Схолия восьмая. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОДНОЙ ЛЕГЕНДЫ.

Преемственность древнего, средневекового и нашего времени, словно нарочно, отражена в одной истории, имеющей некоторое отношение и к мореплаванию, и к литературе, и к искусству. Причем не только христи­анского, но и арабского мира. Поэтому представляется нелишним поведать о ней.

Американский писатель Вашингтон Ирвинг пишет в «Легенде об арабском астрологе», включенной им в книгу «Альгамбра» (ал-Хамра: «красная»), относя ее действие примерно к началу XVIII века: «Да будет ведомо тебе, о государь, что, пребывая в Египте, я видел великое чудо, сотворенное некогда языческой жрицею. Над городом Борса, на горе, откуда откры­вается вид на долину великого Нила, стоит баран и на нем петушок - оба из литой меди,- и они свободно вращаются на своем стержне. Всякий раз, как стране угрожает нашествие, баран поворачивается в сторону неприятеля, а петушок кукарекает, благодаря чему жители города заранее знают о надвигающейся опас­ности и о том, откуда она приближается, так что могут своевременно принять необходимые меры». Из дальнейшего выясняется, что убеленный тысячелетними сединами рассказчик этой занимательной истории - он родился «во времена Магомета» (жившего, как из­вестно, примерно в 570-632 годах) – собственноручно продырявил стену пирамиды одного из верховных жре­цов, где, как поведал ему другой жрец, «погребена также священная книга, заключающая в себе всю нашу науку, все тайны магии и колдовства». Нетрудно сооб­разить, что перед нами - духовно облагороженная ис­тория халифа ал-Мамуна (сына Харуна ар-Рашида), правившего в 813-833 годах. Этот халиф, как сооб­щает историк X века Масуди, появился в 820 году у подножия Великой пирамиды и, отчаявшись отыскать вход, снедаемый любопытством - что там внутри, пове­лел пробить толщу одной из граней, дабы ознакомиться с содержимым фараоновой усыпальницы. Эта нашумев­шая история фигурирует и в сказках «Тысячи и одной ночи».

Так Ирвинг объединил в своем рассказе две разно­временные легенды, связанные с двумя «чудесами све­та» - пирамидами, уводящими нас в вовсе уже седые века, и еще одним сооружением, помоложе, но тоже имеющим возраст весьма почтенный. Ему перевалило за два тысячелетия еще тогда, когда на свет появился Петр Великий. А начало ему положил другой человек, носивший столь же пышный эпитет,- Александр.

При Птолемее Втором и родилось это второе «чудо света» - Александрийский маяк на острове Фарос, на­против дельты Нила. На скале в восточной части Фароса (западную его оконечность занимал храм мор­ского бога Посейдона) грек Сострат родом из Кни-да воздвиг по монаршьему заказу крепость. Башню ее, взметнувшуюся ввысь на сто двадцать метров, увенчивал круглый купол, где неугасимо пылал костер.

«Назначение башни,- писал Плиний,- огнями ма­ячить плывущим ночью кораблям, предупреждая об отмелях и указывая вход в гавань. Такие огни уже го­рят теперь во многих местах, как, например, в Остии или Равенне. Опасность - в постоянстве огней, кото­рые издали могут быть приняты за звезды, так как на далеком расстоянии вид пламени остается ровным и неизменным». Сложная система зеркал из полирован­ного гранита обеспечивала видимость спасительного света на расстоянии до сорока или даже шестидесяти километров - «за пределами возможностей человече­ского глаза», как сообщают древние авторы.

Но «чудом света» его называли не только и не столько за «маячные», утилитарные свойства, сколько за оформление второго яруса. То было поистине чудо из чудес. Одна из статуй, установленных на его углах, отбивала часы суток (куранты). Другая испускала предостерегающий крик при появлении вражеских ко­раблей, простирая при этом длань в их сторону. Рука третьей (вращающейся) всегда указывала на солнце и опускалась, как только угасал его последний луч. Четвертая служила флюгером...

