Эволюция святости 19 октября 2009

Анатолий Кузичев. Прошлую нашу беседу мы озаглавили «Рождение святости в Византии», и эволюционным путем мы дошли до блаженных / юродивых.

Дмитрий Ицкович. Единственное, что меня смутило - а ) то, что вы недорассказали второй исторический анекдот, и б) – то, что вы упомянули каких-то женщин. Которые переодевались в мужчин, и назвали их трансвеститами. Бывало и такое, что ли?

Сергей Иванов. Ну, ведь такова была и Ксения Петербургская (1), недавно канонизированная.

Ицкович. Трансвеститы – простите, что перебиваю – не в смысле сексуального поведения….

Кузичев. Конечно, не все трансвеститы – святые.

Иванов. Ну вот я недавно нашел в Российской государственной библиотеке славянский текст, его византийского оригинала не сохранилось, и благодаря этому мы знаем о новой святой, Евпраксии Олимпийской, еще одной «трансвеститке» конца VIII века, - естественно, мы этому слову не придаем никакого современного звучания. Ну как еще это назвать, если это женщина, которая облекается в мужское платье?

Кузичев. Или наоборот, мужчина, который облекается в женское?

Иванов. Такой случай только один мне известен, в основном, это женщины.

Ицкович. А какой случай в обратную сторону?

Иванов. Он даже по имени не назван, еще один жанр агиографии, о котором я пока не говорил, - так называемые «душеполезные истории», когда рассказывается просто какой-то эпизод про некий монастырь, и там говорится, что мужчину-монаха подозревали в том, что он находится в связи с женщиной. А потом выяснилось, что это он сам переодевался в женское платье. Но мы даже не знаем имени этого человека. А вот дамы, которые переодевались в мужское платье, – у нас их более десятка. И они все прославлены, во всех менологиях, в календаре современном они существуют. Несмотря на то – подчеркиваю, – что Вселенские соборы это категорически запрещали. Т.е. тут сложная диалектика – в принципе нельзя, но кому-то можно. Потому что это не впрямую все, и это не прямые образцы для подражания. Значит, эти святые нарушают все: они нарушают каноны, все приличия, все представления о морали – они делают вещи чудовищные.

Долгин. Только юродивые?

Иванов. Нет, вот трансвеститы тоже нарушают каноны.

Ицкович. Но трансвеститы – юродивые, в основном?

Иванов. Нет, обычно это дама, которая переоделась в мужское платье, пошла в мужской монастырь, всю жизнь так прожила. А потом, когда она умерла, ее стали обмывать, - ой, батюшки! Она оказалась женщиной. Обычно так выглядит житие женщины-трансвестита. А юродивые нарушают все на свете, обычно наряду с этим развивается и агиография просто святых, обычных людей. Например, патриархов. Патриарх – хороший человек, его все любили, вот он умер, написали его жизнеописание. Это только начинается в раннее византийское время, а потом, в средневизантийское наращивается этот упор на то, что давайте мы прославим просто нормальных хороших людей, благочестивых.

Долгин. В чем выражается их святость? Просто в благочестии?

Иванов. Вот, в чем выражается святость – это хороший вопрос. И тут пришло время сказать, что никаких формальных условий канонизации не существовало.

Ицкович. Я даже уточню: никакой формальной прижизненной святости не существует и сейчас, и в нормальном православном сознании нельзя жить святой жизнью. Можно жить, подражая святой жизни. Но неизвестно, что из этого получится.

Кузичев. Коли уж мы употребили слово «формальный» - а потом, когда принимается решение, о том, что теперь этот человек – святой…

Ицкович. Оно не принимается просто так. А на основании…

Иванов. Оно не принимается. Я об этом вам и толкую.

Кузичев. Ряд формализуемый?

Иванов. Вот тут расходятся пути западного и восточного христианства. Потому что, действительно, западное идет по пути формальной канонизации, которое доводится до того, что заседает комиссия, сначала происходит беатификация (2). Это первая стадия…

Долгин. Т.е. статус блаженного.

