Панцингер

Оберфюрер СС Фриц Панцингер сидел в углу купе поезда, мчавшегося с вполне приличной скоростью. Через два часа должна уже быть Рига — станция назначения как для поезда, так и для него. Он при этой мысли изобразил тонкими губами обычную свою азиатскую улыбочку, как окрестили эту его манеру в родном гестапо, и попросил заглянувшего к нему в ответ на звонок проводника принести еще кофе. Панцингер уже привел себя в порядок, побрился, был в мундире, правда еще не застегнутом на все пуговицы, что не противоречило этикету дорожного путешествия. Он мог позволить себе чуть-чуть расслабиться, хотя бы в течение двух дней переезда к новому месту службы или двух часов, оставшихся до прибытия в столицу Остланда, в виде компенсации за два предшествующих года напряженнейшей работы. Он вновь пришел в хорошее настроение, на сей раз от цифры 2, которая становилась для него талисманом на удачу, и одновременно от появления в коридоре прелестной блондинки, заглянувшей с интересом в его купе. Ему нравилось обращать на себя внимание в подходящих местах, в таких, например, как вагон, ибо в служебной обстановке до этого дело не доходило. Враги рейха от его вида не млели. Там был иной мир: вынюхивание, слежка, преследование, аресты, пытки, признания. Хотя нет, последних было не так много. И он поджал свои тонкие губы. Как бы там не было, на работе он внушал страх, а здесь, в поезде, — любопытство. Ехавшие в одном из соседних купе два его офицера, наверно, уже разболтали, поэтому публика в вагоне посматривала на него с любопытством, если не дикарей при виде белого человека, то по крайней мере смиренных прихожан на встрече с папой римским. Адъютант Коммель передал ему визитную карточку некоего Свикиса, просившего передать, что если господину оберфюреру потребуется мебель, то лучшую может предложить только его фирма.

Да, поклонение ему нравилось. А иначе зачем жить? К чему все эти тяготы службы, когда нет покоя ни днем, ни ночью? Когда все новые группы Сопротивления возникают равно как из — пепла и праха только-только спроваженных в небытие, коварные заговоры плетутся бесконечно, агенты врага сыплются с неба, считай, с каждого десятого самолета, ночами эфир переполняется все новыми радиоперадачами. Ужас, что творится! Панцингер покачал головой, повернулся на сиденье в сторону окна и стал смотреть на пробегавшие мимо перелески.

Август перевалил за свою середину. Стояло жаркое, сухое лето. Где-то не так уж далеко от Остланда заканчивался очередной этап войны — Курская битва, после поражения немцев в которой наступательная стратегия вермахта на Восточном фронте приказала долго жить; Германия должна была пересмотреть свою военную доктрину и перейти к войне оборонительной. Нет, ни оберфюрер Панцингер, ни его начальники Гиммлер и Кальтенбруннер не ощущали еще всех этих передвижек в стратегии воюющих сторон (они не были столь проницательными в военных вопросах). Но одно было ясно — операция «Цитадель», а так было обозначено кодовым наименованием наступление вермахта под Курском, заканчивалась поражением. Однако, с другой стороны, в Главном управлении имперской безопасности (сокращенно РСХА) сидели профессионалы, понимавшие, что такое масштабное поражение вызовет новый всплеск сопротивленческой войны, и поэтому спешили укрепить наиболее заметные болевые точки важных областей, оккупированных рейхом.

Мысль о необходимости перемещения оберфюрера сразу на два ключевых поста в иерархии РСХА в Прибалтике: командующего полицией безопасности и СД Остланда, а также начальником «эйнзац-группы-А» мотивировалась тем, что если уж не Панцингер с его опытом выведет как клопов на белый свет и утихомирит всех этих партизан и подпольщиков, то больше некому вытянуть эту ношу. Во всяком случае на сегодня, на август сорок третьего. Кроме того, Панцингеру объяснили, что для дальнейшего его продвижения на руководящие посты в РСХА, а это значило стать начальником одного из управлений главка, ему необходим был боевой опыт, стаж участника войны, без которого повышение не произойдет. Таково было правило. Эти доводы, особенно перспектива роста, льстили его самолюбию, и он был весь в ожидании успешной борьбы с врагами рейха.

До нового назначения Фриц Панцингер занимал пост начальника отдела IV А четвертого управления (гестапо) РСХА. В системе гестапо — государственной тайной полиции — отдел, возглавляемый Панцингером, стал ведущим по размаху деятельности и по авторитету его руководителя: когда начальник гестапо группенфюрер Генрих Мюллер находился вне Берлина, то исполнять свои обязанности, в соответствии с заведенным им порядком, он оставлял Панцингера. Одно полное название отдела IV А чего стоило: «Борьба с левой и правой оппозицией и саботажем, противники по мировоззрению, особые случаи, превентивный арест». В отделе были четыре отделения: первое осуществляло руководство по борьбе с коммунистами на территории всей Германии, а также в оккупированных странах, т. е. Франции и других, а также на захваченной территории СССР. Это же отделение координировало все мероприятия по борьбе с коммунистами в Японии, Болгарии, Румынии; руководило полицейскими атташе, имевшимися в германских посольствах за границей, которым вменялось в обязанность выявлять очаги коммунистического движения и брать всех коммунистов на учет. Второе отделение вело работу с саботажем и расследовало диверсии и террористические акты, а также осуществляло контрразведывательную деятельность против английской и советской разведок, руководило службой радиоперехвата. Третье отделение вело разработку оппозиционно настроенных к политике Гитлера лиц, в том числе вело борьбу с остатками движения так называемого «черного фронта» группы Отто Штрассера и с австрийским антифашистским движением. Четвертое отделение осуществляло внешнюю охрану руководителей правительства.