Трудно теперь отделить в этих рассказах и рос­сказнях правду от вымысла, хотя, как говорят, нет дыма без огня. Можно вспомнить хотя бы удивитель­ные пневматические, механические и гидравлические автоматы, изобретенные Героном Александрийским лет триста спустя и на века пережившие своего создателя. Греко-египетское «чудо света» породило немало легенд. Начало им положили арабы, к 642 году завоевавшие Египет, но сохранившие наследие чужого народа. Не­которые легенды возникали прямо «на глазах», их мож­но даже датировать. Вот пример: в 1375 году маяк был разрушен землетрясением, его колоссальное цент­ральное зеркало упало в воду - и немедленно пуска­ется в оборот слушок, что под ним спрятаны сокро­вища Александра Македонского.

Так продолжалось до 1517 года, когда турецкий султан Селим I присоединил Египет к своей империи. Новые хозяева дельты Нила оказались людьми дело­витыми, чуждыми всяческих сантиментов. Египет раз­делил печальную судьбу Греции, тоже покоренной ос­манами. Много древних памятников было разрушено, а иные и вовсе исчезли без следа. В их число попал и Фарос. В 1570-х годах турки окончательно разобрали его постамент на постройку своей крепости, и летом 1962 года в море на семиметровой глубине были обна­ружены лишь одна колонна и статуя Посейдона...

Уникальное сооружение перестало существовать. Но жизнь его продолжалась в легендах. Особенно живучей и популярной стала одна, связанная с «ярусом восьми ветров». Ее-то и использовал американский писатель: при чтении его книги невозможно не вспомнить страж- скульптуру Александрийского маяка. Правда, вместо сурового воина у него - баран и петушок...

В той же «Альгамбре» Ирвинг приводит еще одну легенду, явственно перекликающуюся с легендой о звездочете. Ее источником он называет араба Аль Маккари, занимавшегося историей магометанских династий в Испании. Вот что сообщает Ирвинг, ссылаясь на своего осведомителя:

«В Кадисе, говорит он, прежде была квадратная башня высотою более ста локтей, сложенная из громад­ных глыб, скрепленных медными скобами. На вершине лицом к Атлантике стояла статуя с посохом в правой руке и указательным пальцем левой показывала на Гибралтарский пролив. По рассказам, ее когда-то пос­тавили готские владыки Андалузии и она служила маяком и указаньем мореходам. Мусульмане - берберы и андалузцы - считали, что она имеет волшебную власть над морем. Правя на нее, шайки пиратов из на рода по имени Майюс приставали к берегу на больших судах с двумя квадратными парусами, один на носу, один на корме. Они являлись каждые шесть или семь лет; истребляли всех встречных на море; по указанью статуи проплывали через пролив в Средиземноморье, высаживались в Андалузии, предавая все огню и мечу; и область набегов их простиралась до самой Сирии.

Наконец, уже во времена гражданских войн, му­сульманский флотоводец захватил Кадис, прослышал, что статуя на вершине башни - из чистого золота, и велел ее снять и расколоть; она оказалась из золо­ченой меди. С разрушением истукана рассеялось и заклятье над морем. Пираты из океана больше не появлялись, только два их корабля разбились у берега, один возле Марсу-ль-Майюса (порта Майюсов), другой неподалеку от мыса Аль-Аган.

Вероятно, эти морские разбойники, упоминаемые Аль Маккари, были норманны».

Книга Ирвинга «Альгамбра», включающая обе эти легенды, появилась из печати в 1832 году. А уже год спустя по другую сторону океана его собрат по перу рассыпал по бумаге звонкие строки:

Вот мудрец перед Дадоном Стал и вынул из мешка Золотого петушка «Посади ты эту птицу,- Молвил он царю,- на спицу; Петушок мой золотой Будет верный сторож твой: Коль кругом все будет мирно, Так сидеть он будет смирно; Но лишь чуть со стороны Ожидать тебе войны, Иль набега силы бранной, Иль другой беды незванной,

Вмиг тогда мой петушок Приподымет гребешок, Закричит и встрепенется И в то место обернется».