Иванов. Создается комиссия, там есть кардинал - он назначается «адвокатом дьявола». Все знают это выражение, но не знают, откуда оно пришло. Кардинал этот должен собрать все возможные порочащие сведения про кандидата и выступить активно на этом процессе. Это такой формальный процесс. Понятно: это восходит к тому, что западное христианство вообще гораздо больше опирается на римскую юридическую традицию, а восточное - на греческую метафизическую философию. И это различие начинает сказываться довольно рано. Уже в V-VI веках заметны некоторые различия в подходе между восточным и западным христианством. Хотя пока что оно совершенно едино. Тем не менее, ощущение того, что такое святость, немножко начинает расходиться. Ощущение восточно-христианское состоит в том, что мир напоен святостью, что святость как-то размазана в мире и ждет только момента, чтобы излиться на человека, может быть, даже против его воли. Это очень важно. Например, была очень популярна в восточном христианстве история о том, как некий разбойник решил ограбить женский монастырь. И он оделся монахом, пришел в этот монастырь, чтобы там заночевать и открыть двери своей шайке. Все монахини вышли и говорят: «Батюшка, да ты святой!» Он смущается и говорит: «Нет-нет, я так просто». Они говорят: «Нет, ты святой, дай нам ноги твои обмыть». Этой водой излечивается – к величайшему удивлению разбойника – паралитическая монахиня. Он говорит: «Если уж хотите знать, я не только не святой, я вообще убийца, разбойник, я пришел вас ограбить». Они говорят: «Ты на себя наговариваешь от великого смирения». Он: «Да, правда-правда». История эта о том, что святость сама выбирает, на кого ей излиться, а человеческие усилия имеют вторичное значение. На Западе, наоборот, это результат огромной работы, которая приводит к святости. И в этом смысле они расходятся. На востоке парадоксальность не мешает ничему, потому что святость излилась, и ее не заберут назад, хоть ты даже устраивай дебош во время богослужения, ничего с тобой не сделается.

Кузичев. На Западе есть такое выражение – я был на нескольких свадьбах, и у них есть такое устойчивое словосочетание – «labour of love». А это получается, «labour of святость».

Иванов. Ну, если хотите. Так вот, на Востоке-то нет не то что адвоката дьявола, но и вообще какого-либо формального утверждения кого-либо святым. Нет до ХIV века. В течение всего тысячелетия это спонтанный процесс.

Долгин. Кто кого хочет, тот того и считает святым.

Иванов. В том и вопрос: Кто хочет? Всегда есть какой-нибудь ученик, который хочет прославить своего учителя. Он пишет житие, и. если оно понравилось, кто-то его переписал, начал переписывать... Потом кто-то в первый раз пришел на могилу. Случилось чудо. Потом другие пошли.

Ицкович. Так не происходит. На могилу ходят все время. Если человек, который был заметен и про него известно, что это был важный человек, то на него могилу ходят, и это происходит параллельно с агиографией. Я думаю, что здесь ничего не поменялось.

Долгин. А вот как часто ходят – это и есть важный показатель.

Иванов. Да. Общество нуждается в каких-то святых. А в каких-то других – не нуждается. Очень сложно сказать почему. Вдруг в какой-то момент случилась точка кристаллизации - и началось массовое поклонение. Иногда церковь смущается, и начинают появляться постановления патриархата о том, что «житие Кирика и Юлиты извращено еретиками и мы запрещаем его переписывать», Или «Житие Петки Тырновкой - она же Параскева Эпивацкая – написано хамами и неучами, мы запрещаем распространять этот культ». Не помогает. Обычно, если этот культ, действительно, мощный и если он прет снизу, то с запретом ничего не получается.

Кузичев. И если не получается, церковь смиряется?

Иванов. Обычно да.

