Груманланы на Шпицбергене

Я увидел берега Шпицбергена в 1926 г., и это осталось одним из самых сильных впечатлений моей жизни, жизни, проведенной в путешествиях в самые суровые места нашей Родины. На экспедиционном судне «Персей» Плавучего Морского научного института мы вошли 25 августа в Стурфьорд. Это мрачный залив между главным островом архипелага — Западным Шпицбергеном и островами Баренца и Эдж. Стурфьорд часто забит льдами, и судам не каждый год удается войти в него.

Вскоре льдины начали шуршать о борта «Персея». Раздвигая лед, который становился все более и более плотным, «Персей» пробивался на запад, к берегу Западного Шпицбергена.

Перед нами предстала мрачная бесконечная стена обрывов: черные склоны гор и между ними ярко-белые громадные ледники и покрытые еще снегом вершины. Только черное и белое — резкие контрасты гравюры, выполненной смелым мастером. От нее веет холодом, она безжизненна и страшна.

Но по мере того, как мы пробиваемся сквозь льды к берегу, мертвая, совершенно иллюзорная картина оживает. Когда, наконец, удается высадиться, перед нами — живая суровая страна. Из-под снежных пятен текут с журчанием ручейки; на щебневой полярной пустыне рассеяны кучки травы; хотя они и растут на расстоянии нескольких десятков метров один от другого, но это настоящая зелень и даже настоящие цветы! Желтые карликовые маки видны издалека.

В старых легендах Шпицберген описывался как страна мрака и холода, скал, льдов и снега, где нет жизни, где не может жить человек. А человек, впервые попавший сюда, вдруг обнаруживает, что мрачные острова эти полны жизни — здесь бегают дикие олени и песцы, растет не только мох, но и трава и цветы.

Шпицберген стал известен в Западной Европе после того, как в 1596 г. экспедиция Баренца открыла его западное побережье. Вскоре эти берега стали посещать десятки судов, которые вели здесь китобойный промысел. Но сам Шпицберген внушал такой ужас европейцам, что даже приговоренные к смерти преступники не соглашались перезимовать там одну зиму, за что им обещали помилование.

Русские поморы, однако, были гораздо храбрее. Мы не знаем точно, когда они начали посещать Шпицберген; некоторые историки считают, что, судя по развитию полярного мореплавания, они должны были в погоне за морским зверем появиться в шпицбергенских водах уже в XII или XIII в. В это время началось освоение Мурманского побережья выходцами из Новгорода и с берегов Двины, стали все более оживленными морские плавания, сначала вдоль берегов Кольского полуострова, а потом и дальше в море.

Достоверные сведения о русских промыслах на Шпицбергене мы имеем только для XVIII и первой половины XIX в.

В Архангельской области среди поморов возникла особая «специальность» — груманланы (от древнего русского названия Шпицбергена — Грумант или Груланд). Груманланы уходили на целый год под руководством опытного кормщика на Шпицберген, зимовали там в избах, главным образом на берегах большого острова — Западный Шпицберген, частью на восточных — Эдж, Баренца и даже на Северо-Восточной Земле. Эти зимовки, проходившие в очень тяжелых условиях, при трехмесячной ночи, кончались иногда трагически — люди погибали от цинги.

О жизни груманланов на Шпицбергене создавались легенды, сказания, песни. Некоторые из них были собраны и опубликованы в прошлом веке (С. Огородников, 1889 и А. Харитонов, 1849). Они настолько интересны, что стоит остановиться на них.

Груманланы ездили не от себя — их отправлял на ладье богатый хозяин. Начальник над ладьей — лоцман, «носник» или «кормщик». Он руководит промыслами, на его ответственности и провиант и добытые товары. Пропьянствовав неделю или две, груманланы около Ильина дня (20 июля) отправляются в путь. По дороге заходят в Варгаев (Вардё), где опять «закуделят», а кормщик продаст в это время часть хозяйских харчей, которые он сочтет избыточными. Через пятьдесят дней, на Ивана Постного, придут к Шпицбергену, к Титовой губе (современная Китовая бухта). Другие идут на остров Эдж, который они называют Малый Берун нли Браун, в отличие от Большого Беруна — Западного Шпицбергена. Здесь находится становая изба — в ней остается провиант, лоцман и несколько лучших охотников. От Титовой губы к югу на протяжении 90 верст расположены три станка-избы и к северу, в 40 верстах, — четвертая. В этих «промышленных избушках», жалких и темных, и живут груманланы.

С приезда и до Козьмы и Дамиана (27 сентября) они стреляют оленей; мясо идет на еду, а шкуры и сало — хозяину. С Козьмы и Дамиана и до Сретенья солнца не видно, и это время промышляют песцов западнями — «кулемками» или «корытцами». Западни осматривают только в теплую погоду — в пургу домой в станок не попасть. Стреляют еще оленей, но это под силу только очень ловким охотникам, которые могут гнаться на лыжах в темноте по горам. Иногда попадаются и медведи, особенно пришедшие «в гости» к станку.