Из перечисления функций отдела IV А видно, какого уровня фигура в лице оберфюрера была направлена в Прибалтику.

…Панцингер смотрел в окно и вспоминал, как в сороковом году, после победы над Францией, он вот также спешил на поезд в Париж, чтобы в числе других избранных гестаповцев обеспечить охрану фюрера, который должен был туда вскоре приехать. Сейчас его особо беспокоило положение дел с руководством «эйнзацгруппы-А». Предшественники на посту начальника группы — бригаденфюреры Франц Шталекер и Гейнц Иост работали упорно: к сорок третьему году в результате карательной Деятельности группы на территории Эстонии, Латвии, Литвы, Белоруссии, Псковской, Новгородской, Ленинградской областей были уже убиты сотни тысяч человек, однако уровень подпольной враждебной деятельности не только не снизился, но и возрастал чуть ли не в геометрической профессии. Между руководителями группы и Пфиф-Радером, возглавлявшим до Панцингера полицию безопасности и СД Остланда, существовали постоянные дрязги на тему, кто из них старше. На правах старшего оперативного начальника обергруппен-фюрер Еккелен попросил своего старого друга рейхсфюрера Гиммлера утихомирить спорщиков. Было решено объединить командование обоих органов в одних руках — выбор пал на Панцингера.

В ушах у него звучали слова Мюллера, сказанные перед назначением: «Поймите, мой дорогой Панцингер, я лично очень уважаю Пфифрадера, это упорный трудяга, но он же настоящий мясник. Вместе со Шталекером и Иостом, они, эта святая троица, набили горы красных, но мы находимся там же, где и стояли в начале пути — никакого движения вперед нет. «Эйнзацгруппа-А» — наша гордость, сила, фронтовая элита. И использовать ее черт знает как! Не для того же мы создавали эти группы, что бы сбивать верхушки большевизма и соревноваться, кто больше набьет евреев. По линии СД надо, решать две главные задачи: обеспечить засылку в Ленинград серьезной агентуры, способной разложить оборону красных изнутри и прикрыть коммунистическую деятельность в Прибалтике. 16-я и 18-я армии буквально стонут от партизанских акций. Они повисли на наших коммуникациях, кандалы на каторжнике. Пора их сбросить. Чем: же идет дело с операцией «Цитадель», тем волы ней они распоясываются. У вас солидные познания по разоблачению организованной преступности врагов рейха. Взять ту же «Красную капеллу»! Пока что это ваш триумф, дорогой Панцингер, мы аплодируем вам и ждем ярких успехов на благо фюрера и рейха!»

Да, разоблачение «Красной капеллы» было гордостью отдела Панцингера. Пришлось, конечно, помотаться чуть ли не по половине Германии, всему Берлину, Франции, Бельгии вслед за радиопередатчиками этой «капеллы». Оберфюрер отлично помнил день 26 июня 1941 года, когда в четыре утра абвером были запеленгованы сигналы радиопередатчика с позывными РТХ. С этого все пошло и поехало. Двести пятьдесят шифротелеграмм были перехвачены, однако лишь почти год спустя математику, доктору Фауку, удалось разгадать шифр советской разведки. Когда гестаповцы прочитали тексты телеграмм, они пришли в ужас: русские были в курсе вынашиваемых и планируемых штабом верховного командования ударов по Москве, Ленинграду, Сталинграду, Кавказу! Подпольщики передавали информацию о маршрутах германских подводных лодок, действовавших в Северном море на коммуникациях союзнических конвоев, о новых конструкциях авиационной техники. К примеру, передали в виде микрофильмов чертежи нового истребителя «Мессершмитт», развивавшего скорость 900 км/ч, даже о новых торпедах с дистанционным управлением! Было от чего хвататься за головы! «Слоны» из Москвы, будучи уверенными в неуязвимости применяемого шифра, предложили в телеграмме резиденту отправиться в Берлин по трем адресам: Шульце-Бойзена, Харнака и Кукхофа с целью выяснить причины перебоев в радиосвязи!

Советский резидент Леопольд Треппер тоже схватился за голову: он-то понимал, что по радио такие вещи не передаются, что если подобрать ключ к шифру, то…

Доктор Фаук сделал это и положил адреса на стол Панцингеру. Тот не торопился, организовал слежку, прослушивание телефонов разведывательной сети противника. Когда Панцингер и его сотрудники — начальник второго отделения оберштумбанфюрер Копков и комиссар уголовной полиции Штрюбинг в августе сорок второго вышли на Хорога Хайлмана, сотрудника службы радиоперехвата, подчиненного Фаука, блестящего молодого математика, поддерживавшего связь с выявленным по адресу из Москвы руководителем организации Шульце-Бойзеном, офицером министерства связи. Кальтенбруннер и Мюллер сказали, что «хватит слежки, а то так наследим, что руководители «капеллы» узреют наши следы, пора брать». 31 августа 1942 года начались аресты. В течение трех-четырех недель задержали 60 членов берлинской группы. Вот это был улов! Панцингер пришел в хорошее настроение, он вспомнил, как удалось вставить фитиль «маленькому адмиралу»: референтом по организации саботажа во вражеском тылу в абвере работал некий Герберт Гольнов. Используя его сведения, Шульце-Бойзен аккуратно передавал в Москву данные о подробных акциях абвера на территории России. То-то забегал тогда Канарис!

