Шеф (продолжение)

Шеф сидел, удобно откинувшись на спинку старого доброго кресла…

Он вспомнил, как в пятьдесят седьмом, на каком-то активе встретил старика Конрада, поздоровались.

— Седины, морщин и отличий, — кивнув на орденские планки, сказал шеф, — у тебя прибавилось.

— У тебя тоже, — улыбнулся тот.

— Послушай, — продолжил шеф, — я слышал, что твой наследник окончил университет. Если он не хромой и не косит, то я бы его взял к себе, — затем, перейдя на серьезный тон, пояснил: — Ты ведь знаешь, у нас идет крупная перестройка кадров, избавляемся от всяких невежд, застывших в развитии. Он у тебя член партии?

— Да, — кивнул Конрад, — двадцать один ему было, когда вступил, как раз в год и даже месяц смерти Сталина. Три года, как трудится, так что проработай, как говорят, вопрос. Возможно, он тебе и пригодится, но поговори с ним сам.

Это была их последняя встреча. Несколько месяцев тому назад старик умер. Хотя почему старик? Он всего на девять лет был старше.

Сейчас шеф сидел и, думая о судьбах, к которым прикасался сам, удивлялся механизму бесконечных поворотов человеческой памяти, связывающему одно давнее событие с другим. Толчком же этой ленты с бегущими кадрами воспоминаний послужил день вчерашний, когда он имел неординарный разговор с секретарем ЦК. Не то чтобы тяжелый, но вызвавший сомнения в собственной правоте. Тот, выслушав его доклад о событиях, связанных с бухгалтером, и просьбу о разрешении побеседовать с несколькими руководящими работниками, попавшими в свое время в западню политохранки, подумав сказал:

— Знаешь, старик, согласие я тебе дам, у меня нет весомых доводов обратного. Но зачем все это нужно? К чему бередить старые раны? Да для меня важнее просто здоровье и душевное спокойствие наших с тобой соратников, нежели кара, которая ждет этого подлеца, если это он подглядывал, в чем ты сам не уверен до конца. И меня освободил из тюрьмы июнь сорокового, и меня выследили с помощью таких же типов. Что, я сам по-твоему пришел сдаваться, что ли? И я не хочу, чтобы нас, малочисленных подпольщиков, сейчас твои детективы фиксировали сидящими на одной скамейке, извини, с дерьмом, которое, да, водилось. И мне, знаешь, больно и тошно, что ладно еще ты, но кто-то еще из твоей конторы начнет сегодня разглядывать, кто к кому ходил, о чем говорили, почему общались, понимаешь? Получается, что тогда мы бдительность потеряли, а вы теперь находите. — Затем, сделав паузу, он сказал: — Ладно, поговори, но только сам, прошу тебя, с Ванагом, раз уж очень нужно. Никому не перепоручай… Не заслали бы Ванага и меня в те годы в Латвию, останься мы в Москве, что было бы с нами?.. Не увидел бы ты нас… — вздохнул секретарь.

В принципе шефа трудно было смутить чем-то, но от этих слов собеседника его передернуло, ибо в них отразилась вся низость его службы. «К черту! Пора уходить. Таким, как я, не пережить гадости тех лет и сегодняшний день».

…В сопровождении дежурного, встретившего важного посетителя у подъезда, вошел Ванаг. Шеф поспешил навстречу, поздоровались.

— Грустные воспоминания навевает на меня это здание, — заметил гость. — И сейчас, хотя и знаю, что к своим пришел, все равно что-то неприятное возникает в груди.

— Мне же, наоборот, приятно тебя встретить именно здесь, — сказал шеф и пояснил: — Из посторонних во все послевоенные годы встречался здесь в основном со шпионами, как будто лучших посетителей не заслужил.

— Это твой приход, твоя паства, твой удел, — улыбнулся Ванаг.

— Вот именно, наш удел, — подтвердил шеф. — Последние четыре года тоже невеселые: столько трагедий пришлось повидать, страшно становилось, разгребаем завалы, которые сами нагородили.

Оба замолчали, наступила пауза.