Ицкович. Потому что святость проявляет себя. Чудеса на могилах творятся, мощи распространяются…

Иванов. Ну, вы это перевели в неакадемический ракурс. Чудеса совершаются там, где есть условия, чтобы они могли свершиться. Как мы знаем, даже Иисус в Назарете «не совершил многих чудес по неверию их». Для историка культуры чудо есть показатель общественной готовности поверить в чудо. А бывает – и мы знаем такие случаи, – когда какой-нибудь настоятель монастыря хочет прославит своего предшественника. Вот какой-нибудь Симеон Новый Богослов в конце Х века своего духовного учителя, Симеона Благоговейного, объявляет святым, велит икону писать. Пишет житие, пока это все происходит в монастыре, все нормально. Когда он начинает устраивать шествие по городу, власти (я, конечно, не цитирую, а передаю по смыслу) спрашивают: «Простите, а кто сказал, что он святой?» - «Я сказал, что он святой». Выходят против него представители истеблишмента, Стефан Никомедийский. И говорит: «Ничего подобного. Ты – никто, а у нас тут централизованное государство и вертикаль власти». А он: «А Симеон – святой, что хотите, то и делайте со мной». И его отправляют в ссылку, а этот культ уничтожают.

Кузичев. И уничтожили?

Иванов. Да.

Долгин. Т.е. так произошла централизация культового производства.

Иванов. И вот, очень важно, что тут – двуединый процесс. Во-первых, создание текстов. Чем, собственно, я интересуюсь. Я филолог по образованию, мне это интересно. И второе – социальное: как развивается этот процесс. На этот процесс оказывает влияние житийная литература, но бывает, что и нет о святом никаких текстов, и только задним числом говорят, что, наверное, этот был святой такой-то…

Кузичев. Есть же даже anonimus.

Иванов. Да, идут от культа к тексту и задним числом придумывают ему биографию. Иногда бывает наоборот. Параллельно замечу, что на современный взгляд литература житий кажется стереотипизированной. Банальной, клишированной, но на самом деле это самая живая часть византийской литературы. Максимальное количество сведений, которые мы знаем о повседневной жизни в Византии, мы узнаем из житий святых, а вовсе не из каких-либо других сочинений.

Долгин. Т.е. это, кроме всего прочего, можно посоветовать как источник по истории повседневности в Византии.

Иванов. Да. Это не «можно посоветовать», это и является таким источником. Основателем этого подхода - я горд это сообщить – является русский ученый Рудаков, который, к сожалению, в очень неудачном для науки 1917 году опубликовал монографию на эту тему, она недавно переиздана. Рудаков совершенно изумительно исследовал жития с точки зрения того, что они нам дают для понимания повседневной жизни. Чтобы заиграло чудо, оно должно стоять на фоне быта, и этот быт должен быть узнаваем читателем. Поэтому они его воспроизводят с любовью и в больших деталях. Поэтому это первоклассный источник. Нужно понимать, что житие, будучи литературой массовой, подчиняется ее законам. Странно предъявлять претензии в стереотипизированности - притом, что никто не упрекает, например, детектив в том, что так всегда и неизменно сначала совершается преступление, а в конце мы точно узнаем, кто убил. А если это вдруг не так, если это не самое главное, тогда это не жанровая литература. Вот «Братья Карамазовы» в каком-то смысле детектив, но поскольку мы понимаем, что это там не важно, это не жанровая литература.

Кузичев. Кстати сказать, там был старец Зосима.

Иванов. Зосима. Да, а еще там был Феропонт, который, действительно, важная фигура, потому что Зосима представляет собой явление, не имеющее аналогов в Византии, старчества в Византии не было, а вот Феропонт представляет собой юродивого. И вот этот образ работает с оглядкой на житийные византийские образцы. Но давайте посмотрим, какая удивительная эволюция совершается, как эволюционирует образ святого в византийских текстах, которые до нас доходят. Фокус внимания начинает сдвигаться от людей невероятных - к людям обычным. Все больше среди святых становится настоятелей монастырей, каких-то начальников – ну, они творят добро, милостыню дают… есть крепкие хозяева. Например, какой-нибудь Филарет Милостивый, он даже и чудес никаких не совершает, он просто щедрый нищелюбивый человек. А вот, Мария Новая вообще объявлена святой, потому что ее муж убил из ревности. В житии говорят, что без оснований. Она почему святая? Потому что просто была благочестивая женщина. Но вот муж попался ревнивый.

