Глава десятая

…Когда в воздухе был аромат сирени

и росла трава пятого месяца…

(Уолт Уитмен)

Мы ждали Седова к концу апреля — началу мая. Возвращаясь после двухнедельной отлучки, я ожидал услышать свежие «новости с мыса Желания», но Седова еще не было. Мы знали хорошо, что провиант его рассчитан только до первого мая. Следовательно, в мае Седов мог жить исключительно в счет удачной охоты. Охота же должна была быть — мы в том не сомневались: бродили же где-нибудь все те проходимцы, следы которых я видел? Да и к «Фоке» через день после моего возвращения пришел один из неуловимых в экскурсии. Я уложил его одним выстрелом. Медведь был небольшой, трехгодовалый, но мы говорили: пусть Седов почаще встречает таких молодцов! Хватит на две недели. Наконец, птицы прилетели — ими пропитается. — Так успокаивали мы себя, обсуждая долгое отсутствие нашего вождя. Однако было решено, что после 20 мая я с большим запасом провианта отправлюсь навстречу.

Седов вернулся в ночь на 14 мая.

Мы не узнали своих товарищей — так изменились они за два месяца. В прокопченой одежде, с заросшими бородой, черными, как у мулатов, лицами, настолько похудевшими, что губы обтягивали блестящие зубы, Седов и Инютин выглядели настоящими дикарями. Сильный запах ворвани обдал меня при встречном поцелуе.

Седов исследовал весь западный берег до мыса Желания — план исполнил целиком. Даже больше: не найдя в условленном месте Визе, Седов, обогнув северную оконечность Новой Земли, направился дальше на юг и достиг мыса Вис-сингер-Гофт [70].

Выяснилось, что очертания северной части Новой Земли совсем не таковы, какими мы привыкли видеть на картах. Изгибы берега нигде не совпадают с изображавшимися до сих пор. Седов, опытный картограф, часто разводил руками: как сохранить существующие названия, если их оказывается в одном месте несколько? Как закрепить названия мысов, заливов и островов, если в действительности их не существует? К концу путешествия Седов пришел к выводу, что больше всего можно доверять самой старой карте — Баренца. Но в местности у Большого и Малого Ледяных мысов береговая черта не сходится и с Баренцевой картой. Впрочем, те мысы не что иное, как выступы ледников, спускающихся в море обрывами 50–60 метров высотой. Вполне допустимо, что во времена Баренца, триста лет назад, очертания ледяного берега в общем совпадали с изображенными на карте Баренца.

Съемка однообразных ледяных берегов очень трудна. Половина времени ушла на астрономические определения [71], остальное — на преодоление трудностей пути. Поверхность льда вблизи берега всегда отвратительна, говорил Седов. Со стороны моря — страшные нагромождения торосов или открытая вода, обойти которую возможно, только поднявшись на ледник. Наиболее же неприятная из дорог — там, где ледяные стены опоясываются полосой недавно образовавшегося льда, иногда настолько тонкого, что от движения саней расходятся круги, как по воде. Поверхность молодого льда всегда покрыта слоем выкристаллизовавшихся морских солей. Сани и лыжи по такому льду скользят не лучше, чем по песку.

Можно представить, что путешествие по льду, обладающему такими свойствами, особенного удовольствия не доставляет. Но — что же делать, если с одной стороны высится неприступный ледяной обрыв, а с другой открытое море? Седов, не имея выбора, несколько раз шел по узенькой полоске припая подле самой ледяной стены. Неоднократно нарта оседала, но удавалось каждый раз находить куски более плотного льда. У мыса Малого Ледяного сани, попав на особенно тонкий лед, внезапно оказались в воде вместе с людьми и собаками. Положение казалось безвыходным: при попытках вытащить нарту лед не выдерживал ее тяжести и обламывался. На месте крушения образовалась широкая полынья — в ней плавали сани. Люди же и собаки — то выбирались на лед, то снова проваливались. Седов считает, что спаслись чудом, а еще больше — упорным желанием жить.

Собаки, казалось, понимали беду. Когда, наломав вдосталь льда, сани достигли небольшой плотной льдины, вся запряжка дружно взвыла и разом выволокла сани из воды. Путешественники пробыли в воде более часа. Все, исключая ящик с хронометрами, привязанный на верху саней, подмокло, погибли все фотографические снимки, растаял последний сахар.