Часто груманланы сидят в своих избушках по месяцу при свете жирника с ворванью. Кругом развешаны звериные шкуры, воздух тяжелый, на нарах сидят понурые люди и вяжут на веревках узлы, чтобы потом их развязывать. Это главное лекарство против цинги — груманланы считают, что можно спать только пять часов в сутки, иначе заболеешь: «через два добрых уповода спячки человек начинает цинготеть». И вот они вяжут узлы или спарывают заплаты с полушубков и опять их нашивают. Но это не помогает, и часто на Груманте находят трупы погибших от цинги людей.

Груманланы сложили ряд очень интересных легенд о цинге.

«Истые груманланы сказывают, что на Груманте «цинга ходит в явь», т. е. ходит, видимая всем и говорит, как человек; цинга, так неодолимо действующая там на человека, есть существо живущее, имеющее образ страшной старухи. Эту старуху-цингу они считают старшей дочерью царя Ирода; она имеет у себя одиннадцать сестер, из которых иные занимаются развитием цинги на острове, другие обольщают промышленников для того, чтобы после погубить их…

Груманланы говорят, что старуха с сестрами показывается иногда людям во время «погод», когда ветер свистит в каменных утесах Шпицбергена; в это-то время видят старуху с сестрами через крутящийся в воздухе снег, освещенных синеватым трепетным блеском северных сияний. Они поют под вой ветра: «Здесь нет ни петья церковного, ни звона колокольного: здесь все наше…».

Груманланы описывают сестер старухи красавицами; говорят, что они способны принимать на себя образы женщин, почему-либо дорогих промышленникам; так, они, желая погубить кого-либо из охотников, принимают на себя образ невесты охотника, оставленной им в деревне, и являются к нему во сне; очарованный охотник, желая продлить обаяние сна, удаляется от товарищей в остров и спит, убаюкиваемый грезами. Здесь, сказывают, начало цинги. Товарищи охотника, заметя частые отлучки его и беспрестанный сон, стараются пробудить в нем угасшую деятельность. Для этого они употребляют разные, более или менее человеколюбивые средства, между прочим, вот два из них. Одержимого цингою привязывают руками к середине довольно длинной жерди, за концы которой берутся четверо сильных мужиков; держащие жердь бегут и несчастный больной со страшными усилиями передвигает ноги, опухшие от цинги, для того, чтобы не тащиться, не волочься за четырьмя здоровыми мужиками; нередко подобных несчастных, привязанных руками к жерди, тянут волочмя. В это время привязанный чувствует ужасное страдание; за один час обаятельного, пагубного сна он готов отдать мучителям все. Во время этих мучительных, но спасительных для него прогулок он, сказывают, просит товарищей убить его одним разом, вместо того чтобы мучить этими медленными пытками. После двух-трех прогулок за жердью он начинает поправляться и уже просит товарищей не о смерти, а о продолжении их забот о нем. Иногда они взводят одержимого цингою на высокий утес и бросают его оттуда в снег; несчастный, барахтаясь в снегу, выбирается, наконец, на дорогу и после трех-четырех подобных «головоломных» путешествий с утеса выздоравливает…

Но вот по окончании промыслов мужики-охотники собрались в становую избушку для сдачи каждым своей добычи лоцману; рассчитавшись с ним, они вышли на берег океана поглядеть в родную сторону, на юг, да поболтать кой о чем; разговор их прерван звуками песни, несущейся с океана; мужички с удивлением посмотрели друг на друга, не успели переговорить об этой небывалой диковинке, глядят: огромный двенадцативесельный карбас, как птица, летит мимо острова, да так близко к ним, что они в состоянии разглядеть всякую складку лица страшной старухи, первенствующей в карбасе, с веслом в руках. На лавках стоят ее сестры, веселые гребцы, да такие разряженные, красивые, что так бы и прыгнул к ним с берега в карбас…

— Я стрелю по старухе: у меня винтовка заряжена двойным звериным зарядом: что скажешь, кормщик? — сказал один из мужиков и, взглянув на карбас, уронил винтовку вниз, замок брякнул о лед и разлетелся — так мужика поразила красота молоденьких гребцов!

— Отваливай, сестры: здесь есть «табака и кислая морошка» [1], здесь нам не пожива! — сказала старуха и карбас поплыл прочь.

— Не стреляй, ребята, не вороши: они нас не трогают, и вы их не ворошите! — закричал кормщик».

Вот еще одна легенда, передаваемая Харитоновым: «Верст за сорок к востоку от становой избушки, на берегу небольшого залива стоял жалкий станок, наскоро сколоченный из барочных досок, колеблемый каждым сколько-нибудь чувствительным ветром. В станке было двое промышленников, из которых старший, совершенно опухший от цинги, собирался уже умирать и шептал исповедь младшему — парню лет двадцати с небольшим, с крепким наказом, чтоб его отпели заочно на родной стороне и чтоб товарищ непременно с молитвою зарыл тело его в землю. Прошла ночь. Утром молодой парень тащил посинелое, опухшее тело товарища из избы и днем копал ему могилу. Пришедши в избу по окончании погребения, парень засветил жирник. Страшно одному в избе. Чем прогнать парню худые думы? За ним водилось художество поигрывать на скрипке. Потушил он жирник, лег на лавку и под звуки скрипки запел:

Уж ты хмель, ты хмель кабацкая,
Простота наша бурлацкая!
Я с тобою, хмель, спознался,
От родителей отстал.
Чужу сторону спознал,
Много нужи напримался!
Не за ум-разум схватился:
Я на Грумант покрутился.