Обычно комментаторы «Сказки о золотом петуш­ке», особенно после статьи Анны Ахматовой, специ­ально посвященной этому вопросу, указывают, что Пушкин взял этот сюжет как раз из Ирвинговой «Аль­гамбры»: там петушок, и здесь петушок, причем с абсолютно одинаковыми функциями. Вот только баран у Пушкина исчез... Казалось бы, прямое заимствование налицо. А так ли это? Не упускается ли тут из виду фактор времени? Нам ведь и сегодня-то не каждый день удается подержать в руках книгу, вышедшую в Америке всего лишь год назад. Вот что пишет, к примеру, Александр Сергеевич летом 1836 года: «В Нью-Йорке недавно изданы „Записки Джона Теннера"...». Недавно! Недавно - это шесть лет назад, в 1830 году. Пушкин познакомился с этими «Записками» по парижскому изданию 1835 года - по прошлогод­нему. Ирвинг к тому времени был хорошо известен в России: его переводил декабрист Николай Бестужев, его печатала, в числе прочих, «Литературная газета», издаваемая Пушкиным, им зачитывался Гоголь, его имя значилось и под предисловием к «Запискам Джона Теннера». Но... ни в письмах поэта, ни в его дневни­ках, ни в записях, относящихся к периоду до 1833 года, когда Пушкин начал работать над этой сказкой, аме­риканский писатель не упоминается.

Так было ли заимствование, а если нет, то откуда же такое сходство? - вправе мы спросить. «Идеи но­сятся в воздухе»,- можно ответить на это. Подобных случаев синхронного мышления известно немало и в науке, и в искусстве, и в литературе, и в технике. Ведь никто же не станет всерьез разбираться, кому первому пришла в голову мысль написать биогра­фический роман о Ван-Гоге - Анри Перрюшо или Ирвингу Стоуну, или о Бальзаке - Андре Моруа или Стефану Цвейгу. И уж тем более никто не возьмется утверждать, что один из них заимствовал сюжет у другого. Все они пользовались одними и теми же источниками - документами, относящимися к био­графии своего героя. А поскольку таких документов не так-то много, то все не обошлись без некоторых достаточно правдоподобных домыслов.

Могут возразить: все эти литераторы - почти сов­ременники, вопроса тут нет. Ирвинг тоже был старшим современником Пушкина, верно. Но можно напомнить пример еще более удивительный, где одна и та же идея разделена почти двумя тысячелетиями - как и в случае с александрийской легендой. В 262 году до нашей эры римлянам, не имевшим тогда флота, приходилось отбиваться на Сицилии от наседавших на них карфа­генян. Но однажды в их руки попала севшая на мель карфагенская галера. По ее образцу римляне выстроили вскоре целый флот, в конечном счете и решивший исход войны. И почти такая же история произошла в 1696 году в России: Петр Первый купил в Голландии галеру, построенную по последнему слову военной техники, и спустя короткое время Россия стала морской державой... Можно ли тут говорить о «заим­ствовании»? Поистине идеи всегда и повсюду носились в воздухе!

Почему же Пушкин должен быть в этом смысле исключением? Знаток и любитель классической фило­логии, он не мог не знать об Александрийском маяке и о его удивительных скульптурах. Известен и его неугасающий интерес к легендам разных народов. Из­вестны его записи народных сказок, некоторые из них были потом переложены в стихотворные строки. Все ли записи дошли до нас? Едва ли. А ведь среди них вполне могло быть изложение арабской легенды, слы­шанное поэтом от кого-либо из потомков А. П. Ган­нибала - эфиопа, а стало быть, выходца из арабской страны. В исключенном тексте «Золотого петушка» есть строки, перекликающиеся с Ирвинговыми, а есть и такие, каких у Ирвинга нет. Возможно, и те и другие были в каком-то неведомом нам общем источ­нике, из которого оба писателя отобрали лишь то, что их заинтересовало. Разумеется, все это - не более чем догадки, но, как кажется, вполне правдоподобные. Возможно и то, что Пушкин перелистывал француз­ский перевод «Тысячи и одной ночи» и что на глаза ему попалась новелла триста девяносто восьмой ночи, довольно подробно повествующая о проникновении ал-Мамуна в пирамиду, или другие, где есть мотивы, сходные с теми, что встречаются у Ирвинга. Наконец, он, прекрасно сведущий в истории, мог проведать хотя бы понаслышке о статуе всадника на крыше дворца аббасидского халифа VIII века ал-Мансура - основателя Багдада и тоже персонажа «Тысячи и одной ночи»: по преданию, эта статуя указывала копьем в ту сторону, откуда Мансуру грозили неприятности... Но он все же предпочел петушка, куда больше со­звучного его настроениям: в 1566 году крик этой птицы призывал к оружию восставших гёзов в Нидерландах, всего два-три года назад он вновь прозвучал на баррикадах Парижа, а в 1831 и 1834 годах, когда Пушкин заканчивал сказку, этот крик будил бунтовав­ших лионских ткачей.

