НАНТСКИИ ЭДИКТ — ДЕЛО РУК ГАБРИЭЛЬ

Делом чести жизни было Генриху IV и оправданием всей ее то, что она помогла узаконить идею терпимости

(Деклозо)

После потери Кале все полагали, что король возьмется за организацию обороны других городов, находившихся под угрозой испанцев. Генрих IV и сам собирался это сделать, забывая, как всегда, о том, что он раб своей страсти к Габриэль.

В начале мая он писал в Аббевиль г-ну Плесси-Морне: «Мы проведем лето здесь в Амьене, чтобы быть поближе к вражескому авангарду на случай, если враги предпримут что-нибудь». Но спустя неделю он уж был в Монсо, рядом со своей любовницей…

Там он оставался до октября, резвясь в окрестных лесах, пируя с друзьями, рассказывая пикантные истории, а главное, предаваясь с фавориткой любовным играм на огромной белой постели с балдахином.

Как все влюбленные в мире, Генрих IV дарил своей возлюбленной все, что у него было. Но это было бы еще полдела: он дарил ей и то, что принадлежало государству. Так, например, 25 августа 1596 года он подарил ей полностью все имущество «покойного Боке, жителя Парижа, и его детей, которые его убили», 31 числа того же месяца он пожаловал ей значительную сумму, взысканную в виде штрафов, 2 сентября передал ей сумму излишка налогов, заставив налогосборщиков Гиени и Руэрга вернуть эти деньги, а еще позже, не дожидаясь очередного поступления налогов, подарил ей тридцать две тысячи ливров, полученных от продажи судебных должностей в Нормандии…

Получив эти огромные деньги, новоиспеченная маркиза де Монсо занялась переустройством своего замка и земляными работами.

Народ, который к тому времени, уже терпеть не мог Габриэль, возмущался сыпавшимися на нее щедротами, и неудивительно, что по Парижу ходил среди прочих такой памфлет:

О короле и о маркизе

О нашем короле вы мне сказали?

— Нет, — говорю, — клянусь, я ж не дурак. Я говорил вам о Сарданапале

Con sempre star in bordello

Hercule no se flatta immortelle [65]

В славнейшем королевстве дураков,

Где горы золота огромной высоты —

Дар распрекраснейшей маркизе де Монсо.

Меж тем вся Франция разорвана в куски.

Так что в то время, когда король энергично растрачивал огромные суммы, которым полагалось находиться в королевской казне, Франции не хватало денег на войну с испанцами. Целые полки угрожали покинуть свои посты, если не получат жалованья, и Сюлли, ужасаясь легкомыслию своего государя, разделял возмущение народа.

А вскоре и сам Генрих IV пришел в отчаяние от своей нищеты. Обобранный своей ненасытной любовницей, в драных рубашках, с протертыми до дыр рукавами камзолов, он неожиданно увидел надвигающуюся катастрофу и решил обратиться прямо к представителям страны с просьбой прийти ему на помощь.

В октябре он созвал в Руане ассамблею нотаблей, чтобы вместе с ними обсудить, как восстановить казну. Находя уместным поразить нормандское население зрелищем королевского двора во всем его блеске и элегантности, он попросил Габриэль, единственного состоятельного человека в королевстве, предварить его приезд, обставив это как можно пышнее. Фаворитка, несмотря на восьмимесячный срок беременности, отправилась в путешествие и прибыла в Руан в роскошных носилках. Первый председатель Клод Грулар вышел поприветствовать ее, так как речь шла о правительнице, а архиепископ почтительно спросил, не согласится ли она остановиться во дворце, принадлежащем аббатству Сент-Уан.

Один только капитул собора проявил некоторое неудовольствие, оправдываясь тем, что в город прибыла всего лишь наложница; но тут в дело вмешался прелат и потребовал от них полного уважения к любимой женщине Его Величества.

Надо, правда, принять во внимание, что этим чутким святым человеком был Антуан Бурбон, незаконнорожденный брат короля…

На следующий день прибыл и сам Генрих IV, который открыл ассамблею нотаблей несколькими проникновенными словами, прежде чем перейти непосредственно к трудностям. Габриэль, лично заинтересованная в успехе этого «национального займа», слушала все обсуждение, спрятавшись за гобеленом.

Но, к сожалению, депутаты оказались глухи к просьбам короля, и ему пришлось смириться с унизительной необходимостью обратиться к английской королеве, которая одолжила ему двести тысяч экю, и к Голландии, выдавшей аванс в четыреста пятьдесят тысяч флоринов.

