Глава седьмая

ВЕНЦЕНОСНЫЙ УЗНИК

Письма и послания, настойчиво побуждавшие короля Англии как можно скорее вернуться в свое королевство, имели под собой серьезные основания. Вспомним, что Ричард вручил королевство заботам своей матери Алиеноры, а административные полномочия возложил на епископа Илийского Уильяма Лонгчампа, который занимал пост канцлера и одновременно выполнял обязанности юстициария.

По общему мнению, он показал себя сильной личностью. «Второй Иаков, пусть ему и не довелось бороться с ангелом[50], облика примечательного и духом своим возмещавший тщедушность тела своего», — писал Ришар де Девиз, судивший о нем снисходительнее, чем большая часть прочих хронистов. Вильгельм из Нойбурга высказывался о том же человеке гораздо резче: «В силу особенной дерзости и особенного лукавства, доведя ловкость умелого использования сразу и своей светской власти, и своего духовного авторитета до того, что стали говорить, что у него обе руки — правые, он был способен служить обеим властям, светской и церковной, подменяя одну другой». Уильям Лонгчамп решил созвать собор в Лондоне в октябре 1190 года, чтобы предстать пред всеми в звании папского легата и заставить всех признать за ним этот титул. Тем самым он получил бы власть более обширную, чем та, которой располагали епископы и архиепископы, отправившиеся за королем в Святую землю: ведь последние оставили свои кафедры и престолы свободными и, стало быть, беззащитными перед произволом человека, который мог хвалиться полномочиями, полученными от понтифика, в то же время обладая властью канцлера королевства. Хронист упрекает его в чрезмерной и выставляемой напоказ роскоши, обвиняя, к примеру, в том, что он никогда не передвигался без тысячи лошадей, а «иногда и больше» — и вряд ли хронист слишком преувеличивает. Ссылаясь на то, что он — папский легат, Уильям Лонгчамп требовал от монастырей права на кров: обитель должна была принять и разместить не только его, но и ту свиту, которая сопровождала его во время поездок по королевству; если же монастырь был невелик и не мог принять их, то братия обители должна была уплатить гостям «помощь» в размере пяти марок серебром. Для аббатств же покрупнее визит канцлера королевства и сопровождающих его особ превращался в сущее нашествие тучи жадной саранчи! Тот же Вильгельм Нойбургский добавляет, что епископ перетащил в Англию свою мночисленную родню из Нормандии и выдал своих племянниц замуж в знатнейшие английские роды. Одна из его сестер, Риченда, стала женой кастеляна Матью Клерского, владевшего замком в Дувре, другая вошла в семью Девере.

Из всего этого складывается представление о высокомерном и малоприятном типе, каковым Уильям, несомненно, и был. Добавим еще, что он боялся лишь одного человека в Англии — брата короля Джона, что заставляет думать о неблаговидной роли, сыгранной Лонгчампом в то время, когда король отсутствовал в стране.

Вскоре начались трения между канцлером и обоими братьями Ричарда — Иоанном и Джеффри. Пока король зимовал на Сицилии, до него дошли слухи о нападках на правление назначенного им канцлера, и тогда Ричард поспешил отправить в Англию Готье, архиепископа Руанского, поручив ему улаживать разногласия, появившиеся в его отсутствие, а заодно назначил Хью Бардулфа управляющим в провинцию Йорк, где шерифом был брат Уильяма Лонгчампа. Однако, по словам Вильгельма из Нойбурга, канцлер и не подумал уступать кому-то хоть малую часть своих полномочий — похоже на то, что за распоряжениями короля следовали более или менее противоречащие им указания канцлера.

Столкновение между Иоанном и братом епископа не заставило себя ждать. Оно произошло из-за замка Линкольн, заботы по охране которого достались Джерарду Камвиллу, действовавшему от лица супруги. Уильям Лонгчамп же хотел, чтобы твердыня была передана ему или признала его власть; поэтому кастеляну пришлось обратиться к Иоанну с мольбой о помощи. Уильям собрал вооруженных людей и вошел в город Линкольн, чтобы осадить замок. Иоанн незамедлительно велел канцлеру убираться, а сам занял два замка, в Ноттингеме и Тикхилле, обещая вернуть их, если будет снята осада с замка в Линкольне. В это время пришла весть о смерти папы Климента III, случившейся в Риме 10 апреля 1191 года; это означало, среди прочего, что Уильям Лонгчамп перестал быть легатом папы и у него не осталось иного оружия, кроме светских полномочий. Он поторопился заключить с Иоанном Безземельным перемирие, которое превратилось в настоящий мирный договор в июле того же года, когда Уильям торжественно обещал поддержать возведение на престол Иоанна в случае смерти Ричарда за морем. Кроме того, канцлер отвел из Линкольна свои войска, состоявшие из наемников с материка и Уэльса.

Но вскоре возник новый конфликт. Речь идет о ссоре Уильяма с братом Ричарда Джеффри, возведенным, после треволнений и не без сопротивления, на архиепископскую кафедру в Йорке. Перед рукоположением в сан в Туре 18 августа 1191 года Джеффри принял паллиум из рук папы Целестина III, занявшего святейший престол после покойного Климента. Причина конфликта состояла в том, что Ричард взял с обоих братьев клятву не предпринимать попыток вернуться в Англию до тех пор, пока не возвратится он сам. Эта присяга была снята с Иоанна по настоянию его матери Алиеноры; что же касается Джеффри, то канцлер старался препятствовать его высадке на английский берег. Тем не менее Джеффри прибыл 14 сентября. Уильям Лонгчамп направил в Дувр вооруженных людей, которые поспешили заключить архиепископа в крепость вместе с прочими духовными лицами, его сопровождавшими, а все их добро было расхищено. Толки об этом не замедлили распространиться, и многие бароны и епископы, умело подстрекаемые Иоанном Безземельным, втом числе Батский и Честерский, поспешили выразить свое возмущение. Обеспокоенный поднимающейся смутой, канцлер отпустил Джеффри, но по возвращении в Лондон тот ничуть не унялся и продолжал расточать сетования и жалобы в адрес Уильяма. Канцлер удалился в Виндзор, а потом, не будучи уверен в устойчивости своего положения, укрылся в лондонском Тауэре вместе с немногими людьми, которые остались ему верны.

Об этих событиях повествует пространное послание Юга де Нюнана, епископа Ковентрийского или Личфилдского, воспроизведенное некоторыми хронистами. Точная хронология остается неясной, но по крайней мере из послания можно догадаться, что канцлер Уильям Лонгчамп решил искать убежища в Тауэре после нескольких стычек его людей с людьми Иоанна Безземельного. 8 октября 1191 года в соборе Святого Павла было созвано многолюдное собрание, на котором Иоанн Безземельный, явно знавший, как обращаться с толпой, объявил о смещении Уильяма Лонгчампа со всех занимаемых им постов и о замещении его Готье Фиц-Пьером, архиепископом Руанским, и Гийомом Марешалем. Хью Бардулф и Гийом Брюр должны были отныне выполнять обязанности юстициариев. Затем представители города Лондона, начинавшие играть главную роль во внутренних делах королевства, решили принести присягу в верности королю Ричарду и его брату Иоанну, постановив, что последний станет законным наследником английского престола, если первый умрет за морем.

Как пишет современный историк, налицо образчик «свержения министра» или «внутриправительственного переворота», показывающий, как свергали властителей в феодальную эпоху. Уильяму Лонгчампу не оставалось ничего иного, кроме как согласиться уйти в отставку, ведь на него ополчились сразу и братья короля, и толпа народных представителей. Посему он объявил об оставлении всех своих должностей и о сдаче и Виндзора, и лондонского Тауэра. Бенедикт из Питерборо заверяет, что «все люди в королевстве радовались его опале», но это, наверное, некоторое преувеличение. Дав заложников как гарантию своей отставки, Уильям поспешил в Дувр и попытался, переодевшись женщиной, подняться на корабль, но его узнали и схватили. В общем, лишь 29 октября ему удалось покинуть Англию, чтобы высадиться затем в Нормандии.

Здесь уместно вспомнить анекдот, который приводит епископ Юг де Нюнан. Он рассказывает о случившемся с какой-то развязностью и горячностью, хотя вообще-то стилю писаний этого епископа свойственна чопорная напыщенность.