Не успел он дотянуть голосом последней строчки, как в станке раздался топот пляски, хлопанье в ладоши и смех, да такой звонкий, ребячий смех, что у парня от этого звонкого, музыкального хохота выпал из рук смычок и сердце перестало биться. Пляска продолжается и хохот звенит все громче и громче. Залег у мужичка на сердце этот веселый хохот; дай, думает, вырублю огонька, да посмотрю, кто такой жив-человек тут потешается. Сказано — сделано. Ударил мужик огнивом по кремню; посыпались искры, зашипел трут, умолкли пляска и хохот; по-прежнему он один в избе, а ветер воет в снежных вершинах гор, а думка блазнит все хуже и хуже: вот, думает мужик, придет под окно упокойник, затрясет головою. Для ободрения себя мужик опять за то же; пропустя несколько строк песни, он пел под визг смычка, а прежде того огонь сунул в берестяный туес (бурак). Только б услышать, думает, открою туес: не уйдешь от меня, хорошая, и сердце так и порхается в груди: крепко хочется подсмотреть парню веселую плясунью.

Снова та же пляска, те же всплески. ладоней, а смех еще обольстительнее, еще вкрадчивее раздается то из того угла избы, то из другого, смотря по тому, откуда слышится топот пляшущей. Парень безотчетно, как угорелый, поднял с бурака крышку — и перед ним засверкала глазами молодая девка. Смотрит она, испугалась, а парень дрожит и бьется, как в лихорадке; уставил на нее глаза, и нет силы отвести ему глаз от этих сверкающих, как алмазы, голубых очей. Девка клонит голову, застыдилась, длинные русые кудри упали и завесили лицо ее, как пологом.

Опомнился мужичок. «Не нужись, хорошая: еще бы раз посмотреться с тобою из очей в очи, да в ту же пору хоть и умереть бы!» Ободрилась девка от этих слов мужика, отбросила голову назад: «Твоя воля, говорит ему, — твоя власть, если ты однажды увидел меня, то властен заставить меня хотя и век жить с тобою, а со мною тебе здесь жить будет не худо; только не покидай меня, не уезжай отсюда: бросишь меня на свое лихо; худа-хороша, а я сильна: тут и уйти тебе от меня будет некуда».

Села она к мужику в изголовье, уставила на него свои очи.

Или она была добрая сестра старухи, или он приглянулся ей, только, сказывают, она берегла и хранила его от цинги и от всяких нужд; закручинится ли мужик о промыслах, она, предупредительная, нагонит в его ловушки песцов такую силу, что ему дня в два не выносить их в станок с путиков; захочет ли скрипач выпить водки, она, еще не услышав его просьбы, наладит ему анкер рому и поставит в избушку: пей — не хочу. Кажись, чего бы еще не хватало мужику: ест сытно, пьет сладко, живет без работы, да еще такая подруга, что другой такой не найти, хоть весь белый свет обойти; нет, не живется мужичку вдвоем с девкой; что-то толкает, нудит и погоняет его за океан, на Русь, на родную сторону.

— Зачем ты плачешься на промыслы, на что тебе зверье, уж не хочешь ли ты, голубок, покинуть меня? — однажды сказала ему девка.

Чем дольше парень живет с девкой, тем скучнее, тем тягостнее ему кажется она; наконец, он начал бояться ее, а она, та же любящая, предупредительная, все более и более прилепляется к нему: любовь ее час от часу становится шире.

В один день прибежала она в станок веселее обыкновенного: «Порадей, Василий, — говорит ему, — у нас скоро будет сын; не покидай меня, голубок; ты начал тоскнуть и отворачиваешься от меня, не слушаешь меня, а я все та же».

— Выслушай, хорошая, — начал Василий, — прежде, когда я увидел тебя, я думал век прожить с тобою здесь, а теперь… на Русь хочу!..

Однажды при сильном северном ветре в Китовой губе стараются крестьяне как можно поспешнее нагрузить ладью шкурами, салом, гагачьим нечищеным пухом и проч.; ладья нагружена, паруса распущены, и она, как стрела, полетела на Нордкап. Уже она отплыла от острова верст на десять, как вдруг промышленники услышали визг, да такой пронзительный, что этот визг заглушил самый вой ветра в парусах. Потом они увидели что-то летящее по воздуху за ладьею. Летевший предмет упал близ самой кормы ладьи, и они узнали в нем младенца, прижитого Васильем с сестрою страшной старухи [2]»

Когда появляется солнце, оставшиеся в живых после объятий страшных сестер отваливают на карбасах в море. Карбас от полутора до двух сажен длины, на нем уходят вдвоем — рулевой и гребец, нередко за пятьдесят верст от берега; если замерзают, по очереди греются в гребях. Они не боятся, что их затрет льдом или потопит буря — «не те спины у груманланов» и все они «братия приборная».

Все же нередко вблизи Груманта находят карбасы с трупами закоченевших поморов. На вопрос Харитонова: что с ними делают, груманланы отвечали: «Тела рогот (роют) в воду, а карбаса прибирают».