Панцингер встал, закрыл купе и оглядел себя в зеркало, вмонтированное в дверь. На него смотрел сорокопятилетний выше среднего роста худощавый офицер в очках, с близоруким взглядом, в мундире, придававшем ему импозантность. Он довольно улыбнулся своему отражению. В дверь постучали. На пороге стоял Кюммель, адъютант.

— Пора, господин оберфюрер, через две минуты — Рига.

Панцингер благосклонно кивнул и надел фуражку. Мимо проплыла к выходу из вагона та самая пышная блондинка…

В это же августовское утро на плацу шталага-350 пленные были выстроены в виде прямоугольника, в основание которого приволокли и установили трибуну, на которой обычно комендант лагеря исполнял торжественные речи. Лагерные острословы прозвали ее кормушкой, поскольку с трибуны раздавались сладкие обещания или черные угрозы. Каково будет меню кормушки сегодня, никто не знал, впереди — рабочий день, его никто не отменял, толпа дышала равнодушием и неприязнью. На этот раз на трибуну забрались новый начальник лагеря подполковник Ярцибекки, переведенный недавно в Ригу с поста начальника лагеря в Валге, Вагнер со своим вторым «я», неразлучным Рейнкопфом и еще какой-то тип в незнакомой для пленных форме: немецкой, но на левом рукаве у него был нашит щит с бело-сине-красной окантовкой, андреевским полем и надписью «РОА», а на фуражке красовался орел.

Ярцибекки неожиданно зычным голосом прокричал о том, что он объявляет о своем официальном вступлении в должность и что сейчас выступит представитель штаба «Русской освободительной армии» капитан Плетнев. Рейнкопф перевел. Оратор придвинулся к краю «кормушки» и хорошо поставленным голосом заговорил:

— Соотечественники, я прибыл сюда по поручению «Русского комитета», возглавляемого генерал-лейтенантом Андреем Андреевичем Власовым. Вам, верно, приходилось уже читать обращение «комитета», который избрал местом своей дислокации славный русский древний город Смоленск…

Откуда было знать пленным, что такое «Русский комитет» и где он находится? Расположен он был вовсе не в Смоленске, а в Берлине, однако головке предательской организации и дирижирующими ею немецким деятелям было важно создать иллюзию, будто «комитет» образован самими русскими на русской территории. Это должно было впечатлить пленных, показать им, что наряду с властью, которую они защищали, существует еще одна власть, защищавшая их интересы сейчас, здесь, на территории, захваченной врагом. Попавшим в плен после Декабря сорок второго уже приходилось видеть листовки с сообщением о создании «Русского комитета» в Смоленске и с изображенным на них для большей убедительности портретом Власова, который рекламировался как главный союзник новой власти из числа бывших командиров, тех, кто сидел за колючей проволокой. Именно в декабре прошлого года, после создания «Смоленского комитета», находящегося в Берлине, и начался отсчет времени, когда пошли сыпаться с неба листовки, написанные скверным (явно переводным с немецкого) русским языком. Попавшие в плен до того декабря ничего о всей этой заварухе не знали, и откровения немецко-русского капитана были для них новостью.

Натренированное выступление продолжалось:

— Под руководством генерала Власова и его боевых сподвижников, последовавших за ним, формируется «Русская освободительная армия», призванная сыграть историческую роль в ликвидации большевизма… Мы создадим новое русское правительство из истинных патриотов, и только оно заключит почетный мир с Великой Германией!..

Рейнкопф переводил речь коменданту и Вагнеру. Те, улыбаясь, удовлетворенно кивали: фашистская демагогия всегда отличалась качественностью. Откуда было знать пленным, что никакой «Русской освободительной армии» не существовало? Что в формируемых из русских пленных взводах и ротах только унтер-офицеры могли быть русскими, а офицеры и даже фельдфебели набирались из немцев? Что Власов сдался и перебрался в штаб 18-й армии группы «Норд» один, без соратников, лишь с поварихой, что готовых поддержать его предателей разыскивали по всем лагерям и свозили их в Берлин, словно боевых бычков для предполагавшейся корриды?

— …Всем народам, освободившимся от власти Советов, немецкое командование предоставляет право борьбы рядом с доблестной немецкой армией. Латыши вступают здесь, на этой территории, добровольно в латышские части, созданы охранные роты в Белоруссии, в Крыму — татарский батальон, из украинцев сформирована добровольческая дивизия СС Галиция, рядом с вами стоят бойцы «Украинского национального батальона». Теперь ваш черед, соотечественники! Сталину на вас наплевать, он от вас отказался! — неожиданным фальцетом выкрикнул Плетнев и закончил свою речь призывом записываться в РОА в течение сегодняшнего дня в комендатуре лагеря. Здесь же комендант пояснил, что до обеда выход на работы отменяется.

Немцы хорошо изучили, что пленные большей частью тушуются выходить из строя и перед лицом своих товарищей публично изъявлять желание где-то служить и куда-то направляться, посему разговоры интимного, так сказать, свойства было предпочтительней вести в кулуарах. В комендатуру тотчас наметилась очередь, бросив взгляд на которую Соломатин со злостью сказал Кириллычу:

— Вон скольких понос пронял, выстроились, как в сортир, побежали поливать власть свою, подлецы!

— Да пес с ними, — ответил тот. — Что ты им сделаешь? Запретишь? Кто думает только о том, как из лагеря ноги унести, кто — к партизанам смоется. Мы с тобой, вступив в ряды украинского воинства, не об этом думаем?

— То мы, а большинство служит как положено, — пробурчал Соломатин.

