Шеф (окончание)

Когда Конрад вошел в кабинет шефа, тот стоял у окна и смотрел на улицу, барабаня по стеклу пальцами. Конраду даже показалось, что шеф раскачивался с пяток на носки, что было необычным и раньше за ним не замечалось. Такие его привычки, как вопросительно смотреть на собеседника поверх очков или взять в руку пять-десять карандашей и слегка постукивать ими по поверхности стола, — это знал каждый. Но вот насчет раскачивания на прямых ногах Конрад не ведал, однако через двадцать минут понял, что это признак душевного волнения и молчаливый самопоиск в невозвратно ушедшем прошлом.

Кивнув на полукресло перед своим могучим столом, шеф сказал:

— Садись, сейчас я расскажу одну печальную историю из своего прошлого двадцатилетней давности. Из нее ты поймешь, какую неблагодарную роль сыграл твой всезнающий начальник в судьбе одного человека, — и шеф рассказал об Ольге. — С тех пор, как я проводил ее на задание, ничего о ней больше не слышал. Ни словечка не дошло до меня с той стороны. Проводил на смерть, на безызвестность. Что ты на это скажешь? — горестно закончил он и закивал головой в такт своим словам.

— Не знаю. Первые недели войны… Конечно, я понимаю, что тогда вы, я имею в виду наркомат, не имели опыта отработки легенд… — с прорезавшейся неким образом ноткой покровительственности заявил Конрад и продолжил: — Я все это знаю по бумагам, по рассказам. Меня познакомили в доме отдыха в прошлом году с одним тогдашним сотрудником наркомата, которого по заданию заслали проводить подпольную работу в лагерь наших военнопленных, а его и еще нескольких взяли, да перевели в лагерь во Франции. Он всю войну там и просидел. Ничего не мог сделать полезного. Кругом одни французы и англичане.

— Хотя бы жив остался, — вздохнул шеф. — А после войны?

— Наградили его за те четыре года орденом Красной Звезды, и директорствует он в зале «Динамо». И вся любовь, как говорят.

— Вот такова у нас вера в своих же. Хорошо, что твое поколение эти метаморфозы по рассказам знает. Мое — на собственной шкуре их испытывало. На смерть мы эту девочку послали, иначе и быть не могло. Чего-чего, а соглядатаев и шпиков у немцев хватало с избытком. После войны мы с ними знакомимся, знакомимся и до сих пор перезнакомиться со всеми не можем. В городских же условиях это был ближний бой. Где свои, где чужие не разберешь. Не так ли? Человек наш выходил на встречи с ней точно, но впустую. До Риги, выходит, она вовремя не дошла. Значит, или погибла, или попалась. Но где, как? Мы со своей профессией какие-то однобокие — хороших дел не знаем, все в дерьме копаемся. Вот ты мне ответь, что за борьба происходила в Риге? Не знаешь? Я знаю нескольких человек: Судмалиса, Слосмане Веронику, которых, извини, немцы в свои ловушки поймали, а как — неизвестно. Были у нас верхогляды, в том числе и я, которые своих же запутывали. Вот я знаю, к примеру, пять таких фамилий. Подпольщиков. Но для чего тогда немцы держали там столько народа в СД, абвере, полиции? Их там до черта было, и хлеб свой они зарабатывали, ломая кости нашим. Так? Ты вот что. Разузнай, кто из историков наших занимается этой проблемой, рижскими подпольными делами. Я слышал, начали эту целину вспахивать. Но сейчас я не об этом. Это так, к слову. Был у меня Ванаг. Да, да, тот, который почти твой дядя. По моей просьбе он беседовал с матерью Зарса. Зашел я с другого конца, решил, зачем в лоб идти, нам это не с руки. Она человек заслуженный, и как бы мы хорошо и складно не говорили, это смахивало бы, что загоняем мы человека в угол. Ванаг побеседовал с ней и набросал для полноты картины список ее знакомых. Вот смотрите, — перешел на официальное обращение шеф, здесь они по всей Латвии.

Конрад просмотрел список и отрицательно покачал головой.

— Пока ни о ком не слышал, кроме вот имени Антония. Так вы, кажется, назвали тетушку из Даугавпилса, адрес которой был у Ольги?

— Да, молодец, что ухватил с ходу. Если Антония была знакома с мамой Зарса, то почему бы ей не быть знакомой с ним, нашим дорогим господином бухгалтером? — претендуя на знание терминологии в отношении Зарса, принятой в отделе, произнес шеф. — Отсюда возможно вырастает все остальное.