Долгин. Т.е., строго говоря, идет постепенно к тому, чтобы святые могли служить образцами жизненного поведения.

Ицкович. Бытового.

Иванов. Да. И даже бытового поведения. И вот эта эволюция приходит к тому моменту, когда церковные власти понимают, что нужно все-таки создать образцовый свод житий. И в конце Х века начинается так называемая метафрастовская реформа (3), когда все жития пересматриваются церковными властями, какие-то жития выбрасываются. Какие-то переписываются, и, что интересно, выглаживаются. Из них выглаживается все парадоксальное. Все из ряда вон выходящее. И нам дан полный свод – круглогодичный цикл почитания. Интересно, что это движение со стороны церковной власти, которое как бы хочет сказать: «Все, хватит. Сколько у нас есть святых в этом своде, столько их и достаточно, новых святых нам не надо». Это не говорится прямым текстом, но в подтексте это есть. И это не остается без ответа: низовое сознание отвечает на это возникновением житий невероятных, парадоксальных. Кстати, все эти удивительные жития немедленно были переведены славянами, поскольку это было в период активных связей со славянами. Житие Василия Нового, житие Андрея Юродивого, самое знаменитое, житие Нифонта Константианского – это жития парадоксальных, скандальных святых.

Долгин. Т.е. снизу опять идут опять отнюдь не образцовые варианты?

Иванов. Да. Низы отвечают на это очень активной деятельностью. Я условно говорю: «низы», я уверен, что те, кто пишут жития по 200 страниц, это отнюдь не низы, которые едва умеют писать. Это люди, так или иначе принадлежащие к истеблишменту. Или, по крайней мере, владеющие пером хорошо, И там происходят невероятные вещи, например, Нифонт Константианский - это мальчик из провинции, которого привезли в столицу, отдали, как Буратино, в школу, а он вместо этого связался с дурной компанией, покатился по наклонной плоскости, в результате связался с гомосексуалистами и пал совершенно низко. А потом начал выкарабкиваться из этого. И это неслыханная вещь, потому что до этого святые рождались святыми, они были напоены святостью. А тут нам показан человек, который идет, оступается, снова пытается идти, а потом совершенно невероятной силы страниц 10 текста – просто невозможно поверить, что они написаны 1000 лет назад – он начинает сомневаться в бытии Божьем. К нему приходит дьявол и начинает говорить: «Бога нет. Ну докажи мне, что Бог есть, ну где он, ну покажи, я сам в него поверю». И святой плачет и затыкает уши, а дьявол ходит вокруг и говорит: «А нету Бога». И Нифонт говорит: «Господи Христе, помоги мне». А дьявол: «А откуда ты взял, что Христос есть? Ты что, с ума сошел, все же естественным образом происходит, все от естественных причин». И эти диалоги с дьяволом – это невероятной мощи документ. И все это пишется ровно тогда, когда церковное начальство уже решило, что хватит, больше не надо нам святых. И все-таки все приходит к тому, что, в конце концов, господствующая культурная тенденция начинает побеждать. Она постепенно вытесняет идею новой святости – ну, за «новую святость» боролся и тот самый Симеон Новый Богослов, о котором я упоминал выше – он тоже хотел прославить современника. И эта тенденцию к «припомаживанию», к созданию неопасной, невзрывной агиографии ведет к тому, что удельный вес агиографии резко падает. Агиография – это самый массовый жанр, я это еще раз хочу подчеркнуть, максимальное количество рукописей до нас дошло, просто огромное. Житие Андрея Юродивого дошло чуть ли не в сотне списков – а оно очень длинное.

Ицкович. Но здесь это связано еще и с тем, как стремились сохранять. Понятно, что житийная литература сохранялась с большим пиететом и старанием, чем что бы то ни было еще.