— Тем, кто поверит всей этой брехне и полезет на передовую, наши так накостыляют по шеям, что потом костей не соберут. Но это их дело. Пусть сами рассчитываются. Давай лучше о своих ходах думать. Ты к Елене сегодня зайдешь? Сможешь? Там Ольга будет и вообще…

Соломатин кивнул в знак согласия.

В эти же минуты Вагнер успел переговорить кое с кем из своих осведомителей, которые под шумок очереди записывающихся в армию Власова сумели пробраться в его кабинет и поделиться свежими наблюдениями. Затем Вагнер приказал позвать Дьяконова, а сам присоединился к группе офицеров, окруживших недавнего оратора в кабинете Ярцибекки.

— …Я объехал лагеря в Минске и Даугавпилсе. У вас — в третьем. Теперь двинусь в Валгу, в ваши бывшие владения, господин подполковник, — обратился он к коменданту.

— И как успехи? — поинтересовался тот.

— Средние. Где больше, где меньше сотни. У вас я ожидал больше, поскольку здесь много народу из командного состава сидит, но, судя по очереди, — он кивнул в окно, — мои ожидания не оправдаются.

— На это есть свои причины, — заметил Вагнер, отвечавший за миссию Плетнева. — Зайдем потом ко мне, поговорим.

— В вермахте с этим легче. Солдаты идут за старшими по званию в любых условиях. Дисциплина, — промолвил Ярцибекки с гордостью, — а у русских — разброд. Толпа есть толпа, каждый сам по себе.

— Не совсем так, господин подполковник, — проговорил Плетнев обиженным голосом, — ручаюсь, что они не идут к нам именно потому, что следуют за кем-то, внушающим им отрицательное отношение к РОА. Дисциплина обязательна во всех армиях.

— Я имею в виду армию, а не пленных. Не обижайтесь, капитан, вы делаете неблагодарную работу, — проговорил комендант.

— Пойдемте, господа, ко мне, — обратился Вагнер к коменданту и Плетневу, — я вам кое-кого продемонстрирую.

Они вошли в кабинет Вагнера, куда по его знаку Рейнкопф ввел Дьяконова.

— Вот, полюбуйтесь, господа, на лагерный авторитет, и вы разрешите ваш спор. Это — Дьяконов, старший по званию в лагере, врач первого ранга. Так? — обратился он к пленному.

— Военврач первого ранга, — поправил тот Вагнера.

— Какая разница? — поинтересовался Ярцибекки.

— Я военный врач, я давал военную присягу, разница в этом, — с достоинством ответил Дьяконов.

— Ах вот оно что, — протянул Плетнев, до которого дошел смысл сказанного Вагнером в кабинете коменданта. — Вы тот, кто против?

Дьяконов молчал.

— Вы не только против, вы подбиваете других к неповиновению, — заорал Вагнер.

— Послушайте, — обратился к нему Плетнев, — я согласен, вы давали присягу, все мы присягали, но от вас, от меня, от всех пленных отказался тот, кому мы ее давали. Сталин отказался даже от собственного сына Якова, который попал в плен. Даже его забыл в лагере, а ему предложили обменять сына на германских генералов. Что говорить о рядовых пленных? Присяга — это обязательство перед государством, которое тоже имеет свои обязанности перед присягнувшими. Пленным англичанам, французам, бельгийцам идут через нейтральные страны и письма, и посылки. Даже звания им присваивают их правительства, зарплату начисляют. А вы забыты. Сталин отказался вам помогать. С вами все кончено. О вашей присяге забыто.

— Господин капитан, — сдержанно сказал Дьяконов, обращаясь к Вагнеру, — как я понял, сегодняшняя запись — дело добровольное, именно так об этом было объявлено. Я врач, пленный, и мое дело лечить здесь своих товарищей по несчастью…

— Нет, — перебил его Ярцибекки, — это не ваше Дело. Вам надлежит быть в изоляции от военных Действий, а лечите вы по нашей доброте.

— Вот что, Дьяконов, хватит! Вы нам надоели. Сегодня же отправим вас в Саласпилс. Разговоры окончены. Подзуживать пленных на неповиновение мы вам не дадим. Все. Рейнкопф, уведите.

Дьяконов вышел…

У Елены наступили необычные дни — она выходила замуж. Она жила с сестрой Анной в небольшой квартирке на улице Артиллерийской. Обе работали на швейной фабрике, зарабатывали плохо, и если бы не старики-родители с их посылками из деревни, то было бы совсем туго.

Сложилось так, что их скромная обитель, расположенная в пятнадцати минутах ходьбы от лагеря, стала одним из центров, где собирались служаки из «Украинского национального батальона», поначалу лишь переодевавшиеся здесь в штатское, чтобы чувствовать себя свободней при вылазках в город. Затем контингент гостей стал постепенно расширяться: бывали здесь и беглецы из лагеря, которых снабжали одеждой и отправляли в другие более стабильные убежища, а куда они девались потом — никто не вспоминал. Не к чему было запоминать их имена, да и никто их не спрашивал. Самым актуальным делом было доставание, подгонка и перелицовка старой одежды, вечно нужной для «клиентов», как шутливо называли выходцев из лагеря.

Сейчас Елена с Анной подшивали белое подвенечное платье, а Ольга и Тамара распаривали и разглаживали какие-то старые пиджаки и брюки, принесенные не ко времени, чтобы затем аккуратно сложить их в стопку и убрать подальше с глаз: от обысков никто не был застрахован, а ответить на вопрос, зачем двум молодым хозяйкам мужские носильные вещи, — было не просто.

