Глава пятая

МИННЫЕ АТАКИ

Хотя в преисподнюю кочегарок и котельных удручающая весть еще не дошла, но на палубах каждому было ясно, что 2-я эскадра понесла поражение, и уже спустя час после начала боя Того просто-напросто использует свое преимущество.

В течение долгого времени в русском военном флоте, в правительстве и среди русской общественности спорили о причинах разгрома, который считался национальным позором. Они были очевидны.

Трудно было не столько раскрыть эти причины, сколько определить, какая из них была важнейшей, серьезной, роковой, а какая — случайной, второстепенной, неважной. Проявилась русская тенденция оправдывать, а в других случаях искать козлов отпущения, и аргументы, выдвигаемые в этих двух направлениях, лишь затемняли истинную сущность дела. Некоторые утешали себя, сваливая всю вину на правительство или Морское ведомство, другие, особенно те, кто участвовал в бою, предпочитали приписывать поражение техническим факторам, утверждая, что с теми средствами, которыми они располагали, они не могли сделать ничего большего.

Размышляя о том, почему была погублена 2-я эскадра, простейший ответ готов: потому что она встретилась с более сильным противником. Если же задаться вопросом: был ли какой-нибудь фактор, который, будь он применен, переломил бы ситуацию, ответ ясен: такой фактор был — это скорость. Если бы Рожественский имел преимущество в скорости хода, он бы, маневрируя, обвел Того и добрался до Владивостока. Возможно, он бы даже нанес японцам больший урон, нежели понес сам.

Царский «дядя Алексей», ведавший русским флотом, любил, как говорили, «быстрых женщин и медленные корабли». Он был также поклонником (и переводчиком) Магана, американского морского теоретика, считавшего скорость хода желаемым, но не главным атрибутом линкора. При Цусиме боевая линия русских двигалась со скоростью, не превышавшей 10 узлов, а Того мог рассчитывать на 14—15 узлов, имея, таким образом, подавляющее тактическое преимущество. Но русская тихоходность не была связана, как иные думают, с непригодностью машин или котлов, просто многие русские суда были откровенно старые и все без исключения несли на днище тяжелый слой морской растительности. На самом деле скорость русских броненосцев едва ли была ниже, чем у японских того же возраста. (Например, у «Суворова» и «Осляби» проектная скорость была 18 узлов, только на полузла меньше, чем у «Миказы», к тому же скорости японских кораблей часто завышались.) Но «суворовцы» пробыли в тропических водах целые месяцы, в то время как корабли Того незадолго до Цусимы прошли подготовку в доках, где их днища были очищены под скребок

Словом, низкая скорость 2-й эскадры не была связана с дизайном кораблей или их конструкцией. «Дядю Алексея» нужно было винить скорее не за тихие, а за маленькие корабли: русские броненосцы, несмотря на большую угольную вместимость, были значительно меньше, чем японские того же класса.

Что касается других технических факторов, то Введение к настоящей книге, надо думать, рассеяло представление о том, что русские корабли были хуже по своему проекту или хуже в конструктивном отношении. Равные по тоннажу, но обреченные носить на себе двойной относительно японцев запас угля, русские суда были по крайней мере не хуже, чем их японские ровесники. Правда, позднейшие русские броненосцы имели меньшую остойчивость, чем их японские оппоненты, но зато этот недостаток остойчивости приближал быстрее их конец, когда корабли затоплялись; этот недостаток уж не казался таким тяжелым, после того как бой был проигран.

К склонности русских броненосцев опрокидываться добавлялась еще серьезная перегрузка, в результате чего самый толстый слой брони корпуса частично уходил под воду. Другими словами, попадание снаряда выше ватерлинии грозило попаданием воды внутрь в условиях свежей погоды, что и случилось 18 мая.

Тот факт, что снаряженный корабль весил на сотни тонн больше, чем расчетный вес, был обычным делом и на других флотах: все ровесники британского корабля класса «Канопус» превышали их расчетный вес на 100 тонн, но количество угля, грузившегося на русские линкоры, было ни с чем не сравнимо. Чрезмерное количество угля, имевшегося на судне, прямо влияло на его остойчивость. В ходе боя, когда топливо расходовалось очень быстро, уголь брали из ближайших угольных ям, где он быстро уменьшался. А на более верхних уровнях он оставался лежать, вследствие чего центр тяжести судна становился выше. Аналогичный эффект имел место при постепенном опорожнении погребов и складов боеприпасов.

«Ослябя» был первым броненосцем, перевернувшимся в Цусимском сражении. Он тоже был спроектирован как устойчивое судно, но заплатил за это большей склонностью к переворачиванию. Однако ахиллесовой пятой этого корабля были его «слабые концы»: чтобы сэкономить вес, броневой пояс не протянули на всю длину корпуса, в результате разрывные снаряды пробили такие дыры в районе его носовой ватерлинии, что в них «могла проехать тройка с упряжкой». Интересно, что несколько кораблей, построенных на других флотах в это же время, имели такую же слабость.

Русские корабли, особенно класса «Суворов», были лучше, чем другие, оснащены водонепроницаемыми переборками ниже ватерлинии, поэтому они не желали тонуть после первой же торпеды. Сам «Суворов», говорят, выдержав все, прежде чем окончательно пойти ко дну, перенес еще один или два торпедных удара. И не известно, оправдались ли тут добавочный вес и неудобства, связанные с бронированной переборкой, стоявшей в шести футах за обшивкой корабля.

Русские броненосцы жестоко страдали от пожаров, вызванных японскими разрывными снарядами. Было ли на них чрезмерно много деревянных фитингов и других ненужных вещей? Многие офицеры обвиняли Рожественского в том, что он не прислушался к их совету выбросить за борт или отправить в Шанхай одним из транспортов мебель и другие деревянные вещи. Однако присутствие на борту дерева было еще не главным злом: там было много и других горючих материалов: палубы, окрашенные поверхности, шлюпки и др. легко воспламенялись от высокой температуры при взрыве шимозы.

Самым глубоко запавшим в душу воспоминанием тех, кто пережил Цусиму, была губительность японского артогня. Здесь было несколько его аспектов: мощнейший разрывной заряд, точность японских орудий и скорострельность. Нет сомнений в том, что шимоза — взрывчатое вещество лиддитного типа — производила разрушительное воздействие и на корабли, и на боевой дух команд. В этой важной области русский флот в то время был технически ниже. Нет сомнений и в том, что японская артиллерия была точнее, хотя некоторые из легенд надо осмотрительнее принимать на веру. Большое количество стволов, которые японцы сосредоточили на определенных целях, означало, что даже при низком соотношении попадания и промахов на цель падало большое количество снарядов, и жертвы их поневоле верили, что артиллерия их врага работает сатанински метко. С другой стороны, с их предыдущим боевым опытом и постоянной практикой стрельбы по мишеням было бы просто удивительно, если бы японские комендоры не стреляли бы лучше, чем их противники.

В то же время нужно сказать, что русская артиллерия все-таки была в загоне: комендоры не имели настоящей практики стрельбы на длинных дистанциях или на ходу, и отсутствие у них боевого опыта означало, что, когда они впервые оказались под огнем, они были не так дисциплинированы и выдержаны, как японцы.

Впрочем, вполне возможно, что русская артиллерия была все-таки не хуже, чем у большинства других флотов. (В те времена реформы, ассоциировавшиеся с именем капитана Скотта, только-только начинали просачиваться в Королевский флот, где многие корабли даже в легчайших условиях призовых стрельб по неподвижным мишеням на расстоянии всего 2000 ярдов не могли зафиксировать более 5% попаданий.)

Надо отметить, что в первые минуты боя, до того как стали попадать в корабли японские снаряды, русские комендоры действовали четко. Первый пристрелочный выстрел с «Суворова» дал «перелет». Но скоро был найден верный радиус, и, по словам британского морского атташе на борту «Асахи», русские снаряды один за другим стали падать вплотную с японскими броненосцами.

