11 сентября 1571 г. королева-мать поплатилась за свой исключительный аппетит одним из тех приступов несварения желудка, которые были для нее обычны. Поскольку Месье и герцог д'Алансон, пораженные простудой, также слегли в постель, наблюдательные посланники поверили, что разыгрывается какая-то важная комедия. Но они ошибались.

Г-н адмирал вступил в Блуа 12-го с пятьюдесятью дворянами. Немалая толпа следила, как он входит в замок. В то время как кортеж поднимался по лестнице, кто-то спросил:

— В покои короля?

— Нет, — ответил Колиньи, — к королеве-матери. Адмирала провели туда маршал Косее и его сын.

Екатерина Медичи была в постели. В промежутке между кроватью и стеной находились король, царствующая королева, Мадам Маргарита, кардинал де Бурбон⁴⁹ и герцог де Монпансье.⁵⁰

Колиньи отвесил королю глубокий поклон. Он был совершенно бледен. Карл, о многом догадывавшийся, оставался неподвижен, обремененный бурей противоречивых чувств, его тревоживших. Адмирал поклонился во второй раз. Тогда молодой суверен поднял его и обнял, и в это время, к великой досаде присутствующих, старый мятежник прошептал ему несколько слов на ухо.

После чего, обернувшись к постели, адмирал поприветствовал королеву-мать. Патетическая встреча. Двенадцать лет тому назад эти двое, столь разные и столь примечательные, верили, что понимают друг друга. Тогда они вместе трудились во имя мира, во имя согласия французов, во имя блага государства. Затем в течение нескольких месяцев они оказались антиподами, а скоро — и смертельными врагами. Екатерина не сомневалась, что Гаспар де Шатийон замыслил ее убить, «устранить», как она писала в январе 1563 г. своей золовке, герцогине Савойской.

Шесть лет спустя она добилась смертного приговора ему, будучи не в состоянии отправить его на эшафот, и поручила исполнить приговор «придворному убийце» Мореверу. Г-н де Муи, пораженный по ошибке, был умерщвлен вместо того, кто уже был казнен в виде своего изображения.⁵¹

Возможно ли очутиться лицом к лицу с такими воспоминаниями? Флорентийка, похоже, собралась с духом и весьма благожелательно заулыбалась, но не дозволила поцеловать себя в знак мира, как ожидали другие. Она указала на королеву, свою сноху. Колиньи, согласно этикету, опустился на колени и хотел поцеловать подол платья Ее Величества. Елизавета Австрийская отпрянула, густо покраснев. Соприкосновение с еретиком представлялось ей чем-то невыносимым.

После этого адмирал обратился с приветствием к герцогу Анжуйскому и герцогу Алансонскому. Мы ничего не знаем о его свидании с юным принцем, который победил его при Жарнаке и при Монконтуре, разве что оба должны были вести себя крайне учтиво, ибо намеревались ладить друг с другом.

На другой день глава протестантов, как если бы он вообще не покидал двор, являлся к пробуждению, обеду, ужину, отходу ко сну короля, которого сопровождал даже к мессе! Дела минувшие «погребены и преданы полному забвению», как писали Контарини.

Королева-мать, которая по-прежнему была нездорова, не выходила из своих апартаментов. Это позволило адмиралу регулярно общаться с королем. Ошеломленные придворные наблюдали то и дело, как близ королевского кресла седая голова склоняется к молодому измученному лицу.

В несколько дней партия была выиграна. Карл оказался покорен. Он обнаружил силу, на которую мог опереться, чтобы избавиться от материнского ига, он обнаружил — он, который был сиротой с восьми лет, а затем — в подчинении у женщины, — что для него возможна мужская поддержка.

— Мой отец, — говорил он.

Екатерина, непрерывно страдавшая, не выразила ни малейшей досады. Она ничуть не противилась тому, что адмирал принимал участие во всех советах и стал к концу недели играть роль первого министра. «Адмирал правит», — писал испанский посол дон Франсес де Алава, который пуще всего опасался возвращения Мишеля де Лопиталя. Все добивались внимания еретика, искали встречи с ним, и это при таких-то прошлых обстоятельствах! Поговаривали о новом назначении, которое поставит его выше маршалов! Возможно даже, его провозгласят коннетаблем.

Король между тем не изменял своим привычкам. Он охотился весь день, возвращался утомленный и погружался в сон. На замечания Екатерины он отвечал:

— Мне еще положены два года свободы, пока я молод.

В то время как королева-мать хворала, а Месье выжидал, адмирал пользовался преимуществами и наполовину властвовал. Первым делом он занялся осуществлением Сен-Жерменского договора. Была наконец сформирована смешанная комиссия, дабы истолковать противоречивые пункты. Ей надлежало составить документ, который, согласно общему мнению, стал бы «подлинным орудием умиротворения королевства». Монморанси, Косее, Морвилье, новый хранитель печатей Бираг представляли католическую сторону; адмирал, Ла Ну, Телиньи, Брикемо, Кавень — протестантов.

Когда королева-мать вернулась к своей обычной деятельности, все задались вопросом, не последует ли какое-то потрясение. Но нет. Она, оставаясь Медичи, выказывала своему старому недругу расположение, которое ошеломило Алаву.