Иванов. Новые святые появляются в Византии и после рубежа Х-ХI веков, но их гораздо меньше, чем раньше.

Кузичев. Я хотел бы спросить, потому что я немного запутался: мы были на развилке восточной и западной трактовок и на пути к формированию восточного типажа – а сейчас мы снова пришли к этому «labour of святость», к труду, человеку идущему, оступающемуся, сомневающемуся…

Долгин. Это не «труд святости», это просто противоречивость человеческой натуры.

Кузичев. Да, это немножко другое. Не то же, что он должен совершить какое-то позитивное усилие для этого, этого как раз нет, он остается, в общем, странным святым.

Иванов. Вот икона. Она по определению двумерна, она не претендует на трехмерность. Невозможно зайти сбоку. Таким же был и святой в своем житии. А вот житие Нифонта удивительно тем, что оно позволяет проникнуть в лабораторию, понять, как герой эволюционирует. Человек становится многомерен. Обычно святой двумерен.

Долгин. Там появляется психологизм.

Иванов. Да, и это психологизм. Который вообще приходит в византийскую литературу в ХI веке. И мне кажется, что житие Нифонта просто немножко предваряет традицию. Потом приходят великие писатели, например, Михаил Пселл (4), величайший писатель ХI века. Он пишет житие одного старого святого. Если его внимательно прочитать, то окажется, что он ему сообщил почти все черты собственной биографии. Т.е. это такая автоагиография получается. Он самого себя инвестирует в этого святого. Начинаются в агиографии разные сложные процессы, при этом она сама начинает уходить на второй план литературы. Сокращается количество и житий и святых. Важно отметить, что в главном Синаксаре (6) константинопольской церкви, который включает в себя всех святых – это гигантский труд, он дошел до нас в нескольких десятках рукописей – только в одной из них однажды одним словом упомянут Андрей Юродивый, просто имя. Это две разные сферы: с одной стороны, сфера народного почитания, а с другой – официальная святость, которая существует отдельно. И в этом смысле, в ХII веке очень логичным образом интеллектуалы начинают гнушаться экзотическими формами святости. И никто иной, как митрополит второго города империи – Фессалоник – Евстафий Солунский (7), пишет очень язвительный текст - он издевается над эксцессами святости: над грязнулями, теми, которые ходят грязные, носят вериги, хотят на столб вскарабкаться – но на самом деле ясно, что ему эта концепция неприятна вообще. Причем, неприятна и в социальном плане, как что-то низкое. Недостойное высокой культуры.

Долгин. А не может быть, что это относится только к попытке подражать святости в жизни?

Иванов. Да, конечно. Они иногда начинают писать жития каких-то прошлых святых. Но вокруг себя они святость изгоняют. С юродством это происходит. На него объявляется настоящий крестовый поход. Конечно, под тем предлогом, что это «лжеюродство» Но что такое «лжеюродство»? Человек претендует, что он не то, что он есть, а выяснить мы это можем только после его смерти. Так что он некоторым образом «лже-» всю жизнь, а что такое «истинное юродство» – непонятно. Так что это способ легальным образом сказать, что «нам этого больше не надо». И после, действительно нескорых попыток возрождение этого феномена в ХI веке он вытесняет на полную периферию, и какие-нибудь канонисты, например, Феодор Вальсамон в ХII веке про все виды парадоксальной святости говорит, что это хамы, простонародье, они веруют неправильно. А, дескать, мы с вами, образованные люди, понимаем, что это все ложная святость. Тут интересно, что наши предки, Древняя Русь, ловят эту традицию в очень интересный момент: Русь обращается в христианство в конце Х и начале ХI века. И, казалось бы, она должна воспринять официальное течение: ну кто приходит крестить? Представители патриархата. Они же должны принести официальную христианскую культуру, но в действительности оказывается, что первый текст, который переведен, – это житие Андрея Юродивого – совершенно неканонический текст. И остальные, о которых я говорил: житие Василия Нового, Нифонта Константианского, Видение Анастасии – они все неканонические. Но в них бьется и пульсирует какая-то жизнь. И славяне это очень хорошо чувствуют. Потому что в официальной Византии все как-то застыло, а хочется чего-то живого.

