Глава пятнадцатая

25 декабря. Рождество. Проснулся с мыслью: вот второе Рождество. Кто разбудит в утро зимнего праздника ровно через год?.. Или — опять проснусь от песни ветра?

Седов перед обедом сказал речь, — голос его слабо звучал в этот раз. Призыв соединиться в тесную семью и слова ободрения больным, потеряли что-то, раньше убеждавшее и подвинчивавшее.

Тяжел долг начальника экспедиции. Больше всех в ободрении и поддержке нуждается сам Седов. Но он не может высказать своего уныния, как ни худо на его душе: ведь все ждут слова вождя. За исключением нескольких самостоятельных людей, все привыкли иметь впереди вожака, а Седов истинный вождь. До сих пор за ним идут слепо: он образец смелости, широкой расчетливости, образцовый капитан, — матросы в него влюблены.

Кто знает, что теперь на душе Седова? Планы его давно пошатнулись, а болезнь, если она продлится еще две-три недели, безжалостно разобьет все мечты о полюсе. Но то, что на сердце, начальник экспедиции ни в каком случае не может вынести наружу. Ни колебаний, ни сомнений, ни слабости тела не может показать сильный дух; таким духом обладает Седов, срезать его может только смерть.

В этот праздник мы, здоровые, из всех сил старались организовать праздничное веселье. Иллюминация кают, богатый ужин, номер журнала, — все как в прошлом году. Казалось по временам, что удалось отогнать тяжелые мысли больных.

1 января 1914 г. Новый год. Встретили его тостами и пушечной стрельбой, но без веселья. Стоят упорные холода с резкими ветрами. 29 декабря был сильный шторм при -38 °C. И сегодня я гулял два часа при ветре в 16 метров в секунду с той же температурой. Даже малицу пронизывает ветер. Ходим с отмороженными щеками и подбородками. Моя каюта во льду. Оледенение дошло до самого пола. Поверх льда на стенах и на потолке по утрам вижу слой инея — это влага моего дыхания за ночь. Могучий ледник на койке достиг вышины полуметра при толщине около двадцати сантиметров.

Удивительна привычка. По ночам я не особенно зябну, хотя покрываюсь теми же двумя одеялами, что и в России. Приходится, впрочем, на ночь надевать лишнюю фуфайку, а лед в ногах закрывать листом резины. Кроме меня раздевается на ночь только Визе, остальные, по выражению Павлова, «давно опустились на дно». Температура в каютах по ночам опускается до -6°, — бывает и ниже. Днем в кают-компании от Г до 9° выше нуля; чаще всего — градусов пять. В каютах холоднее.

Когда в каютах от 0 до 5 градусов, мы мерзнем, хочется надеть меховую куртку. Я удерживаюсь, — тренируюсь на холод, к тому же и куртка одна. Слабое место всех — ноги: они вечно мерзнут. Обувь поизносилась, а хорошую пару все берегут про запас. В коридоре же на полу постоянная влажность, ноги у всех мокры. Чтоб согреть их, необходимо высушивать валенки в то время как топится печь. Как только затопится печь в коридоре — а это отрадное событие случается два-три раза в день — вокруг источника тепла собирается все население «Фоки». Тридцать или сорок минут пока горит огонь, печи не видно: она закрыта обувью. За первым слоем — второй: ее держат в руках люди, толпящиеся вокруг. Они стоят на одной ноге, подобно аистам, другая — босая протянута к печке. Случаются легкие ссоры из-за несправедливого распределения мест:

— Вчера в первом ряду был и сегодня туда же. Ловкай! Нет, брат!

Попробую описать день на «Фоке».

Я уже с шести часов не сплю и слышу все звуки нашего обиталища. Первый — покашливание штурмана в его каюте, по старой морской привычке он просыпается раньше всех. Потом слышу на кухне возню: встал Лебедев, — теперь он боцман. В 7 часов Лебедев идет по матросским каютам, доносится его иронически-вежливый голос:

— Господа, доброе утро! Каково почивали? Извините, что побеспокоил. Милостивые государи, позвольте попросить вас встать!

В ответ раздаются не столь утонченно-вежливые слова и звуки. Как бы то ни было, люди начинают шевелиться и, лязгая зубами, поругиваясь, вылезают из-под одеял. Одеваться не нужно: все спят одетыми. Тотчас после любезного приглашения вставшие идут на кухню за кипятком.