«Поскольку он не дерзнул [убежать из Дуврского замка] открыто, он обратился к обману нового рода и переоделся женщиной. И вот, хотя он был заперт в великолепном замке, он решил добраться до берега пешком и облачился в женскую тунику длины чрезвычайной, зеленоватого цвета вместо облачения архиерейского лиловато-фиолетового: мантию того же колера вместо риз надев, голову он покрыл шарфом взамен митры. В левую длань не орарь, но узорчатый плат, как на продажу, он взял; а в деснице не пастырский крест, но странника посох он держал. Вырядившись так, епископ к морю начал спускаться. Ему многократно в рыцарские латы случалось облачаться, но он принял на этот раз вид, коему дух подобает изнеженный, коль скоро избрал для себя он облик женственный. Как добрался до берега он и на камень присел, передохнуть решив, так мигом к нему случившийся там рыбак подойти поспешил; счастливым себя полагал рыболов: сладострастница грешная — славный улов; а коль уж из моря рыбак вышел тот замерзшим, ибо был почти совершенно нагим, то кинулся он к прелестнице мнимой, надеясь согреться телом другим, и шуйцей за шею епископа стал обнимать, а десницей рыбацкой своею юбку вздумал поднять. И как начал он щупать под туникой, дивится: ну, чудеса! — платье-то женское, однако мужские под ним телеса. И изумился бедный рыбак, и как заорал: „Надо же, я-то бабу ловил, а мужика поймал!“ Но тотчас те, что с ним были или просто случились там, к рыбаку тому подошли и велели ему прекратить шум и гам; посему рыболов вопить перестал, а двуполый гермафродит все сидел и чего-то ждал. И тут мимо из города женщина шла одна, и увидала плат цветной она, и стала к епископу тетка та приставать: мол, за сколько ты хочешь кусок этой ткани продать? Тот же ей ничего не отвечал, словно бы английской речи епископ не понимал. А хозяйка та все не уходит, хочет купить платок, а потом и другая явилась и тоже пустилась в торг. А продавец сидит и молчит и скалит зубы свои, и тут на него напустились обе, и как закричали они: „Ну-ка, давай, товар продавай, да не молчи, отвечай!“ И потянулись к его лицу, и сорвали вуаль в борьбе. И увидали нос здоровенный и бритвы следы на губе. И осоловели тетки совсем, наземь его свалили и на помощь позвали народ. Ох, как они голосили: „Вы поглядите, какой урод, или это она? За кого он себя выдает? А за кого держит нас?!“ Сразу сбежалось к месту тому очень много людей, были и женщины, и мужчины, и, без хитрых затей, они всю вуаль изорвали ему, и рукава оторвали, и за капюшон хватали они, и за волосы потаскали, и вываляли его в песке, и камнями его побили, и хоть два-три раза вырывался он, всякий раз его снова ловили. И поволокли его в город толпой, тумаков для него не жалея, и, побив его перед тюрьмой, вручили как прохиндея тюремным стражам эту жертву свою, и так он вернулся в ту же самую свою былую тюрьму».

Прелат завершает свое полустихотворное писание упованием на то, что как папа, так и король поручат охранять епископа особам, заслуживающим доверия, и что не будет брошена тень ни на духовное сословие, ни на монаршее достоинство.

Кончилось все тем, что сам Иоанн Безземельный через восемь дней приказал освободить Уильяма Лонгчампа и разрешил ему перебраться за море. Епископ причалил во Фландрии, в порту Виссант. При проезде через эту область он должен был испытать новые и немалые затруднения, но все же в конечном счете доехал до Парижа, где был встречен с большим почетом: епископ Морис де Сюлли устроил в его честь торжественный крестный ход к собору Парижской Богоматери и, понимая, что гость лишился всего, вручил Уильяму шестьдесят марок серебром. Правда, в Нормандии, куда он отправился из Парижа, к нему отнеслись как к изгнаннику, если не как к изгою, считая, что он отлучен от Церкви: по его появлении прекращались богослужения и любые религиозные обряды. Лонгчамп отправил донос папе Целестину и королю Англии, в котором повествовал о случившемся с ним и сетовал на епископов и баронов, навредивших ему, равно как и на самого Иоанна, ввергшего его в тяготы и навлекшего на него невзгоды. Затем, будучи уверен в поддержке, он отправил еще одно послание, на этот раз епископу Гуго Линкольнскому, в котором перечислил всех тех, кто, по его мнению, заслуживал бы отлучения от Церкви. В начале списка, естественно, красовалось имя архиепископа Готье Руанского; настоящая буря церковных отлучений должна была попеременно потрясать различные английские епархии.

Хронист Ришар де Девиз рассказывает о событиях в манере более облегченной и не так пристрастно, как остальные анналисты его эпохи. Но и он не скрывает своего личного мнения. В частности, Ришар сообщает о даровании гражданам Лондона права на создание коммуны:

«В тот день (имеется в виду ассамблея в соборе Святого Павла. — Р. П.) была пожалована и учреждена коммуна лондонцев, которой должны повиноваться по присяге все вельможи королевства, как и епископы настоящей провинции. Лондон познал тогда в первый раз, сколь недоставало короля королевству, ибо ни сам король Ричард, ни его предшественник и отец король Генрих не дозволяли, дабы подобные заговоры имели место, даже за тысячу тысяч марок серебром, ибо зло, которое способно произойти из подобного заговора, может быть определено несколькими словами: коммуна — это развращение черни, угроза королевству, нерадивость духовенства».

Ришар также живописует бедствия, обрушившиеся на церковь Или после бегства канцлера: «Все литургические действа совершенно исчезли из епархии, во всех селениях тела умерших оставались непогребенными».

Он рассказывает еще о двух легатах, посланных папой во Францию. Когда они явились в Нормандию, — по наущению французского короля, утверждает летописец, но «тайно», — то коннетабль и сенешаль не пустили их и запретили всякое пребывание в провинции. Легатами этими были Октавиан, епископ Остийский, и Иордан, настоятель аббатства Фосса-Нова.

Короче говоря, у королевы Алиеноры были все основания посылать своему сыну Ричарду тревожные письма: в самом деле, королевство почувствовало отсутствие своего короля! Сама она, правда, еще много ранее, в начале 1192 года, отмечала нестроения в диоцезе Или, вызванные экскоммуникацией канцлера; прибыв 28 января в Портсмут из Нормандии, она чуть позже посетила эту епархию.

«Эта женщина, которую должно, причем многократно, упоминать, и со справедливыми на то основаниями, — цитируем мы опять Ришара де Девиза, — итак, будем называть ее королевой Алиенорой, посетила несколько усадеб, в каковых она видела как бы часть своего вдовьевого наследства, а находились эти поместья в ближних околицах Илийской диоцезии. И нашла она во всех деревнях и хуторах, везде, где она побывала тогда, мужчин, женщин, детей в более чем жалком состоянии: народ заливался слезами и сетовал, ноги босые, одежды в беспорядке, волосы неухожены. Они обращались к ней со слезами, и слова их утопали в их скорби… Тела непогребенных лежали на полях то тут, то там, ибо их епископы отменили всякое христианское погребение. Королева, понимая, откуда явилась такая суровость, ибо сама она была ввергнута в печаль, видя несчастье своих людей, которые вынуждены были жить среди мертвецов, оставив прочее и не особенно заботясь о делах, которые касаются ее или других, поспешила в Лондон и попросила или, скорее, потребовала у архиепископа Руанского вернуть в епископию все блага, отнятые у епископа, и снять с того же епископа, то есть канцлера, отлучение от церкви, то есть отменить ту экскоммуникацию, которая была провозглашена в Руанской провинции. Неужто он столь жестокосерд и до того непреклонен, что не уступит женщине и не услышит ее пожеланий? Он же объявил, что будут восстановлены в Англии в отношении сеньора Или блага его епархии и его семьи и повиновение тому, кому они принадлежали, в знак отмены приговора. Таким образом, то, что задумывалось как нарочитое утеснение, было усмирено среди людей несмирных, через посредничество королевы».

Хронист добавляет, что ничего невозможно поделать, коль души исполнены злобы, да так и остаются преисполненными этим чувством.

Королева Алиенора между тем знала, что делала, отправляясь в Англию. Ей стало известно о возвращении во Францию короля Филиппа Августа. Покинув в августе Бейрут на четырнадцати галерах, он провел по нескольку дней в Триполи, Шательблан или Кастелла-Бланка, потом в Тартусе и в знаменитом замке Маргат, который принадлежал ордену госпитальеров. Затем он останавливался в Баниясе, Джебайле — тогда этот порт назывался Жиблет, в порту Святого Симеона, который обслуживал город Антиохию, в Александретте и вслед за остановкой на Родосе прошел вдоль побережья Пелопоннеса; два порта на этом побережье, Модон и Корон, числились среди самых посещаемых, особенно венецианскими купцами.

Потом Филипп Август останавливался в Кефаллонии и на Корфу, откуда он обратился к Танкреду Сицилийскому за разрешением пройти через принадлежащие тому земли.