Припоминая положительные отзывы, слышанные им о русской артиллерии, и видя, как прицельно «впритирочку» стреляют русские броненосцы, этот атташе даже подумал в то время, что Того зажал свою эскадру в тесный угол. В самом деле, если бы уже попавшие в цель русские снаряды взрывались, как положено, т.е. в большей своей пропорции, то результат боя мог бы стать другим (в целом в бою из двадцати четырех 12-дюймовых и тридцати шести 6-дюймовых попавших снарядов, отмеченных русскими, восемь и шестнадцать не взорвались).

Русские, в особенности офицеры-артиллеристы, приписывали свое поражение плохим дальномерам. Есть много примеров, когда поставлявшиеся на флот дальномеры были действительно плохи или по крайней мере плохо калиброваны и обслуживались людьми, специально не обученными обращению с ними. Но японцы были не намного лучше. Предположение русских, что у их противников был стереоскопический прибор Цейса (противопоставляемый системе раздвоенного изображения Барра и Страуда), надо принимать с осторожностью. Во-первых, потому, что на сей счет нет прямых свидетельств (в Порт-Артуре японцы использовали систему Барра и Страуда), а во-вторых, потому, что система Цейса, хотя и замечательная во многих отношениях, имела свои недостатки. Скорее всего, японские дальномеры лишь с большой натяжкой можно было назвать лучше русских, и то же самое можно сказать и об их орудийных прицелах. «Миказа» и его соратники по эскадре потратили 10 минут, чтобы определить дистанцию, а это говорит о том, что японская артиллерия должна была еще пройти большой путь, прежде чем она вышла бы на стандарты, которых достигли Британия и Германия накануне Первой мировой войны.

Как только японские корабли начали осыпать дождем снарядов русские корабли, артиллерия последних стала давать сбои: брызги воды, дым, взрывы разбили оптические приборы, коммуникации были нарушены, люди, задачей которых были спокойные вычисления, оглушались шумом и ударами. Вероятно, здесь и лежала главная причина того, почему русские не показали в полной мере, на что способны их орудия. Однако сам факт, что японцы выиграли начало сражения (и инициативу), приводит к мысли, что японская артиллерия была все-таки сильнее.

Во Введении к настоящей книге достаточно сказано, почему русские матросы оказались менее эффективны, чем японские. Эта неадекватность, проистекавшая в значительной степени из особенностей самого русского общества, имела причинами отсутствие боевого опыта и физическое плюс психологическое воздействие длительного перехода из Либавы. Может быть, это даже удивительно, что русские после этого еще так хорошо сражались, особенно когда ко всем их испытаниям прибавился еще газ шимозы.

Вот что сказал об этом доктор Юшкевич, побывавший в этом бою: «При вдыхании газов происходил феномен, похожий на жестокий приступ кашля, как при сильных бронхитах; это сопровождалось покраснением лица. Такое состояние продолжалось довольно долго, и многие утверждали, что впоследствии они долго испытывали головную боль и жажду. Следовательно, газы также оказывали и психологическое воздействие».

Все русские офицеры (исключая Семенова) не имели свежего боевого опыта. Некоторые из них были совершенно неумелыми даже в мирных условиях. Но если бы, скажем, Рожественский больше доверял своим капитанам, посвящая их в свои мысли и планы, то, вне всякого сомнения, многие из них лучше бы справились со своей задачей. Одним из минусов русских офицеров младшего и среднего звена было отсутствие у них опыта вождения судна: им только позволялось присутствовать и наблюдать, стоя на мостике. Поэтому, когда старшие офицеры в бою бывали убиты или ранены, управление кораблем брали на себя младшие офицеры, которые прежде и штурвала в руках не держали.

Любой анализ сражения неизбежно приводит нас к характеру и компетенции самого адмирала. Рожественский был очень сложным человеком и не совсем подходил для своей задачи психологически. Но, как написал один английский адмирал в «Дейли телеграф» накануне сражения: «Нет ни одного британского адмирала, который мог бы сделать то, чего Россия хочет теперь от Рожественского».

Многие из нападок, обрушившихся впоследствии на Рожественского, были справедливы, но другие были не по делу. Возьмем сначала последние: его нежелание обсуждать свою тактику и проблемы с командирами было непростительно. Не верно, что они все были настолько некомпетентны, что всякое совещание с ними было бесполезно. Также непростительно было с его стороны не сообщить Небогатову о смерти Фелькерзама и, следовательно, о вступлении Небогатова в должность заместителя командира эскадрой. Его пристрастие красить трубы в желтый цвет, кажется, идет на руку тем, кто утверждает, что он был ненормальный.

И все же совершенная правда, что среди его командиров были люди несведущие, что сигналы были ненадежные (как, впрочем, на всех флотах) и что несколько его судов, машин и котлов держались на честном слове. Кроме того, не верно, что у Рожественского не было никакого плана. Возможно, понимая, что после битвы при Раунд Айлэнд Порт-Артурская эскадра могла бы пробиться к Владивостоку, если бы ее нервы не сдали в критический момент, Рожественский решил, что он тоже может достичь своей цели, если только его эскадра не позволит дезорганизовать себя вражескими атаками. Не питая доверия к своим капитанам, механикам, сигнальщикам, он не пускался ни в какие храбрые маневры, предпочитая двигаться вперед, покуда возможно.

Это можно объяснить и понять, потому что он еще не почувствовал на собственном опыте разрушительной силы атак Того. Его одержимость перегружаться углем тоже, по-моему, критиковалась несправедливо. (Впоследствии многие офицеры доказывали, что у них было много больше угля, чем нужно, чтобы дойти до Владивостока. Но Рожественский хорошо знал, что несколько часов работы машин на полном ходу или продырявленная дымовая труба могут в одночасье свести весь запас угля на нет, зато корабли с полным бункером могут поделиться углем с теми, кто испытывает в нем нужду.)

Как бы то ни было, хоть свидетельства и расходятся, есть основания считать, что ко дню сражения корабли уже сожгли свой сверхзапас угля и находились просто в состоянии полной заправки, хотя и это, в общем, было слишком много в условиях боя.

Опять-таки, неудача Рожественского с сигнализацией в ходе боя, может быть, обернулась далее к лучшему: как показал опыт Первой мировой войны, в пылу сражения эти сигналы могут быть не так истолкованы. Его часто приводимое утверждение, что Того не посмеет атаковать его, говорилось только для того, чтобы ободрить других. Более откровенно звучит другое его высказывание, а именно: он не строил никаких тактических планов, ибо знал, что преимущество японцев в скорости лишает русских любой инициативы. Но даже если бы Рожественский воистину верил, что лучшая тактика — избегать всяких маневров, он все-таки должен был бы на всякий случай приготовить какие-то альтернативы. По-видимому, в нужный момент ему изменила способность аналитического мышления, так необходимая командиру в боевой обстановке. Ведь если Того даже имел преимущество в скорости, то Рожественский и тут смог бы высказать какие-то идеи насчет своей тактики, которая давала бы возможность из многих зол выбрать наименьшее, коль скоро дело складывалось не в его пользу. Даже при неумении его капитанов бойко управлять кораблем (недостаток, так и не исправленный Рожественским, хотя для этого им было предоставлено несколько месяцев) знающий адмирал наверняка предпринял бы какие-то более осмысленные маневры, чем его странные первые ходы и последующая пассивность.

Короче, Рожественский. столкнулся с почти непреодолимыми обстоятельствами и не смог подняться над ними. Он был, пожалуй, «лихим моряком», но ему недоставало понимания того, что в войне с Японией эскадра на Балтийском море — это лучший козырь, нежели эскадра на дне Японского моря.