Несмотря на одолевавшие его заботы, Генрих IV пережил в Руане огромную радость: Габриэль родила ему второго ребенка, девочку, которую назвали Катрин-Генриетта.

В начале февраля 1597 года двор покинул Нормандию и возвратился в Париж, где король немедленно начал проматывать полученные в долг деньги, устраивая пышные балы, чтобы развлечь свою любовницу.

Непонимание ситуации дошло до того, что однажды в феврале он устроил маскарад, а также с удовольствием посещал дома знати, где устраивались развлечения. Габриэль, постоянно висевшая у него на руке, «игриво срывала с него маску, осыпала его поцелуями везде, куда бы он не приходил», сообщает один хронист.

Во время одного из таких празднеств, поздним мартовским вечером, пока принцы, сеньоры и дворяне любезничали с дамами с беспримерным бесстыдством, королю доложили, что Амьен взят испанцами.

Новость его потрясла.

После года, незаметно пролетевшего «в веселье и танцах», король вдруг увидел себя на краю пропасти. Появилась реальная угроза наступления на Париж и его взятия…

До крайности взволнованный, побледневший, Беарнец подумал вслух:

— Ну, побыл королем Франции, пора снова становиться королем Наварры!

Потом повернулся к заплаканной Габриэль:

— Моя госпожа, надо бросать оружие и садиться в седло для иной войны.

Гости удалились в полнейшей растерянности, и фаворитка, чувствуя себя, возможно косвенно, ответственной за это второе поражение, наспех собрала все деньги, какие могла раздобыть, около полусотни тысяч ливров, и отдала королю. Затем распорядилась подготовить носилки и покинула Париж на рассвете, вместе с первыми войсками, направлявшимися в Амьен.

Этот отъезд фаворитки был похож на бегство, да он и был таковым. Отлично зная отношение парижан к себе, она не хотела оставаться в столице одна в отсутствии короля. Она предпочитала делить трудности с солдатами, которые собирались осадить город, взятый испанцами.

Генрих IV следовал за ней на небольшом расстоянии, и утром 28 марта они оба были под стенами Амьена.

Двадцать тысяч человек уже находились вблизи места будущего сражения, в огромном военном лагере, ощетинившемся знаменами и хоругвями, которые развевались на весеннем ветру. Габриэль приказала установить ее кожаную палатку неподалеку от палатки короля и принялась высказывать советы по поводу военных операций, что очень скоро привело к большому конфузу.

Впрочем, присутствие фаворитки забавляло солдат, которые между собой сочиняли похабные песни и, не стесняясь, говорили, что их лагерь превратился в бордель. Как ни странно, эта грубая шутка сильно развеселила короля.

— Надо же, чтобы они себя чем-то заняли, — говорил он.

Испанцы, владевшие значительными ресурсами, остерегались выходить из укрытия, поэтому французы, у которых не было артиллерии, не могли атаковать. Каждая сторона, таким образом, оставалась на своих позициях. Вскоре находчивые торговцы, поняв, что осада обещает быть долгой, прибыли вслед за армией, со своими переносными лавчонками, чтобы чем-нибудь порадовать военных. «Не было, кажется, ничего, вплоть до кабаре, таверн и парижских кухонь, — пишет Легрен, — что бы не было доставлено в армейские палатки и украшено тем же флагом, какой развевался в столице. Говорили, что лагерь превратился во второй Париж, заново построенный около Амьена».

Этот удивительный лагерь очень быстро принял вид гигантской ярмарки, и окрестное население толпами прибывало посетить ее. Множество девиц приходило поразвлечься с солдатами. Пораженные испанцы, глядя на все, что творится, с высоты городских стен, ломали голову, по какому случаю внизу ярмарка и гулянье.

В лагерь приезжали даже дамы и парижские аристократы, которым безумно интересно было познакомиться с атмосферой осады. Габриэль д`Эстре, выступая в роли хозяйки дома, водила их по разным кварталам, рассказывая, как действуют пушки, и со знанием дела знакомя с работой саперов. После этого она приглашала наиболее почетных гостей к себе в палатку на обед, и светская жизнь продолжалась.

Нечего и удивляться, что в этих условиях осада длилась более шести месяцев. Только 19 сентября испанский гарнизон, истощенный и деморализованный, согласился сдаться.

