважением и доверием к трудам этих выдающихся и добросовестнейших путешественников. Как могли они ошибиться? Может быть, у Пахтусова, потерявшего судно у мыса Крушения на о. Верха, не было времени произвести астрономические наблюдения? Может быть и Литке, встречая около этих мест льды и туманы, тоже не сделал точных наблюдений?

Все эти вопросы можно было выяснить, имея в руках подлинники работ Пахтусова и Литке при возвращении в Россию, но не на «Фоке», а между тем вопрос был важный — об исправлении крупнейших ошибок, допустимых разве только на средневековых картах. Выходило, что наша карта будет совершенно новой, с очертаниями берега, почти не напоминающими прежние.

Желая выяснить, как далеко к югу берег нанесен на карту неправильно, Седов попросил Визе определить астрономически несколько точек между нашим становищем и полуостровом Адмиралтейства. Визе вышел 4-го октября с неразлучным другом Павловым и матросом Шестаковым. Первое серьезное санное путешествие, первая проба собак на дальнее расстояние. Визе рассчитывал дойти до самого полуострова Адмиралтейства, если только льды на юге не отодвинулись от берегов.

По журналу экспедиции можно день за днем проследить всю ее жизнь во время зимовки. Убийственно скучная книга этот журнал! На самом деле мы не скучали: шла постоянно размеренная работа, нас она интересовала. Рассказывать о ней?., развлечения же всегда можно найти. Человек, склонный к веселью, может смеяться, глядя на собственный палец. И у нас в дополнение к работе бывали маленькие приключения, несколько оживлявшие однообразную жизнь. Беру из дневника одно: оно, по свойственной русским охоте посмеяться над несчастием ближнего, порядочно потешило всех.

«Седов, разъезжая на собаках, продолжал съемку окрестностей. Один раз, вернувшись с работ, он рассказал, что в полынье пролива, где мы сидели на мели, много молодых гаг, не умеющих летать. Седов не захватил с собой дробового ружья и не мог поохотиться; он предложил имеющим время заняться пополнением мясных запасов. Ехать вызвался Кушаков. На другой день он привез только нескольких гаг: без каяка охотник не мог собрать всех убитых. В следующее утро Кушаков отправился снова и уговорил меня взять кинематограф, чтоб снять гаг на ленту. Поехали. В большой полынье, образовавшейся от быстрого течения, устремляющегося в узкое место пролива, плавали молодые, не умеющие летать гаги.

Кушаков снял с саней каяк, но призадумался — как сесть в эту верткую посудину? Он ни разу не плавал в каяке. Позвал матроса:

— Подведи каяк к краю льда и держи, а я влезу, — тогда отпустишь!

Со мною не было ружья. Я устанавливал своего «Патэ», чтоб снять гаг, когда они, испуганные выстрелами, подплывут поближе. Приготовил аппарат и, занятый всецело им, заметил в окошечке видоискателя, что Кушаков, попробовав сесть со льда, побоялся: слишком неустойчив каяк. Решил сначала усесться в каяк, полувытащенный на лед:

— Так вот, ты держи, а я сяду. Когда сяду, подтолкни, — я и поплыву!

В видоискателе две человеческие фигуры на краю льда выглядели очень красиво, тут же лежала кучка запряженных собак — мне показалось интересным запечатлеть картинку нашей жизни. Я стал вращать ручку аппарата.

В это же время Кушаков скомандовал:

— Давай, вперед!

Матрос осторожно подвел каяк и спустил его на воду. Красиво заволновалась вода, качнулся каяк, залаяли собаки, и…

— А-а-а-а-и!

Наш охотник, покачнувшись, опрокинулся вместе с каяком, да так и лежал на боку.

А мне уже не хотелось останавливать съемку, я пропускал пленку метр за метром, а она бесстрастно снимала, как при помощи матроса охотник выбрался, мокрый как тюлень, и принялся отряхиваться, разбрызгивая воду фонтанами. Нам пришлось поделиться с мореплавателем бывшей на себе одеждой. Домой мы торопились все: температура держалась ниже 24 градусов, а проехать нужно около девяти километров».