Разговор вился вокруг предстоящей свадьбы. Ольга никак не могла уразуметь происходящего и все удивлялась:

— И в такое время замуж собралась, Ленка?

— Если война, так по-твоему время остановиться должно, — ответствовала за подругу Тамара.

— Кто венчать будет — не знаю, — недослышав вопроса и вынув булавки изо рта, ответила Елена. — У двух священников Леша вчера был, те ни в какую, говорят, документов у жениха толком нет, не можем, говорят, нарушать германские законы. Вся надежда на стариков, привезут масло, мясо, смотришь — и попы дрогнут.

— Тоже в плен пойдут. К нам только, — добавила Анна. Все громко расхохотались.

— Хорошо, я понимаю — свадьба. Это день, два. Неделя, наконец. Как жить дальше? Кругом война, все мы в ее котле варимся. У твоего Леши и бумаг вон нет, одна форма непонятного войска лишь на спине, — гнула свое Ольга.

— Война войной, Оля, а жизнь-то идет. Господи! Да я такого парня встретила, принца настоящего, во сне или в кино видела таких, и чтоб я отказалась от своей судьбы ради этой паршивой войны? Со временем к нашим сами уйдем. Вначале к старикам погостить. Там, в Латгалии, поближе к Белоруссии, народ воюет. Раз Лешка здесь выжил, то и там выдержит. А я рожать там буду. Вот так, — изложила свои замыслы Елена.

— Смелая ты, — покачала головой Ольга.

— Не было бы войны — не встретила бы я своего мальчика красивого, а теперь из-за той же войны от него отказываться и сохнуть? Нет уж, дудки! Любовь одна, и никому, кроме нас двоих, до нее дела нет. Ни войне, ни…

— Ладно, ладно, сдаюсь, — замахала руками Ольга на зардевшуюся от спора Елену.

— Послушай, Тома, — переводя разговор на другую тему, спросила Анна, — твой Шабас точно привезет наших стариков со всем их добром? Время уже, — кивнула она на часы.

— Раз Иван сказал, то сделает. Знаешь, как сейчас поезда ходят? Бесконечно опаздывают. К себе в вагон он их возьмет, и все в порядке будет. Со своим проводником как за каменной стеной, — ответила Тамара.

И точно, в дверь позвонили. Анна бросилась открывать, однако вошел Кириллыч. Он поздоровался, сказал Елене, какая та сегодня красавица, и отозвал в коридор Ольгу.

— Ты что такой озабоченный, случилось что? — спросила она.

— Да. Дьяконова отправили в Саласпилс, — Кириллыч был лаконичен.

— Боже мой! За какие грехи? Он никуда не встревал.

— Все, сволочи, припомнили. Главное же сегодня приключилось. Вот именно за то, что верен был присяге и ни в какие их формирования не лез.

Кириллыч поведал об утреннем представлении на плацу.

— Пойдем в ту комнату, поговорим, — Ольга потащила приятеля.

Вновь затрещал звонок. Вошли Леша Мартыненко и двое мужчин в гражданской одежде: один крепыш с жилистой шеей, похожий на друга Ольги и Кириллыча Федора, второй — светловолосый, молодо выглядевший. Ольга встречала их раньше, но серьезных разговоров с ними, несмотря на все ее желание, вести не приходилось. Крепыша звали Иваном Рагозиным, второго — Петей. Сегодня Ольга и Кириллыч хотели с ними поближе познакомиться и посмотреть, чем они могут помочь их группе.

— А где вы Федора потеряли? — спросила Елена.

— Он забежал колечки забрать, — ответил Леша. Подойдя к невесте, полуобнял ее и, наклонившись к уху, что-то зашептал. Та счастливо засмеялась и поцеловала его.

Ольга залюбовалась парой. Они действительно смотрелись. Хрупкого сложения, гибкий, с серыми глазами с поволокой и широкими длинными бровями Алексей и темная, большеглазая Елена, которую несколько портил лишь тяжелый подбородок, когда она, стараясь быть серьезной, сжимала губы. Но сейчас она была сама радость жизни, хотела быть со своим суженым-ряженым, как звала Алексея младшая сестра Анюта из-за его «опереточной» формы.

Пришедшие прошли во вторую комнату, вскоре к ним присоединился Алексей, оставив сестер и Тамару доканчивать платье. Прибежал Федор, принес обручальные кольца. Все стали их рассматривать.

— Все с тобой, Леха, окольцевали тебя, теперь никуда не сбежишь, — сказал Рагозин.

— Мне и бежать хочется только сюда и никуда больше, — ответил жених. — Сегодня после утреннего представления принц Чарлз долго мне внушал, что теперь я буду его ближайшим соратником, дескать, солидность придает только брак. Обещал, если надо, то и со священником поможет.

— Не хватало еще, чтобы немец искал тебе православного служителя божьего, — смиренным голосом произнес Федор, забирая кольца и укладывая их в коробочку. — И вообще, я уже обо всем договорился с отцом Иаковым из Гребенщиковской общины. Он согласился обвенчать. Я ему такого наплел, такого! Что буду поставлять ему детей на крещение от рожденных в бараках членов нашего воинства. Сказал, что где-то в мае он может рассчитывать на твое с Еленой потомство! Ведь так? — продолжал треп Федор.

— Не загадывай, Федя, не надо, это плохая примета, — заметила Тамара.

— Что же здесь плохого? На майские праздники как раз пополнение прибудет. Здесь радоваться надо! Отметим день солидарности как следует, — подл голос Рагозин.