Габриэль немедленно вернулась в Париж, чтобы подготовить триумфальный приезд короля. Она должна была быть довольна, события пошли ей на пользу: во время одной вылазки убили артиллерийского командира, и она добилась, чтобы ее отец, Антуан д`Эстре, получил эту очень важную и доходную должность погибшего, кроме того, купив за сто двадцать тысяч экю графство Бофор, она страшно обрадовалась, когда в день победы король своим указом превратил графство в герцогство, а владельцев в наследственных пэров. Отныне она становилась герцогиней.

[66]

Радость, правда, была недолгой. Вернувшись из-под Амьена в Париж, она узнала, что ее называют «помойной герцогиней»…

Это ее обескуражило. Однако ни издевки, ни оскорбления не в состоянии были умерить ее алчность. Как только закончились военные действия в Пикардии, она обратила внимание короля на Бретань, удерживаемую последним мятежником королевства, герцогом де Меркером.

— Надо отправляться в Анжер и начинать переговоры о почетном мире, — сказала она.

В начале 1598 года Генрих IV отбыл в Бретань во главе армии и в сопровождении Габриэль, которая снова была беременна.

Не подумала ли фаворитка, наконец, о Франции? Нет. Она просто хотела женить своего сына Сезара на Франсуазе, единственной дочери герцога де Меркера, одной из самых богатых наследниц в королевстве.

В Анжере она сама вела переговоры и добилась, чего хотела, «с ловкостью, которой от нее никто не ждал».

Брачный контракт двух детей был подписан 5 апреля. После этого герцогиня де Бофор сразу отправилась в Нант, чтобы немедленно вступить в должность губернатора Бретани, которую герцог де Меркер отказал в пользу Сезара… Она ликовала. И снова радость была омрачена ядовитыми нападками протестантов, которые ненавидели ее, открыто обвиняли в обогащении за счет государства и требовали немедленной опалы. И тогда, чтобы их умилостивить, она убедила короля подписать 13 апреля знаменитый Нантский Эдикт, означавший конец религиозной войне [67].

В который уже раз она благодаря своей хитрости выигрывала партию…

У Габриэль был чудный нрав: не успели просохнуть чернила на документе, ставившем точку в религиозных войнах во Франции, как она сразу же удалилась в свою комнату, приказала вызвать короля… и тут же родила ему очередного мальчугана

Второго сына назвали Александр и дали титул «Монсеньер», как наследника Франции.

Генрих IV снова был без ума от счастья. Разговаривая с кем-нибудь из самых близких ему людей, он не мог отказать себе в удовольствии, чтобы не сказать со смехом:

— Вот кто заменил мне королеву Маргариту, которая была бесплодна как пустоцвет…

Фраза легкомысленная, без сомнения, и к тому же неучтивая, но она свидетельствовала о глубоко запрятанной печали монарха, потому что Марго вызывала у него неприязнь куда больше именно своим бесплодием, чем своими изменами. А будущее династии его очень заботило. После его смерти сторонники Лиги, конечно, возражали бы против коронования Сезара, не поддавшись уговорам герцога Майеннского [68], и поддерживали притязания молодого принца Конде. Из этого могла разгореться новая гражданская война.

Во избежание очередных несчастий Франции Генриху необходимо было добиться от папы расторжения своего брака и скорейшего разрешения жениться на Габриэль.

Приняв решение написать в Рим, Беарнец пришел в отменное расположение духа и в предвкушении скорой женитьбы провел ночь с м-ль де Фоссе, очаровательной блондинкой, явно желавшей ему добра.

На другой день он вызвал Сюлли, который и рассказал в подробностях происшедший между ними разговор. После нескольких замечаний политического характера король с видимым безразличием заговорил о том, что волновало его до глубины души:

— При существующих трудностях, судя по всему, невозможно найти выход из создавшегося положения сказал он, — если только я не сделаю своих детей наследниками Франции, тем более что я всегда этого желал, а надеяться на осуществление своего желания стал с тех пор, как архиепископ Урбинский сообщил мне, что папа облегчит мне развод, так что для осуществления этого намерения мне останется только подыскать более подходящую женщину.

Министр был заинтригован этой преамбулой и стал нервно поглаживать себе бороду.

— Если бы все случилось по нашему желанию, — снова заговорил король, — я бы хотел, чтобы эта женщина обладала семью основными качествами: внешняя красота, добродетельное поведение в жизни, снисходительность нрава, живой ум, знатное происхождение, способность произвести потомство и большое состояние. Я, правда, думаю, что женщины со всеми этими достоинствами не существует и в ближайшее время не появится. Стало быть, подумаем вместе, какую девицу или женщину, о которой нам доводилось слышать, можно подыскать для меня, будь то в самом королевстве или за его пределами.