День начался. Рассказывают сны. Рядом в буфете Кизино стучит посудой, потом затапливает в кают-компании печь. Спустя полчаса температура поднимается, тепло чрез открытую дверь доходит до меня, размаривает. В восемь часов Кизино обходит каюты членов экспедиции неизменно повторяя изо дня в день все одни и те же слова: «пожалуйте кофе пить». Доходит очередь до меня. Я совсем не расположен вставать: уловка Кизино давно известна, кофе не готово и будет подано не раньше девяти. Я вылезаю из-под одеяла в начале десятого и сажусь за кофе с черным хлебом. У своей лампы в коридоре уже сидит Инютин за шитьем сапог из нерпичьей шкуры, бегает в машинное отделение Кузнецов, вспарывает консервные жестянки Пищухин. Из клубов пара, распространившихся от кухни по всему коридору, доносится голос Линника, — он чинит шлейки и разъясняет Пустошному нечто из мудрого опыта, как управлять собаками.

Умываюсь, убираю свое ложе. В кают-компании Павлов, иногда Максимович. Павлову скучно до тоски. Он берется за ту, за другую книгу — все перечитано. Ставит микроскоп — все шлифы заучены. — Седов лежит в своей каюте.

В помещениях больных горят лампы, — там теплее — около десяти градусов. Посмотришь в щелку двери Коноплева, он не спит, тоскливо невидящим взглядом уставился куда-то.

— О чем думаешь, сердяга?

Пред обедом затапливается печь в кают-компании — у нее места не найти. Пообедав, команда лежится спать. Просыпается в это время Визе (он делает метеорологические наблюдения до четырех часов ночи), берет английскую грамматику (я и он изучаем по самоучителю английский язык) или садится за вычисления. После двухчасовой прогулки, я опять принимаюсь за работу. Редко удается работа, требующая сильного умственного напряжения: холод мешает сосредоточиться. В чисто механической области наш труд значительно продуктивней, — если надо переделать рукавицы, заштопать одежду, сшить ножны, вычистить инструменты или помочь снаряжению экскурсий. Увы, это так!

В шесть часов подается ужин — остатки обеда, а обед — суп из сушеной трески или мясных консервов, изредка заменяемый бульоном из сушеного мяса; на второе — макароны, или каша. Однообразные блюда надоели всем до отвращения. Есть не хочется. Пересиливаешь себя. Через три часа волчий голод: организм протестует, получая мало азотистых веществ, особенно нужных ему в суровых условиях.

Я записываю в дневник, что чувствую, но спрашиваю себя: не сетуешь ли ты? Каково было другим исследователям, не имевшим и того? У нас есть сахар, печется раз в неделю свежий хлеб, три раза в неделю какао. По праздникам — роскошь: консервированные фрукты и даже конфекты. Многие позавидовали бы таким запасам! А красоты угрюмого севера даром не даются. Еще не забудь: все кончается.

До ужина каждый продолжает свою работу — в вахтенном журнале отмечается: «команда занималась приготовлениями к полюсному путешествию». В девять часов некоторые матросы сразу забираются в койки, другие играют в карты, в кают-компании несколько человек просиживают за картами часов до двенадцати. А потом дружный храп или ворочанье с боку на бок.

Действительно, нелегко уснуть в этом чертовском холоде. Живущие там на юге не додумываются — какое ценное приобретение культуры простая теплая постель с чистым бельем, даже обыкновенные русские полати. Они не родились вместе с человеком, а приобретены упорнейшей тысячелетней борьбой. Какое счастье сон, не прерываемый падением капель на лицо, замерзанием высунувшейся конечности или носа до такой степени, что приходится отогревать рукой и дыханием. Сон всех не спокоен.

Перед сном в своей каюте зажигаю свечу и долго сижу пред раскрытым дневником. На потолке от тепла свечи протаивает кружок.

Падает капля.

7 января. С Нового года усиленно готовится снаряжение. Уйдет ли Седов, хватит ли сил? Здоровье его как будто лучше. Сегодня он вышел из каюты, но, просидев около часа, сильно устал и снова лег в постель. Мясное питание помогло. Мясо медведя, убитого недавно, тратилось, как лекарство. Мы, здоровые, попробовали его только в Рождество и Новый год. Штурман, Кизино и Кушаков поправились совсем. Инютин и Пищухин на ногах.

13 января. Упорны холода, столбик термометра не поднимается выше -33 °C. Ветры постоянны — преимущественно с северной стороны. Когда все люди станут, наконец, солидарными, а миллиарды золота, ежегодно бросаемые теперь на поддержку тунеядцев и на изготовление орудий разрушения, будут направлены вместе с трудовыми армиями на расширение культурных участков земли, на оживление пустынь, — может быть, тогда дойдет черед и до здешних холодных земель? — В том нет ничего невозможного. Разве грезилось некогда обитателям цветущей Греции, что страна на север от нее — ужасная «страна гиперборейцев», где на полгода земля белеет и все замерзает — населится впоследствии могучим народом, а их, гордых эллинов, потомки будут воровато торговать по мелочам в великой северной стране? — Ведь достаточно было найти на Аляске золото, чтоб эта страна ожила от векового сна. Выросли города. Может быть, и на здешних пустынных островах вырастут поселения? Живя в тепле и удобствах, питаясь провизией, быть может, доставленной по воздуху, станут ли жители полночной страны вспоминать о затруднениях первых посетителей? Они-то жили, как стайка рыб, из устья реки отбитая ветром в море. — Так думалось сегодня на прогулке.