«Однако, старик вникает в дела, не то, что некоторые», — подумал Конрад. Вслух же, желая потрафить просто старому человеку, переживавшему за тот далекий провал, с подъемом в голосе сказал:

— Я его на левую сторону выверну, но ясности добьемся, — затем пояснил свою мысль: — С ним надо начинать с малого и даже не с него. С дел фирмы Свикиса в Даугавпилсе. Ездил ли он туда во время предполагаемого пребывания Ольги у Антонии. У меня есть один потенциальный свидетель из заведения Свикиса. Начну с него…

— Начни, начни, — отдаваясь собственным мыслям, сказал шеф. — Подпольная работа начиналась и с такого казуса, как мой, и с крупнейшего провала в Эстонии. Там, знаешь, оставили в тылу врага секретарей ЦК, руководителей совнаркома, секретарей укомов партии, в общем, цвет партийных и комсомольских кадров, которые все на виду были. Мне рассказывали, что нашелся же всего один человек, который владел информацией о них. Он выдал всех их немцам. Правда это или не совсем, но к сорок второму все они погибли. И знаешь, кто был этот тип, что выдал? Сярэ — первый секретарь ЦК Эстонии, кандидат в члены ЦК ВКП(б). Вот ведь как было. Сам там по заданию остался, попался и поплыл. Не каждый выдерживает, когда видит дверь, приоткрытую в загробный мир. От занимаемой должности это, как видишь, не зависит. Говорят, сейчас в Норвегии живет. Фашисты жизнь ему сохранили. Вот. Или представь себе: наши оставили подпольщиков в Пскове. Те ждут приказа о начале боевой деятельности, живут со своими семьями, а их всех в один прекрасный вечер и забирают. В чем дело? Координаты, будем говорить, запланированных жертв, дали абсолютно непроверенным людям, засланным во вражеский тыл по линии НКВД из Ленинграда. Стоило немецкой полиции чуть пригрозить этим горе-связникам пальцем, как они тут же пустили сопли и все выложили. Представляешь? Не представляешь. Так тоже бывало. Не из одной победной поступи партизан по им одним известным тайным тропам все складывалось, как часто изображают. Бывали и позорные страницы. Я тебе рассказываю об этом, чтобы ты ничего на веру не брал, а то у нас есть такие, кто только ушами хлопает. Ведь зарплата у всех одинаковая. Ладно, смотрю, контузил я тебя своими воспоминаниями.

— Что вы, товарищ генерал, спасибо за науку. Пожалуйста, вы скажите в следственном, чтобы они мне Зарса выдавали для неофициальных бесед. Он теперь за ними числится.

— Толкаешь меня на прегрешения? Ладно, скажу. Но беседуй тогда, когда добудешь что-то существенное, иначе напишет он на тебя жалобу, что мучаешь его, истязаешь.

— Что вы, у меня с ним отличное взаимопонимание.

— Конечно, конечно, замечательнейшее. Он тебя боится, куда ему деваться? Ладно, иди работай. Начальникам твоим я все скажу. У меня от них нет тайн, — на прощание пошутил шеф.

Вернувшись в кабинет, Конрад выложил все Казимиру, показал ему список знакомых матери Зарса.

— Из фактов знакомств трудно определить его роль. Все так запутано, — сказал Конрад.

— Да, расползешься лишь вширь, в точку попадешь едва ли. Оставь это на потом, — покачал головой Казик. — Тем более, что сама Ольга их не знала.

— Поеду завтра в Даугавпилс, а потом в Дундагу. Это две точки, которые она должна была посетить. Но ни Антонии, ни дядьки Ольги в живых нет. Шеф это выяснил в сорок пятом. Но почему больше ничего не прояснилось? Как ты думаешь?

— Старик тебе частично ответил: мы, как правило, занимались чистыми отбросами человечества. Вот тебе дело этого выродка, — Казимир подбросил над столом том с подшитыми там документами. — Он здесь признает, сам называет, что выдал; оккупантам и девицу Ольгу, только какую? Неизвестно. Участвовал в поимке Иманта Судмалиса, еще называет раз, два, три, десять человек. Все они мертвы. Следствие велось по нему в Лиепае месяц, погибшими от его доносов в деталях никто не занимался. Девица Ольга? Кто она? Никто не устанавливал. Уже в июне сорок пятого этого подонка приговорили к расстрелу. Вот тебе и все. Шеф поручил кому-то узнать о судьбе Антонии и дядьки. На этом свете их нет, сказали соседи. Ольга? Они такую не знали. Если бы тогда появился на горизонте Зарс, то, возможно, ниточка куда-нибудь да и потянулась бы. Но ведь он не появился.

— Ладно, — выслушав соображения коллеги, сказал Конрад, — я поеду. Буду искать.

Неделю Конрад провел в Даугавпилсе. Обошел все дома по улице, где если Ольга и жила, то всего несколько дней. Побеседовал с десятком людей, жившими по соседству. Нашел трех более близких знакомых Антонии. Безрезультатно. Кроме слов о том, что редкой доброты души была женщина, что дом ее был открыт для всех и каждого, он ничего не услышал. В конце концов он созвонился с Федором Петровичем.

— Как дела? — спросил тот.

— Плохо. Ничего не получается.

— Я же говорил. Столько времени прошло, целых семнадцать лет.

— Видите ли, дело в том, что если Антония занималась в тридцатых годах подпольной деятельностью, а этот факт установлен, архивы подтверждают, то конспирация для нее — прежде всего. Не будет же она афишировать своих знакомств по этой части.

— Все это так, но даже если мы раскопаем что-то о тридцатых, это еще не оккупационные дела. Что в домовой книге записано?

— Как всегда: выписана по указанию полиции, дата — десятого августа сорок четвертого.

— Обычное дело. В августе они расстреливали в Бикерниекском лесу.

— Или арест и лагерь. И там…

— Да, этих вариантов всего два. Ладно. В Дундагу поедешь?

— Конечно.

— Закругляйся быстрее. У тебя дел невпроворот. Не только этот бухгалтер. И то он не за тобой.