Некоторые летописцы насмешливо отмечали, что дурное здоровье короля, послужившее ему поводом прервать свое участие в походе и вернуться во Францию, как будто бы укрепилось, когда он высадился в Отранто, где его флот оказался 10 октября 1191 года. Потом он проследовал в Лечче, затем останавливался в Бриндизи и Бари, следующие этапы: Трани, Барлетта, Беневенто; затем король Франции проследовал через Капую, Кальви и град Святого Германа у подножия горы Монте-Кассино и прибыл, наконец, в Акино и Фросиноне, «откуда он обратился к императору Генриху VI за разрешением на следование, поскольку он уже достиг земель Империи. Он миновал Ананьи, затем заехал в Рим, где папа Целестин принял его с большим почетом и где он пробыл восемь дней». Этим папой, напомним, был тот самый Джачинто Бобоне, который некогда часто посещал школы Парижа и который унаследовал святейший престол после кончины папы Климента III, преставившегося 10 апреля того же года. Филипп принял от него прощение своего обета, который мог считаться неисполненным. Король Франции не мог не попытаться извлечь выгоду из хорошего расположения папы к нему и стал жаловаться на Ричарда: мол, «это из-за него пришлось ему убраться с земли Иерусалимской», — рассказывает Бенедикт из Питерборо, который намекает к тому же, что Филипп якобы попросил у понтифика разрешения отомстить своему сопернику в Нормандии и на иных землях, зависимых от королевства. «Но владетельный понтифик, зная, что тот сказал это просто из зависти, не пожелал давать тому какого бы то ни было дозволения творить зло на землях короля Англии. Он, напротив, запретил ему, под угрозой анафемы, налагать руки на короля Англии или на его владения».

Выходит, что можно отнестись с подозрением к намерениям, побудившим Филиппа вернуться на землю Франции, в то время как Ричард должен был сталкиваться по ходу своего пребывания в Святой земле с непомерными трудностями…

Король проследовал через Сан-Джованни-де-Морьенно, затем через Витербо, Радикофани, Сиену, Лукку, Милан, Пьяченцу, Павию и вступил на землю Франции незадолго до Рождества 1191 года. Понятно и поспешное возвращение королевы Алиеноры: она вернулась в Англию, чтобы остановить своего сына Иоанна. Потому в Англии созывались многочисленные съезды и ассамблеи баронов и прелатов королевства, сначала в Виндзоре, затем в Оксфорде, Лондоне, Винчестере, и все это, в сущности, затем, чтобы удержать Иоанна на английской земле и не пустить его за море, где он мог бы подключиться к заговору против Ричарда. В конечном счете никто, начиная с самого Иоанна Безземельного, не сомневался в том, что Ричарду не суждено возвратиться из Святой земли. Как замечал Ришар де Девиз, «вовсе не казалось, что единственный брат его (Ричарда. — Р. П.) Иоанн, граф Мортен, или его юстициарии и прочие остававшиеся там бароны как-то думали о нем или рассчитывали на его возвращение; и никто даже и не думал, что он вернется. Только предстоятель Церкви неустанно молил Бога о нем». Слухи о новой болезни короля не способствовали успокоению тревог. Что же касается королевы Алиеноры, то она задалась целью во что бы то ни стало сохранить королевство для своего сына Ричарда, законного наследника и избранника ее сердца, как писал Ришар де Девиз, который, похоже, в этом месте выказал особенную чуткость. «Ее материнский инстинкт бурлил в ней, и тревога обуревала ее при мысли об участи своих двух старших сыновей, ибо как один, так и другой умерли прежде времени. Она желала делать все, что было в ее силах, верно помогая и храня верность двум своим младшим сыновьям, дабы сделаться более счастливой матерью, чем было то суждено».

Материнская озабоченность судьбами обоих сыновей заставляла ее теперь препятствовать младшему — отличавшемуся, на ее взгляд, «легкомысленностью духа» — вступить «по наущению и по совету короля Франции в заговор против своего сеньора и брата». Как отмечает хронист, она противодействовала всему, в чем ее младший сын мог бы усмотреть для себя некоторую пользу.

И в этом она, в общем, преуспела. Много позже Иоанн признался в своем замысле перебраться на материк; когда же это не удалось, он пожелал взамен захватить два замка, Виндзорский и Уоллингфордский, принадлежавших королю. Тайно обратившись к королевским коннетаблям, он отправил своих людей, чтобы те взяли замки под охрану. Незамедлительно, по призыву архиепископа Руанского, в Лондоне собрались бароны и прелаты. Начались переговоры, но проходили они, если верить Ришару де Девизу, как-то нерешительно: каждый был не против прославиться взятием этих замков, но опасался браться за такое дело, страшась горячности Иоанна. И тут на ассамблее случилось нечто непредвиденное: посланцы, которые представляли королеву и приветствовали собрание от ее имени, как оказалось, выражали интересы еще одной особы, а именно канцлера Уильяма Лонгчампа, который накануне, как они сообщили, высадился в Дувре.

Уильям Лонгчамп смог добраться до папы, и тот, проникшись к епископу доверием, восстановил его в правах легата. «Все замолчали и лишь неотрывно глядели на того, кто говорил», — пишет летописец, цитируя, по своему обыкновению, Вергилия; в общем, он множит намеки и цитаты, но всегда со свойственным ему юмором.

Сущий театральный переполох, все перевернулось с ног на голову — вот что такое было возвращение Уильяма Лонгчампа! Участники ассамблеи в замешательстве начали молить Иоанна о помощи, опасаясь канцлера. Иоанн, дерзко обосновавшийся в Уоллингфорде и с явным презрением взиравший на затеянные против него переговоры, вернулся в Лондон. Он снизошел к ассамблее и согласился выслушать ее участников, которые волновались не столько из-за двух замков, сколько из-за опасений перед канцлером. В ответ на жалобы Иоанн потребовал от прелатов и баронов суммы в семьсот ливров серебром в течение семи дней, если они хотят, чтобы канцлер отказался от намерения вмешаться в те дела, в которые он хотел бы вмешаться. «Ищите посему для меня столько денег, сколько мне нужно. Довольно с вас того, что я вам сказал, если вы меня поняли!» — объявил он в заключение.

Ясно было, что все всё поняли. Участники ассамблеи предложили Иоанну пятьсот фунтов стерлингов и тотчас одобрили текст послания канцлеру или, если точнее, письма против канцлера, которое сочинялось совместно. Письмо выкладывало суть дела без обиняков: «Срочно; дело не терпит отлагательств; королева пишет, духовенство пишет, народ пишет. Все единодушно говорят канцлеру: нет. Ежели ему дорога собственная безопасность, да не медлит он и да отправляется за море, чтобы не подвергнуться новым проявлениям враждебности». Если можно доверять тому же Ришару де Девизу, канцлер, столкнувшись с таким единодушием, побледнел так, словно «наступил на змею босыми ногами». Он отправился за море 2 апреля 1192 года, впрочем, будучи уверен в том, что его час еще придет.

Между тем предчувствия королевы Алиеноры не обманули ее. Филипп Август не уставал распространять злонамеренные слухи о своем вассале Ричарде. Впрочем, его во многом опередил один из его родственников, Филипп де Дрё, епископ Бовейский, который оставил Святую землю вскоре после смерти герцога Бургундского в июле 1192 года; прелат утверждал, что смерть герцога тотчас вернула здоровье королю Ричарду…

«Сойдя на берег Германии, на всех остановках своего пути [епископ] распространял в народах слух, что этот предатель, король Англии, по прибытии своем в Палестину, строил козни, стараясь выдать сеньора своего, короля Франции, Саладину; что он устроил убийство маркиза (Монферратского. — Р. Я.), стремясь захватить Тир; что это он устранил герцога Бургундского с помощью яда; что, наконец, он сдал все войско христианское, потому что оно ему не повиновалось; что человек этот по-особенному свиреп, упрям, своенравен и груб, искушен в лукавстве более самых искушенных лжецов; и что поэтому-то король Франции вынужден был так скоро вернуться, и франкам, которые остались, чтобы продолжить поход, пришлось оставить Иерусалим незавоеванным. Сплетня эта набирала силу и ее принимали за правду, и так она внушала людям ненависть, восстанавливая всех против одного человека».

А еще, добавляет тот же хронист, по возвращении во Францию «тот самый епископ Бовейский тайно нашептал королю Франции, что король Англии, который уже пускался на всякие козни ради их пагубы, заслал своих убийц во Францию. Филипп в тревоге, нарушая обычаи страны, учредил особую охрану из отборных воинских частей для собственных нужд. Он добавил, что надо отправить послов с дарами к императору и обратить его величество к ненависти к королю Англии. В итоге был издан имперский мандат с повелением всем городам и всем сеньорам Империи касательно короля Англии: буде он появится в их землях, возвращаясь из Палестины, он должен быть задержан с оружием и представлен, живым или мертвым, императору».

Почему и как возникли обвинения, о которых сообщает Ришар де Девиз? Стали ли они звеном в цепи происходивших событий? Как бы то ни было, обвинения в адрес Ричарда, в том числе относительно его причастности к преждевременной смерти маркиза Монферратского — а они кажутся совершенно несправедливыми, — получили распространение в войске крестоносцев по обе стороны моря, как на Востоке, так и на Западе. И стоит добавить, что все это происходило тогда, когда Ричарда свалила болезнь и когда без его ведома епископом Солсберийским Губертом Готье было заключено перемирие.