Гаги, виденные в проливе, — последние живые существа, замеченные в окрестностях зимовки. До марта, — как вымерло кругом. Впрочем, один раз на прогулке далеко от корабля я заметил какую-то серую фигуру среди таких же серых камней на склоне горы. При моем приближении она раскрыла широкие крылья и бесшумно улетела. Я успел рассмотреть ее — это была полярная сова (Nyktea nyetea).

Визе и Павлов вернулись 15-го октября. Задача, возложенная на Визе, оказалась в это время неисполнимой. Экскурсанты прошли на юг всего сорок два километра. Дорога оказалась худшей, чем в первую экскурсию. Недалеко от Архангельской губы путешественников застала в пути вьюга. Короткий день кончился, было совсем темно. Выбрав ровное место, поставили палатку, поужинали, уснули. Среди ночи почувствовалась какая-то влажность. Сначала на нее не обратили внимания. Однако наступил момент, когда стало очевидным, что молодой лед не выдержал тяжести и прогнулся. Палатка стояла у самого берега, пологого и песчаного, глубина в том месте была ничтожна, но достаточна, чтоб все вещи подмокли. Берег изобиловал плавником, одежду скоро высушили, но с провизией ничего сделать было нельзя: бедняги всю дорогу питались солеными сухарями, солененьким шоколадом, пили чай с солено-сладкой массой, заедали его соленым же раскисшим печеньем.

Через три дня после возвращения путников солнце покинуло нас. По вычислениям, оно должно было показаться в последний раз 18-го октября, но в дни около этого числа небо держалось закрытым облаками, мы простились с солнцем раньше.

Надвигалась полярная ночь. Впереди почти сто дней сплошной ночи, трескучих морозов и бурь. Бури, действительно, как будто поджидали исчезновения солнца, чтоб со всею силой обрушиться на беззащитные пустыни. С первым из зимних штормов, со свирепым ураганом, четверым — мне, Павлову, Пустошному и Шестакову — пришлось познакомиться очень близко. Мы были застигнуты бурей в палатке.

Вышло так: Павлову для определения скорости течения здешних ледников понадобилось поставить знаки поперек ближайшего ледника «Таисия». Павлов рассчитывал весной измерить угломерным инструментом, насколько знаки передвинутся, и вычислить, какое расстояние проходит за день тягучая ледяная масса. С установкой следовало поторопиться: немного позже будет совсем темно, чтоб орудовать угломерными инструментами. Я присоединился, надеясь написать этюды гигантских ледяных стен.

В это время продолжительность «дня», вернее рассвета, равнялась четырем часам. Мы вышли с рассветом в 10 часов 19-го октября. Провизии взяли на четыре дня, хотя не предполагали пробыть больше двух. Пришли к леднику, когда уже темнело, начинать работу было поздно. Остающиеся светлые минуты употребили на разбивку лагеря. Палатку поставили на обдутой ветром земле, особенно тщательно забив железные колья, чтоб завтра, когда все разбредутся на работу, можно было оставить лагерь без присмотра. Совсем стемнело. Забрались в палатку, разожгли керосиновую кухню — «примус» и занялись приготовлением обеда-ужина. Потом поболтали, распределили работу на завтра. К седьмому часу свеча догорела; что делать — спать!