— До них дожить еще надо. Как-никак девять месяцев еще, да и если отпраздновать, то более существенным образом, — заметил Кириллыч.

— Что будет, братцы, к тому времени? — Леша заложил ногу на ногу и стал раскачиваться на стуле.

— Если ты о своем наследии, то лучше девочка, чем мальчик, — заметила Ольга. — Девочкам не надо служить в армии…

— И сидеть в лагере, — мягко, с интонацией украинского языка докончил Петя. — Я думаю, у немцев сейчас невеселые времена. Был я в госпитале ихнем, уборщиков туда возил, они видели много танкистов обгоревших. Бои под Курском идут сильные.

— Говоришь, под Курском? Значит, рядом с моей стороной — я из-под Белгорода. Но что-то не верится о больно великих боях там. У наших и танков толком раз-два и обчелся, — заметил Рагозин и сделал паузу.

— Не скажи, не скажи. Ты служил в артиллерии? — воскликнул Федор.

— Командиром зенитно-пулеметного взвода был, — ответил Иван.

— А я танкистом. Только через месяц после начала войны без машины остался. Хреновая была тачка — БТ-6 называлась. Бронь на жесть была похожа. Но на полигоне рядом гоняли новую модель — Т-34. Вот это класс! Наш Кочанов, знаете, танкист этот обожженный? — спросил Федор. Все мужики кивнули. — Так вот, он успел повоевать на «тридцатьчетверке», рассказывал, что пушка в нем бьет по цели с полутора километров, а немецкие — только с полукилометра.

— Ну это ты загибаешь, Федор, — Иван подмигнул, — если так, то от немцев ничего и не останется.

— В январе наши блокаду под Ленинградом прорвали? Прорвали! От немцев в следующем году мало что останется. Сейчас тем паче под Курском они трещат, — авторитетно произнес Кириллыч.

— Что вот от нас останется? — покачал ногой Леша.

— Почему ты так грустно? — тихо сказала Ольга.

— Да ничего веселого нет, Ольга. Кто мы есть, а? Кто ответит? Нарушившие памятку красноармейца. Так? Русские в плен не сдаются, — ответил Алексей. — А мы все?

— Это ты брось. Попали, так попали. И здесь воюем. Шапирограф достали? Будем листовки печатать. Динамит достанем — рванем так, что небу жарко будет. Как у вас приемник, тянет? — спросил он у вошедшей Анны. Та кивнула утвердительно.

В это время раздался звонок. Народ поспешил в прихожую. Приехали старики Елены. В комнате остались Ольга, Иван, Кириллыч, Федор.

— Послушай, Иван, — начала Ольга, — ты все можешь и знаешь.

— Все только боженька на небе знает, да черти в аду. Что я могу знать? Как скрыться от ищеек ихних, да где безопасно ночь провести. Бегаю с места на место как заяц, — ответил тот.

— Брось, не темни. С партизанами ты знаком? — вмешался Федор.

— Ты даешь, Федя! Какие такие знакомства? Я же у тебя на глазах все время, а партизаны вон где. Нет у меня прямых выходов на них. Так, через дружков окольных приветы идут туда-сюда. Побывать бы у них — другое дело. А так…

— Предположим, нам что-то передать надо. Сделаешь? — спросила Ольга.

— Ну как так сразу передать? Несерьезно, ребята. И что передать? — поинтересовался Иван.

— Конечно, не о свадьбе Лехи с Леной. Кое-что о немецких объектах, военных, для нашей авиации наводку на цели. Скажем так, — сформулировал Кириллыч.

— Это здорово! — воскликнул Иван. — Но надо подождать, ребята. Я собираюсь в те края, но где-то в следующем месяце. Тогда и решим, а?

— Ладно, — не сговариваясь ответили Ольга и Федор.

— Вы с Иваном, как два брата, — обращаясь к Федору, сказала Ольга. — Так быть похожими!

— Это все война, — сказал Кириллыч. — Все перемешала. Есть людские типы очень схожие, но живут в разных концах страны и никогда не встретятся. На войне, когда земля дыбом встала, то раз — и рядом очутились!

— Не поэтому, Кириллыч. Он, — кивнул Федор на Ивана, — с Белгородчины. Я — из-под Харькова. Одной землей вскормлены, поэтому и похожи.

— Вот благодаря войне рядом и оказались, — не сдавался Кириллыч.

— Пора, ребята, и честь знать. Пойдем, — встала Ольга.

— Да подождите, перекусим и пойдем. Я и не знаю, к кому в эту ночь попаду. Накормят ли? — заявил Иван.

Вошла Анна с тарелкой, на которой лежали хлеб, сыр, холодное мясо. Все заговорили разом, славя родителей невесты и их хозяйство.

Выйдя втроем, Ольга, Федор и Кириллыч остановились в проходном дворе чуть-чуть поболтать, прежде чем разбежаться по домам: Ольга — к Веронике и Густаву, Кириллыч — в казарму, Федор — дальше всех — в Яунмилгравис, где жил в доме старого рыбака, к которому его устроил Густав.

— Ну и как вам Иван? — спросил Кириллыч.

— Толковый мужик, осмотрительный, — сказала Ольга.

— Торопиться не любит, все обдумывает. Не треплив. Может, действительно в следующем месяце удастся связаться? — выложил Федя и хлопнул по плечу Кириллыча.

— Тише ты, а то от радости из штанов выпрыгнешь, — поморщился тот. — Чую, что все у нас с Ванькой получится. Дело он знает, провернет как надо.

— Пусть завтра Густав ко мне приедет, — сказал Федор.

— Хорошо, — ответила Ольга.