Окрестности Малого Ледяного мыса вообще памятны нашим путешественникам. Проходя той же узкой полоской прибрежного льда, приходилось часто приближаться к страшным ледяным стенам. Миновав один выступ ледника, сильно нависший над морем, Седов и Инютин услышали страшный грохот. Обернувшись, они увидели, что выступа больше не существует: он рухнул в море, уничтожив бесследно полоску льда, по которой только что прошли. В том месте бурно вздымались волны, из моря, сталкиваясь, выныривали громадные айсберги. Лед ломался вокруг по всем направлениям. Можно вообразить душевное состояние живых существ, оказавшихся поблизости ледяной катастрофы! Еле управляя обезумевшей запряжкой собак, тревожно оглядываясь, путники спешили убраться подальше!

По пути вперед открытое море виднелось только вдали. На обратном — оказалось, что лед успел оторваться от берегов. На месте старого — образовалась та самая полоска припая, которая доставила столько приключений. И эта полоска в конце концов прервалась. По счастью, в том месте подъем на береговой лед был возможен. Седов обошел полосу открытого моря по ледникам. Две собаки, Черный Медведь и Штурка, при восхождении на ледник провалились в трещину. Медведь погиб. Штурка же какими-то загадочными путями выбрался из глубокой трещины. Через сутки израненный, с разбитым боком, пес догнал сани.

Открытая вода принесла не одни неприятности: стали встречаться медведи. За все путешествие Седов убил трех. Не будь медведей, положение его оказалось бы трагическим: главные запасы провианта иссякли еще до 1-го мая. Последние две недели путники питались исключительно мясом, варя и жаря его на медвежьем же жиру. Кухню заменила порожняя жестянка. Первобытный очаг действовал исправно, но… имел способность немилосердно коптить. Этим обстоятельством и объяснялся «прекрасный негрский цвет лица», так поразивший всех нас при первой встрече.

На мысе Желания [72] один медведь навестил палатку в то время, когда поблизости ее никого не было. Разорвав полотнище, мишка принялся хозяйничать по-своему. Услышав отчаянный лай собак, Инютин, в то время собиравший неподалеку плавник, бросился на выручку остатков провианта. С топором в руке матрос, под прикрытием палатки, подкрался к нарте, стоявшей с противоположной стороны палатки. Незаметно для медведя, смачно чавкавшего — в каких-нибудь двух-трех шагах за другой полой — Инютин с величайшими предосторожностями вытянул ружье и выпалил в грабителя почти в упор. Тяжело раненый медведь побрел по направлению моря. Седов, прибежавший на выстрел, не имел нужды преследовать вора: мяса имелось достаточно.

Кончался запас собачьих галет. Собаки отыскали пищу сами. На одной стоянке Седов обратил внимание на усердие, с каким собаки, собравшись на крутом склоне горы, роют снег. Думая, не берлогу ли они нашли, Седов с ружьем поднялся туда, но, кроме глубокой ямы в снегу, не увидал ничего. Возвратился было в палатку. Но собаки своего занятия не бросали. Через некоторое время донесся радостный лай: докопались до трупа медведицы. Странная находка: медведица с двумя мертвыми же новорожденными медвежатами! Трупы были погребены слоем около полутора метров. Было ли семейство задавлено лавиной? — Или буря занесла берлогу очень толстым слоем снега, а ослабевшей в родах медведице оказалось не по силам разрыть его? Или — тяжелые роды, быть может, бывают и у медведиц?

На мысе Желания стоят каменные гурии и старинный русский крест. Возможно — то знак полулегендарного олончанина Саввы Ложкина, который будто бы в XVII веке за три года обошел на карбасе всю Новую Землю. Подобный же крест Седов нашел поблизости мыса Медвежьего. Кресты — русские. Кто бы их ни поставил, они остаются памятниками отваги и предприимчивости безвестных русских мореходов из народа.

Глава экспедиции набросился на еду голодным волком. Борщ, консервы и больше всего хлеб исчезали, к удовольствию Кизино, в количествах невероятных. Мы не спали всю ночь, разошлись по каютам около полудня. Рассказывал Седов, рассказывали и мы о своих делах и приключениях. О чем не говорилось только!

За время путешествия Седов из прежнего веса потерял 16 килограммов. Отмыв смываемые слои копоти и грязи, вождь наш возвратил отчасти прежний облик. Только худоба осталась на некоторое время да что-то новое в лице — навсегда.