И если правда, что окончательная ответственность за продолжение похода на восток даже после падения Порт-Артура лежит па Морском министерстве, Рожественский (который, кажется, гордился своей прямотой) мог бы пожертвовать своей карьерой и отказаться идти дальше. Казалось, он был неспособен думать аналитически и прямо, но слишком много внимания уделял вопросам чести и слишком мало военным вопросам. Правда, в защиту самого ведения им боя нужно вспомнить, что переход из Либавы — неоспоримое его достижение — сильно отразился на нем физически и умственно. Остается не совсем ясно, пережил ли он нервный срыв на самом деле, но очевидно одно: после ухода из Мадагаскара 2-ю эскадру вел человек, очень нуждавшийся в длительном отпуске.

С наступлением темноты 16 мая Рожественского в полубессознательном состоянии увозили с района боя на миноносце «Буйный». Фактически он потерял командование эскадрой, уже когда «Суворов» на ранней стадии боя был выведен из строя (управление эскадрой перешло к Небогатову лишь через несколько часов). Тем временем Того уводил свои броненосные силы на север, чтобы избежать возможных ночных атак со стороны миноносцев, как русских (намеренно), так и японских (по ошибке). В это время японские торпедные суда двигались к уцелевшим русским кораблям с севера, юга и востока. Русскую линию возглавлял «Орел», который держал путь на запад. Крейсера шли в кильватерном строю, следуя за броненосцами, а в трех тысячах футов слева за ними двигался отряд транспортов.

Чтобы избежать торпедных атак, в 7.30 утра русские повернули налево, но одни сделали это поворотом «одновременно», а другие «последовательно». По мере движения на юг корабли постепенно снова вытянулись в одну линию; на сей раз ведущим стал флагман «Император Николай I» с контр-адмиралом Небогатовым на борту. (Судя по свидетельству адмирала Небогатова, скорость уцелевших судов теперь зависела от того, сколько узлов мог выдавать флагман.)

Небогатов, конечно, сознавал, что не все его суда, особенно «Адмирал Ушаков» с зиявшей пробоиной в носу, могут следовать за ним, не отставая. Был ли он прав в такой обстановке — спорный вопрос. Также весьма спорно поведение контр-адмирала Энквиста, командовавшего крейсерами. Ведь когда эскадра повернула на юг, крейсера должны были занять позицию в тылу, чтобы защищать эту сторону эскадры, фактически же они оказались впереди броненосцев, а затем и вовсе оторвались от них, сопровождаемые миноносцами.

Японские торпедные суда (учитывая их количество) не добились больших результатов. Они потопили только один броненосец («Наварин») и повредили три: «Сисоя Великого», «Адмирала Нахимова» и «Владимира Мономаха». Очень скудный результат, особенно если принять во внимание, что корабли-цели уже имели повреждения, а их команды были на пределе сил. Три японских миноносца были уничтожены, а несколько других — повреждены (некоторые вследствие столкновений между собой).

Говорят, что в этой войне японские командиры получили инструкцию не подвергать себя неоправданному риску, так как потерянным кораблям невозможно было быстро найти замену. Возможно, именно этим можно отчасти объяснить тот факт, что японские миноносцы почти никогда не приближались вплотную, чтобы послать торпеду наверняка (в ходе войны японцами было выпущено в сторону противника 370 торпед, из которых цели достигли всего 17). При Цусиме, когда именно русской стороне неоткуда было ждать замены погибшим кораблям, японские торпедные корабли имели все резоны — тактические и стратегические — довести свои атаки до планируемого результата. Однако они этого не сделали (или не смогли этого сделать).

Сохранность судов, приведенных Небогатовым из Либавы, можно приписать тому факту, что адмирал приучил их двигаться в кильватерном строю с полностью потушенными огнями, мало того, после первой торпедной атаки корабли Небогатова совсем прекратили использовать свои прожектора. Те же из них, которые обшаривали море своими лучами в поисках миноносцев, только раскрывали врагу свое местонахождение.

В интервале между 9 и 12 часами дня русские корабли, чтобы сбить с толку преследователей, несколько раз меняли курс на 8 румбов, возвращаясь обратно на свой курс NO 23 через 10—15 минут. К 11.30 атаки прекратились; видимо, у японцев кончился уголь или торпеды.

Последующий бой был еще более кошмарным, чем послеполуденный. Что происходило на борту русских судов в это время, можно представить из приведенных ниже свидетельств. Первое — свидетельство контр-адмирала Небогатова, находившегося на борту «Николая Первого»: «В 7.15 был заход солнца. Японцы, вероятно, спешили окончить бой, повернули на 8 румбов вправо и уйти на Восток. Как только они взяли это направление, мы увидели, что справа от нас показалась группа миноносцев. Миноносцев этих, если не ошибаюсь, было 9, и они шли на нас в атаку. В это время было еще светло, поэтому не очень опасно, и я приказал действовать скорострельной артиллерии. Мы подпустили японцев на расстояние 19—20 кабельтовых и открыли по ним сильнейший огонь. Нас, конечно, поддержал весь отряд, и мы эту атаку отбили.

Но продолжать идти по этому курсу я боялся, предполагая, что миноносцы, возможно, выставили на моем пути плавучие мины, поэтому было неблагоразумно идти прежним курсом, и я круто повернул влево. (Нужно сказать, что при повороте влево «Орел» стал уже за мной, так что я теперь очутился во главе.)

После того, как японцы ушли, мы шли приблизительно ... часа влево, а затем снова повернули на NO. Насколько я помню, темнота наступила быстро, но мой отряд, как приклеенный, следовал за мной, а сзади шли броненосцы «Сисой Великий», «Адмирал Нахимов» и «Наварин». Крейсеры и транспорты, кажется, тоже были.

С наступлением темноты начались адские атаки миноносцев. Кажется, около 50 миноносцев было назначено для этих атак. Они продолжались с половины восьмого или восьми часов до 1 часа ночи. Нужно сказать, что броненосец «Император Николай I» и следовавшие за ним «Орел», «Адмирал Сенявин» и «Генерал-Адмирал Апраксин» не использовали электрических прожекторов, и я считаю, что благодаря этому обстоятельству они избегли повреждений.

По атаки японских миноносцев были чрезвычайно энергичны и дерзки, Так, например, один из миноносцев, по показанию моих офицеров, в недалеком расстоянии от броненосца «Император Николай» бросил мину. Но я, зная, что там. мина, удачно вывернулся. Говорят, мина прошла очень близко. Все тот же миноносец продолжал стрелять, попал в батарею броненосца «Николай I» и ранил несколько человек. В хвосте от меня, где шли «Нахимов», «Сисой» и «Наварин», было видно зарево прожекторов. Как оказалось, там шла борьба и атаки велись с успехом, так что наши суда были разбиты до полной негодности и неспособности, и «Наварин» погиб, кажется, в 10 часов. Около 10 часов вечера ко мне подошел крейсер «Изумруд», и с тех пор он шел рядом со мной, держась на расстоянии 3 кабельтовых на левом траверзе. Кто еще следовал за мной ночью, решительно ничего нельзя было видеть. Темнота была кромешная, и, конечно, никаких переговоров вести было нельзя, чтобы не обнаружить своего места, т.к. малейший огонь показал бы его неприятелю, и тут же бы начались новые атаки миноносцев.

Наконец в первом часу ночи затихло. Штурманы определили место, и оказалось, что мы идем со скоростью 11,2 узла. (Нужно сказать, что еще накануне, с наступлением темноты, когда кончилось сражение, я призвал к себе старшего инженер-механика, капитана Хватова и сказал ему:

— В настоящее время наша судьба всецело зависит от машины, т.е. от вас. Держите по возможности самый большой ход.

На что он ответил:

— Я теперь имею 94—93 оборота, но я не уверен, что мы сможем идти так все время. Позвольте сбавить мне обороты до 85—86.