Так все лето стреляют моржей (раньше их было много у Груманта), морских зайцев, нерп, редко белуг — в них очень трудно попасть, а специальных неводов из-за их громоздкости поморы тогда с собой не брали. Если встречается медведь — стреляют и его, но с опаской. Харитонов говорит о нем: «Этот зверь в воде весьма смел, тогда как на берегу бежит от отдаленного лая собаки и боится переступить на снегу через след лыжи охотника. Вместе с тем не испугается смять безоружного охотника, вышедшего зимою из станка. После первой, ранившей его пули на воде он направляет ход свой к карбасу, и горе охотникам, если они не успеют уплыть от ошкуя: наложивши лапу на борт лодки, он опрокидывает ее, и тогда уже этот джентльмен вод Северного океана не спросит, как нужно распоряжаться с охотниками».

К концу лета, в середине сентября, нагрузив ладью звериным салом, шкурами, гагачьим пухом и моржовой костью, груманланы отправляются обратно. Вы представляете себе, как после года цинги, жирника с ворванью, борьбы со льдами входят они в Двину и поднимаются к Архангельску! Харитонов живо описывает, как они пляшут и поют, пока ладья идет по Двине. К сожалению, из грумантских песен у него приведен только один отрывок:

Вот и в Датску приходили,
Все на гору выходили.
Мы товары выносили;
Мы товары в лавки клали.
И под эти все товары
Мы напитки забирали.
Ох! Напитки забирали.

И действительно, снова водка льется струей, пока не иссякнут 50—200 рублей (ассигнациями), которые получал груманлан за год работы. А потом — снова на Грумант.

В бесконечные темные месяцы, проведенные груманлинами в вязаньи и развязывании узлов, сложили они ряд легенд. Некоторые из них, приведенные у Харитонова, очень странны для русского фольклора и, вероятно, находятся под влиянием соседних скандинавов.

Любопытна легенда о Грумантском Псе, злом духе Шпицбергена, столь чуждая нашей мифологии, где собака — пособник человека.

«В воображении груманланов этот пес — создание злое и гордое. Груманланы говорят, что если партия промышленников при первом шаге на остров убьет оленя-самца и тело его бросит на утес, называемый «болван без шапки», то этим самым она, не скажу обезоружит, но несколько задобрит Грумантского Пса.

Грумантский Пес живет в каменных расщелинах утесов Шпицбергена, не скучая: он всегда окружен несколькими сестрами старухи-цинги. Иногда видят его промышленники в карбасе вместе с красавицами сестрами. Груманланы, описывая Грумантского Пса, представляют его совершенным человеком, не лишая и человеческих слабостей, как-то пьянства. Грумантский Пес, по рассказам крестьян, имеет способность гулять ветром по водам океана. Так, если у него оскудеет годичный запас вина, он перелетает северным ветром на Нордкап и выжидает там судов с ромом и спиртом. Когда суда, нагруженные этим добром, подплывают к Нордкапу, он надувает паруса их резким южным ветром, ломает снасти, разметывает суда по доскам и плавающие бочки с ромом и спиртом гонит волнами на свой каменный остров…

Крестьяне-промышленники нашли где-то на острове необъятной величины вертеп — пещеру, самой природой устроенную в каменных горах; живое воображение их сейчас же создало из этого грота банную каменку — и вот крестьяне рассказывают, что Грумантский Пес всякий праздник топит баню и парится в ней; что они видели каменку, которая была еще довольно тепла, и что будто подле каменки видели они соразмерные с каменкой охвостанные и опаренные веники (в то время как на острове нет вовсе леса).

Охотники сказывают, что некоторые из них снискивают особенную благосклонность Грумантского Пса.

Желающий снискать дружбу Грумантского Пса, ночью, во время новолуния, отправляется один в пещеру утеса «болвана без шапки», взявши с собою нож. Пришедши в пещеру, он очерчивает ножом около себя круг и втыкает нож вне черты круга; затем он слышит громкий собачий лай, исключая его, никому не слышный.

Спустя несколько времени, в глухую полночь, вбегает в пещеру огромный черный пес.

Тогда промышленнику остается только ходить за лаем его; ходя за этим чудным лаем, никому, кроме его, не слышным, он стреляет оленей столько, что не успевает носить их в избу; Грумантский Пес пригоняет в его ловушку несметное число песцов, наводит на меткое дуло его винтовки стада гусей, наводит самого его на широкие пространства гагачьих гнезд, богатых пухом, так дорого ценимым в продаже.

Если этот промышленник умрет на Шпицбергене, то тело его, зарытое в землю или засунутое в щель горы, лежит неповрежденным. Эти не сгнившие тела, лежащие, иные в земле, иные, при смерти зарытые в снег, на поверхности земли, слывут у промышленников еретиками. Один из промышленников сказывал, что сам он имел случай видеть подобное тело в одном из Разлогов гор: «лежит мужик с рыжею бородой, в сером армяке; я колонул прикладом пищали в лоб — бренчит, как деревина: дерево, дерево и есть».

В 1743 г. на Шпицбергене остались случайно зимовать четыре груманлана.