— Ты помнишь, как наших военных лидеров угробили? Сейчас везде пишут, что немцы состряпали фальшивку о сотрудничестве Тухачевского и других с генералами рейхсвера, затем подбросили ее Бенешу, а тот передал Сталину, так сказать, из лучших побуждений. Этого было достаточно. Спешная расправа под видом суда, и приговор приведен в исполнение. Но имеются, ты знаешь, пара-тройка соображений.

— Твоих или официальных? — поинтересовался Ванаг.

Шеф пропустил этот вопрос мимо и продолжал мысль:

— Во-первых, мне мои корифеи кое-что перевели с немецкого и английского, в зарубежной литературе появились утверждения, будто сама идея изготовить и подбросить фальшивку о связи Тухачевского, Якира и других была подсунута немцам английской разведкой. Создали саму фальшивку то ли в недрах Главного управления имперской безопасности, у Гейдриха и Шелленберга, мемуары которого изданы, вон, на полке стоят, — кивнул шеф, — то ли у Канариса, в абвере. Я склоняюсь к версии об абвере, документально этого никто не знает. Во всяком случае Канарис во всех хитросплетениях военных кругов Германии и Союза разбирался лучше, чем кто-либо. Но ни Гейдрих, ни Шелленберг, ни даже Канарис, не говоря уже о более мелких фигурах, не тянули по общему интеллекту на разведывательные операции такого стратегического масштаба. Как не крути, но все гитлеровское окружение — это публика без образования. Цель Интеллидженс Сервис при этом? Отвести удар от Англии. Канарис долгие годы поддерживал традиционные близкие связи с влиятельными английскими кругами, он выступал против войны Германии с Англией, но был в курсе заговора против Гитлера в 1944 году, и тот приказал его в конце концов повесить. Причем за месяц до конца войны. Достаточно хорошо зная Гитлера, англичане перепасовали мяч: в русских военных кругах зреет «заговор» военных руководителей страны, которые действительно имели в двадцатые годы деловые контакты с генералами тогдашней германской армии. Материализуйте эту информацию, создайте документ, сказали они, к примеру Канарису, продвиньте его Сталину, он обезглавит Красную Армию; и Гитлер, убедившись в выигрышности ситуации, отступит от Англии, пойдет на Восток, а Англия будет спасена. И действительно, все так и произошло: англичане вели с Гитлером бесконечные невмешательские переговоры. Гитлер вырывал у них и французов уступку за уступкой, крупно придавил их в Мюнхене, но не он объявил им войну. И второе соображение — Бенеш. Он всегда ориентировался на Англию и Францию. Это закономерно при германских угрозах. Каким образом фальшивка о том, что русские военные хотят захватить власть, попала к Бенешу неважно. Она попала. Версии разные, но вот, она у него на столе. Что он делает? Сразу сообщает Сталину? Вряд ли. Почему бы ему не посоветоваться с англичанами? Ведь они для него ближе Сталина. Я не исключаю такого поворота событий, тем более, что французам, в лице тогдашнего премьера Блюма, он о заговоре советских военачальников вкупе с немецкими генералами сообщил. Об этом Блюм в последствии говорил. Черчилль в мемуарах тоже об этой провокации вспоминает. Я думаю, что Бенеш не мог не посоветоваться с англичанами, и они ему сказали: конечно, конечно, срочно сообщите Сталину. Они руководствовались своими шкурными интересами. Может быть, именно так все и было. Это моя гипотеза.

— Можешь гордиться — я перенимаю твои верования на ходу. Убедил. Но я не думаю, что Сталин уж совсем ничего не понял: ум изощренный, мстительный, коварный не простаивал у него без дела. Он должен был спохватиться, прийти в движение, но загадка — почему он застыл…

— Ты знаешь, — задумчиво заметил Ванаг, — известная логика событий в том, что ты рассказал — налицо. Но какая разница, кто автор фальшивки? Урон нанесли нам. У Сталина не появилось никаких сомнений в ложности документа. Наоборот, это стало предлогом для начала кампании по уничтожению кадров армии. Знаешь, о чем я думаю?

— О чем?