— Не только, — согласился Конрад, попрощался и повесил трубку. Затем набрал телефон Казимира. Поздоровались.

— Судя по тому, что замолк и не звонишь, то на нуле, да?

— Хвастаться нечем. Обегал всевозможных тетушкиных знакомых на улице и так, вообще, всем показывал фотографию несравненного господина бухгалтера. Без толку.

— Это естественно. Не жил же он у нее. Так, забегал и убежал. Не расстраивайся, езжай в Дундагу.

— Уже даже не хочется. Что я там найду?!

— Брось, брось. Проработать ниточку надо. До последнего стежка. На разрыве все может исчезнуть. Бодрее, бодрее, старик!

— Конечно, ну ладно, до встречи.

Найти дом дяди Карла не составило особого труда. Был воскресный день, и хозяева завтракали. Конрад представился, объяснил цель прихода. Хозяин, здоровый круглолицый мужчина, как выяснилось шофер, заулыбался:

— Наш предшественник, выходит, исторической личностью был. Помню, в сорок пятом, мне тогда лет четырнадцать было, к нам заскакивал кто-то из вашей Вентспилсской конторы. Интересовался Карлом. Мать покойная вашему коллеге что-то рассказывала, а что — не помню. Он к тому времени точно месяца два как умер.

— Он умер или погиб?

— Умер, умер, но при немцах еще. Потом мы здесь жить начали. Дядю Карла я видел в детстве, но говорить с ним не говорил. Я же мальчишкой был.

— А мать ваша рассказывала о нем?

— Возможно, но тогда меня это не интересовало. Знаете, единственное, чем я могу вам помочь, это на чердаке лежит чемодан с вещами дяди Карла: старые фотографии, письма. Видно мать их сложила, так они там и пылятся пятнадцать лет уже, или больше.

— Интересно. Дайте посмотреть.

Шофер вышел и вскоре вернулся с чемоданчик ком средних размеров. Чего в нем только не было! Альбомы с фотографиями, старый будильник, машинка для стрижки волос, бумаги, письма, карточки с поздравлениями на Рождество… Конрад ста листать альбом, бегло рассматривая незнакомые для него лица. Просмотрев страниц пять просто автоматически потому, что надо было ознакомиться, ибо сам же сказал, что интересно, он вдруг застыл!

Дернулся, приблизил альбом к глазам и тяжело, с облегчением вздохнул. За одну из наклеенных фотографий уголком была засунута визитная карточка… Альфреда Зарса с указанием фирмы Свикиса и дописанными от руки домашними адресом и телефоном ее владельца. Конрад на какое-то время затих. Такой удачи он не ожидал!

— Послушайте, — сказал он хозяину дома, — насколько я понимаю, в ближайшие двадцать лет это добро вам не понадобится, отдайте мне его. Если кто-то спросит о чемодане, то вот мои координаты на работе и дома. Найдут. Согласны? Я сейчас составлю протокол выемки этого чемодана. Хорошо? — и он быстро стал заполнять бланк.

— Берите, берите. Мне это ни к чему. Столько лет в пыли простояла вещь.

Довольные друг другом они расстались. Выйдя на улицу, Конрад посмотрел на небо, глотнул свежего сельского воздуха и негромко засмеялся. День был удачный! Бывало, сколько возишься вокруг какого-то узелка и никак, все впустую, напрасные хлопоты, как гадалки на картах говорят. Еще ничего, если пытаешься что-то раскрыть в благожелательной обстановке, когда вроде все идут навстречу. Хуже, если поиск сопровождается противодействием каких-то сил, увертками и ложью. Тогда надо пробираться как между колючками в лесу за тем грибом, который маячил где-то в отдалении.

Конрад пошел на почту. Решил обрадовать шефа. Тот обычно приходил по воскресеньям на работу. Заказав телефон дежурного и удостоверившись, что шеф своей привычке не изменил, попросил с ним соединить.

— Да, слушаю тебя, Франц, — послышалось в трубке.

— Добрый день, — поздоровался Конрад. — Хочу вас обрадовать. В Дундаге нашлась визитная карточка нашего несравненного, вы понимаете кого.

— Понимаю. Где именно?

— В вещах ее дяди.

— Вот как! Он умер, да?

— Еще в начале срок пятого.

— Но мои гонцы тогда ничего не нашли. Они же вскоре там были, в июне где-то.

— Это объяснимо. Мать нынешнего хозяина могла тогда чужим альбомы, письма и прочее не отдать. Власть только сменилась. Возможно, ожидала родственников. Для них, сельских людей старой закваски, эти вещи священны.

— Слава богу, что так. Молодец, что нашел.

— Повезло.

— Это хорошо, когда везет. Значит, ищешь настойчиво. Везет тем, кто работает. Не везет тем, кто ничего не делает. Какие-нибудь идентифицирующие признаки?

— Домашний адрес и телефон написаны от руки карандашом.

— Им?

— Вроде бы. Надо сравнивать.

— Да, — протянул шеф, — доказывать много чего придется. Молись всем святым, чтобы он не узнал об этой Дундаге, а то как загнет, что был там и с дядькой подружился, — останемся на бобах. Когда же она там побывала?

— Где? — не понял Конрад.

— У дядьки. Ладно, не будем больше. Завтра с утра ко мне. Успеешь?

— Конечно. До свидания.