Король выздоровел, но все его попытки собрать войско для завоевания Иерусалима срывались теми самыми людьми, которые заключили перемирие и которые внушали теперь воинам, что незачем им откликаться на призыв короля. Видя такое отступничество, Ричард не сдержался и, выйдя из себя, в припадке гнева разнес в щепки сосновый посох, который был у него в руке, вскричав: «Господи, почему ты меня оставил?»[51]

И продолжал: «Воистину, не для меня, но ради Тебя отныне знамена мои будут повергаться на землю. Воистину, не по малодушию войска моего Ты, Царь мой и Бог мой, ныне не побеждаешь. Ты, не Твой несчастный жалкий король Ричард, который весь тут». Как раз в это время, когда король пребывал в столь подавленном состоянии, Губерт Готье и Генрих Шампанский добились того, что король согласился на перемирие, заключенное ими с султаном.

«Была у этого человека такая мощь телесная, такая храбрость в душе, такая вера во Христа, что тяжко было достичь того, чтобы он, лишившись помощи, как это с ним стало, не кинулся в бой лично, один против множества отборных языческих полчищ».

Так летописец объясняет обескураживающий конец экспедиции и причину, в силу которой Ричард оставил желание взять Иерусалим. В этом месте хроники менее чувствуется обожание, с которым летописец глядел на Ричарда, но летописец показывает нам, в какое состояние пришло королевство после трехлетнего отсутствия короля и какое состояние духа там царило.

Показания Ришара де Девиза, в особенности касательно Филиппа, по большей части подтверждаются иными источниками. Вильгельм Нойбургский, в частности, свидетельствует об ужасе, обуявшем короля Франции. Этот ужас явственно выражался в том, что Филипп передвигался не иначе, как под вооруженной охраной, опасаясь убийц, которых якобы мог подослать Ричард. Король даже созвал в Париже ассамблею, желая объяснить своим приближенным причины, по которым вдруг стали приниматься такие предосторожности. Возник вопрос и о превентивных мерах: а не стоит ли опередить короля Англии и самим ударить по его землям? Ассамблея одобрила принятые меры предосторожности, но решительно высказалась против любых попыток нанести ущерб владениям короля-крестоносца, ибо Ричарду, как крестоносцу, покровительствовал сам папа и нападение на него могло покрыть нападавших позором. Филипп воздерживался от военных действий, тем более что не был к ним готов, но все же, добавляет хронист, он думал о войне и именно с этой целью обратился к королю Дании Кнуту, намереваясь оживить застарелую вражду между датчанами и англичанами. В этом он не преуспел, хотя и заполучил руку принцессы Ингеборг (которую во Франции стали звать Исамбур), а вместе с ней и значительное приданое, обещанное королем Дании вместо военной помощи. Известно, правда, что после свадьбы Филипп отверг несчастную Исамбур, которая оказалась немыслимо упрямой и настырно перечила королю. Но это уже совсем другая история[52]. Ричард же пребывал на Кипре, откуда он отплыл 9 октября 1192 года, предварительно подтвердив права Ги Лузиньяна на владение островом и отказавшись от паломничества к Святому Гробу Господню. Как замечает летописец, коль уж столько страданий, опасностей и трудов пришлось претерпеть ради Иерусалима земного и не обрести ничего, кроме весьма скромных плодов, то тем паче обретение Иерусалима небесного невозможно без общей устремленности и личной самоотверженности каждого из многих и многих людей.

Но история на этом далеко не закончилась. Вскоре после отбытия с Кипра на флот обрушились жестокие бури. Целых шесть недель корабли выдерживали безжалостную трепку в средиземноморских водах. Потом, когда до Марселя оставалось трое суток пути по морю, до них дошел слух о том, что король Англии будет схвачен, если только посмеет высадиться на побережье Лангедока, и Ричард решил вернуться назад, чтобы проплыть оставшуюся морскую часть пути по Адриатическому морю. Он высадился на острове Корфу, где у него произошла любопытная встреча: случившиеся в этом месте два пиратских судна поначалу выказали враждебные намерения в отношении королевского корабля, но затем, узнав, кому принадлежит корабль, наоборот, поспешили обратиться к Ричарду с предложением вступить в переговоры. Ричард поднялся на борт пиратского судна безо всякой охраны, не считая нескольких приближенных, которых он взял с собой. С ним были Бодуэн де Бетюн, королевский писарь Филипп, королевский капеллан Ансельм, подробный рассказ которого о возвращении короля записал хронист Рауль, или Ричард Коггесхоллский, а также несколько монахов из ордена храмовников и горстка слуг. После путешествия вдоль адриатического берега и пираты, и крестоносцы совместно высадились на побережье Склавонии — ныне эти берега принадлежат Югославии[53] — у города Газара.

Король Англии, возвращающийся в свое королевство после крестового похода вместе с пиратами? Это похоже на завязку приключенческого романа. Впрочем, приключения, достойные пера романиста, продолжались. Ибо это возвращение и есть самый настоящий роман, сюжет которого оказывается занимательнее и увлекательнее художественного вымысла.

Как бы то ни было, Ричард, которому до возвращения на английские берега оставалось более восемнадцати месяцев, наверное, не раз пожалел о своей вражде с графом Тулузским, из за которой ему пришлось поворачивать свой корабль на Корфу.

Верные своему слову, корсары направились к городу Газара на Адриатическом море и после долгого плавания пристали близ Рагузы (нынешний Дубровник) и ее владений. Оказавшись на берегу, король отправил гонца к графу Майнарду Гёртцкому, которому принадлежали близлежащие земли. Это обстоятельство не слишком радовало Ричарда, так как сеньор Гёртца был вассалом герцога Леопольда Австрийского. Но в любом случае у графа необходимо было получить пропуск на проход до Альп; после совета с приближенными Ричард дает своему посланнику точные указания: самого его якобы зовут Гуго, он — купец, путешествует вместе с графом Бодуэном Бетюнским, и ему желательно беспрепятственно пройти через территорию графства Гёртц. Кроме того, он вручил своему посланцу великолепный подарок для графа Гёртцкого: три рубина, купленные задолго до того у одного купца из Пизы; этими тремя камешками, за которые он заплатил девятьсот безантов, Ричард велел украсить золотой перстень. Казалось бы, подобный дар должен сделать сговорчивым всякого, кому он преподносится.

Но как раз столь дорогой и по-настоящему королевский подарок и вызвал подозрения. Когда посланник обратился за пропуском на беспрепятственное следование паломников, возвращающихся из Иерусалима, граф спросил его об именах этих пилигримов. Последовал ответ: «Одного зовут Бодуэн де Бетюн, второй — торговец Гуго, он и прислал кольцо». В душе графа Майнарда тотчас возникла догадка: «Нет, вовсе не зовется он именем Гуго, но звать его королем Ричардом». Затем, после минутного размышления, граф добавил: «Пусть я и поклялся задерживать всех паломников, прибывающих из тех пределов, и не принимать от них никаких даров, все же, ради красоты дара сего и ради сеньора, приславшего мне этот дар, ради чести, оказанной мне, пусть заочно, ибо он меня даже не видел, я принимаю дар и за него жалую вам вольность в вашем передвижении».

Вернувшись, гонец рассказал обо всем королю. Вместе со своими спутниками они купили лошадей и решили тайно, в полуночный час, покинуть свои жилища и бежать как можно дальше и как можно быстрее. Ибо граф Майнард, наверное, пожалев о своем добром поступке, известил своего брата, графа Фридриха Бетесовского, прося его задержать короля тотчас, как только тот появится в его владениях. Фридрих же послал одного из своих соглядатаев, человека весьма преданного, и приказал ему проверить весь город, отыскать дом, в котором остановились странники, и попытаться опознать короля по его речам или по каким-то иным приметам. Избранный для выполнения этой задачи некий Роже д'Аржантон оказался, судя по имени, нормандцем. Он вот уже двадцать лет жил в этом краю и вошел в самый близкий круг приближенных Фридриха, на племяннице которого женился. Граф посулил ему половину города, если он сумеет выследить и разоблачить короля; проверяя дома в городе, один за другим, он, в конце концов, обнаружил того, кого искал: король, правда, делал вид, что он обычный человек, простой оруженосец, но осанка выдала его. Роже д'Аржантон упал на колени, залился слезами и стал умолять короля поскорее бежать. Он предложил королю великолепного коня и поведал ему, предметом какого торга тот стал. Ричард, не слишком мешкая, пустился в путь, взяв с собою только двоих спутников: один из них носил имя Гийом де л'Этан, второй же был совсем юн, но зато говорил по-немецки, что было необходимо для путников, не желавших, чтобы их опознали. Вернувшись к своему повелителю, Роже объявил, что толки о прибытии короля оказались не слишком обоснованными, так как он сам видал только Бодуэна Бетюнского с товарищами, возвращающимися из паломничества. Рассвирепевший Фридрих приказал арестовать их.

Ричард, после трех дней и трех ночей непрерывного пути, без привалов на отдых и даже без передышек для того, чтобы подкрепиться, совсем обессилел, и оба его товарища тоже; они решили остановиться в местечке, называвшемся Гинана, на берегу Дуная, видимо, неподалеку от Вены. Это было совсем некстати, ибо как раз в это самое время там пребывал герцог Австрийский Леопольд, заклятый враг Ричарда.