В это время и начался дикий ветер, разметавший вместе со снегом все наши прекрасные планы. В последние дни часто налетали быстро затихавшие шквалы, — никто не придал значения первым порывам ветра, мы продолжали надевать малицы, посмеялись досыта, глядя, как каждый поочереди сражался с неуклюжим меховым балахоном, как одевающийся приподнимался в тесноте палатки и натягивал на голову подол, — тогда верхняя часть малицы, как некая человекообразная фигура, — «оно» с повисшими бессильно руками — тоже поднималось и начинало странный танец все с большим жаром и азартом; «оно» — безликое, гибкое, нелепое. А потом сразу в отверстии капюшона показывалась голова и сердитое, смешное, обрамленное взлохмаченной прической лицо. Для полярных стран — малица ценнейшая одежда. Самоед носит ее круглый год, в ней гоняется за оленем и медведем, в ней же и спит, подобрав ноги и спрятав голову внутрь. Так же устраиваемся, пока не готовы спальные мешки, и мы. Мы утряслись в свои балахоны и легли пошучивая над ветром:

— Пусть себе подует!

Я проснулся среди ночи от какого-то треска. Что такое, что творится? Где свеча? Нахожу свечу и зажигаю. Палатка ходит ходуном под напором ветра. Весь воздух, заключенный в палатке, бурно колеблется. Мечется дрожанием пламя свечи. Снаружи же как будто некто живой с силой и злобой кидается на полотно, огородившее чуждых пришельцев.

Испытывать яростные нападения не лишено само по себе некоторого жгучего удовольствия. Приятно иметь дело с могучим противником и не бояться худого конца. Еще приятнее сознавать себя в полной безопасности.

— Пусть потешится, только не долго. За последние дни ветер сильно балует, да все ненадолго. А палатка-то крепко поставлена: колья-то во как загнали. К утру перестанет.

Так порешили — особенно Шестаков. Его молодое, в добродушных красках расписанное лицо делается серьезным, как дело дойдет до предсказаний погоды. Он поднимает вверх корявый матросский палец и голосом старого морского волка, нарочито грубым, с сиплотой, провозглашает:

— То ж шалонник скрозь летник на обедник [56] свернулся. Ну и пылит. Шалонник — шалонник и есть. Шалун, как бы сказать, али баловник. Потом опять на свое место завернется!

Завернется так завернется. Завернемся и мы в свои малицы и подождем, пока шалонник не вздумает остепениться…

Утро или ночь еще — не разберешь. Часовая стрелка на восьми, но совсем темно. Наш оптимизм — растение без почвы, а шестаковские предсказания пригодятся ему в другой раз, когда погода капризно повернется. Палатка ходит как живая. Когда один по необходимости попробовал вылезть, вернулся весь в снегу: «это не погода, а чертов шабаш». Едва наш исследователь высунул нос из палатки, ветер бросил его на снег, подхватил и понес, колотя об встречные торосы, покуда пола малицы не зацепилась за острый выступ льдины. Несчастный ползком добрался до нарты, потом уже под ее прикрытием сделал переход до входа в палатку.

Что же, надо запастись терпением и ждать.

Ждали. Лежали в своих малицах и ожидали конца бури, как мелкие насекомые под листом ждут — с такими же средствами бороться со стихией, как и мы. Даже разговоры не могли помочь скоротать время: чтоб быть услышанным соседом, нужно кричать во всю силу легких, — иначе вой вьюги и пулеметная трескотня стенок палатки заглушает слова.

Рассветало. Напились чаю, объясняясь больше знаками, и опять в малицы. Спать? Нет, нельзя же спать целые сутки. Так — лежать. Не спать, не дремать, а грезить, иногда уносясь мыслью так далеко, что пребывание здесь кажется сном. В полудремоте под однообразные звуки, досуга для дум сколько угодно.

«Скажи, что заставило бросить родные места, налаженную жизнь и пойти путями дерзкими, опасными? Можно размышлять о капризе судьбы, забросившей тебя сюда, в логовище-берлогу. О том, как тонка нить жизни, если подумать как следует. Хотя бы жизнь четырех букашек, поставивших свой карточный домик рядом с ледяным дворцом и воображающих, что они, очутившись среди самого пыла сражения сил природы, находятся в полной безопасности за полотняной стенкой в один миллиметр толщиной.