— Для тебя, как для профессионала, эта история видится в плане искусной провокации, которую сотворили наши классовые враги и которая сыграла на руку Сталину, но в ущерб стране. Для меня все это видится в несколько иной плоскости. Уничтожив тысячи революционеров, Сталин практически лишил нас значительной части второго поколения Октября, их преемников. Я имею в виду детей репрессированных. Их тоже тысячи, но они в основном остались живы в те годы. Но каковы их чувства к родной стране, их судьбы? Детские дома, отчаяние, страх, боль за судьбу отцов и матерей. Что их гложет? Равнодушие, тоска по разоренным гнездам? Сумеют ли они преодолеть его и победить сами себя? Как не задавай эти вопросы, но ясно одно, что их вышвырнуло из нормальной жизни, в которой они могли стать значительными людьми и быть полезными Родине, переняв эстафету от живых отцов. Атак? Серость, безысходность…

— Тоже правильно, — покивал головой шеф в знак согласия. — Ты говоришь, что я это дело рассматриваю как профессионал? Да, наверное и так. Согласен. Но то, что все равно, как ты утверждаешь, чья была идея: то ли немцев, то ли еще чья-то — не согласен. Не все равно. По роли своей мы, чекисты, в идеале должны восстанавливать истину по любому делу. Абсолютную истину, как положено. Всегда объективную. Хуже, если истина восстанавливается в относительном измерении: какие-то детали утеряны, картина полностью не вырисовывается, хоть убейся, и так далее. Это уже не истина в абсолютном измерении. Но что делать? Жизнь есть жизнь. Человек должен отвечать за то, что доказано. Государство тоже: за агрессию, так за нее, за разбой, так за разбой. Но совсем плохо, если из искомой истины мы сами, в угоду себе, чтобы облегчить свои обязанности, начинаем вырывать и выкидывать составные части, которые нам мешают, не вписываются в нашу гипотезу. Получается при таком подходе, что из абсолютной истины мы выбрасываем нечто, но истину продолжаем считать абсолютной…

— Так мы о чем? — спросил шеф, нащупывая ускользающую нить разговора. — Об установлении момента истины в деле, где тебя схватили.

— Ну ты и хитер, — рассмеялся Ванаг. — Вел, вел и привел, убедив по дороге, что идем за истиной. Так?

— Не без этого, — улыбнулся шеф. — Кстати, знаешь, кому я поручил вести это дело?

— Не имею понятия, я вообще никого, исключая твоих замов, не знаю.

— Конраду.

— Сыну Конрада, что-ли? — воскликнул Ванаг. — Я его помню совсем мальчишкой. Как время летит!

— Так вот. Я хочу показать тебе фотографию злодея, которого мы подозреваем в том, что он выдал тебя и других коминтерновцев политохранке.

— Ага, показывай, но ведь это мало что дает: от того, что я узнаю кого-то, в чем я сильно сомневаюсь, ведь прошло больше двадцати пяти лет, ничего не изменится — а вдруг меня выдал совсем другой человек?

— Да, но вопрос в том, где ты его видел, где его видели другие, твои товарищи по несчастью, и кто он. Если все вы его видели в одном месте, значит, и он вас видел в этом же месте, а это что-то уже доказывает. Не так ли? Но ты первый такой свидетель, — ответил шеф и протянул Ванагу лист с тремя фотографиями. — Сейчас ты должен узнать, кого из этих трех молодцов ты знаешь, а затем расскажешь все, что тебе известно о нем, и мы запротоколируем. Я имею в виду Конрада младшего. Согласен?

Ванаг взял лист.

— Я думал, ты хоть одну фотографию дашь, а здесь три, — пробурчал он. — Да, я встречал в Риге в 1935 году, когда приехал из Москвы, вот этого молодого человека, — и ткнул пальцем в крайнее справа фото.