На следующее утро в приемной шефа сошлись Павел Онуфриевич, Казимир и Конрад. Тихо, обмениваясь последними новостями, они стояли в уголке и ждали приглашения. Вошли, поздоровались, расселись вокруг маленького столика, стоявшего впритык у исполинского, за которым восседал шеф.

— Где Федор? — спросил шеф.

— Я послал его по срочному делу в таможню, — ответил Онуфриевич.

— Вот-вот, — проворчал шеф, — чтобы только не заниматься делом бухгалтера.

— Нас здесь достаточно, чтобы решать вопросы по Зарсу, — примирительно заметил Онуфриевич.

— Безусловно, — бросил шеф. — Только я не понимаю, почему Федор так равнодушно относится к этому делу. Как-никак его подчиненные, — кивнул он в сторону Франца и Казимира, — занимаются делом, а не развлекаются. И я рассчитываю, что мы выйдем на непростые фигуры германской разведки, — он легко постучал карандашом по полированной поверхности своего любимого стола.

Конрад коротко доложил о результатах своей поездки.

— Ладно, покажите визитку, — обратился шеф к нему. Тот достал из папки кусочек пожелтевшего картона. Шеф вооружился увеличительным стеклом и принялся тщательно разглядывать этот немой предмет, к которому прикасалась Ольга.

— Образец почерка Зарса с собой? — спросил он немного погодя.

— Вот, пожалуйста, — почти одновременно ответили Конрад и Казимир и вытащили разом нужные бумаги.

— У Федора наверняка образцов не было бы, — пробурчал шеф, — ваши не годятся, здесь нет ни одной цифры, — и он вернул лист Конраду.

— Двойка и семерка похожи: первая по прямому горизонтальному основанию, вторая по отсутствию поперечинки. Так? Но всех цифр на образце, исполненных на карточке, тоже нет.

— Возьмем, — сказал Конрад.

— Да, возьмите, — подтвердил шеф. — Пусть напишет то же самое на своей же визитной карточке. Вы же нашли их при обыске? Интересно, как он расположит текст карандашом?

— Заподозрить может раньше времени, вот что получится, — подал голос Казимир.

— Но не на одной же карточке он делал добавления, — возразил Павел Онуфриевич. — Смотря кому карточка — дописывают по-разному.

— Двадцать лет прошло, он не вспомнит, кому чего надписывал, — поддержал Конрад.

— О, не говорите! Преступники помнят свои жертвы, — примирил всех шеф. — Продиктуйте написать текст визитки на принадлежащей ему книге, а затем на визитной карточке. Увидите, особенности проявятся. Запутайте его, скажите, что у кого-то найдены бумаги фирмы Свикиса, в том числе и книга с аналогичными надписями владельца. Так. Каковы результаты по Риге? — обратился шеф к Казимиру.

— Домовой книги по дому дочери дяди Карла не сохранилось.

Шеф огорченно вздохнул.

— Но удалось найти двух старушек, — продолжил Казимир, — они вспоминают Ольгу по фотографии. С трудом, правда. Снимок неважный, да и время ушло. Говорят неуверенно, что видели такую, причем упирают в основном на ее волосы, шевелюру. Появилась она у Вероники и Густава где-то летом сорок второго, работала, но где — неизвестно, уходила и приходила обычно с хозяевами, с осени того же года или в начале сорок третьего они ее меньше видели.

Наступила пауза. Несколько раз звонили телефоны. К утру понедельника вопросы обычно накапливались, и шеф коротко отвечал на них. Было заметно, что он находится во власти прошлых страстей и с нетерпением переносит вторжение в них телефонных рулад, нарушающих с таким трудом восстанавливаемую мозаику тех далеких дней.

— У нее был красивый оттенок волос, какой-то старинной темной меди, они были густые, но короткая стрижка, что делать. Как в армии положено. Шевелюра, говоришь? Значит, до лета сорок второго к парикмахеру не добралась. Да и не должна была она к нему бежать. Зачем? Здесь не армия.

— Арестованной она сидела, — авторитетно заявил Павел Онуфриевич, — и все дела. На встречи не выходила? Нет. Причина? Или больна, или вражья сила помешала. Если больна, то все равно выползла бы в течение данного ей срока. Значит — в тюрьме была. Тогда где и в каком городе — неизвестно.

— Вот видишь, — сказал шеф, — а не хотел помогать нам наравне с Федором. Мысли-то в твоей опытной голове еще роятся.

Лысина Онуфриевича покраснела от этого двусмысленного комплимента. Франц и Казимир переглянулись, они посчитали фразу сомнительной, с двойным дном. Шеф слегка язвил, это было заметно по тонкой улыбочке и лукавому взгляду.

— Если принять гипотезу Павла Онуфриевича, то, значит, Ольга была у своего дядьки по пути откуда-то в Ригу, — заявил Казимир.

— Почему? Могла и позже побывать, — возразил Казик.

— Конрад прав, — заключил шеф, — это случилось по дороге в Ригу. Во-первых, так было в здании, а во-вторых, зачем ей тащить карточку из Риги? С таким же успехом она могла оставить ее у Вероники, а мы ничего бы не нашли. И третье, самое важное. Немцы задержали ее с карточкой Зарса и отпустили с ней. Для вида слегка допросили о нем. Ничего она рассказать не смогла. Они знали, кто такой этот тип, и рассчитывали, что она к нему рано или поздно сама придет. Она же сочла нужным ставить карточку у дядьки, ибо предмет, побывав в руках у врага, опасен, черт возьми. Помолчали. Онуфриевич откашлялся.