Сюлли начал понимать, куда клонит король, но продолжал хранить молчание.

— Что касается поисков за пределами, — продолжал Генрих IV, — я вам скажу, что смог бы притерпеться к инфанте испанской, хотя она несколько старовата и чуточку уродлива, если бы только вместе с ней я мог жениться на Нидерландах. Однако король Филипп весьма далек от подобного намерения. Я бы не отказался и от принцессы Арабеллы Английской, лишь бы только она была объявлена законной наследницей.

Мне также говорили о нескольких немецких принцессах. Но женщины этой страны мне совсем не подходят. И если бы я женился на одной из них, мне бы всегда казалось, что у меня в постели бочка. У герцога Флорентийского тоже есть племянница, Мари, розовенькая и белокурая, про которую рассказывали, что она очень красива, но, к сожалению, красавица принадлежит к тому же роду, что и королева Екатерина, причинившая столько бед Франции, да и мне самому; поэтому я сильно опасаюсь этого союза, и мне никто этого не советует. Вот все, что касается иностранок.

Если же говорить о тех, кого можно найти в самом королевстве, то вот, например, моя племянница де Гиз, красивая, рослая, похоже, может иметь прекрасных детей, и мне она очень нравится, несмотря на кое-какие слухи, которые про нее распускают, потому что, на мой вкус, пусть лучше женщина немножко, увлекается любовью, чем окажется вздорной. Но меня пугает чрезмерное пристрастие, которое она питает к своим братьям из Лотарингии».

На этот раз Сюлли, почувствовав раздражение, прервал молчание:

— Да что вы говорите, сир? Из такого нагромождения плюсов и минусов я могу заключить только, что вы желаете жениться, но не находите на земле ни одной женщины, которая бы вам подходила. Уж не обратиться ли по этому поводу с мольбой к Богу, чтобы он немножко омолодил королеву английскую или даже вернул к жизни Маргариту Фландрскую, Анну Бретонскую или Марию Стюарт? По моему мнению, ни значительное состояние, ни королевское происхождение вам совершенно не нужны. Лишь бы у вас была женщина, которую вы сможете любить и которая родит вам сына, чтобы все добрые французы радовались и любили их всей душой.

Генрих IV подумал, что Сюлли одобряет его выбор и сказал, улыбаясь:

— Если вы высказываетесь за то, чтобы женщина Имела три главных качества — красоту, хороший характер и возможность подарить сына, тогда подумайте сами, не знаете ли вы хотя бы одну, обладающую всем этим? Министр сделал вид, что размышляет, потом покачал головой.

— Так, а что вы скажете, если я назову вам такую?

— Назовите же ее, сир, — ответил Сюлли, — потому что должен признаться, моего ума не хватает на это.

— Ох, ну и хитрая же вы бестия! — воскликнул король, разражаясь смехом. — Но я прекрасно вижу, чего вы ждете, прикидываясь простаком и невеждой, вы хотите, чтобы я сам ее назвал. Что ж, я готов это сделать, потому что вы вынуждаете меня признаться, что все три условия соединены в моей дорогой любовнице, герцогине де Бофор.

Сюлли нахмурил брови. Беарнец тут же с присущей ему изворотливостью пошел на попятный.

— Я не потому заговорил об этом, что собираюсь на ней жениться, — поспешил он откреститься, — а лишь для того, чтобы узнать, что вы скажете, если, за неимением другой женщины, мне бы однажды пришла в голову такая фантазия, и я бы приказал вам высказаться откровенно, поскольку я вас избрал именно, чтобы вы в первую очередь говорили мне вею правду.

Министр финансов некоторое время молчал, потом серьезно и неторопливо высказал свое мнение:

— Подчиняясь вам, Сир, я скажу, что, помимо всеобщего осуждения, которое вы можете навлечь на себя, и стыда, который вы испытаете, когда ваш любовный пыл охладится, я даже представить себе не могу более подходящего средства для раздувания интриг, ссор и притязаний, которые могут произойти из-за ваших детей, рожденных столь необычным образом, без соблюдения принятых формальностей. Что касается первого ребенка, никто не сможет отрицать, что он был рожден в двойном адюльтере. Второй сын, появившийся у вас теперь, имеет большие преимущества, поскольку появился на свет в результате простого адюльтера. А те, что родятся позже, когда вы женитесь, станут утверждать, что только они и являются законными. Обо всех этих трудностях я предлагаю вам подумать на досуге, прежде чем скажу вам еще что-то.