Вскоре после возвращения Седова погоды изменились. Холода ослабли, все чаще наползали низкие, сырые туманы; когда их пробивало солнце, становилось теплей. Походило, что не воображаемая, а настоящая весна наступала и здесь. Мы скоро разочаровались в полярной весне: не радостную игру солнца, а слизь постоянных густых туманов видели мы, не шум быстрых ручьев, а вой ветров, не новые проталинки являлись каждый день — шло медленное разрыхление и оседание снегов. Меня, Павлова, Линника и Коноплева эта пора застала на Горбовых островах. Там на Большом Заячьем острове стоит избушка, построенная некогда норвежскими промышленниками; мы переселились в нее на некоторое время, чтоб быть ближе к острову Берха, который мы исследовали. Очистив избушку от снега, мы привели ее в порядок, вставили стекло в разбитое окошечко, устроили нары, умывальник и полочки, поправили трубу и печь. Просматривая путевую книжечку, в отделе метеорологических наблюдений, всегда аккуратно веденных в экскурсиях, я нахожу записи погод от 19 мая до 6 июня: за это время мною отмечены только три дня без тумана, все остальные время — сырая мгла, ветер, густой туман, изредка вьюга и дожди.

«Туман, туман, туман! — записано в дневничке. — В палатке такая погода показалась бы еще неприятней, но в домике живем неплохо. В сравнении с палаточной жизнью — роскошно. Спим раздеваясь, умываемся; вымокнув, сушим одежду не на себе, а перед печкой. Вот — только погоды. Сегодня быстро вернулись в избушку: усилилась метель. Не видать за несколько шагов, замела даже окошечко. Пережидаем. Пьем чай, играем в самодельные шашки, слушаем одним ухом философию Коноплева:

— Проснулся вчерась и думаю: какой сегодня день? Думал, думал, вспомнил, — воскресенье. Так. Значит, надо рожу мыть для праздника? А потом на память и пришло: ведь воскресенье-то уже прошло — ночью ведь живем. Стало быть — ночь понедельничная! Как же праздники считать-то будем? Вырежу я палку с зарубками и каждую седьмую отмечу тавром. И зарок такой положу, — как на сон отходить, зарубку новой зарубкой нарезывать, а то не разберешь, который праздник, которые будни!..

— Платон, зачем палку делать, у нас календарь есть. В нем не только воскресенья, но и положение солнца на каждую секунду показано; когда луна восходит и заходит, как звезды поднимаются — все есть. Вот он морской альманах. Даже обозначено, когда будут затмения и восхождение каждой планеты.

— Вот и назначен лунный восход! Где она, луна-то? Я позабыл, когда ее и видел! А по-моему так: если с устатку спать по-настоящему, то очень просто, можно полторы суток проспать. И в нашей стороне проснешься другой раз после обеда — не сразу поймешь: утро или вечер, а здесь — вон как! Что день, что ночь — все равно, а солнышка по сколько дней не видим. Вот вам и морской манах!.. Приедем в Россию, и вдруг окажется, что неверно здесь жили. Сколько греха-то будет!

— Платон, брось умные разговоры, — вступает Линник, — все равно никакой палки не сделаешь! Давай лучше топор точить, наверное затупился.

Топор остер. Но нет и дела. И спать больше нет мочи. Накалена докрасна чугунная печь. На нарах — мечтатель Коноп-лев и положительный Линник…

А на воле — метель сменилась густым туманом. Воздух совсем неподвижен. Но тишина зимы ушла. Несутся какие-то шорохи, часто слышен свист невидимых крыльев, тяжким вздохом ухает в проливе оседающий снег. А по ночам с невидимых берегов всегда доносятся зовущие птичьи голоса…

— Платон, пойдем на базары [73].

Туман непрогляден. Снег вязок и труден для ходьбы. На лыжах — невозможно: липнут к дереву пудовые комки, под пяткой — ледяные кочки. Месить ногами снежную кашу, увязая по колено, тоже нелегкое дело. Но мы достаточно научились упрямству. Похватывая на ходу снег для утоления жажды, упрямо идем под мокрыми каменными обрывами. С невидимой нам в тумане верхней части этих каменных стен валятся оторванные морозами крупные камни и застревают глубоко в снегу.

— Платон, ведь так, пожалуй, голову проломит?

— И очень просто!