Может быть, тем же самым путем шел и Ирвинг: VIII век - всадник ал-Мансура, IX век - вскрытие пирамиды ал-Мамуном - все это объединено одной канвой. Кстати, ученые, подвизавшиеся при дворе Ман-сура, вполне могли взять идею всадника с Алексан­дрийской башни, раскрыв технический секрет греков: таких примеров известно немало. А ведь мы даже не знаем, погибли скульптуры второго яруса вместе с мая­ком, уничтожили ли их турки еще раньше, или же их успели снять арабы, дабы внимательно изучить и пос­тичь тайны древних ремесел. Вероятно, этого не знал и Ирвинг. Не потому ли у него - только у него - фигурирует баран? А вот появление петушка законо­мерно: французы оказали немалую помощь Соединен­ным Штатам в их борьбе за независимость и даже скрепили этот союз двумя одинаковыми статуями Сво­боды, одну из которых установили в Париже на мосту Гренель, а другую подарили Нью-Йорку.

Это как раз и есть та идея, что носилась в те годы в воздухе по обе стороны океана. Но если Ир­винг создал из нее хотя и превосходную, но все же чисто развлекательную новеллу, Пушкин писал поли­тическую сказку-сатиру, к тому же - народную: у Ир­винга петушок медный, как скульптура Фароса, Пуш­кин его «позолотил», отдавая дань русской сказоч­ной традиции. Не все ее строки вошли в окончатель­ный вариант. Дошедшие до нас дневники поэта обры­ваются февральской записью 1835 года: «Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:

Царствуй лежа на боку...

И сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок.

Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова» (все эти лица - цензоры разных лет.- A. С). На самом деле известно, что вычеркнуто было гораздо больше: кое-что убрал сам Пушкин, не до­жидаясь цензорского окрика...

Последний отзвук египетско-арабской легенды про­звучал в 1960-х годах, и тоже - в нашей стране. Идею другой вращающейся статуи Фароса - всегда указывавшей на солнце - подхватил скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, когда работал над созданием проекта гигантского многофигурного памятника-комп­лекса Ленину. Этот мемориал предполагалось размес­тить «на склоне Москвы-реки, напротив спортивного комплекса в Лужниках по оси- Университет – стадион B. И. Ленина». Одной из его деталей предусматри­валась одиннадцатиметровая фигура вождя, увен­чивающая Земной шар. Вся эта часть памятника долж­на была медленно вращаться со скоростью часовой стрелки, так, чтобы левая рука скульптуры всегда оказывалась обращенной к солнцу, а в полдень, когда светило находится к северо-востоку от Воробьевых гор, рука Ленина через раскинувшуюся внизу реку и старые районы города указывала бы на Кремль... К счастью, этот чудовищный по своему безвкусию и оскорбитель­ный для всех народов по содержанию проект остался на бумаге, сохранился лишь макет да еще «Поясни­тельная записка к проекту монумента В. И. Ленину в Москве», прокомментированная искусствоведом А. Ка­менским, а также подробное описание памятника, сде­ланное самим Коненковым. И сегодня мало кто помнит о том, что истоки всех этих преданий и проектов - в Александрии Еги­петской, в арабской ал-Искандерии, во втором ярусе ее прославленного маяка, задуманного и осуществлен­ного гениальными, но оставшимися безвестными инже­нерами древнего мира.