История их была так невероятна, что только после перекрестного допроса их в Архангельске и вызова двух из них в Петербург решился академик Леруа опубликовать записанные им с их слов рассказы.

Изданная сначала на немецком языке в 1768 г. эта книжка вскоре была переведена на русский, английский, французский, голландский и итальянский языки. В XIX в. несколько раз в популярных журналах передавали ее содержание, но все же эта история, одна из самых поразительных, сейчас почти забыта.

По русскому переводу 1772 г. я передам все существенное, сохраняя по возможности язык подлинника.

«В 1743 году вознамерился некто именем Еремий Окладников, житель города Мезена, что в Югории, которая составляет часть Архангелогородской губернии, снарядить судно и отправить на нем четырнадцать человек к острову Шпицбергену для ловли китов или моржей, коими россияне отправляют сильную торговлю. Целые восемь дней имели сии люди способный ветер, но в девятый день он переменился. Вместо того, чтобы им достичь западной стороны Шпицбергена, куда ежегодно ездят голландцы и другие народы ловить китов, прибиты они были к восточной стороне сих островов, а именно к Ост-Шпицбергену, который у русских известен под именем Малого Бруна, а собственно остров Шпицберген называется у них Большим Бруном. Лишь только они версты на три, или на половину немецкой мили к нему подъехали, как вдруг судно их запер лед, что им причинило весьма великую опасность. Они начали думать, где бы им перезимовать; тогда штурман припамятовал, что некоторые мезенские жители вознамерились однажды перезимовать на оном острове и для того взяли с собою из города приготовленный к постройке хижины лес, привезли его туда на своем судне и будто действительно она построена в некотором расстоянии от берега. По сим штурмановым речам приняли они намерение прожить здесь зиму, ежели означенная хижина, как они уповали, еще цела. Ибо они ясно видели, что каким-нибудь случаем погибнут, ежели останутся на море. Чего ради отправили четырех человек с судна искать оной хижины и других к перезимованию потребных вещей, ежели еще можно того надеяться. Оные назывались: штурман Алексей Гимков и три матроса — Иван Гимков, Степан Шарапов и Федор Веригин…

Как сей остров был совсем пуст и необитаем, то им непременно надлежало снабдить себя оружием и съестными припасами. Но, с другой стороны, принуждены были они почти целую милю идти по льдинам, волнением и ветром костром наметанным; отчего они имели в пути сколько опасности, столько и трудностей. Следственно, им не должно было много при себе иметь грузу, дабы не провалиться и не потонуть…

После сих размышлений взяли они с собою ружье, рожок с порохом на двенадцать зарядов и на столько же пуль, топор, маленький котел, двадцать фунтов муки в мешке, огнянку и несколько труту, ножик, пузырь с курительным табаком и каждый по деревянной трубке. С сим малым оружием и запасом прибыли они на остров…

Тут начали они по нем ходить, и нашли в скором времени ту хижину, которой искали: оная построена была от берегу почти на четверть мили в расстоянии. В длину имела она около шести сажен, а в ширину и в вышину по три. При ней сделаны были сени, или передняя горница, шириною сажени в две, следственно, были в ней и двои двери: одни для затворения сеней, а другие для затворения хижины, и сие весьма много способствовало к тому, чтобы тепло не выходило из горницы, когда она истоплена будет. Наконец, была в сем покое и глиняная русская печь без трубы, которая служит не только для варения кушанья но и для нагревания избы и на которой можно ложиться, как обыкновенно делают крестьяне в России, когда холодно…

Обрадовавшись, что нашли сей шалаш, который, будучи давно построен, от ненастья и худой погоды несколько поврежден был, переночевали они в нем так спокойно, сколько можно было. Поутру на другой день пошли они на берег, чтобы пересказать своим спутникам о своем счастии, чтобы вынести из своего судна съестные припасы, всякое оружие и, словом, все те вещи, которые почитали нужными для препровождения зимы на сем острове…

Легче будет себе представить печаль и уныние сих несчастных людей, нежели оное изобразить словами: пришед на место, где они вышли на берег, увидели только отверстое море и совсем не нашли льду, которым оно накануне покрыто было, но к самому большему своему несчастию не увидели и судна. Поднявшаяся в прошлую ночь жестокая буря причинила сие великое бедствие. Думать можно, что или стеснившие судно льдины разломались и, с стремлением наперши, разрушили его; или они умчали его с собою в пространное море; или оно от какого-нибудь другого случая погибло; довольно, оно пропало совсем из виду. Но как не получили они об нем и в следующее время никакого известия, то можно несомненно заключить, что оно каким ни есть случаем погибло; и как сие обстоятельство удостоверило их, что им нет больше надежды оставить сего острова, то возвратились они с великою печалию назад в свою хижину…

Первое их старание и упражнение состояло в том, как легко поверить можно, чтобы сыскать себе пропитание и жилище. Двенадцатью зарядами пороху, который они при себе имели, получили они в короткое время двенадцать сайгачей, или диких оленей, которые, по их счастию, находились в великом числе на том острове».

Дальше Леруа описывает северных оленей, затем передает, как удалось поморам починить избу и проконопатить ее мохом. Следующая задача была достать топливо.