— Я вам не указываю числа оборотов, а приказываю идти как можно скорее, но так, чтобы машина выдержала.

Капитан Хватов исполнил мой приказ.)

Всю ночь я провел врубке. Когда рассвело, — это было часов в 5 утра, — на горизонте никого не было. Смотрю: за мной следуют броненосцы «Орел», затем «Апраксин», «Адмирал Сенявин», а слева крейсер «Изумруд». Больше никаких судов на горизонте не было. Было 6 часов утра. В это время выходит командир с обвязанною головой и подходит к рубке. Я говорю:

— Ну, что? Как себя чувствуете?

— Очень голова болит.

— Так идите, лягте.

— Да не лежится. Я хожу все время и смотрю, нельзя ли чего починить.

— Вот трубу посмотрите (в трубе, оказывается, оторвало громадный лист), нужно бы оторванный лист как-нибудь пригнуть».

«Наварин» был потоплен отрядом миноносцев «Судзуки». Конец «Наварина» описал Таубе на основании услышанного им от одного из трех оставшихся в живых. После окончания артиллерийского боя, когда на «Николае Первом» был показан курс и был поднят сигнал: «Следуй за мной!» и оставшиеся в строю суда увеличили ход, «Наварин» тоже пытался следовать за ними, хотя на таком ходу у него садилась корма и он своими кормовыми пробоинами принимал все большее количество воды.

До 9 часов вечера броненосцу удавалось поспевать за эскадрой, успешно отбивая все минные атаки, но к этому времени он настолько погрузился кормой, что вода заливала кормовой срез и доходила до 12-дюймовой башни. Невозможно было продолжать идти таким ходом, и он уменьшил его, а когда все корабли быстро скрылись из виду в темноте, совсем застопорил машины и начал подводить пластырь. Тут миноносцы со всех сторон начали отчаянно нападать на него; одно время их было более двадцати. Броненосец усиленно от них отстреливался, и первое время ему удавалось не допускать их приближения, но вот около 11 часов один из нападавших миноносцев, подойдя незаметно сзади, выпустил мину в корму броненосца. Мина взорвалась, послышался страшный удар, и всю корму залило водой.

Среди команды произошло некоторое замешательство, и не успели они прийти в себя, как другой миноносец выпустил мину, взорвавшуюся посредине корабля с правого борга. Миноносец при своем повороте обратно был утоплен последними выстрелами «Наварина», который продолжал тихо двигаться вперед, сильно накренившись на правый борт. Чувствуя близкую гибель, все люди на броненосце бросали свои места и выбегали наверх; одни старались спустить шлюпки, другие метались по палубе, третьи прыгали в воду. Офицеры, сознавая безвыходность положения, прощались друг с другом. Действительно, броненосец накренился настолько, что стрелять уже больше не мог. Правым бортом он уже лежал на воде, и видно было, как к нему подходят, отделившись от других, еще два неприятельских миноносца.

Подойдя совсем близко с левого борта, они выпустили еще две мины, которые взорвались, после чего «Наварин» сразу перевернулся, задавив при этом те немногие шлюпки, которые перед самой гибелью удалось спустить. Это было в первом часу ночи.

Все сведения, которые я передаю здесь, почерпнуты из рассказа матроса Седова, одного из трех спасшихся с «Наварина», который на следующий день был подобран из воды японским миноносцем и привезен им в плен. Рассказ о том, что он претерпел, 16 часов подряд носимый волнами, настолько интересен, что я не могу удержаться, чтобы не привести его.

Когда Седов после гибели броненосца попал в воду, он очутился среди массы барахтающихся и плавающих матросов; большинство из них не успели запастись спасательными средствами, и многие хватались за других и топили друг друга. Все кричали и взывали о помощи, но японские миноносцы один за другим уходили, никого не спасая, сопровождаемые мольбами и проклятиями тонущих.

За Седова тоже ухватился один — баталер Казняков — и чуть не потащил его ко дну.

Седов еле успел от него вырваться, после чего тот сейчас же утонул. Кругом слышались отчаянные вопли и крики: «Не подплывай, утопишь», «Не хватайся, все равно убью» и т.д. Седова, несмотря на пробковый матрас, которым он был опоясан, что-то сильно потянуло вниз, и он довольно глубоко ушел под воду, но после некоторых усилий опять всплыл. В это время с погибшего броненосца начало с большой силой выбрасывать на поверхность деревянные вещи, за которые хваталась команда, но в то же время этим деревом сильно калечило многих плавающих. Вблизи Седова одному матросу сломало руку, другому разбило челюсти, и он, громко застонав, скрылся под водой, еще одному каким-то бревном разбило череп, но на нем был пробковый пояс, и он продолжал мертвый плавать на поверхности.

Сначала было очень темно, но потом взошла луна, и стало светлее, плававших оставалось все меньше и меньше, так как многие от страшной усталости и холода до того ослабевали, что выпускали из рук предметы, за которые держались, и шли ко дну. Эта ночь тянулась бесконечно.

Наконец стало рассветать и взошло солнце. День был ясный, и кругом на горизонте никого не было видно. Должно быть, около 7 часов утра на горизонте показался миноносец, шедший в сторону маленькой кучки остававшихся еще на поверхности людей. К этому времени на обломках держались около 50 матросов, и среди них, невдалеке от Седова, на спасательном круге держался лейтенант Пухов, к которому, когда выяснилось, что миноносец японский, Седов обратился с вопросом, будет ли он их спасать.

— Право, не знаю, голубчик, — ответил Пухов. — Судя по тому, как они оставили нас вчера, думаю, что нет.

Действительно, миноносец совсем на близком расстоянии прошел мимо и, несмотря на отчаянные вопли людей, махавших ему руками, не остановился, хотя не мог их не видеть и не слышать, и скоро скрылся из виду.

Кучка плавающих людей все таяла, некоторые сходили с ума и дико хохотали. Один из матросов, тоже, должно быть, лишившись рассудка, сзади подплыл к лейтенанту Пухову и вдруг со страшным криком схватил его за горло.

— Агафонов, что ты делаешь, за что ты меня топишь? — прохрипел Пухов. Но матрос вместо ответа продолжал топить лейтенанта с диким воплем, из которого ничего нельзя было понять. Седову стало жаль офицера, известного своим добрым отношением к команде, и он, подплыв к ним, отбил его от матроса Агафонова, у которого съехал пояс, вследствие чего он перевернулся вниз головой и утонул.

Недолго после этого проплавал и лейтенант Пухов на своем спасательном круге. Он вдруг как-то странно замахал в воздухе руками и, потеряв сознание, пошел ко дну. Еще через некоторое время около Седова оставалось только 7 человек, державшихся на большом такелажном ящике. Он тоже присоединился к ним, но и эти люди, один за другим, срывались и тонули. В конце концов, Седов остался один и потерял сознание. Около 4 часов дня 15 мая его поднял проходивший японский миноносец, и здесь он опять пришел в себя, не сразу поверив тому, что он жив и находится среди людей.

Соратнику «Наварина» «Адмиралу Нахимову» удалось пережить эту ночь. О том, что пережил «Нахимов», рассказывает А. Затертый: «Крейсер «Нахимов» был последним в колонне, и усилия японцев теперь были направлены на то, чтобы отрезать его от остальных. Из глубины тумана, словно из пустоты, показались вдруг миноносцы, которые пытались окружить крейсер. Торпедные суда появились почти одновременно со всех сторон. Крейсер открыл по ним отчаянный огонь, и два или три из них были выведены из строя прямыми попаданиями. Невзирая на это, один миноносец подкрался совсем близко и попал торпедой в носовую часть корабля.