— Мы слишком стары, чтобы обманывать друг друга, — пылко произнесла эта царственная дама.

«Восемь дней тому назад, — рассказывал 5 октября дон Франсес герцогу Альбе, — он (Колиньи) вступил в апартаменты Королевы-Матери в то время, как она начала слушать мессу. Адмирал приветствовал королеву и отдал ей поклон, не обращая внимания на алтарь. Он облокотился о скамью лицом к королеве, не сняв шляпы, и дослушал мессу до конца, даже не потрудившись подняться в момент, когда это положено. Королева, громко смеясь, сказала ему после службы: "Похоже, вы уделили внимание нашей мессе?" Адмирал ответил: "Мадам, я знаю, как посетить и выслушать мессу, дабы это не обернулось ущербом"».

Три дня спустя посланник, чем дальше, тем больше возбужденный, сообщил, что суровый гугенот в течение изрядного времени играл в мяч с королем и, что, возможно, еще хуже, «он пытался покорить герцога Анжуйского своей нежностью».

Беспокойство англичан было не меньшим. Не стоит ли вопрос о том, чтобы снять протестантский гарнизон Ла-Рошели?

Комиссия, полная рвения, завершила свою работу в течение месяца, в целом дав удовлетворение гугенотам. Король приказал перенести на кладбище Невинноубиенных младенцев каменный крест с позорящей надписью, которую в июне 1569 г. велел выбить Парламент на месте расположения дома г-на Филиппа де Гастина. Гастин был тогда повешен за то, что дозволил провести тайное собрание гугенотов.

Итак, сказывался упадок королевской власти. Парламент, в сущности, отказался аннулировать свое решение, а парижский прево объявил себя неполномочным это сделать. И определенно, Его Величеству дело представили так, что перенос представляется невозможным вследствие отсутствия денег, и все повисло в воздухе, несмотря на упорство адмирала.

Екатерина воззвала к тосканскому посланнику Петруччи, дабы он поговорил с Телиньи и наконец помог справиться с той настороженностью, которая непрерывно жила в сердцах его единоверцев и которая теперь еще заметнее укрепилась. К тому же она льстила себя надеждой, что подлинное согласие возродится после бракосочетания ее дочери с принцем Беарнским.

Но до свадьбы было еще далеко. Она не могла состояться без особого разрешения, которое Пий V решительно отказывался давать. Глава ордена Иезуитов лично вмешался, чтобы побудить короля Португалии потребовать руки Маргариты. 5 октября нунций Кайяццо имел весьма бурную встречу с суверенами. Он вынужден был смириться с очевидным: никто из них не намеревался отказаться от брака принцессы с гугенотом, и в крайнем случае они готовы были обойтись без особого разрешения. Единственная надежда: упорная недобрая воля королевы Наваррской.

Жанна д'Альбре, в сущности, оставалась в унынии и все множила свои возражения. «Она не желает, — как сказала она господину де Бирону, — совершить ошибку, как другие, которые явились ко двору прежде нее, и когда они были там, никто и ничего не получил из того, в чем они были уверены». Она желала, чтобы ей возвратили ее город Лектур, все еще занятый войсками короля. Ее совесть не позволяла ей выносить присутствия католиков вокруг себя или вблизи ее сына.

Генрих де Бурбон, достигший уже восемнадцати лет, еще откровеннее выражал недовольство. Этот горец, вскормленный среди беарнских крестьян, у которых набрался самых грубых и развязных замашек, этот Нимрод, этот распутник, привыкший к обществу сельских девиц, не испытывал ни малейшего желания сочетаться браком с жемчужиной семейства Валуа. Марго ничуть не меньше содрогалась при мысли о деревенщине, столь мало похожем на великолепного Генриха де Гиза и нежного Генриха Анжуйского!

Все это не весило бы и унции, если бы католики и протестанты наконец позволили бы угаснуть взаимной ненависти, но, увы, — они об этом и не мечтали.

Была одна примечательная попытка нажать на спуск. Пробудившись однажды, Карл IX призвал к себе своего «доброго друга», своего «доброго государя», своего «отца» адмирала и неограниченно долго с ним беседовал. Он поклялся, что добьется полного осуществления Эдикта об Умиротворении, предшествующего Сен-Жерменскому договору, и распорядился начать приготовления к браку своей сестры. Колиньи, со своей стороны, поставил перед ним наиболее горящие вопросы государственного управления, в том числе и финансовые. Корона располагает доходом в пятнадцать миллионов, а долги превышали эту сумму вдвое. Адмирал утверждал, что нашел средство восполнить дефицит, не трогая богатств духовенства и не обирая народ.

Когда при дворе стремительно распространился слух об опасной болезни герцога Алансонского, возникла немалая надежда, что дух примирения, которым повеяло наверху, может дойти до народных масс.