«Стужа бывает в сих странах несносная, почему и не может земля произрощать не токмо больших дерев, но ниже малого кустарника. Сей недостаток в лесу приметен стал сим несчастливым мореходцам, как скоро они походили по оному острову, от чего они по причине стужи думали умереть…

Однако, по счастию их, прибиваемы были к берегам сего острова отломки от судов, кораблекрушение претерпевших, который случай снабдил их дровами довольно на первую зиму. Подобно и в следующие годы пользовались они ими с гораздо большею отменою: морские волны прибивали к ним целые деревья и с кореньями, но они не ведали, где сии дерева выросли. Сие не столько невероятно будет казаться, ежели принять в рассуждение то, что объявляют разные путешественники, которые принуждены были перезимовать или в Новой Земле, или в других еще далее к северу лежащих землях. Ничто так не подавало |Сим бедным людям с начала их заточения толикой помощи, (как доска, л которую вбит был железный крюк и несколько гвоздей, имевших в длину от 5 до 6 дюймов и надлежащую по длине толщину; также другие доски, при которых находились разные железные вещи, оставшиеся,»к сожалению, от некоторых кораблей, кои претерпели несчастие и в сих отдаленных морях разбиты. Сию неожидаемую помощь увидели они в самое то время, как не стало у них пороху и как они почти всех убитых оленей съели и думали с голоду умереть. С другой стороны, толикого же уважения достойное счастие они получили тем, что на берегу острова нашли елевой корень, имевший почти совершенную фигуру лука-Нужда побуждает обыкновенно к трудолюбию. Приметили они, что можно было им превратить помощию своего ножа тот корень в настоящий лук, который они действительно и сделали. Но сперва казалось им трудно сыскать тетиву, чтобы его натягивать и накладывать стрелы; о сем начали они между собою рассуждать и вознамерились сделать сперва только две рогатины для своей обороны от белых медведей, которые гораздо лютее обыкновенных и коих надобно им было всеконечно опасаться. Делание же стрел и сыскание тетивы для напрягания своего лука отложили они до другого времени. Но чтобы ковать железо для рогатин и стрел, то весьма нужен был им молоток, и вот каким средством достигли они в том желаемого».

Они сковали из найденного крюка молоток, потом при помощи его рогатины и стрелы.

«С оными рогатинами, которые можно назвать и копьями, приняли они намерение учинить нападение на одного белого медведя, которого и убили, но с великою опасностью».

Из жил этого медведя они натянули тетиву на свой лук, и в течение шести лет добывали с помощью этих орудий оленей, черных лисиц и песцов. Всего убили они стрелами до 250 оленей.

«Что ж касается до белых медведей, то хотя они и убили их целый десяток, однако завсегда подвергаясь великой опасности. Сии звери имеют ужасную силу, ибо когда островитяне должны были им сопротивляться, то они. обороняли себя с великою отважностию и на одного токмо) первого, о котором я упомянул, учинили они сами нападение; других же девять убили они, обороняясь от их нападения; ибо некоторые из них были столь смелы, что ломились силою к ним в хижину и хотели их растерзать. И хотя все сии звери, которые к ним приступали, не одинаковую имели и оказывали смелость, или для того, что не очень голодны были, или потому, что от природы не весьма были свирепы; ибо одни из них, пришед к избе, обращались в бегство от крику, который поднимали сии люди, приготовляясь к отогнанию их; однако же со всем тем причиняли они сим людям нападениями своими несказанный страх, так что они, какая б нужда им ни была, не смели выходить из избы по одиночке и без рогатин, коими бы обороняться могли от сих злых зверей, коих хищности беспрестанно должны были опасаться…

Всех к пробавлению жизни средств вдруг изобрести не можно, но обыкновенно отворяет нам глаза нужда и приводит на ум такие вещи, которых бы в другом случае совсем и вздумать не можно было. А что сие примечание справедливо, то многими опытами изведали сии люди. Они принуждены были нарочито долгое время есть почти совсем сырое мясо и притом без соли, которой совсем у них не было, и без хлеба. Безмерная стужа в сей стране и разные неуютности не дозволяли им надлежащим образом варить мясо: в хижине у них была только одна русская печь, следовательно, в ней не можно было ставить котлов. С другой стороны, претерпевали они великий недостаток в дровах и потому не могли топить двух печей; ибо ежели бы разводить им огонь и на дворе, то бы от того не могли пробиваться дровами для своей хижины. Наконец, беспрестанный страх и опасение от белых медведей препятствовали им стряпать кушанье на дворе; но, положим, что они, несмотря на все сии препятствия, и приняли бы сие намерение, однако не могли бы того продолжать, как разве малую часть года, ибо, представив безмерную стужу, которая почти всегда в сем климате стоит, долговременное отсутствие солнца, которое погружает несколько месяцев все в глубокую темноту, невероятное множество снегу, который здесь зимою почти всегда выпадает, и продолжающийся иногда дождь; о коих обстоятельствах я после говорить буду, без сомнения принудили бы их в скором времени переменить свое намерение, ежели бы они то и приняли. Итак, чтобы отвратить недостаток в дровах, который их принуждал есть сырое мясо, вздумали они обвешивать оным свою хижину, которая, как я уже упомянул, каждый день была наполняема дымом, восходящим вверх почти на ровень с сидящим человеком, и как она служила им некоторым образом вместо коптильны; то развешивали они мясо на палочках, в верхней части кровли укрепленных так что медведи не могли его доставать. И так висело оно у них все лето на вольном завсегда воздухе, от чего так хорошо высохло, что заступило место хлеба, и тем способнее было им есть другое мясо, которое надлежащим образом не уваривалось. Сделав сей опыт и приметив, к великому своему удовольствию, что он по их желанию удачен, продолжали таким образом и во все свое пребывание умножили свои запасы, сколько можно было».