Юного слугу послали купить чего-нибудь поесть, но из денег у него были только золотые безанты; а коль скоро тамошние добрые люди не видывали прежде ничего такого, то на юношу тотчас обратили пристальное внимание. Конечно, у него стали спрашивать, кто он таков и откуда взялся. Юноша назвался слугой очень богатого торговца, прибывшего в этот город трое суток назад. Потом, так скоро, как он только смог, юноша поспешил к королю и, рассказав о случившемся, стал умолять его бежать из этого городка. Но Ричард не просто притомился в дороге, он был свален горячкой: опять вернулась лихорадка, которая время от времени поражала его после того, как он побывал в Святой земле; потому обойтись без нескольких суток отдыха никак было нельзя. И через некоторое время юному его товарищу пришлось снова отправиться за едой. Было это на День святого апостола Фомы, то есть 21 декабря того же 1192 года. Тут он допустил неосторожность: на дворе стоял мороз, и потому юноша сунул за пояс перчатки короля, а на них красовался вышитый золотом леопард, то есть герб короля Англии. Его заметили, и местные блюстители порядка очень грубо обошлись с ним, пригрозив отрезать язык, если юноша не признается тотчас же, кто его господин. Волей или неволей он повел их к тому месту, где они укрывались, и вскоре вокруг дома собралась толпа, лучше сказать, настоящая свора, улюлюкающая, воющая, угрожающая.

Король, услыхав крики, вопли и вой, встал и приготовился защищаться, но поняв, что сопротивляться бесполезно, вынул клинок из ножен и заявил, что сдастся только лично герцогу. Тот не замедлил явиться. Ричард сделал несколько шагов ему навстречу и протянул герцогу свой меч. Леопольд, вне себя от радости, принял оружие врага с большим почтением и приставил к арестованному стражу из преисполненных рвения рыцарей, надзиравших за королем более чем усердно.

Летописец, подробно поведавший нам об этих событиях, не смог удержаться от выражения своей горечи:

«Род безмозглый! дикая страна!., жалкое и горестное несчастье, которое никак не могло бы произойти, не будь на то соизволения Бога Всемогущего, хотя намерения Его от нас скрыты, и не ведаем мы, желал ли Он покарать прегрешения самого короля, допущенные им в его времена сладострастные, либо же хотел поразить грехи его подданных, или попустил бедствие сие затем, чтобы стала ведома всему миру отвратительная злоба тех, которые преследовали короля в подобном деле, и чтобы навсегда, для потомства, были заклеймены каленым железом те, что ответственны за такое злодеяние, те, что притесняли такого короля, столь одаренного отвагой и равно подобной же мощью и возвращавшегося из столь тяжкого и исполненного трудов паломничества, а они понудили его испытать такой гнет и такие бедствия, наложив на его царство долг невыносимый по причине затребованного за него выкупа. И я спрашиваю, сколь же зловредным и чуждым установлениям веры христианской может быть род человеческий, чтобы такого князя и в таком деле подвергнуть обращению столь жестокому и столь тяжкому, чтобы он это терпел и выдерживал».

Если бы король попал в руки самого Саладина, завершает свои размышления летописец, то, несомненно, тот наложил бы меньшие тяготы и выказал бы со своей стороны великодушие, щедрость и честность, равно подобающие его царственному величию и совершенно неведомые этому дикарскому варварскому народу…

И коль уж беда никогда не приходит одна, летописец не упускает случая отметить все бури, ураганы, грозы, ливни с градом, случившиеся в ту пору и повлекшие за собой многие разорения. Весь последующий 1193 год оказался в самом деле ознаменован множеством бедствий: из-за бурь, наводнений, гроз страдали и без того посредственные урожаи, и это соответствовало бедственности того времени, когда король пребывал в узах. Другие хронисты даже пускаются в преувеличения по этому поводу: так, Вильгельм Нойбургский рассказывает о трех небесных явлениях — вероятно, речь идет о северном сиянии, — наблюдавшихся в январе 1192 года, затем в феврале 1193-го и, наконец, 2 ноября того же 1193 года. Первое небесное знамение, говорит этот летописец, было предзнаменованием: по всей Англии видели розоватые лучи, светившиеся в ночи на протяжении около двух часов; свет этот напоминал своим оттенком кровь. Второй раз знамение явилось в феврале 1193 года, после полуночи; монахи как раз воспевали хвалу Господу и заметили слабое свечение, красный отблеск, вроде отсвета близкого пламени, так что почти все подумали, что где-то рядом занимается пожар, и перестали распевать свои песнопения. Итак, это случилось спустя несколько дней после того, как стало известно о пленении короля. Наконец, последний раз знамение явилось в ноябре 1193 года, перед рассветом, как раз тогда, когда забрезжила надежда на скорое освобождение короля.

Сохранилось мало сведений относительно того, где именно Ричард отбывал заключение. Известно, что в Австрии его держали какое-то время в крепости Дюрнштайн, куда он был брошен, по-видимому, сразу же после того, как его пленил герцог Леопольд. Эта крепость находится не менее чем в шестидесяти километрах от Вены — иными словами, на расстоянии одного дня пути, если скакать на коне или, что вероятнее, плыть по Дунаю через Клостернойбург и Тулльн. Развалины Дюрнштайна и поныне производят сильное впечатление. Подножие замка опиралось на скалистый утес, господствовавший над рекой. Его начал сооружать в 1130–1140 годах Хадмар фон Кюнринген, и не прошло и двадцати полных лет, как строительство было завершено. Впоследствии, в XIV веке, замок приобрел один из членов дома Габсбургов, а в XVII веке его, как и ряд других, разрушили шведы. До сегодняшнего дня сохранился только украшенный башнями крепостной вал, соединявший замок с городом, да остатки часовни, на стенах которой можно разглядеть следы фресок начала XV века.

Затем Ричарда перевели в другую крепость, Оксенфурт, неподалеку от города Вюрцбурга. Проследовал он туда скорее всего по воде, сначала по Дунаю, а затем долиной Майна. Именно здесь король Англии, уже узник, был передан в руки императора Генриха VI, сына Фридриха Барбароссы. У императора были свои виды на Италию и Сицилию, так что присутствие там крестоносцев никак не могло ему понравиться, и он, естественно, проникся жестокой ненавистью к Ричарду.

Ричард был заключен в крепость Трифельс, от которой сохранились внушительные развалины. Твердыня эта представляла собой огромное сооружение, расположенное на трех холмах, — настоящую имперскую крепость, с XI века господствующую над всей местностью. Генрих VI полагал крепость столь надежной, что хранил в ней сокровища имперской короны — они оставались тут до конца XIII века, когда имперская казна была переведена в Прагу. Эта твердыня была разрушена теми же шведами в том же XVII веке. Дошедшие до нашего времени руины имеют немалое археологическое значение, так как знатоки полагают, что некоторые стены восходят к эпохе салических франков. Древний донжон — та часть крепости, которая лучше всего сохранилась в красивом выступе крепостного вала, — включает в себя несколько ярусов. Два зала в нижнем этаже и еще один на втором служили апартаментами императорам; оттуда извлечено множество археологических находок, которые сегодня хранятся в Шпейере, в музее Пфальца. На первом этаже находилась часовня; недавно, в ходе раскопок, была обнаружена цистерна, установленная, по-видимому, еще в XI веке.

Это нескончаемое содержание в узах короля, вернувшегося из Святой земли, где его подвиги, пусть и не увенчавшиеся взятием Иерусалима, снискали ему громкую славу, вызвало весьма суровое осуждение современников. «Книга королей Англии» высказывается по этому поводу сухо и резко: «Его не держали в железах; тем не менее по причине характера людей той земли, где его сторожили, он пребывал в очень скверном помещении, ибо люди в том королевстве были как дикие звери, и они безобразно одевались, и безобразно ели, и безобразно пили, и безобразно разговаривали».

Однако, по свидетельствам хронистов, Ричард мужественно переносил обрушившиеся на него невзгоды. Он любезно шутил со своими стражами, всегда пребывал в веселом настроении, делился с ними теми напитками, которыми мог располагать; в общем, если не случалось неожиданных припадков вспыльчивости, которые он превозмогал, он всегда оставался на высоте положения.