16 января. За ходом болезни Седова следят, как за болезнью ближайшего родственника. Судьба экспедиции будет иметь разные исходы в зависимости от того, поправится ли больной к началу февраля. Сегодня лица веселей. Седов целый день на ногах.

Светает. В полдень слабая заря. Скоро, скоро конец длинной ночи! Радует предчувствие, что за этим рассветом — родина, друзья, весь мир полноты жизни. За зарей видения лесов, зеленых долин, простых сердцем людей, — да, да — перенестись в глушь родной губернии и посидеть в гостях у углекопа Демы и у приятеля Никиты!

Пока же только сны отражают эти желания. Просыпаясь от капли, щелкнувшей по носу, я смеюсь и над каплей и над нелепой смесью полярных образов с идиллией родных картин.

18 января. В тишине ночи под темным небом, когда слышен один скрип под ногами, разговоры двух ушедших на прогулку становятся особенно значительными. На корабле каждое слово взвешивается: оно достояние всех и не должно задеть никого. Сегодня — продолжительный разговор с Седовым. Он просил меня отправиться на мыс Флоры: необходимо оставить записки на южном берегу на случай, если какой-нибудь корабль придет раньше, чем вскроется бухта Тихая. Мы подробно обсудили план путешествия: придется идти с двумя матросами, без собак. Разговор перешел на полюсное путешествие. Г. Я. подробно развил план, которого он хочет держаться при нынешних обстоятельствах. Возьмет всех собак (28), провизии для собак на два с половиной месяца, для людей — на пять месяцев. Он считает возможным сохранить часть собак до самого полюса в том случае, если ему удастся пополнить запасы из склада Абруццкого в Теплиц-Бай на 3. Рудольфа. Седов просил меня проводить полюсную партию до этого места. Если бы склад оказался попорченным или использованным, Седов будет иметь возможность пополнить израсходованное провиантом, оставшимся мне на обратную дорогу. Я ответил согласием на оба предложения: в самом деле — провизия нужна мне только до первого марта, — после этого срока возможно пропитаться одними птицами. При уходе Седов предполагает возложить на Визе руководство научной работой, оставив Кушакова по-прежнему заведывать хозяйством и передать ему же власть начальника экспедиции: «он старше всех по возрасту и имеет способность командовать». — Когда я попросил Седова не торопиться с путешествием: «поправившись и окрепнув, вам будет легче делать большие переходы», Г. Я. ответил: «болезнь моя — пустяки. Кушаков определил легкий бронхит и острый ревматизм. Разве такое недомогание оправдало бы задержку?» Когда я намекнул, что «ошибки в распознаваниях болезней свойственны даже лучшим профессорам», Седов перебил меня — «Цинга? Тем более, — она страшна при неподвижности зимовки, при упадке духа. Нет, нет, мне нужно не поддаваться болезни, а бороться с ней!»

22 января. Уход Седова назначен на 2 февраля. Продолжаются сильные холода, вот уже около месяца температура не выше -33 °C. Климат Земли Франца-Иосифа резко отличен от Новоземельского. Нет столь резких колебаний. Свирепы бури, но ураганов, подобных прошлогодним, не наблюдалось. Но здесь обыкновенны морозы при сильном ветре. Ветры чаще всего с северных румбов. Жизнь в палатке при таком климате должна быть особенно тягостна. Представляется, какой невыносимо-тяжелой должна была она казаться путешественникам к полюсу, не имевшим до того долгой полярной тренировки. Мы достаточно закалены и вооружены мелочами палаточного обихода, делающими жизнь на льду терпимой, а главное, знаем предел выносливости, за которым должна начаться болезнь. Тем яснее представляем, что грозит путешественнику, не соразмерившему сил и условий. Здоровье Седова по-прежнему плохо. Почти неделю он был на ногах; эти сутки провел опять в каюте.