— Извините. Но Зарс с ней мог встретиться и после ее, скажем, освобождения из-под задержания, — сказал он.

— Маловероятно, — отпарировал шеф, — тогда эта карточка была бы с ней, вроде подспорья, и не оставила бы ее в Дундаге. Этот вопрос оставим открытым. Дело за вами, молодые люди. Пусть негодяй Зарс объяснит, как визитка оказалась в Дундаге. И берите шире. Сейчас у нас поиск выглядит тонюсеньким лучом, проникающим в комнату, где была Ольга и ее товарищи, а надо высветить темные углы и закоулки этой комнаты, то бишь ее бытии, с ней связанных. Если в деле был замешан Зарс, то это серьезно, мы уже убеждались в его способностях предавать большие дела. От него мы должны выйти на его хозяев. До сих пор о Пуринше толком ничего нет. Не так ли? Затем выявить других, оставшихся в тени немецких холуев, типа Рагозина. Черт побери, выявляли мы в прежние годы их десятками, а вот целостной картины до сих пор не имеем! Как гибли наши патриоты? Ничего не знаем. Все засекретили. До полной темноты, какой теперь, растопырив руки, ходим, на стену натыкаемся.

Закончив эту деловую встречу, шеф занялся чтением бумаг. Вечером он принимал граждан, нравилось общение с людьми. Наверное, вечный гул голосов в приемной, общение с сотрудниками в кабинете были для него своего рода противовесом которым уравнивалась домашняя малолюдность детей у шефа не было, а с супругой за долгие год совместной жизни длительных разговоров уже происходить не могло. За семь лет, прошедших со времени смерти Сталина и разоблачения Берии, на учреждении, руководимым шефом, изменились принципы работы: был снесен барьер, из-за которого рядовые люди взирали со страхом на тех, сидел в этом здании; восстановилась практика общения с гражданами страны, которые вновь стали товарищами. Шеф с подъемом воспринимал эти перемены — медленно, но восстанавливалось общество послереволюционной, ленинской перестройки. Однако таких, как он, остались единицы. В подчинении его был народ, пришедший на службу в тридцать седьмом, в сороковые военные годы, и для них возвращение ко времени, которого они не знали, было не простым делом. Массовое освобождение невиновных, высланных, реабилитация оставшихся в живых и погибших партийцев, возвращение из лагерей своих же военнопленных, партизан, сражавшихся в западноевропейском сопротивлении, — все это взламывало стереотипы мышления у всех тех, кто оставался в те же годы в нормальной жизни. Шеф самым последовательным образом заставлял свое окружение не прятаться, не отгораживаться от людей, а встречать и выслушивать всех нуждающихся, видя в этом попытку искупления за прошлые грехи.

Как ему доложили — к нему на личный прием рвался некий гражданин Кульчицкий, с которым уже беседовал на прошлой неделе Федор Петрович, но общего языка они друг с другом не нашли. Перед беседой шеф затребовал журнал приема посетителей, прочел там запись, сделанную каллиграфическим почерком Федора, и поморщился, прочитав вывод: заявителю разъяснено, что тот обратился не по адресу.

Однажды шеф высказался на собрании, издеваясь над бюрократическими закидонами своих подчиненных: «И вот перед глазами замаячило футбольное поле и на нем в трусах товарищ Н., переправляющий мяч-жалобу вдаль от своих ворот».

Аудитория тогда развеселилась.

На этот раз в трусах ему привиделся Федор Петрович…

Вошедший Кульчицкий был абсолютно лыс, коренаст, широк в плечах и чрезвычайно подвижен. В нем говорило все: жестикулирующие руки, кивающая в такт словам голова и даже длинные рукава чересчур широкого чесучового пиджака, которые он отряхивал к локтям, когда они наплывали аж к середине ладоней.

— Добрый вечер, товарищ начальник и депутат Верховного Совета! — с расстановкой сказал он.

— Здравствуйте, здравствуйте, — успел ответить протяжно шеф.

И все. Начался монолог.

— Я — бывший чехословацкий гражданин, но я гражданин Советского Союза, и я — венгерский еврей, т. е. я родился в Венгрии и хотел бы поехать в Соединенные Штаты к своим сестрам, которых в; последний раз я видел в Австрии в 1945 году, и я обращаюсь к вам…

— Немного помедленнее, — перебил его шеф.

— Что, что? — вскинулся посетитель.

— Обороты сбросьте, пожалуйста. Я к вечеру слегка устаю. Возраст, знаете. Не улавливаю так быстро, как думаете вы и излагаете, — извиняющимся тоном сказал шеф.

— Я уже почти не думаю, когда излагаю. Я так часто рассказывал свою историю, что у меня внутри поселился автомат. Начинаю говорить, и скорость: сама возрастает. На прошлой неделе, когда я встречался здесь с вашим подчиненным, получилось даже смешно: он говорит так же скоро, как и я. Но положение у нас разное — я что-то прошу, а он только отказывает. Мы быстро закончили. Я, как всегда, проиграл.