Хорошо известна легенда о том, как некий Блонд ель де Нель, вассал Ричарда, отыскал своего сеньора по песенке, которую они некогда сочинили вместе. Это сказание поведал нам прославленный Менестрель Реймсский, сочинивший в середине XIII века целый цикл рассказов, в которых вымысел перемешан с правдой. Притом сделано это достаточно умело и не без приятности; так, из одной песни мы узнаем про то, как королева Алиенора была влюблена… в Саладина! В историю с обнаружением Ричарда верится с трудом, и все же не исключено, что легенда опирается на какой-то реальный случай. Как заметил Рето Беццола, прозвище Блонд ель, то есть «Беленький», вполне может обозначать Иоанна II Нельского, который славился красотой и поэтическими талантами; «рыцарем примечательной осанки и весьма прекрасной внешности» называет его Вильгельм Бретонский. (Правда, он не удержался от упрека, обвинив Иоанна в том, что отвага его не соответствует его красоте; речь идет об одном эпизоде битвы при Бувине.) Прозвище Блондель вполне мог носить и тот трувер из Артуа, который позднее в свой черед принял крест и вступил в поэтическую переписку со многими иными труверами своего времени, такими как Конон де Бетюн или Гас Брюле. Когда Ричард попал в темницу, этому труверу должно было быть двадцать два года; так не происходит ли действие этого анекдота на берегах Рейна и не это ли обстоятельство придает истории правдоподобность? В то самое время, когда герцог Леопольд Австрийский передавал своего пленника императору, поблизости вполне мог оказаться и наш трувер, — ведь от Пикардии и Артуа до того места на берегу Рейна, где высится крепость Трифельс, не так уж и далеко. Песнь, пропетая у подножия крепости, и последовавшее ответное пение узника, томящегося высоко в башне, — что ж, картинка такая привлекательная, что никак нельзя было обойти ее молчанием…

Итак, местонахождение узилища, в котором томился Ричард, было известно — тем легче и проще хлопотать о его освобождении. Ибо установлено, что весть о пленении Ричарда дошла до Англии не ранее февраля 1193 года. Согласно Раулю Коггесхоллу, император держал Ричарда под охраной сначала в окрестностях Трира, а затем близ Вормса. Как раз по этому случаю летописец удивляется терпению короля к своим тюремщикам и солдатам регулярного войска — «самым храбрым из тевтонов», которые по воле Генриха VI окружали днем и ночью ложе королевское и, обнажая мечи, никому не позволяли приближаться.

«И несмотря на все это, никогда не удавалось взволновать весьма тишайший лик князя, который всегда представал радостным и веселым в своих речах, исполненным достоинства и смелости в своих движениях. А сколько раз мог бы он стыдить и упрекать своих стражей за их забавы, исполненные издевательств, сколько раз они обманным способом понуждали его угощать их выпивкой, сколько раз ему приходилось отражать словно бы шутливые нападения этих скотов — эти подсчеты я предоставляю другим».

Тем временем узника стали отыскивать всё новые и всё более многочисленные посетители, в том числе настоятель аббатства в Клюни, а также, по словам хрониста, королевский канцлер — видимо, Уильям Лонгчамп, тот самый знаменитый епископ Илийский: он поспешил навестить своего сеньора, пребывающего в узах, тем более что именно этот сеньор в свое время облек епископа своим доверием.

Император предъявил Ричарду длинный перечень обвинений, большая часть которых представляла собой явную клевету. В конце концов он созвал собрание епископов, герцогов и графов, чтобы в их присутствии повторить во всех подробностях свои обвинения. Император возлагал на короля вину за утрату королевства Сицилии и Апулии, на которое он мог притязать согласно наследственному праву, а также за то, что король якобы помог Танкреду Леччийскому захватить власть в королевстве после смерти короля Гильельмо, супруга сестры Ричарда Иоанны. Затем он припомнил Ричарду императора Кипрского, с которым Генрих находился в родстве: мол, Ричард несправедливо лишил его власти и вверг в узилище и притом не только силой отнял у него землю, но еще и продавал и перепродавал похищенный остров то тому, то другому. Потом он обвинил короля в смерти маркиза Монферратского, бывшего вассалом императора: не вследствие ли предательства и заговора стал тот жертвой ассасинов? И не направил ли еще он подобных же ассасинов, чтобы те убили короля Франции, своего сеньора, которому он не засвидетельствовал никакой верности по ходу их совместного паломничества, тогда как их связывала клятва? Наконец, разве не обесчестил он знамя герцога Австрийского, родственника императора, позволив себе, из презрения, швырнуть его в сточную канаву в Яффе? И не посредством ли позорящих оскорблений выказывал он неуважение к германцам в Святой земле, причем многократно?

«Король, присутствовавший на собрании, созванном императором, вместе с герцогом Австрийским, раз за разом возражал против всех этих клеветнических обвинений, и возражал столь блистательным образом, что заслужил восхищение и уважение всех. И никакого подозрения не осталось в связи с этим впоследствии в сердцах тех, пред которыми он был обвинен.

Он показал в конечном счете достоверность того, против чего он возражал, и цену обвинениям правдивыми своими утверждениями и доводами, которые высветили суть дела до такой степени, что уничтожились все ложные подозрения, которыми его обременяли, а правда о том, что он в самом деле совершил, нимало не скрывалась. Среди прочего он пролил также свет на предательства или некоторые заговоры в связи со смертью нескольких князей, всегда при этом убедительно доказывая невиновность свою, почему и пожаловал ему двор императора полное освобождение от каких бы то ни было обвинений. Король пространно говорил пред императором и князьями, и столь красноречиво, и так свободно, и с такой легкостью, что император поднялся и, когда король приблизился к нему, обнял его. После чего он заговорил с ним со сладостию и приязненно. И после сего дня император начал почитать короля со многой пылкостью и обращаться с ним как с равным».

Таким образом, Ричард обезоружил своих врагов и в конечном счете выиграл дело. Как писал Роджер Ховденский, «его сознание оставалось свободным, он всегда ясно и свободно отвечал на все обвинения, так что император проникся к нему не только милосердием, но даже стал питать к нему дружбу».

Это заседание состоялось, должно быть, в начале марта 1193 года, поскольку около 22-го числа того же месяца уже была назначена итоговая сумма выкупа за короля. Король мог в это время принимать посетителей, то есть людей, ему близких, таких как епископ Илийский или Губерт Готье, епископ Солсберийский, который тотчас был отослан в Англию с заданием начать сбор денег для выкупа. Человек этот оказался в конечном счете надежным и верным; король близко познакомился с ним в Святой земле, знал, на что он способен, и понимал, почему он поступает так, а не иначе. Сама же сумма выкупа оказалась огромной: сто пятьдесят тысяч серебром в мерах города Кёльна. Обязательство было торжественно принято 29 июня, и согласно ему король получал свободу и мог возвратиться в свое королевство, как только будет предъявлена оговоренная сумма. Письма Ричарда и деловое послание императора Генриха VI, скрепленное золотой печатью, были отправлены в Англию, где тотчас же юстициарии предписали всем епископам, клирикам, писцам, графам и баронам, всем аббатам и приорам предоставлять четверть своих доходов для выкупа, включая даже серебряные потиры и чаши. «Не оставалось какой бы то ни было церкви, какого бы то ни было монашеского ордена, мужского или женского, и какого бы то ни было духовного звания, которые были бы забыты и не внесли свой вклад в выкуп за короля».

В этих обстоятельствах и треволнениях на Западе стало известно о смерти Саладина, скончавшегося 28 февраля 1193 года. Воистину это означало, что для Святой земли завершилась целая эпоха, равно как и для всех тех областей на Ближнем Востоке, на которые распространялись власть или влияние скончавшегося султана.

За царственного узника стали все чаще заступаться, и среди прочих ходатаев в дело вмешивались церковные власти. Папа отлучил от Церкви эрцгерцога Австрийского Леопольда и пригрозил отлучением королю Франции, если тот дерзнет предпринять что бы то ни было против земель крестоносцев, в число каковых входил и король Ричард. Но императору папа не грозил ни подобной же экскоммуникацией, ни наложением интердикта на земли, находящиеся в его власти: очень уж много раздоров и столкновений было между папством и Империей на протяжении предшествующего века с лишним…

Посему можно понять мать короля Алиенору Аквитанскую и неистовство ее писем — ведь она обеими руками отбивалась от всё новых, изо дня в день умножающихся посягательств на власть ее сына; она буквально цеплялась за эту самую сыновнюю власть. Сохранилось три таких послания, и хотя, возможно, их редактировал ее «канцлер», то есть письмоводитель Пьер де Блуа, тем не менее они несут на себе печать ее материнского чувства и ее ярость перед лицом тех событий, от которых должно уберечь ее сына.

«Часто ради вещей малозначительных, — писала она папе Целестину III, — вы посылаете ваших кардиналов до самых краев земли и наделяете посланников высочайшими полномочиями, но в деле возмутительном и достойном оплакивания вы не направили даже самого малого из меньших диаконов, ни хотя бы простого послушника или служку церковного. Короли и князья земли сговорились против моего сына. Далеко от Господа он под стражей и в цепях, в то время как другие опустошают его земли… И хотя все это длится и длится, меч святого Петра коснеет в ножнах. Трижды вы обещали прислать легатов и до сих пор ничего не сделали… Если бы мой сын наслаждался процветанием, они несомненно поспешили бы откликнуться на его зов, ибо всем прекрасно известно, с какой щедростью он вознаградил бы их хлопоты. А что обещали вы мне в Шаторуа вкупе с такими заверениями в дружбе и правдивости? Увы, ныне мне ведомо, что обещания кардинала суть не что иное, как только слова».