Последовал страшный взрыв, крейсер попятился, как испуганный конь, и задрал свой нос, будто становясь на дыбы. Огромный столб воды поднялся в месте удара торпеды и обрушился на палубу, окатив тяжелым душем находившихся там матросов. Страх овладел всей командой, и на какой-то момент все оцепенело; многие решили, что это конец!

В машинном отделении, почувствовав резкий удар взрыва, люди опрометью бросились клюкам. Некоторые, решив, что несчастье произошло в корме, стали лихорадочно задраивать дверь туннеля гребного вала. Только через четверть часа было понято, что пробоина — в носу судна. Однако всеобщий страх скоро прошел. Люди пришли в себя и вышли на то место, где был взрыв. Пробоина, которая пришлась на боцманское помещение, была велика — более 2м².

Сгоряча начали заводить пластырь, но все старания были напрасны: взрывом так скрутило и загнуло обшивку, что острые, рваные края пробоины не позволяли пластырю надежно охватить корпус вокруг отверстия.

Тем временем вода не ждала и, мощным потоком вторгаясь сквозь брешь в борту, затопляла шкиперскую. Чтобы пресечь поступление воды в другие отсеки судна, была задраена дверь между шкиперской и отделением парогенератора. Но здесь в переборке оказалась вентиляционная труба, через которую вода продолжила свой путь.

Положение еще усугублялось тем, что взрывом повредило паропровод, идущий на генератор. Пародинамо тотчас же остановилось, электрическое освещение погасло, погрузив судно во мрак. Люди, работавшие здесь, выскочили и взяли на болты дверь, ведущую в коридор. Но это тоже не смогло задержать потока воды: дверь насквозь проржавела, и ее резиновая прокладка стала бесполезной. Кроме того, две магистрали, выходившие из генераторного отсека, не имели хороших фланцев с прокладками, так что, найдя себе выход, вода теперь хлестала в коридор, начиная затоплять торпедные отсеки. Верхние люки торпедных отсеков закрыть было невозможно, т.к. по неспособности и небрежению высшего начальства они были завалены кучей деревянного хлама, убирать который теперь было некогда.

Между тем нос крейсера постепенно начал уходить в воду, а корма в той же мере стала подниматься. Скорость корабля уменьшилась, и он скоро отстал от эскадры, которая быстро исчезла в темноте. «Нахимов» остался один. Побитый, продырявленный, схороненный в ночном тумане, далеко от земли, имея рядом лишь сильного неутомимого врага. На крейсере было уже так темно, что люди не видели друг друга в двух шагах.

В этот период на судне не было, пожалуй, ни одного, кто в глубине души не испытывал бы чувства страха — смерть казалась неизбежной. Однако были и такие, кто смог в данной удручающей обстановке стать выше своих ощущений и принять меры, мешающие врагу использовать отчаянное положение судна, чтобы добить его.

После взрыва торпеды японские миноносцы повернули назад, торопясь быстрее вырваться из зоны обстрела, но не всем суждено было вырваться. По словам очевидца, торпедного квартирмейстера Анисенко, 6-дюймовый снаряд достал тот самый миноносец, который торпедировал крейсер. Для такого суденышка, как миноносец, это означало конец. Сначала он осел в воду, потом две половины, его подпрыгнули над водой и навсегда исчезли из глаз.

Несколько последующих минных атак не имели успеха: крейсер открыл такой уничтожающий огонь, что мудрые японцы, не желая рисковать, предпочли пока оставаться на безопасном расстоянии.

Тем временем состояние «Нахимова» становилось все хуже и хуже, все больше тонн воды принимал он внутрь себя. "Выяснилось, что кроме наружной пробоины взрывом была повреждена водо­непроницаемая переборка между боцманским складом и отсеком питьевой воды, отсюда морская вода стала проникать уже в столовую палубу. Водонепроницаемые переборки испытывали чудовищное давление, и, старые, ржавые, они не выдерживали, лопаясь по всем швам. Наконец осталась последняя переборка, отделявшая воду от кочегарки. Вода давила с такой силой, что стальная стена гнулась, как бумага. Еще чуть-чуть, и она уступит напору воды. Все ожидали этого момента, у людей мурашки бегали по коже. Все знали: если вода ворвется сюда, котел взорвется, а это конец кораблю и всему живому на его борту.

Передняя часть крейсера опускалась все ниже в море, и волны уже перекатывались через его форштевень. Напротив, корма поднялась, обнажив руль и лопасти винтов. Медлить было нельзя, надо было найти какие-то средства, чтобы удержать крейсер на плаву. Тогда пришла мысль развернуться и идти кормой вперед. Идея оказалась правильной: давление воды на нос судна уменьшилось, и призрак катастрофы отступил до поры до времени.

Едва команда оправилась от кризиса, как стало очевидно, что приближается новая беда. Люди забегали, засуетились, в голосах послышался испуг. Многие, не зная, что происходит, подумали уже, что крейсер тонет. Некоторые стали готовиться к собственному спасению.

Но вот раздался приказ: «Комендоры по местам!». Теперь уже никто не сомневался, что «Нахимова» ждет еще одна торпедная атака. Враг хочет с ним покончить. Матросы на палубе видели более 20 темных силуэтов, двигавшихся сходящимся с крейсером курсом и сигналивших друг другу светом. Все были уверены, что это японские миноносцы. Удивляло только одно: темные силуэты в открытую приближались к «Нахимову», не пряча огней, не совершая никаких маневров. На крейсере все приготовилось, чтобы отбить неминуемую атаку. Комендоры нацеливали пушки на огни. Еще мгновение, и был бы открыт огонь по приближавшимся миноносцам, но в этот момент раздался голос матроса: «Не стреляй! Это же рыбацкие джонки!»

В самом деле, темные силуэты с горящими огнями оказались корейскими рыбацкими челнами. Все вздохнули свободно: если рыбацкие джонки здесь, тогда и берег гдето неподалеку. В людях возродилась надежда на спасение. Берег! Корейский или японский все равно, лишь бы берег!»

Если броненосец «Орел» не разделил судьбы трех своих собратьев, то только потому, что его спасло время. Но прежде чем наступление темноты заставило Того отойти к северу, его основные корабли успели-таки сильно обезобразить этот четвертый корабль 1-го броненосного отряда. Много лет спустя Новиков-Прибой припомнил эту ночь на «Орле»: «Ночь наступила быстро. «Николай Первый», на котором находился контр-адмирал Небогатов, стал обгонять наш броненосец, держа на мачтах сигнал: «Следовать за мной. Курс Норд-Ост 23».

Через несколько минут флагманский корабль вступил в голову эскадры, а наш «Олег» занял второе место в строю. За нами шли «Апраксин», «Сенявин» и другие броненосцы, уцелевшие от дневного артиллерийского боя.

В это время на смену главным неприятельским силам появилась на горизонте минная флотилия. Быстроходная, она должна была выполнять ту же роль, какую возлагают на суше на кавалерию: окончательно добить дезорганизованные и отступающие силы противника. Разбившись на небольшие отряды, миноносцы темными силуэтами двигались на нас с севера, с востока, с юга. В сравнении с броненосцами эти суденышки казались маленькими и безобидными игрушками. Море накрывало их рваными плащами волн, а они, захлебываясь водою и падая с борта на борт, стремительно приближались к нам. Но мы. хорошо знали, какую разрушительную силу несут они броненосцам. Каждая удачно выпущенная с миноносца торпеда, эта . стальная самодвижущаяся сигара, начиненная пятью пудами пироксилина, грозит нам неминуемой гибелью.

Началась паника. «Николай I», уклоняясь от минных атак, повернул влево. За ним пошли и остальные корабли. Но одни из них поворачивались «одновременно», другие — «последовательно». Кильватерный строй рассыпался, и суда сбились в кучу. Но это продолжалось недолго: после того как броненосцы склонились на юг, они снова вытянулись в кильватерную колонну.