Ели они все, что удавалось убить — и оленей, и лисиц, и песцов, и медведей, которых находили не хуже говядины. Пили только чистую воду. Однако, снабженные топливом, жилищем и пищей, наши поморы все же не могли считать себя спасенными: им угрожал еще самый, самый злой врат — цинга.

«Цинга есть такая болезнь, которою обыкновенно одержимы бывают мореплаватели, причем примечено, что она имеет свое действие тем сильнее, чем ближе подъезжаешь к полюсу, причину ж тому должно приписывать или стуже или другим неизвестным нам обстоятельствам. Но как бы то ни было, однако сии бедные люди, будучи подвержены оной скорби и пришед совсем в отчаяние, не пренебрегли того средства, которое почитается за способное к отвращению оного лютого недуга.

Сей способ показал своим спутникам Иван Гимков, которому много раз случалось зимовать на западном берегу Шпицбергена. Он говорил им, что должно: 1) есть сырое и мерзлое мясо, разрезавши его на мелкие кусочки, 2) пить совсем теплую оленью кровь, как скоро его убьешь, 3) делать сколько можно движение телу, 4) есть сырой ложечной травы (Cochlearia), по стольку, сколько можно будет, ибо сие растение одно токмо, да и то в нарочито малом количестве здесь попадается. А можно ли помощию сих средств освободиться от цинготной боли, о том пусть доктора врачебной науки рассуждают, что ж касается до движения, то каждому известно, что оное надлежит иметь тем, кои должны опасаться сей болезни или оною уже одержимы; впрочем, всяк знает, что ложечная трава имеет сильное действие в излечении цинги, но какого бы свойства дело сие ни было, однако опыт доказал, что помянутое средство имеет над сею немощию свое действие. Трое матросов, употребляя оное, избавились совершенно от сей скорби, а понеже они действительно гонялись часто за сайгачами и лисицами, то и привыкли ж скорому беганию, особливо ж Иван Гимков, младший из них, приобрел такую легкость, что он выпереживал самую быструю лошадь, что я видел своими глазами.

Четвертый, по имени Федор Веригин, показывал всегда непреодолимое отвращение от оленьей крови; сверх же того он был непроворен и весьма ленив и оставался всегда почти в хижине. С самого начала прибытия его на остров впал он в сию болезнь, а в следующее время усилилась оная в нем так жестоко, что он почти шесть лет в бессилии и несносном страдании препроводил. В последние годы своей жизни лежал он беспрестанно в постели, у него недоставало больше сил, чтобы встать прямо, и ниже он не мог привесть рук ко рту. Сие принудило его спутников кормить его до самой смерти, подобно как новорожденного младенца».

Леруа пытается выяснить на основании современной ему медицины, насколько правильно лечение цинги, применявшееся Гимковым; он сомневается, чтобы употребление сырого мяса и крови было полезно, и предполагает что главное — это пребывать в непрестанном движении. Он приводит и следующее курьезное мнение одного эксперта:

«Но сие еще не все; как я издаваемое теперь в публику свое сочинение прочел г. доктору Батигну, то он мне при сем случае сказал, что звериная кровь, ежели ее пить совсем теплую, может быть способна не токмо к охранению от сей болезни, но и к излечению оной, потому что она летучим своим свойством густую влажность и соки может отвратить и разбить. Он говорил, что сия скорбь происходит от недовольного обращения влажности и соков, кои, испортившись, самую кровь заражают».

Удивительно, как практика поморов предвосхитила заключения, к которым медицина смогла прийти только в XX в., после открытия витаминов!

К сожалению, я не могу за недостатком места полностью привести ряд страниц, где Леруа описывает, как поморы должны были хранить все время огонь и сделали из глины сосуд, в котором непрерывно горело у них оленье сало. Но сосуд протекал, и они придумали обмазать его тонким слоем муки. Светильню делали они из своих порток и рубах. Постепенно пришлось им начать выделывать сапоги, шубы и платье из шкур оленей, сделав для этого иголки и шилья, сучить нитки из жил — проделать, одним словом, всю обычную робинзониаду.

Но их жизнь отягчалась посещениями медведей, привлеченных оленьими тушами, лежавшими у дома; очень часто обильный снег заваливал избу до крыши, так что они вылезали через отверстие в кровле передней горницы. Правда, их развлекало северное сияние, «кое много способствует к прогнанию страшных мечтаний, от густой мглы происходящих, которая в сих местах в столь долгие ночи все покрывает».