Она дошла до того, что пригрозила папе настоящим церковным расколом, если тот не решится противодействовать императору.

У Алиеноры имелись некоторые причины выказывать резкость: другой ее сын, Иоанн, которого она так и не смогла удержать в Англии, опять вернулся в близкое окружение французского короля; ясно было, что кумовья на пару собираются воспользоваться отсутствием Ричарда и поделить его владения между собой. Иоанн Безземельный должен был объехать Нормандию и объявить, что Ричард не вернется и что отныне его наследие переходит к нему, Иоанну; что же до Филиппа Августа, то он, не тратя времени зря, появился перед крепостью Жизор. Ранее он уже пробовал домогаться ее, объявив Жизор приданым за своей сестрой, пресловутой Аделаидой, но встретил отпор. 12 апреля 1193 года, незадолго до Пасхи, он вновь предъявил требования на эту твердыню, и на этот раз Жильбер Васкюэй, сенешаль, на которого была возложена обязанность защищать крепость, беспрекословно сдал ее королю Франции. Тем самым Филипп получал выход к нормандскому Вексену, столь вожделенному для него. И он тотчас провозгласил свою власть над всей провинцией до Дьеппа. Некоторые сеньоры Нормандии, в том числе Юг де Гурне, ему сдались. Сам Филипп попытался осадить Руан, но городскую крепость взялся защищать Роберт Лестерский, которому некогда королева Алиенора вернула земли, конфискованные ее супругом. Не могло быть и речи, чтобы этот сеньор изменил кому-то из Плантагенетов, и Филиппу пришлось убраться восвояси. Тогда он очень рассчитывал на помощь извне, из Дании, потому что как раз в то время решался вопрос о его бракосочетании с принцессой Ингеборг, которое состоялось 14 августа того же 1193 года. Но известно, что эта затея кончилась скверно, и очень скоро. Филиппа винят также в самой настоящей попытке подкупа: он якобы предлагал императору взятку, то ли равную сумме, назначенной за выкуп короля, то ли даже большую, лишь бы император оставил Ричарда в темнице. Быть может, добавляет хронист, сам император, не отличавшийся крепостью духа, и поддался бы искушению, но имперские князья из его окружения убоялись позора и воспротивились.

Иоанну Безземельному тем временем мало было того, что он сеял смуту в английских владениях. Многим из его сторонников приходилось быть начеку; тот самый Виндзорский замок, который он прибрал было к рукам, у него похитили. Ричард в это время покинул Трифельскую крепость. После собрания в Хагенау с ним уже обращались так, как подобало его сану, — не то что прежде, когда его содержали как заурядного злодея, закованного в цепи. Оставалось лишь собрать выкуп, каких-нибудь тридцать четыре тысячи килограммов серебра…

Во всей Англии шел оживленный сбор денег, что, впрочем, было обычной практикой в том случае, когда сеньор попадал в плен или заключение. За сбором бдительнейше надзирала сама королева-мать. Алиенора трудилась как помощница Губерта Готье, который 30 мая того же года был избран архиепископом Кентерберийским. На церковнослужителей и мирян, на людей благородного и подлого происхождения, на грады и веси повсеместно наложена была подать. Даже цистерцианцы, орден нищенствующий и, по определению, бедный, который обыкновенно пользовался привилегией и полностью освобождался от всякого королевского налогообложения, на этот раз должен был уплатить пошлину и пожертвовать на выкуп всю шерсть, которую удастся состричь ордену за целый год со своих стад. В итоге как раз цистерцианские монастыри вынуждены были возвести английское овцеводство до небывалых высот. Нынешней Англии остается только завидовать временам цистерцианского овцеводства, когда страна могла хвалиться высоким качеством своей шерсти и пряжи!

Между тем первоначальные усилия по налогообложению не смогли принести ту огромную сумму, которую затребовал император. Кожаные мешки скапливались в нишах собора Святого Павла в Лондоне. Сначала потребовалось выложить еще один ярус, затем оказалось, что не обойтись и без третьего. Для составления этого третьего яруса изо всех церквей и соборов по всему Английскому королевству были изъяты все потиры и иные священные сосуды. Тут и там потиры выкупались тщанием того или иного лица: так поступила сама Алиенора в аббатстве Святого Эдмунда в Бери. Но в целом Англию все эти меры по-настоящему придавили, обескровили и опустошили. На тот случай, если всю сумму собрать все же не удастся, было предусмотрено отправление двухсот заложников, которым пришлось бы дожидаться в неволе до тех пор, пока вся сумма выкупа не будет вручена императору.

Тем временем Иоанн Безземельный, с одной стороны, и Филипп Французский — с другой, возобновили отчаянные хлопоты, направленные на то, чтобы Ричард подольше задержался в плену. Впервые о его освобождении речь зашла 17 января 1194 года. Сама королева-мать возглавила конвой — можно себе вообразить, как его охраняли! — доставивший выкуп в Германию. И еще раз немецким князьям и вельможам пришлось уговаривать императора и убеждать его, что нельзя нарушать слово, тем более данное законному монарху Англии. Не обошлось и без попыток Филиппа с Иоанном опять захватить Нормандию и взять город Эврё. К Иоанну тем временем в самой Англии прислушивались все меньше и меньше: и деятельность Алиеноры, и верность сеньоров плененному королю предотвращали и укрощали его затеи.

Алиенора, во главе флотилии, хорошо оснащенной в гаванях Ипсвича и Данвича и ведомой верным лоцманом Аленом Транчемером (который уже водил королевские корабли года четыре тому назад в Святую землю), беспрепятственно, несмотря на то что время надежного и безопасного мореплавания уже миновало, достигла берегов Германии. В Кёльне, где ее принял архиепископ Адольф Альтенский, она отпраздновала Богоявление 1194 года. Но вопреки ее расчетам весь январь пришлось провести в ожидании. Можно только догадываться, чего это стоило семидесятидвухлетней женщине, которой пришлось перебраться через море, столь изобилующее опасностями, кишащее пиратами, не говоря уже о том, что шторм мог бы проглотить все те огромные богатства, которые она собрала и которые теперь перевозила ради освобождения своего сына…

Освобождение пришло к Ричарду лишь 2 февраля, на Сретение. В этот день церквям положено освещаться светом множества зажженных свечей — они и сегодня зажигаются в воспоминание о Христе, Свете и человечности. В этот день в Майнце было созвано еще одно многолюдное собрание, на котором Ричард, наконец, по выражению хрониста Гервасия Кентерберийского, был «возвращен своей матери и своей свободе». На заседании председательствовал Генрих VI, подле которого сидел герцог Леопольд Австрийский. Королю Англии пришлось принести императору феодальную присягу — оммаж. Ричард присягнул с неохотой, это многого ему стоило, и, вероятно, он вряд ли пошел бы на этот шаг, если бы не настоятельный совет матери, которая куда спокойнее судила о том, какова на самом деле цена непомерному честолюбию и размашистым притязаниям человека, позволяющего себе роскошь тешиться пустыми мечтаниями. Пусть Генрих VI воображает свою монархию вселенской, но это не причина, чтобы тот, кто вынужден с ним разговаривать, терял разум. Главное, чтобы Ричард получил свободу. Потому он произнес присягу, вложив скуфью свою меж ладоней императора, который вернул ее и принял оммаж за обещание ежегодной выплаты подати в пять тысяч фунтов стерлингов. Ричард, в свою очередь, сумел помирить с императором и своего деверя Генриха Льва, герцога Саксонского, договорившись о будущем бракосочетании, которое соединит одного из сыновей герцога с одной из дочерей из имперской семьи. Наконец, 4 февраля 1194 года король Англии покинул Майнц вместе с Алиенорой, успев завоевать немалую популярность среди немецких князей. Алиенору с Ричардом приняли в Кёльне, где на благодарственной мессе в память святого Петра в узах и его вериг пели: «Мне ведомо ныне, что Господь прислал мне ангела Своего и избавил меня из рук Иродовых…», а затем в Антверпене, где герцог Лувенский уготовил им величественный прием.

Хронист Вильгельм из Нойбурга рассказывает в этой связи странную историю: после того как король уехал, император пожалел, что отпустил его и, «как во время оно фараон с египтянами», стал сетовать в кругу льстивых врагов короля, которыми был окружен, и искренне сокрушаться, что таким образом освободил «тирана сильного, воистину угрожающего всему миру и жестокости неслыханной». Но Ричард чудесным образом избежал этого нового приступа имперской злокозненности и поспешил уехать, предпочитая подвергаться необузданности стихий природных, нежели злобе человеческой. «Предосторожность столь же молниеносная, сколь мудрая», — говорит летописец. Люди, отправленные в погоню, должны были отказаться от нее, достигнув моря, и вернуться посрамленными к императору. Тот же, в отместку за свою неудачу, ужесточил условия содержания в узах тех заложников, которые еще оставались в его власти.