Платон останавливается под самым обрывом, снимает шапку — рад поговорить — и скребет пятерней мокрую, кудлатую голову.

— Вишь, сколько накидало!

— Так вот тебя сейчас и стукнет по голой голове, как по орешку.

— Ну, ну. Не так страшен черт! Уж и в самую голову! Авось и не заденет!

Навстречу тянут глупыши — буревестники (Fulmarus glacialis), ледяные чайки (Larus glaucus) и чайки-клуши (Rissa tridactyla). Чайки против обыкновения молчаливы, не вертлявы, летят, не меняя пути, на нас внимания не обращают.

— Платон, почему чайки молчат?

— Гнезда строят, вишь, рты-те мусором полны.

Убили несколько чаек и буревестника для коллекции. Коноплев долго щупает буревестника и хмурится.

— Самку убили… С яйцом… Грех!

…Ночным ветерком раздуло туман. Выявилось полночное солнце, и показалось нам «ущелье чаек». Рядом с ущельем живут кайры-пискуньи (Uria mandti). Даже днем, когда кайр нет на базарах, можно узнать, где их гнезда. На отвесных обрывах, с трещинами и уступами. Там всегда набивается снег. Глазу чудится, что это белые полосы на крылышках кайр; подойдешь поближе — нет ни одной. Ночью белых пятнышек становится больше — кайры прилетели с полыньи. Самую птицу рассмотришь только вблизи, услышав тоненький посвист. Близорукому не рассмотреть совсем: черное оперение сливается с цветом скалы и снежным узором на ней.

Мы часто, оставив ружья, подползаем сверху к самому обрыву и, свесив головы, долго смотрим на жизнь непуганой птицы. Кайры видят пришельцев, беспокоятся немного, повертывают головы, но, если не делать резких движений, не улетают. Потом осваиваются и почти не смотрят на нас.

Видим, как кокетливые самки разбирают перышки клювом, словно кровавым внутри, потом счищают кармин-но-красными лапками с клюва пух и долго трясут коготком. Слышим негромкий птичий разговор, пискливо-протяжный. Драк у кайр не видали. Тихие, незлобивые птички. Всю ночь, до позднего утра, пищат на обрывах, присаживаясь иногда на лапки и прикрывая их пером. Спят неподолгу и чутко.

Гнезда кайр тут же в трещине, выстланной пухом и перьями, выщипанными матерью из собственного брюшка. В это время у всех самок живот между лапками обнажен.

Мы пробуем спугнуть одну кайру с гнезда. Она не сразу поднимается, а прежде укрывает яйца пухом, подпихивая его движениями клюва.

Сходим с обрыва, а одна любопытная птичка слетает вслед. Почти остановилась в воздухе. Смешно растопырив лапки и часто-часто махая крылышками, она долго рассматривает нас.

— Не стреляй, — шепчет Коноплев, — смотри, брюшко-то выщипано!

Так же туманно, но теперь к туману прибавился дождь. В сенях норвежской избушки озеро; вода везде: наступишь покрепче на половицу, и оттуда брызжет фонтаном вода. Идти далеко невозможно: уходишь в месиво воды и снега выше колена. Через полчаса такой прогулки возвращаешься мокрым с ног до головы.

Как-то дождь перестал ненадолго. С вершины нашего маленького островка стало возможно осмотреться. Как сильно переменилось все за две недели! Вместо белесого неба — темно-синие тучи, таких мы не видели с осени. Горы запестрели проталинами, у берегов образовались забереги-лужи. На проталинках, щебеча и играя, прыгают резвые пуночки, а около убитого нами тюленя стайка слоновокостных чаек (Pagophilia eburnea) ведет с огромной чайкой-клушей войну за право на внутренности убитого.

Грохот разносится по воздуху. Что это, гром прогремел, или звук ледникового обвала?

— Разрази меня на месте, — да ведь это гром! — кричит мне с восторгом Платон.

2 июня. На родине Троицын день — древний весенний праздник: цветы, яркое солнце, зелень березок, игры и любовь. Мы помним родину. Прибрались, помылись, а стены избушки изукрасили аршинными крыльями большой белой чайки. — Вольные крылья — не о вас ли мечталось и грезилось в детстве!

А Коноплев приуныл.

— И вот, скажу я, летела она, миляга, — а где, подумаешь, смерть нашла. Так-то и оно. И гляжу я — сторона такая чужая и дальняя, нет ни куста, никакой веселой живности, — прямо ничего. Гиблая страна, холодная. Зачем стоит такая земля? Кому она нужна? И человеку здесь — одна погибель, вот что.