Наши крейсеры с миноносцами и транспортами, до этого следовавшие за главными силами, теперь оказались впереди нас. Наступил момент, когда они должны были приблизиться к броненосцам и взять их под свою защиту от минных атак. Такая же обязанность лежала и на наших миноносцах. Но случилось нечто непостижимое: крейсеры и миноносцы тоже повернули на юг и, увеличив ход, скрылись в темноте. Около броненосцев остался один лишь крейсер «Изумруд».

Небогатое приказал ему оставаться на левом траверзе «Николая» и отгонять противника.

По линии колонны было передано световым сигналом распоряжение адмирала: «Иметь ход 13 узлов».

Под облаками, плоско нависшими над морем, шумел ветер. В сгустившейся тьме неслись, как привидения, белые гребни волн. Броненосцы, отбиваясь от минных атак, вспыхивали багровыми проблесками, словно длинный ряд маяков. К учащенным выстрелам мелкой артиллерии присоединились сухие стрекочущие звуки пулеметов. По временам бухали крупные орудия. Неприятельские миноносцы, едва заметные для человеческого глаза, отступали под градом наших снарядов, но скоро опять появлялись уже с другой стороны.

Четыре передних броненосца, в том числе и «Орел», на котором успели потушить пожары, шли, погруженные во мрак, без обычных наружных огней и без боевого освещения. На корме каждого корабля горел лишь один ратъеровский фонарь, огонек которого, прикрытый с боков, излучался как из щели. Этим светом мы и руководствовались, идя в кильватер головному. (Контр-адмирал Небогатое еще во время следования на Дальний Восток приучил корабли своего отряда ходить без огней. И теперь это пригодилось. Остальные наши суда, находившиеся в хвосте, беспрерывно метали лучами прожекторов.)

«Орел», только теперь случайно попавший под командование Небогатова, не применял боевого освещения по собственным причинам: из шести имевшихся прожекторов не осталось целым ни одного. Несмотря на принятые меры защиты от осколков, они все были уничтожены. Решили приспособить прожекторы, снятые перед боем с катеров и спрятанные внизу. Они немедленно были извлечены наверх.

Минеры, руководимые младшим минным офицером лейтенантом Модзалевским, подали к нам летучие провода от главной динамомашины, но получился такой слабый свет, что он не оправдывал своего назначения и лишь привлекал к себе противника. К великому огорчению начальства и команды, пришлось отказаться от боевого освещения. Но, как потом мы узнали, это было нам на пользу.

Пятьдесят человек в это время были заняты устранением воды с батарейной палубы. Матросы сгоняли ее вниз, к помпам и турбинам, другие черпали ее ведрами, банками из-под масла и выливали за борт через мусорные рукава. Не переставали действовать и брандспойты. Несмотря на все принятые меры, вода лишь чуть-чуть начала убывать.

Этой партией матросов руководил боцман Воеводин. На этот раз его покинуло обычное спокойствие. Возбужденный, в фуражке, съехавшей на затылок, он метался от одного к другому и, заглушая свой собственный страх, кричал неестественно громко:

— Проворнее работай, ребята! Лучше на берегу пить водку и обнимать баб, чем опускаться на морское дно и кормить акул.

Из операционного пункта поднялся на батарейную палубу инженер Васильев. Ему, очевидно, самому хотелось посмотреть, что здесь делается, и помочь людям своими указаниями. Но когда он, на костылях, попробовал приблизиться к правому борту, броненосец случайно накренился в эту же сторону. Одновременно с гулом хлынула к правому борту вода, залив Васильеву ноги выше колен. Он вернулся назад и в этот момент встретился со мною.

— А, и вы здесь?!

— Так точно, ваше благородие. Поблизости стучали кувалды, лязгало железо.

Это очищали элеватор, чтобы восстановить по нему подачу 75-мм патронов из погреба. Мы остановились перед люком в машинную мастерскую. Васильев, оглянувшись, покачал головой и сказал:

— Мы держимся чудом. Броненосец может в любой момент пойти ко дну.

— Это как же так? — спросил я, удивленно глядя на Васильева.

— Очень просто. Два часа тому назад я разговаривал с трюмным инженерам Румсом, и мы пришли к неутешительному выводу. Сообразите сами. Кочегары сжигали только тот уголь, что находился у них под руками внизу. От артиллеристов мы узнали, что из погребов израсходовано около 400 тонн снарядов и зарядов. По батарейной палубе гуляет более 200 тонн воды. Вы представляете себе, насколько переместился центр тяжести корабля? Броненосец может выдержать крен не более 8 градусов. Один лишний градус — и броненосец перевернется вверх килем.

От сообщения инженера на меня повеяло таким ужасом, как будто к моему затылку приставили дуло заряженного револьвера. Я случайно оглянулся назад. В этот момент далеко от нас, позади левого траверза, море взметнуло багровое пламя, и мы услышали отдаленный рокочущий грохот.

— Что это значит? — спросил я у Зефирова.

— Вероятно, какое-нибудь судно взорвали миной, — ответил он озябшим голосом.

В воображении возникла страшная картина тонущего судна с барахтающимися людьми, пожираемыми волнами. Чье это судно: японское или наше? Но эти далекие и невидимые жертвы заполняли лишь часть моего воображения. Главное же мое внимание было приковано к моему кораблю: не прозевали бы и у нас приближения противника. По краям мостика расположились сигнальщики, оглядывая ночной горизонт; около двух уцелевших пушек находились комендоры.

На крыше 12-дюймовой башни возвышалась крупная фигура лейтенанта Павлинова, который забрался туда, чтобы лучше следить за японскими миноносцами. Эта башня, а также передняя 6-дюймовая орудийная башня правого борта следовали его приказаниям и поворачивали свои стволы туда, где показывались подозрительные силуэты.

Я заглянул в боевую рубку. Там было четверо офицеров, из них один лишь лейтенант Модзалевский оставался невредим. Лейтенант Шамшев, сгорбившись, сидел на палубе и стонал. Старший офицер Сидоров бессильно прислонил свою забинтованную голову к вертикальной броне башни. Модзалевский и мичман Саккелари смотрели сквозь прорезь, наблюдая за «Николаем», на корме которого, как путеводная звезда, светился единственный навигационный огонь. У руля стоял боцманмат Копылов, крепкого сложения темноволосый сибиряк с маленькими жесткими усиками. Это был наш лучший рулевой, знавший все тонкости своего дела, умевший обуздать все капризы броненосца на самых замысловатых маневрах. Голова его была низко опущена, как будто он хотел спрятать от других задетое осколками лицо. Правая его рука была обмотана ветошью: ему оторвало два пальца. С самого утра, когда появились японские разведчики, он был на этом посту, и, хотя потерял много крови, он стоял у компаса неотрывно, словно притянутый к нему магнитом. Кроме перечисленных в рубке находились еще двое — сигнальщик Шемякин и кондуктор Казинец.

— Адмирал уходит влево! — закричал мичман Саккелари.

Старший офицер мгновенно выпрямился: — Не отставай! — и, обращаясь к Копылову:

— Осторожнее клади руля!

— Есть, осторожнее руля! — мрачно ответил Копылов.

«Орел» начал поворачивать влево и одновременно, в силу центробежной реакции, стал крениться на правый борт. В боевой рубке послышался зловещий гул воды с батарейной и верхней палуб: там хлынула вода в противоположную повороту сторону. Все креномеры были разбиты в предыдущем артиллерийском бою, но и без них чувствовалось, что корабль достиг предела остойчивости.

Врубке знали о восьми критических градусах, но все молчали, думая, как и я, что сейчас — конец. Но вот, мало-помалу, дрожа всеми частями своего корпуса, броненосец стал выпрямляться.

— Молодчина, «Орел»! — с облегчением вздохнул старший офицер.