Было 13 марта, воскресенье после Дня святого Григория, когда Ричард наконец ступил на английскую землю, в Сандвиче, «с радостию великою», как говорит Рауль Коггесхолл. При этом он добавляет: «В час, когда король сошел на берег вместе со своими, то есть во втором часу дня, солнце ярко засверкало и явилось необычайное сияние, исполненное величия, которое на некотором, примерно в величину и длину тела человеческого, удалении от солнца, виделось красно-белым бриллиантом наподобие ириса. Многие из тех, кто узрел подобное сияние, почувствовали, что король, должно быть, высадился в Англии».

Ричард прежде всего направился в Кентербери и поклонился усыпальнице святого Томаса Бекета. Затем он прибыл в Лондон, где его приняли с безудержной радостью. «Весь город принарядился к встрече короля, облачившись во множество различных богатств всех родов и украсившись с чрезвычайным разнообразием». Все, люди благородные и простонародье, радостно выбегали ему навстречу, все хотели видеть его возвратившимся из плена — ведь «они слишком долго боялись, что он уже не вернется».

Рассказывают, что нескольких германских князей, прибывших вместе с королем и надеявшихся увидеть Англию обескровленной и опустошенной, ошеломило величественное зрелище встречи, устроенной королю. Богатство Лондона повергло их в изумление. «Мы восхищены, о король, — говорили они, — осмотрительностью твоего рода, который ясно показал свое богатство, сохраненное до твоего возвращения, для тебя, совсем недавно оплакивавшего бедность свою, когда наш император держал тебя в заточении!»

Король оставался в Вестминстере всего день. Затем он посетил усыпальницу святого Эдмунда, после чего поспешил вернуться в Ноттингем. Его бароны как раз осаждали Марльборо. Сам он взял на себя Ноттингем и Тикхилл, которые успел захватить его брат Иоанн Безземельный. Обе крепости, особенно первая, были оснащены съестными припасами и оружием; в каждой находился гарнизон, способный при случае выдержать многолетнюю осаду. Но 25 марта король появился столь неожиданно, что защитники потеряли отвагу, «яко тает воск от лица огня»[54], как заявляли очевидцы. Ибо те, кому была поручена защита крепости, не ожидали ни столь внезапного нападения, ни того, что король в самом деле вернется. Они предпочли предаться милосердию короля, в сущности и не попытавшись обороняться. Капитуляция произошла 28 марта. Некоторых король заключил в узилище, других освободил за немалый выкуп: Ричард очень нуждался в деньгах. В самом деле, паломничество в Святую землю истощило его запасы, а после внесения выкупа за его освобождение казна полностью опустела. Ибо король спешил отныне покончить с двумя неотложными делами: первая забота — освобождение заложников, которых пришлось оставить в заточении у императора, а вторая — создание мощного войска против короля Франции, оставившего во владениях Ричарда разрушения и опустошения.

Воистину Ричард представал одновременно в мученическом венце и в сиянии славы торжествующего победителя. Брат же его, который в его отсутствие позволял себе крайне дерзкое и высокомерное поведение, выглядел в глазах всего народа не более чем возмутителем спокойствия, виновным в неблагодарности и злонамеренности. 10 апреля, поближе к Пасхе, Ричард созвал торжественную ассамблею в Нортхемптоне. Сам он предстал перед этим высоким собранием, по выражению летописца, «как некий новый король», и, в самом деле, эта Пасхальная ассамблея увенчалась 17 апреля второй коронацией, состоявшейся со всей царственной пышностью в Винчестере — выбор именно этого города, наверное, порадовал Ришара де Девиза! Алиенора торжествовала не меньше самого короля. Именно в ее руках сходились все нити второго венчания ее сына на царство, ибо королева-супруга, Беренжера, задержалась в Италии, у своей золовки Иоанны. Несмотря на свои годы, Алиенора сумела позаботиться обо всем и вернуть своему сыну то королевство, которое так берегла для него. В окружении главных архиереев своего королевства — Иоанна, епископа Дублинского, Ричарда, епископа Лондонского и Гилберта, епископа Рочестерского, не говоря уже об Уильяме Лонгчампе, который снова стал епископом Илийским, Ричард вновь принял корону из рук Губерта Готье, отныне архиепископа Кентерберийского.

Прав был хронист: в самом деле началось второе царствование Ричарда. Предшествующее коронации собрание утвердило подчинение ему всех кастелянов, всех сеньоров, которые в его отсутствие исполнились надеждой на то, что он не вернется. Рассказывали, что правитель удела святого Михаила Корнуэлльского, что в Пензансе, Юг де Ля Поммере, умер от удара, узнав о возвращении короля. Ричард вернулся господином своего королевства.

И еще рассказывали, что Филипп Август обратился к Иоанну с тревожным посланием: «Берегись, диавол льстив». Иоанн Безземельный не находил себе места. Король же Франции до такой степени боялся отравления, что если и ел что-нибудь, то лишь после того, как пищу пробовали собаки.

Но образ царственного узника останется неполным, если не вспомнить об одной очень красивой поэме.

Вновь воскрешается в ней та поэтическая атмосфера, которой дышал Ричард в дни своего отрочества и юности. Поэма написана в очень трогательном жанре, который назывался тогда «ротрюнга» — что-то наподобие хоровода. Совсем не случайно, что посвящена она «графине-сестре» Марии Шампанской, блистательным присутствием своим некогда украшавшей и оживлявшей двор в Пуатье. При этом под тверждается, — если, конечно, нужны тому какие-то доказательства, — сила подобной утонченной поэзии, способность куртуазной лирики проникать в душу и, так сказать, пропитывать ее: Ричард, попав в заточение и оказавшись в одиночестве, да еще после стольких испытаний, открывает в себе дар поэта и выражает скорбную горечь, обращаясь к той или тем, которые не забыты, которые возвращаются в воспоминаниях о дружбе («мои товарищи, кем я любим и которых я люблю»). Куртуазные чувствования, в которые он облекает свои переживания — а он ощущает себя «государевой добычей» или «пленным государем», — как бы отсвечивают светом его юности.

За что — Бог весть — свободы я лишен?
Уже удача, коль не слышен стон,
Перелагаю в песнь кандальный звон
Для утешенья, ибо огорчен:
Друзей как будто чуть ли не мильон,
Но две зимы я в узах!

Хоть всякий мой барон осведомлен —
Анжуец, англ или нормандец он, —
О том, что я в темницу заключен,
Как государева добыча, обречен
На пребыванье в узах!

Я вижу, что вассалам и родне
Жаль серебра и золота, коль мне
Свободу не хотят купить. Вполне
Оправданно их упрекнет в вине
С востока воинство Христово, если не
Выживу я в узах!

Не диво, что в темнице ночь черней,
Но тяжесть на душе еще скверней,
Коль скверное творят с землей моей
Друзья былые. Будь у них сильней
Пусть не любовь, но память, я бы не
Оставался в узах!

Еще о дружестве я так скажу:
Коли в Гаскони иль Турени иль Анжу
Сочувствует кто мне, я даже не прошу
Расщедриться, но храбрым предложу
Во всеоружии явиться на межу
Того удела, где я в узах!

Тем, кеми я любим, кого люблю,
Товарищам по Поршерену и Кайю,
Я посвящаю эту песнь свою:
Она — оружие мое, мой меч в бою —
И я сражаюсь. Не скорблю. Пою,
Хоть, как злодей какой, я в узах!

Сестра-графиня, Вам из плена шлю
Напоминанье, что я — вечный пленник Ваш. Молю,
Простить, что я — увы! — пока не в Ваших узах.
Но ревновать к сестре — той из Шартрена[55] — не велю,
Она печется об иных союзах.

Примечания:

5

Пьер Кошон — имя епископа, осудившего Жанну на костер. По иронии судьбы, французское слово «кошон» (cauchon) означает «свинья». См. публицистический труд Р. Перну «Jeanne devant les cauchons». P., 1970.

50

В Библии рассказывается, как ночью некто боролся с Иаковом, после чего Бог дал Иакову имя Израиль, то есть «боровшийся с Богом» или «князь Божий; с Богом» (Быт. 32: 24–32). (Прим. пер.)

51

См. в Писании: Мф. 27:46; Мк. 15:34. (Прим. пер.)

52

Об этом мы, то есть Женевьева де Кан и я, рассказали в книге «Исамбур, плененная королева», опубликованной издательством «Сток» в 1987 г. (Cant, Genevieve de; Pernoud, Régine. Isambour, la reine captive. Stock, 1987).

53

После распада Югославии большая часть адриатического побережья, в том числе и город Газара (нынешний Задар), вошла в состав Хорватии. (Прим. пер.)

54

Ср.: Пс. 67(68): 3. (Прим. пер.)

55

Речь идет об Алике — другой «графине-сестре», которая, со всей очевидностью, никак не могла претендовать на видное место в чувствованиях Ричарда: она, как и Мария, тоже была дочерью Людовика VII и Алиеноры и стала супругой Тибо де Блуа-Шартр. Пожалуй, стоит напомнить, что слова «награда», «ценность», «приз», «добыча» не имели в то время того торгашеского оттенка, который они приобрели в буржуазном обществе XIX столетия…