— Вот ходили мы с Визе на Карскую сторону. Какая с того прибыль? Случись что с ним, — трещины-то везде, как капканы понаставлены, — куда бы я пошел? Объяснял он мне долго: шли мы на норост, значит, обратно — держи на зудвёст. И компас показывал. А я — как никаких норостов и зудвестов не знаю — уж думаю: и мне помирать в таком случае. Лягу и буду помирать. Вместе пошли — один и конец. Куда пойдешь? Где ни были — везде все лед и лед, бугры да трещины, а если земля и покажется, все равно нет на ней никакого произрастания. Вот она, сторонка!

И теперь думаю: приеду в Архангельск, стану на базарной площади, шапку сниму и скажу: люди добрые и почтенные, не ходите на Новую Землю и детям своим закажите. Нет там ничего, кроме льда и ветров невиданных! А на зверя и птицу не льститесь — своей жизни лишиться можете…

— Платон, зачем же ты-то сам пошел?

— Из-за интересу. Вот и теперь сосет в груди: какая такая земля Францыосифа? Даже во сне сколько раз видал! — Тянет. Жизни не жалко».

Павлов, закончив свои наблюдения к первому июня, уехал на «Фоку». Я предполагал остаться на Заячьем до половины июня.

Пятого неожиданно приехали две нарты с «Фоки», с ними пришли Линник и Коршунов. Они привезли мне письмо Седова.

Седов решил послать на юг партию, которая доставит к первому пароходу, приходящему в Крестовую губу, копии всех работ, исполненных экспедицией. Во главе партии Седов решил поставить капитана Захарова. Главная задача — сообщить в Петербург, что в прошлом году «Фока» не достиг земли Франца-Иосифа, что более половины собак оказались негодными и погибли, что угля осталось ничтожное количество. С такими средствами достижение полюса становится маловероятным. Необходима помощь в виде присылки судна с углем и хорошими собаками. В письме Седов просил меня поместить привезенную на санях провизию в сухом месте: партия Захарова будет на о. Заячьем дожидаться возможности тронуться в путь на шлюпке. Меня просил вернуться, чтоб принять участие в составлении отчетов и успеть до отъезда отпечатать копии всех фотографий.

Все новости с «Фоки» — о предполагаемой поездке, да еще разве о посещении особенно настойчивого медведя: он подошел к зимовке среди бела дня. Собаки приняли его довольно дружно. Даже пуля не сразу остановила его горячего желания рассмотреть «Фоку» поближе.

Примечания:

7

Марево (рефракция) — атмосферическое явление, часто наблюдаемое в море; отдаленные предметы кажутся приподнятыми и как бы отделенными от горизонта. Марево вызывается преломлением световых лучей в нижних слоях воздуха.

70

Мыс Виссингер-Гофт на старых картах именуется более правильно «Флиссингер-Гофт».

71

Седовым произведены астрономические определения пяти пунктов. По предварительным вычислениям — Мыс Литке (на острове Баренца) — широта: 76°15′10″, долгота, восточная (от Гринвича) — 60°51′04″,5. Магнитные элементы: склонение + 22°23′00″, наклонение — 8Г25',5, напряжение — 222.0 дефл. единиц. Мыс Утешения: широта 76°15′08″, восточная долгота — 62°35′49″,5. Магнитные элементы: склонение + 25°9′30″, наклонение — 81°35′3. Гора Астрономическая (в заливе Иностранцева): широта — 76°30′47″, долгота — 66°57′49″,5. Магн. элементы: склонение + 24°18′00″, наклонение — 82°8′0. Мыс Желания: широта — 76°56′27″, восточная долгота — 68°28′04″,5. Магн. элементы: склонение — 24°66′00″, наклонение — 82°2б' 0.

72

За все время своего путешествия к мысу Желания Г. Я. Седов вел подробный дневник. Ограничиваясь здесь кратким, со слов Седова, описанием его путешествия, я выражаю надежду, что со временем дневник будет напечатан полностью и даст более яркую картину этого замечательного путешествия и природы северного берега Новой Земли.

73

Птичьими базарами поморы называют места на островах и скалах, где гнездится много птиц. Птичье общество всегда крикливо. Наверное, и название произошло от постоянного птичьего гомона, «как на базаре».