— И предупреждаю: ему придется, может быть, две ночи у меня пробыть. За одну не управимся.

— Ты уже к себе перенес? — спросила Ольга.

— Да. Все в сарае сложил. Ночью надо перевезти на этот чертов остров. Предупреди Густава, чтобы ничего с собой не тащил: ни сапог, в общем — ничего. Незаметней будет. А то после взрыва поиски пойдут, обратят внимание на приезжего в тот вечер рыбака. Мало ли что, — ответил Федя.

— А ты сам? — уточнила Ольга.

— Что я? Я уже, считай, там местный, примелькался. Густав же, как протопает через поселок, — всех ворон испугает. Его там не раз видели. Да еще с сапогами сорок седьмого размера на плече, — Федор старался предусмотреть, откуда может возникнуть опасность. А мне, наверно, надо будет оттуда сматываться. Ничего не попишешь.

— Взрывчатки не хватит? — спросил Кириллыч.

— Должно хватить, но окончательно Сергей определит завтра. Минер все-таки. Если не хватит, то мы с Густавом и с тобой махнем на тот склад в Межапарке. Докупим, — ответил Федор.

— За какие шиши, денег же больше нет, — Кириллыч вопросительно посмотрел на Ольгу.

— Шабас достал ящик шнапса, сойдет, — ответила Ольга.

— Но это же для свадьбы, — возразил Кириллыч.

— Для свадьбы есть пол-ящика. Обойдутся, — ответила Ольга.

— Когда поедем? — спросил Кириллыч.

— Если Серега скажет, что не хватает, то завтра вечером. Идет? — сказал Федор.

— Ладно, все ясно, разошлись, — объявила, подведя черту разговору Ольга. — Я завтра весь день сижу в конторе на телефоне. Если что, то звоните буду связывать вас друг с другом. До скорого! — она попрощалась, и подпольщики разошлись.

В намеченные Федором и Ольгой дни взрыв склада на островке Даудера в Яунмилгрависе организовать не удалось. Не так все было просто, казалось. Живя неподалеку от объекта, Федор ведал многое: и время выгрузки с барж горючего порядок складирования бочек и канистр, и путь, которому можно было безопасно подойти к островку, и место, куда сложить припасенный тол, и практическое отсутствие охраны склада, если не считать двух-трех солдат, не появлявшихся на береги ночью. Будто бы все выяснил Федор, бывший командир Красной Армии, а ныне находившийся бегах пленный, по-прежнему готовый к бою на любой позиции. Однако приехавший к Федору в тот вечер Сергей, в прошлом году еще офицер-минер а теперь выдававший себя за красноармейца, отпущенного из лагеря и работавшего в железнодорожной мастерской, забраковал план нападения. Он сказал обескураженным Федору и Густаву, что тола явно маловато, что не дело растягивать «представление» на два дня, ибо в два раза повышается опасность обнаружения. Подошли — заложили — подожгли — уплыли — и с приветом. Стойте на берегу и смотрите как грохнет, — таково было его резюме. Пришлось вновь мотаться и выклянчивать тол по крохам. «Для глушения рыбы», — так объясняли солдатам вермахта свои просьбы Кириллыч и Ольга. После очередной добычи взрывчатки, Ольга привозила солдатам по несколько рыбин, которые доставал Густав у знакомых рыбаков. Все были довольны.

Взрыв прогремел на две недели позже после срока намеченного в тот раз в подворотне дома Елены. 27 августа 1943 года тысячи канистр и бочек с бензином взорвались и полетели высоко над землей и водой. Горящая масса шлепнулась в реку, а пламя продолжало бушевать на поверхности воды. Для того чтобы прогорело полторы тысячи тонн горючего, так необходимого немецким танкам, ходившим на дорогом бензине в отличие от наших «тридцатьчетверок», кормившихся соляркой, потребовалось три дня и две ночи.

Гордые успехом Ольга, Федор, Густав, Кириллыч, Сергей ходили с победным видом. Они могли позволить себе лишь перемолвиться друг с другом о первом успехе и с усмешкой сравнить этот взрыв с салютами, которые стали в это время практиковаться в Москве, о чем они узнали из передач советского радио. Они никому не проговорились о своей причастности к проведенной акции, и это продлило их жизнь. Они поклялись себе молчать, и первое время никто и не предполагал, что «пятерка» замешана в этом деле. Не знали об этом ни Иван Рагозин, ни другие люди из СД, гестапо, абвера, которых чиновники данных учреждений бесконечно вызывали на встречи, инструктировали, учили, распекали, угрожали, в общем, делали все от них зависящее, чтобы выйти на след злоумышленников.

Рагозин сдался в плен 27 июня 1941 года добровольным порядком. На тот пятый день войны он — лейтенант Красной Армии, командир взвода зенитно-пулеметной роты, отбившись от своих, шел во главе небольшой группы бойцов, хорошо вооруженной, состоящей из физически здоровых молодых людей, не отягощенных ранениями, контузиями, голодом и прочими напастями. Рагозин отверг предложение бойцов вступить в бой со встреченными фашистами, первым бросил оружие и поднял руки. Он содержался в лагерях военнопленных в Минске, Молодечно, Гамбурге, где стал агентом абвера и затем в октябре сорок первого года был доставлен в Ригу. Ему предложили пойти в разведшколу, привезли даже в нее, находившуюся неподалеку от города, но от учебы он отказался, заявив о своей неподготовленности. Тогда его и направили в лагерь № 350, в распоряжение Вагнера, где тот присвоил ему фамилию Панченко. Летом сорок третьего было инсценировано, что из лагеря он бежал, обитает на различных квартирах в Риге, достал себе документы на фамилию Панченко и… участвует в подпольной деятельности. Именно под этой фамилией он числился в списках партизанской бригады в качестве разведчика, причем с августа сорок третьего. Возможно, в данном моменте желаемое выдали за действительное — свой человек, разведчик в Риге. Звучит? Но так было. Рагозину-Панченко верили. Верили в лагере Вагнер и пленные, верили в Риге настоящие подпольщики, поверили и в отряде. Он же служил только абверу в лагере и гестапо в Риге, а всех остальных предавал…