А там, на загадочном ледяном покрове, что-то совершается, а что именно, — букашки не знают, но жаждут узнать, за этим они и приползли. Одной — приходит в голову, не слишком ли самонадеянны они? Может быть, в это самое мгновение нечто совершилось? Может быть, на ледяном покрове, где зарождаются стихии бурь, давление уже понизилось до предела и в следущие минуты новая страшная лавина воздуха рухнет на хитроумно построенный домик из материи, сомнет его как клочок бумаги и, разметав спрятавшихся, пронесется дальше со свирепым равнодушием? Что же тогда? Куда денутся мысли, маленькие чувства, впечатления, весь мир образов, называемый наукой, искусством, жизнью? Он замерзнет, как и все остальное здесь.

Да, не велика цена жизни здесь, в царстве смерти. Впрочем — не больше и где-либо в любом месте планеты. Здесь только выпуклее осязается эта мысль. Да. Так. Но жизнь сильна! Там, далеко на юге родилась мысль — дитя жизни. И она привела живых в царство смерти. Живые с радостью следуют ей… И смотрите! Вот жалкий комок в мокром меховом мешке, без движения, но он живет. Он думает о смерти — и сама смерть в его мозгу — жизненный образ. Он думает и о жизни. И вонючий мешок, закрывший его голову, не замедлит его воображения, не задержит образов, видений жизни, что принеслись за тысячи и десятки тысяч километров. Они стоят пред его глазами ясно, отчетливо, как в яви, и славят жизнь и красоту ее во всех проявлениях. Красота звезды в небе и отражение ее в тихом северном озере, красота единоборства, прелесть пальмы над тропическим морем, очарование линий и изгибов женского нежного стана и пухлой ручонки ребячьей с ямками — хрупкой, как ниточкой перевязанной, — вся прелесть жизни тут, в этом неподвижном, но живом — в его живой мысли…»

Что-то очень трещит. Очнулся. А Павлов уж и керосинку распалил, чайник кипит, под ним пляшет синее пламя. А к пламени тянутся четыре лица… Что за образины! Из неуклюжих звериных одеяний выглядывают неумытые, заспанные физиономии и при виде огня расплываются в улыбку. Все в одной куче, — повернуться нельзя. Вот они — представители жизни и культуры! И ты, «сосуд хранения красоты» — такой же, совсем такой.

На вторую ночь ветер, по выражению Пустотного, «одичал». Творилось невообразимое, не укладывающееся в понятие «ветер». Иногда, после сравнительного затишья, он рвал с такой внезапностью и силой, что мы чувствовали как бы удар. Непривычный — никак не мирится с мыслью, что такой страшный удар может быть нанесен воздухом, а не живым, сверхъестественной силы существом, поставившим целью снести палатку во что бы то ни стало. Мы поняли: кто бы там ни был, следует за своим убежищем смотреть в оба.

Среди ночи я проснулся от прикосновения струн ветра к щеке. Неужели?.. Да, виден просвет. Вырвал-таки злой ветер колья!

Очень бесцеремонно разбудил товарищей. Но прежде чем все успели повскакать, палатка была уже повалена. Ближайшая задача — удержать ее. А буря прилагала все усилия вырвать из рук наше спасение. Борьба продолжалась долго. То тот, то другой валились с ног, мы незаметно очутились поверх палатки. Иногда она, как флаг, развевалась над четырьмя поверженными на землю, в другое время они стояли на ней, пытаясь выпрямиться или освободиться от подола малицы, завороченного ураганом на голову. Но, падая и вставая, каждый цепко — руками и зубами — держал оледеневшее полотно так, как будто бы оно было собственной жизнью.

В то же самое время мы пытались закрепить несколько кольев, и это удалось. Ура! Быть может, присноровившись, сумеем и поставить?