— Значит, дебют играете в режиме шахматного блица?

— Это очень просто — партия-то у меня она и та же. За много лет накопился только один вариант, так что научился. Вы в шахматы играете?

— В отличие от вас мне приходится ежедневно прибегать к разным вариантам.

— Сочувствую. Вам приходится давать сеансы одновременной игры на многих досках.

— Вот-вот. Только не на досках, а иметь дело с судьбами. Итак, досье ваше я прочитал. Все, что изложено в бумагах, мне известно. Расскажите теперь сами.

— В 1945 году мне было 22 года. Красная Армия освободила Вену. Меня взяли в советскую миссию переводчиком. Я хорошо знал русский, немецкий, чешский, венгерский. С вашими офицерами я объездил в тот победный год больше, чем за всю свою жизнь.

В этом месте шеф хмыкнул и улыбнулся.

— Вы мне не верите? — опять вскинулся посетитель.

— Отчего же? Верю. Просто подумал, что после европейских турне у вас была одна поездка — на восток. Да-да, продолжайте.

— В Австрии мне пришлось участвовать в задержании одного крупного эсэсовца, в монастыре. Он уже одет был, как монах католический. Я проводил первый допрос. Он в Африку миссионером собрался. И вы знаете, откуда он был? Отсюда, из Риги. У него была длинная фамилия, я не запомнил, но корень был такой — Панцирь.

— Панцингер? — теперь уже оживился шеф.

— Совершенно точно. Вы его знали? Это был большой чиновник. У него ваши офицеры нашли цианистый яд, целую ампулу. Это, как я слышал, выдавалось ихним бонзам, но он не покончил с собой. Ваши еще смеялись — кишка у гестаповца слаба в мир иной уйти, а вот церковники о том далеком мире говорят так, словно это дверь в комнату рядом. В соседнем монастыре мы поймали еще одного типа тоже из Риги, но не немца. Он был из ваших местных эсэсовцев. Хитрый, сволочь. Но он у нас сбежал…

— Вы его запомнили? — перебил шеф.

— Безусловно. Тем более, что меня при этом побеге ваши подозревать начали. Но это ерунда. Поехал я раз с группой сотрудников особого отдела задерживать какого-то агента. У него нашли радиопередатчик и тысячу американских долларов. Все это привезли в расположение части. На утро доллары исчезли. Кто их хапанул — черт их знает. Но обвинили меня. Да еще прошлый случай с побегом вспомнили. Дали мне восемь лет — и в лагерь в Воркуту. На восток, как вы заметили. Вы следите за моим рассказом?

— Конечно.

— И ваше мнение?

— Показаний о том, что кто-то видел, что вы взяли деньги, или ваших отпечатков пальцев на коробке, где они хранились, здесь нет, — и шеф потряс тощей папочкой. — Дело рассматривалось в особом совещании, значит, кроме подозрений ничего не было. Доказательства виновности Кульчицкого отсутствуют, и вы реабилитированы. Итак?

— Я доскажу до конца, еще немного осталось. Я не отбывал наказания полностью. Через три года меня освободили и оставили жить там же, на Севере. Когда я с товарищами по несчастью пришел за документами, то мне, как и им, выдали советский паспорт. Я не посчитал возможным его получить, поэтому меня отправили проживать в том же качестве ссыльного.

— Почему?

— Почему не получил паспорт или отправили назад?

— И то, и другое.

— Советского гражданства я не имел, чехословацких документов тоже. В общем, я завидовал всем, кто имел статус ваших граждан, будь то зэк или надзиратель. Вам понятна моя мысль?

— Яснее некуда.

— Я стал писать в чехословацкое посольство с тем, чтобы получить положенный мне паспорт. Это было сложно: я имею в виду возникнуть из какого-то небытия и доказать, что ты не верблюд. Наконец я получил чехословацкий паспорт. Женился на советской женщине и решил стать советским гражданином, но уже на законных основаниях. Вновь канительная переписка, но уже с Президиумом Верховного Совета. В итоге я стал тем же, как и вы, уважаемый товарищ генерал. Вы спросите, что же ты, чудак, мудрил, тебе же предлагали советский паспорт и ты сам от него отказался, так? Отвечу: да, мог, но всегда хотел быть честным человеком. Жить правильно, без трюков. Если бы вы видели эту картину, когда открылось окошечко в темном затхлом коридоре и лагерная дама выкрикнула мою фамилию и стала читать данные моего советского документа! Когда я сказал, что я еще не ваш гражданин и не имею права взять то, что мне не принадлежит, на мгновение она растерялась, потом сказала, дескать, иди, дурак, назад на поселение, захлопнула окошко, а очередь загоготала.

Шеф слушал эту трагическую историю, излагаемую в виде фарса, и думал о том, что он в двадцать два года уже отвоевал гражданскую, вылавливал врагов новой власти, а этот Кульчицкий, еврей, каким-то чудом оставшийся в живых и избежавший участи жертв геноцида, в том же возрасте попал в жернова лагерной мельницы своих же освободителей. Шесть лет ежедневной дрожи в оккупации, да три за колючей проволокой лагеря, да поселение — и не сломаться, сохранить честность и юмор! Сильны же люди! Мог бы получить наш паспорт, чего проще? Нет, добился своего, к вранью не предрасположен. Это ясно. Эх! Федор! Как мы не умеем выслушивать людей и слушаем с позиций собственной испорченности. Цитируем великих, и делаем по-своему, на средне-усеченно-казенно-обывательском уровне.