Король не ожидал такого ответа. Он встал и произнес:

— Не переборщить бы, вы и для первого раза достаточно сказали.

Не вымолвив больше ни слова, Сюллн удалился, оставив Генриха IV в состоянии крайнего озлобления.

Спустя несколько дней король, одетый отнюдь не по-королевски, возвращался с охоты в компании двух или трех дворян. Проходя вдоль Сены по набережной Малакэ и увидев, что лодочник его не узнает, он поинтересовался, что в народе говорят о Вервенскозд мире, который только что был подписан с испанцами.

— Бог ты мой, да я слыхом не слыхивал ни о каком таком мире, — сказал лодочник, — я только знаю, что все вокруг обложено налогами, даже эта жалкая лодчонка, с помощью которой я еле-еле свожу концы с концами.

— А что же король, — спросил Генрих IV, — разве он не собирается навести порядок в налогах?

— Король — добрая душа, — ответил лодочник, но у него есть шлюха, которой нужны красивые платья я всякие там побрякушки, так что конца этому не предвидится; ну, а платим за все это мы. И ладно бы, если она принадлежала только ему, но ведь поговаривают, что она не прочь пообниматься и с другими…

И опять, в который уже раз, ему приходилось выслушивать совсем не то, на что он рассчитывал.

Ему, однако, хватило выдержки рассмеяться в ответ, но на другой же день он приказал привести лодочника во дворец я заставил его повторить все сказанное накануне в присутствии Габриэль,

Бедняга, красный от смущения, вынужден был подчиниться. Не успел он заговорить, как одно словечко привело фаворитку в неописуемую ярость.

— Немедленно прикажите его повесить! — закричала она.

— Подождите, — остановил ее король, — это не все. Конец еще занимательнее.

Последние фразы, которые лодочник буквально бормотал, дрожа от страха, довели Габриэль до состояния, близкого к истерике. Ее прекрасные глаза едва не выскочили из орбит и, по отзыву современника, утратили немалую часть своего обычного очарования. Король пожелал ее успокоить:

— Это всего-навсего несчастный бедняк, которого нищета приводит в дурное расположение духа. Отныне я освобождаю его от уплаты налога на лодку; и тогда, можете не сомневаться, он всякий день будет нас славить: «Да здравствует Генрих! Да здравствует Габриэль!»

Клокоча от негодования, герцогиня де Бофор удалилась в свои покои, а бедный лодочник в полном изумлении вернулся к себе; но король не забыл преподанный ему урок и в тот же вечер попросил Сюлли не предавать огласке его матримониальные планы.

Эта предосторожность оказалась несколько запоздалой, потому что весь двор уже знал о намерениях Генриха IV, разумеется, стараниями Габриэль, которая не могла отказать себе в удовольствии поговорить «о том дне, когда она станет королевой». А между тем в конце мая 1598 года женитьба короля была отнюдь не главной темой разговоров в Лувре. Всех тогда занимала комичная история, приключившаяся с одной из придворных дам, очаровательной м-м де Витри. Как-то раз эта молодая дама, сжигаемая внутренним огнем неутолимого желания, в отсутствии мужа пригласила к себе шумную компанию офицеров дворцовой охраны на одну из тех интимных вечеринок, которые обычно доставляют пылким дамам большое удовлетворение.

На сей раз, однако, в тот момент, когда все присутствующие были очень заняты, в коридоре за дверью раздался явственный шум приближающихся шагов, и м-м де Витри в ужасе прошептала:

— Мой муж!

И действительно, это был возвратившийся раньше обычного шевалье де Витри.

В ту же минуту мужчины попрятали свою одежду в сундук, а сами, совершенно голые, залезли под кровать. Они едва успели, потому что муж уже входил в комнату. Обняв жену, он лег с нею в постель и проявил себя «весьма учтивым кавалером». И тут вдруг в комнате послышался чей-то чих, за ним второй, третий, четвертый, пятый…

То были пятеро гвардейцев, схвативших на голом полу насморк.

Крайне заинтригованный, месье де Витри заглянул под кровать, обнаружил там любовников жены, и все закончилось шумной потасовкой, наносимыми друг другу ударами, слезами, хлюпаньем простуженных носов.

С тех пор никто не называл м-м де Витри иначе как м-м Пять-Гвардейцев…