27 января. Между 10 и 2 часами светло. Седов ездил проминать собак. Собаки в прекрасном состоянии: начиная с лета, они питались мясом. Шерсть их густа и пушиста, — некоторые псы круглы, как шерстяной мячик. Совершился естественный отбор — остались крепыши. С такими собаками можно на полюс. Продолжаются сборы. Мы все принимаем участие, вкладывая все старание и свой опыт. Каяки будут поставлены на сани, вся провизия — внутри каяков. На случай, если бы сани провалились и вода попала бы и в каяки, все предметы, боящиеся сырости, упакованы в непроницаемые резиновые мешки. Те места каяков, где существует опасность порчи острыми краями льдин, защищены оленьим мехом. Мехом обшиты даже веревки в местах касаний с каяками. Провизия распределена так, что не нужно затрачивать время на отыскивание: по номеру мешка всегда видно, сколько остается запасов. Спальный мешок один на троих во всю ширину палатки. Окончательно выяснено, что Седова сопровождают Пустотный и Линник.

Попытка Седова безумна. Пройти в пять с половиной месяцев почти 2000 километров без промежуточных складов с провиантом, рассчитанным на пять месяцев для людей и на два с половиной для собак? Однако, будь Седов здоров, как в прошлом году, — с такими молодцами, как Линник и Пустошный, на испытанных собаках он мог бы достичь большой широты. Седов фанатик достижений, настойчив беспримерно. Но в нем есть жизненная черта: умение приспособляться и находить дорогу там, где другому положение представляется безвыходным. Мы не беспокоились бы особенно за участь вождя — будь он вполне здоров. Планы его всегда рассчитаны на подвиг; для подвига же нужны силы — теперь же сам Седов не знает точной меры их. До похода пять дней, а больной — то встает, то опять в постели. Все участвуют в последних сборах, но большинство не может не видеть, какого исхода можно ожидать. Предстоит борьба не с малым, — с беспощадной природой, она ломала не такие организмы. Нансен и Каньи повернули с 86 градуса, а отправились они от точек, лежащих к полюсу значительно ближе, чем наша зимовка. Но в решение Седова начать борьбу никто не может вмешаться. Существует нечто, организовавшее наше предприятие: это нечто — воля Седова. Противопоставить ей можно только восстание. Но кто примет на себя ответственность утверждать, что силы Седова не соответствуют его предприятию? Каждый имеет свои выводы из наблюдений над здоровьем Седова, но наши выводы — впечатления профанов в медицине. К сожалению, мы не имеем настоящего врача.

На прогулке к Рубини-Року я несколько раз начинал разговор о предстоящем походе и о возможности отложить его на две, на три недели. Седов каждый раз менял направление разговора, как будто бы такой оборот его был неприятен. Под конец прогулки мы подошли к теме вплотную. Седов слушал, не перебивая. Потом долго думал и произнес: — Все это так, но я верю в свою звезду.

28 января. Сегодня я нашел лес из кристаллов: крошечные снежные деревца выросли на льду. Они образовались из испарений льда на недавно затянувшейся полынье. Я долго, дивясь, рассматривал их нежное строение. Кустики 4–5 сантиметров высотой. В некоторых местах, где лед был толще, кустики закрывали его сплошь. Несколько дней стоял полный штиль, — за время его и выросли чудные деревца: испарения не поднимаясь вверх, замерзли на месте. К сожалению, я заметил тот лес во время сумерек — для фотографирования было слишком мало света.

29 января. Ясный день, цветистая заря. Мои волшебные деревья снесло первым же движением налетевшего ветерка. Когда я пришел с аппаратом, на месте кристального леса был ровный лед, как будто виденное вчера было только сном.

Вспомогательная партия не может выйти — нет здоровых людей. Со мной должны были идти Шестаков и Пищухин. Пищухин все время прихварывал, а в эти дни еле ходит на опухших ногах — такой спутник для путешествия не помощь, а помеха. Шестаков слег в койку. Из оставшихся матросов здоров вполне один Кизино. Все складывается враждебно походу.

1 февраля. Весь вчерашний день — последние спешные сборы. Сегодня у борта три нарты цугом с разложенными шлейками. Остается только запрячь собак. 25 градусов мороза, жестокая буря, с юго-востока. Сила ветра до сорока метров в секунду.

Седов целый день в каюте. Вчера его ноги опять распухли. Кушаков успокаивает Седова, находя, что болезненное состояние не что иное, как обострение ревматизма в сильный шторм. Некоторые думают об ухудшении здоровья проще, припоминая, что несколько дней назад, по распоряжению Ку-шакова, была сварена солонина, и Седов опять поел ее. Бесполезно спорить: усиление ли цинги или ревматизма свалило с ног нашего вождя, — не одинаково ли погибельно начинать двухтысячекилометровое путешествие с цингой или ревматизмом?

Но отъезд не откладывается. Под вечер шторм утихает. Седов просил меня фотографировать его. Нарочно встал с постели и оделся.