Долгин. Т.е. воспринимается, в первую очередь, живая часть культуры.

Иванов. Да.

Ицкович. Но это все равно как в новые времена переводят не конституцию. В первую очередь, образцы новой литературы.

Иванов. И как только начинают производиться свои собственные святые, они уже идут совсем в другую сторону. Ну вот, первые русские святые - Борис и Глеб – кто они такие? Принцы, которые потерпели поражение в династической борьбе. Тем хуже для них, в Византии таких полно, и никому бы не пришло в голову их делать святыми. А какой-нибудь Исаакий Печерский? Он юродивый. Они выбирают себе святых не в соответствии с тем настроением, которое господствовало в Византии в тот момент…

Кузичев. А равноапостольных когда прославили?

Иванов. Ольгу, действительно, начали почитать рано, а Владимира – очень поздно. В ХVI веке. Решили, что как-то неприлично, он вроде крестил. Это сознание очень прихотливо, оно развивается по каким-то своим законам. Вот никто Владимира не хотел почитать, а Ольгу все хотели с самого начала.

Долгин. Но опять-таки, это очень необычная история. Понятная и очень живая.

Иванов. Как он в Днепре крестил – тоже вроде живая, а вот…

Кузичев. К сожалению, приходится прощаться.

Долгин. Я думаю, слушатели так или иначе поняли, что без Византии представить себе историю культуры вообще мировой и отечественной невозможно.

Кузичев. Но мы не собираемся сужать эту интереснейшую тему до такого краткого резюме. Мы просто встретимся с Сергеем Аркадьевичем еще раз – не через неделю, но возьмем с него обещание прийти еще раз и поговорить еще. Спасибо большое, мы беседовали две недели подряд, и я не то, что не устал, а даже сделал себе выписки и хочу почитать жития. Мы беседовали с С. А. Ивановым, доктором исторических наук, ведущим научным сотрудником Института славяноведения Российской Академии наук, профессором Санкт-Петербургского государственного университета. Мы беседовали в течение двух недель об эволюции святости в Византии, Коснулись массы пограничных областей, и, завершая наш цикл бесед, вернусь к началу. Мой друг сказал: «надо же по Византии все делать». Самое главное, что я понял из этих двух бесед, – что есть такой формальный, материальный в вульгарном смысле

Долгин. Формально-юридический…

Кузичев. Да, формально-юридический подход, а есть такой, как вы сами сказали, метафизически-парадоксальный. Вот, пожалуй, в моей трактовке это и будет византийский.

Иванов. Ну что же, пожалуй.

Кузичев. Спасибо - и до встречи.

Словарь

1. Ксения Петербургская (урожденная Ксения Григорьевна Петрова) - русская юродивая (XVIII - начало XIX вв.). Пользовалась широким народным почитанием, распространялись предания о ее жизни. Была причислена к православной церковью лику святых в 1988 году.

2. Беатификация - причисление умершего к лику блаженных в католической церкви. Является необходимым этапом для начала процесса канонизации. Существует строгая процедура беатификации, включающая набор требований к ее объекту.

3. Реформа Метафраста - кодификация корпуса и текстов "житий" святых, проведенная византийским писателем и государственным деятелем Симеоном Метафрастом (вторая половина X в.). Собранные по поручению императора и отредактированные им "жития" составили три тома.

 4. Михаил Пселл - византийский государственный деятель, писатель, ученый, богослов XI в. Входил в состав кружка образованной столичной знати, оказывавшей большое влияние на правительство Константина IX. Пытался в рамках христианского учения в максимальной степени сохранить античное наследие и традиции. Самое известное сочинение - мемуарная "Хронография".

5. Синаксарий - в данном случае: собрание житий святых

6. Евстафий Солунский - византийский богослов, церковный деятель и писатель XII века, Епископ Миры Ликийской, затем - архиепископ Фессалоник, автор комментария к Гомеру