Минут через пятнадцать, когда начали ложиться на прежний курс NO 23 , опять повторилось то же самое. Контр-адмирал проделывал такие повороты, очевидно, для того, чтобы затруднить действия неприятельских миноносцев. При этом всякий раз мы теряли флагманский корабль. «Николай I» поворачивался почти на пятке, а мы, чтобы не допустить большого крена судна, вынуждены были описывать циркуляцию с большим радиусом. Мы рисковали совсем разойтись с флагманским кораблем. Но в этих случаях всегда выручал старший сигнальщик Зефиров. Для его больших серых глаз как будто совсем не существовало тьмы — он все видел. Благодаря его указаниям мы снова находили флагманское судно.

— Меня сильно знобит, — пожаловался старший офицер Сидоров.

— Вам надо спуститься в операционный пункт, — посоветовал мичман Саккелари.

Сидоров что-то хотел сказать, но его перебил чей-то нервный выкрик с мостика:

— Миноносец! Миноносец!

Впереди справа сверкнул огонек. Моментально забухали орудия.

—Мина! Мина! — завопил чей-то голос.

Я выскочил на правое крыло мостика и застыл на месте. Выло видно, как выпушенная неприятелем торпеда, оставляя на поверхности моря фосфорический блеск, неслась наперерез нашему курсу. Гибель казалась неизбежной. Все были бессильны что-либо предпринять. В висках отдавались удары сердца, словно отсчитывая секунды, жуткого ожидания. Сознание заполнилось одним лишь вопросом: пройдет ли торпеда мимо борта или внезапно корабль будет потрясен до последней переборки и быстро начнет погружаться в могилу моря?

По-видимому, наш час еще не пробил — торпеда прочертила свой сияющий путь перед самым носом броненосца. Люди вернулись к жизни.

Старший офицер крепко выругался, а потом, словно спохватившись, воскликнул:

— Господи, прости мою душу окаянную!

Сигнальщик Зефиров промолвил:

— Вот подлая, чуть не задела. —И, сорвав с головы фуражку, начал колотить ее о свои колени, словно стряхивая с нес пыль. Слова и фразы других офицеров и матросов звучали странно и нелепо, как будто произносились во сне.

Бешеные атаки минных судов прекратились только после полуночи. В продолжение почти шести часов люди должны были испытывать предельное для человеческой психики напряжение. Наконец, измученные моряки могли вздохнуть спокойнее — японцы, по-видимому, потеряли нас окончательно.

Мы решили провести остаток ночи на кормовом мостике. Здесь находились несколько человек из команды, и каждый имел в запасе либо койку, либо спасательный круг.

Над горизонтом всплывал узкий отрезок луны. Кругом стало светлее. Словно возлюбленную, я держал в объятиях свернутую коконом койку и прижимал ее к себе. Набитая пробкой, она в случае катастрофы может заменить мне спасательный круг.

Ночь медленно тянулась к рассвету. Но в памяти осталась еще одна картина, которая не забудется до конца моих дней. Я находился тогда на переднем мостике. Немного впереди правого траверза, в одном кабельтове от нас, наметился небольшой силуэт какого-то судна. С одного из кораблей, шедших за нами, его озарили лучом прожектора. Это оказался японский миноносец. Будучи подбитым, он выпускал пар и стоял на одном месте, беспомощный и обреченный. На его открытом мостике виднелся командир. Желая, очевидно, показать перед русскими свое презрение к смерти, он стоял на одном колене, а на другое оперся локтем и, покуривая, смотрел на проходившие наши суда.

Сзади грянул выстрел из крупного орудия какого-то корабля — фугасный снаряд ослепительно вспыхнул в самом центре миноносца. Открыли по нему огонь и с нашего «Орла», но это было уже лишним. Там, где находился миноносец, клубилось лишь облако пара и дыма. Огненный зрачок прожектора закрылся. Все погрузилось в непроницаемую тьму. Но еще долго я не мог избавиться от потрясающего впечатления мгновенной гибели судна. И хотя мысль подсказывала, что уничтожен противник, но сердце сжималось от зрелища смерти, поглотившей в одну секунду несколько десятков жизней».

Новиков-Прибой имел все основания критиковать адмирала Энквиста, уведшего свой крейсерский отряд прочь от броненосцев, которые он обязан был охранять. В начале вечера, когда русские повернули на север, одновременно повернул свои корабли и Энквист, при этом его крейсера, шедшие ранее в тылу, оказались теперь впереди Небогатова. Мало того, не удовольствовавшись тем, что тыл Небогатова остался оголенным, флагман Энквиста «Олег» бросился еще на юг, чтобы уйти от торпедных атак. Только «Аврора» и «Жемчуг» могли поспевать за ним.

Эсминцы разбежались и шли в разных направлениях, как сделали и «Светлана» с «Дмитрием Донским». И только «Владимир Мономах» и «Изумруд» остались с Небогатовым. Между 7 и 9 часами «Олег» с идущими за ним двумя крейсерами дважды пытались повернуть к норду, но всякий раз возвращались на свой южный курс, боясь реальных или мнимых торпедных атак. Судовой врач «Авроры» повествует о том, что происходило той ночью на крейсерах адмирала Энквиста: «Еще засветло, перед гибелью «Бородина», после того как неприятельские крейсера отошли, нужно было до наступления минных атак выяснить свои потери и пополнить убыль у орудий. Распоряжался всем раненый А.К. Небольсин.

Лейтенант Старк собрал на полубаке уцелевших комендоров и орудийную прислугу. Оказалось, что убитых было 10, раненых — 89, из них 57 комендоров и орудийной прислуги; из строя выбыло 50 человек.

Что касается числа орудий, годных для отражения минной атаки, то выяснилось, что по правому борту было совершенно выведено одно 6-дюймовое, пять 75-мм и одно57-мм орудие, легко повреждены одно 6-дюймовое и пулемет; по левому борту временно выведено два 75-мм орудия.

С четырех часов дня орудия батарейной палубы, должны были замолчать, так как полупортики захлестывало водой, и их пришлось задраить наглухо. Этим мы разом лишались двенадцати 75-мм орудий батарейной палубы. Таким образом, отражать атаку с правого борта «Аврора» могла только восемью орудиями (считая в числе их и баковое и ютовое орудия), с левого же только одиннадцатью. Не хватавших комендоров и орудийную прислугу пополнили людьми от подбитых орудий и из центрального поста.

В 7 часов 25 минут приказано было переодеться теплее и ужинать у орудий. Камбуз был разбит, и благодетельные консервы Малышева выдавались на руки прямо в жестянках. Команда очень измучилась за день, вымокла, продрогла до костей, но что стоили физические страдания в сравнении с нравственными? При виде этой гибели одного судна за другим, этой картины полного разгрома!

Было уже сумрачно. Все торопились. Скоро ожидалась первая минная атака.

За «Авророй» следовало несколько наших миноносцев. Во избежание рокового недоразумения последовал приказ: «Не открывать огня без приказания с переднего мостика». Как оказалось, это было во всех отношениях разумное распоряжение. Со стороны офицеров, заведовавших плутонгами, требовалась страшная выдержка и хладнокровие: комендоры ночью чуть-чуть не разрядили орудия по «Светлане», «Жемчугу», «Мономаху» и двум нашим миноносцам.

Минеры, спешно собрали прожектора. Из шести один у нас еще до боя не действовал, другой был разбит снарядом на фок-мачте; подбиты осколками и четыре остальных; их удалось подправить, а самые главные жизненные части еще до боя были предусмотрительно спрятаны в безопасное место старшим минным офицером Старком.

Стало совершенно темно. Накрапывал мелкий дождь. Мы не открывали своих огней.