Мы копошились, падая и вставая, как истые муравьи, спасающие свое жилище в ливень, работали долго и неустанно, не обращая внимания на пустяки вроде отмороженных кончиков пальцев. Прошел по крайней мере час до поры, когда забили несколько кольев и могли уже думать, что палатки не отпустим. Мне приходилось тяжелее других: с самого начала катастрофы вихрь сорвал с головы шапку вместе с одной из рукавиц. Прекрасная оленья шапка унеслась со снежными смерчами, а голова в несколько мгновений покрылась коркой льда. Если б другим было время взглянуть на мою голову, они могли бы принять ее не за мозговую коробку товарища, а за оледенелый шарик смоченного термометра — точь-в-точь такой вид имел в морозные дни термометр для измерения влажности воздуха. Я чувствовал, как голову схватывают ледяные обручи — но что же делать. Пока не появилась уверенность, что палатку не выпустим, я не мог ничего предпринять. Только тогда можно было завернуть голову чьим-то подвернувшимся под руку башлыком.

Наконец, на зло всем стихиям, палатка стояла. Как оказалось, колья не выдернуло, а согнулось в дугу треугольное железо, из которого они были сделаны.

Забравшись в палатку, расположились отдыхать. Нельзя сказать, что были уверены в невозможности повторения приключения. На подветренном крае палатки теперь стояла нарта, загруженная большими льдинами, но ветер как будто еще свирепел, палатка качалась, поникала мельчайшая ледяная пыль. Снаружи казалось, что находишься не в привычной сфере воздуха, а в стремнине могучего течения, простое движение рукой так же трудно, как если бы находился в текучей воде. Стоять на ногах, не держась за что-нибудь руками, — невозможно.

Мы ждали — когда же утихнет. А ветер как бы смеялся над нами, лежавшими в мокрых малицах без движения, отупевшими от безделья и невозможности размять свои члены. Только к полудню 22-го октября чуть потихло.

Провиант подходил к концу, свечей не было совсем. Сытые по горло трехсуточным лежанием, мы решили попытаться дойти до «Фоки». Нелегко собрать вещи во время вьюги. Когда вышли из палатки, собак не было видно: несчастные, они лежали в глубине сугробов. Одну за другой откопали всех. Пробовали покормить — почти все, как и раньше, отказались от пищи. В то время как их запрягали, некоторые качались от слабости.

Продолжалась сильная вьюга, мы тронулись в путь, держа курс по компасу. После нескольких часов блуждания мы наткнулись на берег полуострова и решили, — «пришли домой».

На «Фоке» нашим отсутствием сильно беспокоились. Буря наделала бед: «Фоку» прижало ближе к берегу, баня, выстроенная на льду, провалилась в воду на пять венцов.

По определению метеорологической станции, скорость ветра доходила до 36 метров в секунду, т. е. до 190 километров в час. Можно думать, что отдельные порывы, не совпавшие со временем наблюдений, были значительно сильнее.

Приключение «четырех в палатке» закончило период пред зимней ночью. «До нового света, до нового года, до весны! Тогда пойдем к северу. А пока — нужно скоротать ночь».

Примечания:

5

Числа месяцев во всей книге (исключая оговоренных) по старому стилю.

54

Мыс Обсерватория у Бухты св. Фоки, по определениям Седова, лежит под 76°00′07″ сев. шир. и 59°55′04″ вост. долг, от Гринвича.

55

Литке — русский мореплаватель, совершивший на бриге «Новая Земля» четырехкратное плавание к берегам Мурмана и Новой Земли (1821–1824). Литке составил довольно подробное описание берегов Новой Земли от Карских Ворот до мыса Нассау.

56

В Поморье местами до сих пор употребляются древне-русские названия румбов и ветров. Северный ветер зовется «сиверко», северо-восточный — «полунощник», восточный — «веток», юго-восточный — «обедник», южный — «летник, лето», юго-западный — «шалонник». Западный — «запад». Промежуточный ветер — «стрик». Поморы говорят: «стрик лета обедник», т. е. юго-юго-восток.