«Ежели бы не уныние, которое обыкновенно спутешествует уединенной поневоле жизни, и ежели бы не обеспокоивали их чинимые иногда размышления, что их оное преодолеть может и, следственно, они неизбежно от того умереть будут должны, то бы они имели причину быть довольными все, кроме одного штурмана, у которого была жена и трое детей; он как-то сам мне сказывал, ежечасно думал об них и тосковал о разлучении с ними».

Но все же житье поморских Робинзонов не было так радужно — ведь солнца не было видно со дня св. Дмитрия (26 октября) и до начала великого поста. Леруа точно выяснил путем подробного расспроса, как велика продолжительность полярной ночи на Малом Бруне, и, сверив с астрономическими данными, увидал, что цифры, сообщенные Гимковым, достаточно точны и подтверждают пребывание его на острове. Еще много подробностей о рельефе острова, о животном мире его, о промыслах сообщили Леруа поморы, но мы перейдем к последней главе — их спасению.

«Несчастливые сии люди прожили почти шесть лет в сем печальном жилище, как упомянутый уже Федор Вериги и умер, который перед смертию только был слаб и претерпевал жестокое мучение. Сия смерть, которая хотя и избавила их от старания ему служить и его кормить и лишила печали, чувствуемой, видя его страждуща без помощи, однако ж была для их весьма чувствительна. Они усмотрели также, что число их уменьшается, и осталось их только трое. Но как он умер зимою, то выкопали в снегу такую, яму, какую им сделать можно было, и положили его тело в нее, укрывши хорошенько, дабы не пожрали его белые медведи.

Наконец, думая каждый из них оказать сей последний долг и прочим своим товарищам или от оных себе получить, усмотрели они противу чаяния 15 августа 1749 года российское судно.

Сие судно принадлежало некоторому купцу, находящемуся в числе таких людей, кои последуют, как они говорят, старой вере и потому староверами называются. Сие почитается в России великою ересью, и сообщники оной называются у россиян раскольниками, что означит отступивших от веры.

Хозяин оного судна прибыл в Архангельский город, отправил его в Новую Землю, чтобы перезимовать, но, по счастию наших матросов, предложил господин Вернецобер ему отослать оное лучше к Шпицбергену для зимования, которое предложение наконец он по многим отговоркам и принял.

Как они находились в пути, то ветер сделался им противен, судно не могло приехать к тому месту, куда оно назначено было, а прибило его к той стороне Шпицбергена, где наши несчастливцы обитали. Сии, усмотрев его, поспешили разложить огни на возвышенных местах, находящихся не в дальнем расстоянии от их жилища, и прибежали к берегу с копьем, на коем воткнута была сайгачья кожа. Те, кои на оном судне находились, приметив сей знак, заключили, что на сем острову находятся люди, кои просят у них помощи; чего ради и остановились перед оным.

Тщетно было бы описывать радость, которую почувствовали сии бедные люди, увидя нечаянно свое освобождение. Они начали говорить с начальником сего корабля, вступили к нему в службу и уговорились заплатить ему 80 рублей, когда отвезет со всем их имением в отечество. Таким образом положили они на корабль 50 пудов сайгачьего сала, множество кож, как сих зверей, так и белых и черных лисиц, и те десять, кои они содрали с убитых ими медведей. Они не позабыли взять с собою свой лук, стрелы, копья или рогатины, также негодный топор, испорченный нож, шилья, иглы, которые лежали в костяной коробочке, ими искусно помощию ножа сделанной, жилы белых медведей и сайгачей, словом, все свои пожитки.

Они прибыли благополучно 28 сентября 1749 года в город Архангельский, прожив шесть лет и три месяца в том уединенном месте…

Прибытие в оный город штурмана едва не сделалось пагубным его жене да и самому ему. Оная в то время стояла на мосту, как судно приставало, и узнала своего мужа, коего она нежно любила и коего, не видя долгое время, почитала уже мертвым и оплакивала. Вышед из терпения и не дождавшись, пока он сойдет с судна, скочила она по неосторожности с мосту в воду, дабы поспешить в его объятия, но едва тут не утонула…

В заключение сего должен я упомянуть, что сии люди, кои толь долгое время без хлеба жили, с трудом могли оный есть. Они жаловались, что оный тяжело раздувает брюхо. То же самое говорили они о напитках и пили только для того чистую воду».

Вернецобер, директор конторы при сальном торге, отослал все вещи, сделанные поморами, графу Петру Ивановичу Шувалову, «коему блаженныя и вечнодостойныя памяти государыня императрица Елисавет Петровна пожаловать соизволила китову ловлю» и от которого зависели промышленники. Шувалов передал все Леруа, и надо надеяться, что где-нибудь сохранились эти любопытные памятники русской выдержки и выносливости.

Эти красочные эпизоды из жизни груманланов на Шпицбергене дают нам яркое представление о мужественных русских людях, которые вели борьбу с суровой природой на угрюмых, холодных островах, в пургу, в ненастье, не оставляя своих плаваний и походов за зверем.

Нам зримее, понятнее становится их тяжелая жизнь, их скромный героизм и незаметные ежедневные подвиги.

Примечания:

1

Противоцинготные средства.

2

Приключение это рассказывают различно; описанное Харитонов слышал от грумаланов дер. Шихеринской.