— …Все у меня наоборот, не как у людей, — продолжал рассказчик. — Теперь с советским паспортом, будучи женатым на советской гражданке, усыновив двоих ее детей, хотел поехать в Прагу, повидать там своих сестер. Не получилось. Зачем, какая в этом нужда, спрашивают. Вопросов глупых с десяток, а ответ один, как штемпель, — нет, нецелесообразно. Когда я был чехословацким гражданином, то мог поехать хоть насовсем, но некогда было, ибо в лагере сидел. Стал советским — опять незадача. Куда я не писал! Послал письмо чехословацкому президенту, что, мол, помогите посетить родную республику, обязуюсь, что во время моего нахождения там переворота в вашей резиденции — Пражских Градчанах — не произойдет. Предлагал вашим коллегам в Москве, что я согласен оплатить поездку со мной в Прагу и обратно сотруднику госбезопасности, чтобы, ну, одним словом, присматривал за мною…

— Так и написали? — перебил шеф.

— Конечно. Терпение лопнуло.

— И результат?

— Мне отказали. У их начальства отсутствует юмор.

— Зато у вас его в избытке.

— Вы серьезно?

— Нет, я с юмором. И что вам было сказано?

— Что я великий путаник: когда имел чешский паспорт, то никуда не уехал, а когда сменил гражданство, то захотел. Они никак не могли понять, что тогда я ухаживал за своей будущей женой и мне не до сестер было.

— Потом до них очередь дошла, — рассмеялся шеф, — и где они в настоящее время?

— В Нью-Йорке. За эти годы они уехали туда, и я хочу их повидать. Я сообразил прийти к вам, помимо всего прочего вы мой депутат, я за вас голосовал.

— Спасибо.

— За что?

— За то, что не голосовали против.

— Так вы поможете?

— Помогу.

— Я не сбегу.

— Уверен в этом. Нет смысла. Слишком долго боролись за справедливое отношение. Я так понимаю. Да и от жены может попасть, — не удержался от шутки напоследок шеф.

— Да. Она женщина строгая, — в тон ему ответил Кульчицкий.

Оба засмеялись.

— Оставьте ваше заявление. Через десять дней позвоните моему сотруднику, — и он дал телефон Конрада. — Он вам сообщит о решении. Думаю, что оно будет положительным. До свидания.

— Не знаю, как вас благодарить, — неожиданно медленно, тихим голосом произнес Кульчицкий. Глаза у него повлажнели, он вытащил платок, стыдливо высморкался и вытер слезы. — Всего хорошего вам, — сказал он и вышел из кабинета. Шеф набрал номер телефона.

— Федор Петрович? Зайдите ко мне.

Руководители подразделений в день приема шефом посетителей обычно старались в эти часы быть на местах, в своих кабинетах: мало ли какая справка могла понадобиться старику, да и продемонстрировать, что ты на месте, весь в делах, — тоже было нелишне. Так уж повелось в эти приемные Дни. Объясняться с шефом на следующее утро в ответ на его замечание, что вы, дорогой, своим отсутствием несомненно соблюдаете трудовой распорядок, но… было занятием малопочтенным.

Федор явился слегка запыхавшимся, свидетельствуя тем свое неуемное желание поскорее предстать перед шефом. Тот где-то в глубине души поморщился от такого усердия, так как четко знал, что спуститься на три этажа можно было и без ускоренного выдоха-вдоха, но промолчал: артистические способности Федора он знал наизусть и не собирался губить его талант.

— Федор Петрович, неделю тому назад ты принимал некого Кульчицкого?

— Это такого лысого полного еврея? — спросил Федор.

— Все точно, — откликнулся шеф.

— Принимал.

— Ну и?

— Фантаст какой-то. Не понять, ни кто он, ни откуда, кроме того, что в Воркуте отсидел лет пять. В Штаты захотел, тоже мне деятель! — Федор слегка покрутил головой и поддернул вверх плечи, чтобы через мгновение их опустить.

Шеф встал, подошел к окну, остановился и стал раскачиваться с пяток на носки.

— Если бы ты, Федор, мог сейчас сплюнуть от переполняющей тебя желчи при воспоминании об этом Кульчицком, то ты бы сделал это. Хотя желчный пузырь болит у меня, а не у тебя, — добавил он, сморщился в предчувствии приступа и сел на свое место. — Ответь мне на один вопрос, Федор, кто виноват в истории этого человека?

— Только не я, — быстро выстрелил Федор.

— Ты уверен? Но ведь на прошлой неделе, когда ты выслушал его, ознакомился вот с этими говенными бумажками и отказал ему, ты продолжил его изоляцию, его пребывание в Воркуте, хотя он и живет с нами в одном городе.

— Товарищ генерал, на человека имеются компрометирующие материалы. Как мы можем уважать его просьбу? Разрешите, я вам зачитаю все по пунктам, что с ним было. Я все выписал и храню в тетради.