…Тот свой приезд он помнил отчетливо, ибо событий произошло тогда всего ничего, и они выпукло отложились в памяти. Все было ясно вплоть до задержания в Вентспилсе, где он провалился, как считал всегда, — по собственной вине. Он выехал на вполне законных основаниях из Литвы, сошел в Даугавпилсе, остановился у старого приятеля, которому не обязан был говорить, откуда приехал и которого уверил, что ездит в поисках работы. Документы на новую свою фамилию ему не показывал, тот обходился вполне старым именем. Потолкался Ванаг там дней пять-шесть. Да, не больше, и никаких признаков слежки! Затем отправился в Ригу. Адресов у него было три: один основной, два — запасных. С хозяйкой квартиры он встретился, как и было условлено, у доски объявлений по сдаче жилья. Все четко: они знали друг друга еще по восемнадцатому году. Разговор что ни на есть деловой. Да, я ищу комнату с пансионом. Ах, адрес такой-то?! Далековато, но тихое место вы говорите?! Позвольте запишу. Да, вечером я зайду посмотреть… Разговор самый обыденный, неотличимый от других, которые вела хозяйка по вторникам у этой доски. Если бы квартира была завалена, она дала бы понять условным знаком или вообще не пришла. Таковы были условия встречи. Риск сводился к минимуму: ему не надо было крутиться в районе квартиры, высматривая знак провала, или нарываться на засаду, а также выслушивать предложения соседей — поселитесь у нас. Подполье имеет свои законы, в нем гораздо больше предварительных договоренностей, чем в нормальной жизни. Вообще нелегальная жизнь сплошь состоит из условностей. Целый день он активно ездил, шагал по городу. Все чисто. Вечером — в адрес, с чемоданом. Кто же открыл дверь: хозяйка или ее сын? Открыл сын, визитер спросил о сдаче комнаты в наем, согласно объявлению. Да, так. Сын позвал мать. Все было разыграно между ним и хозяйкой как по нотам. Для непосвященных, а сын не был в курсе их дела — совершенно безобидный визит по объявлению. На вопрос, сколько он думает здесь пожить, ответил: минимум месяц. Не мог же он сказать, что дней пять-шесть — несолидно получилось бы, ибо в таком случае хозяйке он был бы невыгоден. А так все по-житейски. Через неделю появятся изменения: встреча с другом, выгодное предложение. Мало ли что. А пока, чтобы не показываться лишний раз на улице и не мозолить глаза соседям, он заболевает, чувствует недомогание и находится дома. Хозяйка уходит по утрам, она уборщица, и к полудню уже возвращается, парень работает полный рабочий день, приходит домой к вечеру. Постой, а кем же он работал? Бухгалтером или кассиром в магазине? Да, скорее последнее, для бухгалтера он был еще зелен. Узнал ли он его? Мгновенно! По утиному носу и бровям на разных уровнях. С годами лицо этого кассира смазалось, растаяло в памяти, а увидел — и его образ восстановился. И еще шаркающая походка, но это вне фотографии, память выдала как дополнение. Парень как парень. Конторщик, бесцветная личность. По отзывам матери, его начинали привлекать к выполнению отдельных поручений по линии МОПРа, но Ванаг как квартирант разговоров на политические темы избегал. Болтал с ним о пустяках: скачках, лотереях, в чем парень разбирался хорошо. В один прекрасный день Ванаг продемонстрировал полученное им якобы из Лиепаи, на почте до востребования, письмо от старого друга с предложением хорошей работы и с условием, что он тотчас должен приехать. На самом деле письмо кое-как состряпал он сам, пока в доме никого не было. Хозяйка для вида поохала: как же так! В случае необходимости она могла сказать, что ей заплатили за месяц вперед, в накладе она не осталась. На другой день он уехал, только не в Лиепаю, а в Вентспилс. Там работа партийного функционера закрутила его: череда встреч, новые лица. С одной стороны, подбирай людей осторожно, будь конспиративен, с другой — не отрывайся от масс, не стань сектантом. Вообще, соображай. Так прошло три месяца — и арест на улице. Обыкновенная сценка. Подошли двое, запихнули в машину, щелкнули наручники. Кто мог выдать? Задумывался не один раз, но категорического ответа и сегодня не имеется. Был один подозрительный момент: за наделю до ареста на улице встретил случайно старинного знакомого, с которым воевал в одном полку в гражданскую войну и который вернулся в Латвию из России в начале двадцатых годов. Ванаг, естественно, не разубеждал его в том, что вернулся тем же порядком, что и собеседник, но разве он мог знать правду о Ванаге, что тот работал и учился в Москве? Конечно, мог… …Все эти мысли Ванаг изложил шефу, а вызванная в кабинет стенографистка — записала. Шеф не перебивал рассказчика. В конце он лишь сказал:

— Давай, отпустим нашу барышню, она отпечатает протокол. Сколько вам нужно времени? — обратился он к сотруднице.