Когда штурмбанфюрер Ланге позвонил в Таллин Панцингеру, выехавшему туда на ознакомление с обстановкой, и доложил о взрыве склада с горючим, тот не заорал, не запсиховал, как делал это его предшественник Пфифрадер, но будничным тоном спросил:

— Сколько было там горючего?

— Полторы тысячи тонн, в основном бензин для танков, господин оберфюрер.

— Да, — протянул тот. Последовала небольшая пауза. — Выходит, потеряли целый эшелон с горючим. Считайте — проиграли танковое сражение. И где? В столице Остланда. Не так ли, Ланге?

— Согласен с вами, господин оберфюрер.

— Имеются ли идеи, кто, к этому делу причастен?

— Пока ничего определенного нет, абсолютно ничего. Очевидно, какая-то новая группа, — ответил Ланге.

— Очевидно, — откликнулся Панцингер. — Вот что. Свое возвращение я убыстрю. Вернусь через три дня. Надо быть там, где рвется. И вот что, Ланге. Если обнаружите злоумышленников, не торопитесь их брать. Подождите моего возвращения. В Берлин сообщили?

— Так точно.

— Хорошо. До встречи.

Панцингер положил трубку и задумался. Он не ожидал спокойствия на новом месте. Но чтобы после двух недель его пребывания, да еще в центре Остланда! Вот вам и цифра 2! Дурное начало деятельности, а на носу приезд рейхсфюрера Гиммлера, до которого остается только две недели с хвостиком. Начало визита 15 сентября, цейтнот. Голова у Панцингера шла кругом.

В Ригу он вернулся через два дня и тотчас провел совещание руководящих сотрудников обеих возглавляемых им служб. Панцингер не любил длинных речей. Он придерживался стиля своего учителя Мюллера, основанного на краткости, волевом подходе и умении вникнуть в главное звено решаемой проблемы.

— Господа, — начал оберфюрер, — я ознакомился с обстановкой на месте, изучил основные документы, направленные моими предшественниками в Берлин. Проделана великолепная работа. Ликвидирован целый ряд подпольных коммунистических групп с претенциозными названиями: «Рижская антифашистская организация», «Рижская рабочая коммунистическая организация», «Латвийская антифашистская организация». Привлечены к суровой ответственности и обезврежены тысячи врагов рейха. Это направление является генеральным, и мы все, сообща, будем и дальше проводить его. Однако, господа, имеется и ряд просчетов, на которые мне указали перед отъездом сюда обергруппенфюрер Кальтенбруннер и группенфюрер Мюллер.

Панцингер передал указания руководителей РСХА об активизации агентурного проникновения в Ленинград и в подпольное антифашистское движение в Прибалтике.

— Смотрите, что получается у нас здесь. Возникающие группы врагов рейха саморекрутируются из местных красных активистов и военнопленных. Делаются попытки внедрить в них людей Москвы. В свою очередь, эти группы ищут контакты с так называемыми партизанскими объединениями. Говорят, их стали называть уже бригадами. Не знаю точно так ли это, но все происходит у нас под носом, в радиусе каких-то трехсот километров. К чему я клоню? Я бью в одну мишень, в десятку: нам необходимо агентурно проникнуть в новые подпольные организации в провинциях Остланда, с целью последующего проникновения в места базирования партизан и в Ленинград. Мы не можем позволить себе довольствоваться лишь сиюминутным успехом — отправить к праотцам их детей-грешников, я имею в виду ту или иную группу. Мы не можем разрешить себе направлять свои выстрелы в молоко вокруг круга мишени. Только в цель, только в десятку! В этом случае мы будем владеть обстановкой. Вы ознакомились с обзором по «Красной капелле». Вы можете себе представить, какой урон нанесла нам эта широко разветвленная организация, функционировавшая несколько лет. Отчего же так случилось? Мы не имели в ней своих людей, мы не проникли в нее, вот вам и просчет. Крупный промах. Поэтому здесь мы просто обязаны в потоках пульсирующих механизмов связи местных групп с партизанами, Москвой, Ленинградом внедрить своих протеже. Как говорят французы, «On n’est train que par les siens» — изменником может стать лишь свой человек, — Панцингеру не хватило здесь родного языка. — Именно в таком плане следует использовать недавно выявленную организацию, о которой доложил мне штурмбанфюрер Ланге… — и оберфюрер стал развивать вслух свои мысли о коварной комбинации, которую исподволь выносил в уме за время пребывания в Риге. Дюжина гестаповцев внимала своему новому шефу с удовлетворением: изощренность оратора действовала умиротворяюще на их души циников. Каждый из них прикидывал деловые качества своих агентов, способных пойти на дело и стать для противника своим человеком. Пуриньшу Панцингер импонировал: его методы отличались гибкостью, были коварны и эффективны. Пуриньшу захотелось разделить свое восхищение новым начальником с Тейдеманисом, но тот сидел с таким тупым выражением, что Александр брезгливо поморщился и отвернулся.