— Ты, Федор, не Арина Радионовна, а я не Пушкин, чтобы ты мне сказки читал. И ты прекрасно знаешь, что я сам умею читать. Да, его история — это еще одна компрометация, только нас, а не его. Ни одного доказательства, даже самого паршивенького, здесь нет. И ты это видишь не хуже меня. Его упекли по статье о простой краже, даже не по традиционным статьям о государственных преступлениях. Заметил? Им заткнули, как пробкой, дырку, образовавшуюся от исчезновения изъятой при обыске валюты. Девиз жулья при этом — спишем на бродягу-еврея. Где это видано, чтобы особое совещание применило вдруг статью о простой краже? Это значит, что начальник особого отдела стоял на коленях перед совещанием и просил, просил… за Кульчицкого. Воров же выгородили. Ты этого не увидел? Ты не умеешь читать между строк?

— Да видел я. Может не так, как вы — под микроскопом… Так что? Мы теперь всем им кланяться должны? — нервно возразил Федор Петрович.

— Свои ляпсусы исправлять должны. Эх, Федор, Федор! Тех лет, что люди там провели, мы не вернем. Жизнь не пластинка — иголку не переставишь, снова не сыграешь. Что было сыграно, то отзвучало. Но права человеческие XX съезд возвратил. И ни тебе, ни мне отнимать их вновь не положено.

— Я их и не отнимаю, — обиженно выпятив нижнюю губу, сказал Федор.

— Ты их зажимаешь, пользуясь завесой секретности, нас окружающей, вот что ты делаешь. Кстати, ты с какого года служишь?

— Я? С тридцать седьмого.

— А я с девятнадцатого. Все перевидал. Чуть было на людей отказался орать, стал рассуждать о процессуальных правах и кодексах — сам загремел, Думал, все, конец. Война спасла. Почему у нас вторая партия по численности там, в лагерях, тюрьмах и на близлежащих кладбищах возникла и умирала, гибла? Ты задумывался?

— Там всякие оказались: и вредители, и враги народа, и власовцы, но…

— Не крути вола, Федор. Так говорят те, кто оправдаться хочет. Туда ушла большая часть старой партийной гвардии. Те, кто революцию с Лениным делали. Ты полагаешь, что Ленин окружил себя теми, кто без конца ошибался и превратился в отступников революции? Как бы не так! Вряд ли с такими революция победила. Все было наоборот. Именно потому, что ленинская гвардия, как кость, застряла у Сталина в горле, он выплюнул ее под пресс НКВД, ручку которого дергали Ежов, Берия, Абакумов и такие, как мы с тобой, Федор. Так Хрущев в докладе сформулировал. И знаешь, почему так вышло? Ленин ушел из жизни слишком рано. Не успел он Сталина сместить и задвинуть куда-нибудь подальше, хотя и раскусил его за восемь месяцев пребывания на посту генсека: в апреле 1922 года того избрали, а в декабре Ленин сказал, что ошиблись, надо Иосифа Виссарионовича передвинуть. Заметь, никого больше, только его единственного. Не успел Ильич отрегламентировать гарантий прав партийцев при социализме. Ему это и в голову не пришло. Я так думаю, — повторил шеф мысль Ванага, — не было у нас гарантий прав личности и сейчас нет. Пример? Изволь: твое отношение к Кульчицкому.

— Вы уже подвели базу, товарищ генерал! — встрепенулся Федор Петрович, никак не ожидавший такого перехода от экскурса в историю к какому-то непонятному типу, непонятному в квадрате: по своей сути и потому, что шеф за него зацепился как за союзника.

— Это хорошо, что он на прием ко мне прорвался. А если нет? Остался бы твой отлуп — это не наше дело, извольте обращаться в другое учреждение, а гарантии прав гражданина Кульчицкого наш уважаемый Федор Петрович выбросил бы в корзину для бумаг и с концами. Все. Общий привет. Так?

— Скоро у нас граждане обзаведутся собственными адвокатами, попробуй, подступись к ним тогда.

— К сожалению, не скоро, Федор. Далеко не скоро. Вот я выступил в этой роли адвоката, а как ты меня? Сразу параллель у тебя появилась: у полного, лысого еврея Кульчицкого адвокатом выступил сам шеф. Так ты будешь рассказывать подчиненным?

— Что вы, что вы, — заерзал Федор. Про себя он думал, что лет десять назад — черта лысого, чтобы шеф заступился за какого-то там, не пойми кого, чеха, венгра, еврея, а теперь, на тебе, оказывается и историю старик зовет себе на подмогу.

— Кульчицкий тебе фамилию Панцингера не называл?

— Что-то он там хвастался. Начальника СД, что ли, задерживали. Это он и сочинить мог. Фамилии он не помнил, но что-то похожее говорил.

— Федор! Зачем ты так! К чему ему сочинять? Я дал Кульчицкому телефон Конрада. Передай ему, пусть встретится с Кульчицким, поговорит о Панцингере и продемонстрирует наш семейный альбом эсэсовских чиновников. Кого-то из них Кульчицкий встречал неподалеку от Панцингера, но тот сбежал, бестия.

Уходил Федор Петрович от шефа слегка пришибленным. Разговор вывел его из равновесия. «Вчера было одно, сегодня — другое, а что будет завтра? Пора уходить на отдых, — решил он. — Или попробовать пересидеть шефа, ведь тому уже шестьдесят с гаком, скоро и на пенсию, а?» Такие задачки Федору поддавались быстрее, чем отгадывание типа Панцирь-Панцингер, важно это или нет.