— Минут пятнадцать-двадцать, товарищ генерал.

— Хорошо, идите. Знаешь, — обратился он к Ванагу, — позовем Конрада, увидишь его в новом качестве, он оформит протокол, — и нажал кнопку вызова. Вошел дежурный. Шеф велел позвать Конрада, спросил, кто ожидает в приемной и, услышав в ответ, что народ разошелся, не дождавшись приема, улыбнулся: — Ничего, до утра осталось меньше двенадцати часов, выдержат. Было бы что-то срочное — прорвались бы, — кивком отпустил дежурного и продолжил, обращаясь к Ванагу: — Эпизод встречи на улице с человеком, которого ты не видел десяток лет, за неделю до ареста мог быть фокусом политохранки. С такими «мизансценами» мне приходилось встречаться. Да, именно для того, чтобы ты подумал о нем, как о причине провала и отвода подозрений от действительного виновника ареста. Но здесь, как говорится, палка о двух концах. С одной стороны, если этот тип на улице узнал тебя, поболтал и побежал сообщить, то нелогично брать тебя через неделю, ведь надо за тобой поработать, удостовериться, что ты за птица, с кем встречаешься, где живешь. Масса вопросов возникает. Если же брать тебя через месяц-два, то это рискованно: вдруг ты увидишь слежку и смоешься из города. Где тебя искать? Опять же — теория вероятности: почему ты встретил этого дядю за неделю до ареста, прожив в городе три месяца, то есть двенадцать недель? Почему? Скажешь — бывает! Кстати, как его фамилия?

— Скажу — всякое случается, — поморщился Ванаг. — Возможно, ты и прав, а может и нет. Фамилия? Вайвод. Имя? Имя Георг. Да, Георг…

В этот момент дверь приоткрылась и вошел Конрад с тонкой папкой в руке. Увидев Ванага, он смутился, поздоровался с ним и с шефом.

— Так ты теперь моими делами прошлыми заинтересовался? — шутливо спросил Ванаг.

— Что вы, что вы, дядя Карл, — покраснел Конрад. — Вот протокол беседы, стенографистка передала, товарищ генерал.

— Не вводи сотрудника в краску, — вмешался шеф.

— Не бросайся защищать, — засмеялся Ванаг. — Францу я сдамся сразу. Ты прочитал эту запись, — указал он на бумаги, переданные им шефу. — Вопросы имеются?

— Только просмотрел, пока машинистка допечатывала последнюю страницу, — ответил Конрад.

— Возьми, читай внимательно, — сказал шеф, — обрати внимание на фамилию Вайвод Георг, потом проверишь. Заполни протокол опознания. Да-да, сейчас же. Будем закругляться. Ты знаешь, — обратился он к Ванагу, — наш господин бухгалтер, если мы его арестуем, долго не просидит, — и, отвечая на вопросительный взгляд Конрада, пояснил: — Готовится новый кодекс, в его проекте статьи о сотрудничестве с охранкой, царской или буржуазной, не имеется, так что, вот такое дело. Но разоблачить его надо.

— Товарищ генерал, — обратился Конрад, — мы получили новые материалы о том, что…

— Потом, завтра, не забивай мне голову на ночь, дай подписать бумаги, и мы пойдем, я провожу гостя. Я довезу тебя, — сказал он Ванагу.

Запихав папки с бумагами в сейф, шеф поднялся из-за стола, и оба старика, коренастые, грузные, попрощавшись с Конрадом и кивнув дежурному, прошествовали к лифту.