Слева за кормой «Авроры» показалась «Светлана». Она шла хорошим ходом: это было видно по громадному буруну под носом. За кормой «Светланы» ближе к нам шел «Блестящий», справа у нашей кормы — «Бодрый». Мы не удержались и сверкнули прожектором на один из своих миноносцев. «Донской» и «Мономах» к этому времени уже отстали и в темноте не могли нас найти. В скором времени «Светлана» круто изменила курс вправо.

В тылу грохотали орудия; выстрелы представлялись в виде красных вспышек и языков пламени; по небу чертились огненные траектории от полета снарядов, сверкали прожектора.

Броненосцы первыми отбивали атаку миноносцев. Эта картина, бессилие помочь своим товарищам производили на аврорцев самое удручающее впечатление.

Вскоре после восьми часов, на курсе SW на нас в темноте наскочили первые неприятельские миноносцы; их силуэты показались на расстоянии 1—2 кабельтовых, послышались один за другим странные короткие звуки, сухой треск, похожий не то на разрыв петарды, не то на отдельный выстрел из пулемета или ружейную стрельбу пачками. Это были выстрелы из минных аппаратов.

«Олег», а за ним «Аврора» тотчас же шарахнулись в сторону, подставив корму приближавшимся минам, и завинтили самый полный ход — 130 оборотов тремя машинами, Несколько минут прошло в очень томительном ожидании. Но мины, выпущенные в темноте, дали промах.

В это время за нами продолжали следовать только два миноносца и «Жемчуг» с левой стороны. Наши миноносцы верно показали свои опознавательные огни. Это были «Блестящий» и «Бодрый». Вскоре после встречи с неприятельскими миноносцами один из них начал постепенно отставать и скрылся, а другой спустя минуты три сразу исчез. Как оказалось, «Бодрый» пришел на помощь своему товарищу «Блестящему», потерпевшему аварию и, забрав с него команду, лег на старый курс на юг, рассчитывая нагнать нас.

Между тем в 8 часов 15 минут «Олег» начал постепенно поворачивать к норду с явным намерением прорваться во Владивосток. На этом курсе показался какой-то небольшой силуэт, который приняли за миноносец. Комендоры загорячились и уже навели орудия, как с переднего мостика послышалась в рупор команда: «Светлана»! Не стрелять! «Светлана»!

Силуэт быстро вырастал. Действительно, это была «Светлана», одиноко направлявшаяся к северу. Мы ее тотчас обогнали, и она вступила «Авроре» в кильватер и следовала вместе некоторое время, но затем снова отстала в темноте.

После совещания о том, открывать ли в таких случаях прожектора или нет, было решено — не открывать.

Крейсеры уже 20 минут шли полным ходом на северо-запад и успели пробежать большое расстояние. Справа и спереди видны были отдельные орудийные вспышки, доносилась пальба.

Соединиться со своими броненосцами, отступавшими в беспорядочном строе на юг и преследуемыми, как мы полагали, японскими броненосцами, теперь не было никакой возможности. Нас расстреляли бы и свои и чужие. Присутствие же наше у своих броненосцев не принесло бы им особенной пользы. Мы ведь и теперь отвлекли на себя часть миноносцев, но спасались от них только хорошим ходом и частой переменой курса, не открывая освещения и орудийного огня. Огонь крейсера «Аврора» за выходом орудий батарейной палубы (плюс подбитых орудий правого борта верхней палубы) все равно был бы малоэффективен. Наилучшая тактика в положении крейсеров — самостоятельно прорываться во Владивосток, что адмирал и намеревался, по-видимому, сделать, желая обойти броненосцы с запада.

В 8 часов 35 минут вечера мы очутились в расстоянии всего одного кабельтова от четырех неприятельских миноносцев: они живо прошмыгнули мимо нас контркурсом в темноте с правой стороны, выпустили мины и открыли огонь из 75- и 37-мм орудий. Снаряды пролетели у нас над головой.

Снова крейсера развили самый полный ход, изменили курс, чтобы принять атаку с кормы и уйти от мин. Вслед за тем впереди открылись какие-то огни; «Олег», по-видимому, приняв их за огни японских судов, еще изменил курс и очутился на курсе SW.

Несколько минут спустя в темноте с правой стороны обрисовался силуэт какого-то судна, со страшной быстротой несшегося на «Аврору». Оно было уже так близко, что можно было разглядеть светящийся фосфоресцирующий бурун у него под носом. Без сомнения, это полным ходом несся в атаку японский миноносец. Оставшиеся восемь орудий правого борта были моментально наведены. Тут в полном блеске выказалась дисциплинированность аврорских офицеров и команды. Не произошло ни малейшей паники. Ждали приказания стрелять. Хотя каждое мгновение было так дорого. Темная масса быстро росла, обрисовались две трубы, две мачты. Это не мог быть миноносец...

С переднего мостика короткой вспышкой сверкнул луч прожектора и осветил: «Мономах». Он шел ходом не менее 16 узлов, о чем можно было судить по громадному буруну под носом, шел прямо наперерез нашему курсу и от правого борта «Авроры» находился на расстоянии каких-нибудь двух-трех кабельтовых.

Все отбежали с юта на середину судна, ожидая удара в корму. Много надо было положить руля на обоих судах, а главное — успеть это сделать, догадаться, не растеряться, чтобы избегнуть столкновения: при таком бешеном ходе оно повело бы к гибели обоих судов.

«Мономах», на мгновение ослепленный нашим прожектором, вильнул влево: радиус его циркуляции крайне мал, он поворачивается «на пятке». Мы также уклонились влево, и опасность столкновения миновала. Вслед за тем «Мономах» так же быстро исчез в темноте, как появился, а несколько минут спустя в том направлении, где он скрылся, засверкали прожектора и загремели выстрелы. Это отстреливался «Мономах», атакованный миноносцами. Несколько снарядов пролетело в нашу сторону.

До десяти часов вечера накрапывал мелкий дождь и мешал распознаванию окружавших предметов. В 9 часов «Олег» взял курс на W. Казалось, это удаляло нас от района действий миноносцев, но, потеряв свое место на карте в силу многочисленных поворотов и зигзагов в стороны, мы, быть может, рисковали теперь выскочить прямо на скалы Цусимы.

В 9 часов 30 минут у нас произошел досадный эпизод: изолятор от беспроволочного телеграфа (еще днем сбитый со стеньгой) задержался на пеньковом тросе и попал вместе с ним в пробитое отверстие средней трубы. Трос загорелся, тлел и давал сильные искры. Так как он находился высоко, то никакими усилиями не удавалось потушить его; воды из помп не хватало, а влезть по раскаленной трубе было невозможно. Временами вырывалось пламя, било высоко. С этим развевавшимся по ветру факелом, указывавшим наш путь, «Аврора» шла до часу ночи, пока он сам не потух.

Отойдя порядочно на запад, «Олег» в 9 часов 35 минут снова стал подыматься к норду.

Место, где отбивались наши броненосцы, теперь обозначалось заревом; гул от выстрелов был еще слышен. За «Олегом», не несшим гакабортного кильватерного огня, все время менявшим курс и скорость, было очень трудно следить в темноте. Приходилось руководствоваться белым пятном на воде у его винтов (бурун и фосфоресценция воды). Но иногда, неожиданно свернув, «Олег» в темноте уходил так далеко, что требовалась исключительная опытность старшего штурманского офицера К.В. Прохорова, чтобы по более темному дыму, двум-трем искоркам, вылетевшим из труб, узнать, в какую сторону он направился,

С левой стороны к «Авроре» все время очень близко жался «Жемчуг». Иногда он подходил совершенно вплотную; были ясно слышны голоса. Низкая корма «Жемчуга» совершенно уходила под воду и покрывалась буруном, вздымаемым тремя винтами. Каким образом во время своих бесчисленных зигзагов «Аврора» не столкнулась с «Жемчугом» — одному Богу известно. На большой скорости, в такой темноте малейшее сближение параллельного курса сию же минуту привело бы к столкновению».