В день поминовения король, уже раздетый и готовившийся лечь в постель, вдруг услышал ужасную новость, которая отбила у него охоту ко сну: накануне, 11 октября, папский, испанский и венецианский флот под объединенным командованием дона Хуана Австрийского уничтожил при Лепанто огромную эскадру султана. Это означало, что Филипп II стал хозяином Средиземного моря, что открылась дорога на Константинополь и на Иерусалим и что, после битвы при Сен-Кантене, во второй раз создалась возможность абсолютной гегемонии католического государя.

Французский двор получил, как сообщал нунций, «удар по голове», но принялся шумно и пылко выражать свое ликование, и процессии по случаю благодарственных молебнов прошли по главным городам страны. Альвизо Контарини провел немало времени подле Их Величеств. Он сообщил им, что Франции теперь надлежит расторгнуть союз с Турцией, вступить в Христианскую Лигу, чтобы противостоять Испании и умерить ее влияние. Теперь обстоятельства позволяли заключить великолепные браки братьев и сестры короля, позволяли уничтожить гугенотскую партию и покончить с гражданскими войнами.

Эта позиция была прямо противоположна взглядам королевы-матери, которая сомневалась до предела, можно ли дозволить католическим экстремистам навязать ей испано-гизовское правление. Далекая от желания укреплять Христианскую Лигу, она помышляла о роспуске Лиги и о сближении турок и венецианцев. Но не пришло время обнаружить этот план.

Король и его мать выразили свою радость посланнику, и Карл IX вручил ему золотое кольцо; оба горячо поздравляли Светлейшую Республику, не упомянув ни о Папе, ни о католическом государе, ни о доне Хуане Австрийском. Увы! Франция не могла заниматься внешними делами, пока не уладит распри между своими детьми. Поскольку брак Мадам Маргариты должен был гарантировать согласие, о нем стало возможно мечтать.

Обманутый венецианец немедленно отправился к герцогу Анжуйскому, которого нашел немало огорченным в связи с лаврами дона. Хуана. Он побудил герцога попытаться снискать бессмертную славу, возглавив великую экспедицию, которая не замедлит последовать за битвой при Лепанто. Добрые католики станут считать его героем. Ведь он содействовал, как добрый апостол, прекращению раздоров в королевстве.

Генрих себя не скомпрометировал. На Совете он поддерживал венецианскую позицию, никому при этом буквально не вторя. Франция, лишившаяся большинства укреплений, потеряла свой флот в то же время, когда и турки. Истинное бедствие. К счастью, Филипп II всегда отказывался извлекать выгоду из своих побед. И воспользовался Лепантской еще меньше, чем Сен-Кантенской. Увидев, что он предпочитает бездействовать, Екатерина и Колиньи испустили по вздоху облегчения.

В действительности католический государь не посматривал, в сторону Константинополя, он обращался в сторону Лондона, где Елизавета велела начать с большим шумом процесс Норфолка, неудачливого сторонника Марии Стюарт. По согласию с Пием V он решил припереть Валуа к стене. Папский легат, кардинал Алессандрино, получил распоряжение воздействовать на него, указать христианнейшему королю, насколько скандально его уклонение от борьбы против еретиков и неверных, склонить его в пользу несчастной королевы Шотландской. Речь шла о том, чтобы образовать большой антианглийский альянс.

Елизавета незамедлительно проявила себя. Она также отправила в дорогу поистине необычайного посла, своего «великого секретаря», сэра Томаса Смита, призванного образовать блистательную коалицию, которая противостояла бы Австрийскому дому и куда вошли бы Франция, Англия, гёзы, протестантские князья Германии. Главной приманкой было то, что сэр Томас ясно говорил о союзе между Весталкой Запада и Франсуа д'Алансоном.

Казалось, пробил час для решающего выбора. Колиньи ликовал, в противоположность королеве-матери, которую приход срока платить по счетам бросил в дрожь. Враги флорентийки радовались, так как открытая агрессивная политика не позволяла ей теперь действовать по-иному и править по-прежнему. Они почему-то забыли, что агрессивная политика исходит от сильного государства и что постоянно лавирование дает истерзанной раздорами Франции единственный шанс сохранить независимость.

И надо всем этим разразился необычайный скандал. Агенты Екатерины дали ей знать о некоторых депешах, которые доказывали подрывную деятельность испанского посланника. Этот дипломат вел себя как агент-провокатор. Он адресовал Святому Престолу письма, где королева-мать была расписана жуткими красками. Он разработал план вторжения во Францию и подстрекал к восстанию. Не удовольствуясь раздачей огромных субсидий своего хозяина, он подначивал гизовских агентов, которые подняли на ноги организацию, разветвленную до бесконечности, католическую Священную Лигу.

Не на шутку страдавшая от воспаления седалищного нерва, Екатерина призвала дона Франсеса и потребовала от него объяснений. Идальго, который только что устроил восхитительный фейерверк в честь Лепантской победы… все начисто отрицал. Но сдержанный тон и тяжелый взгляд Медичи повергли его в крайний ужас. Наутро посланец Его католического Величества отбыл, переодетый, в направлении Фландрии, не потрудившись соблюсти какие-либо положенные формальности.⁵²

К тому времени, после бурных дебатов, адмирал восторжествовал над колеблющейся королевой Наварры. Равновесие сместилось в сторону протестантов.

Жанна д'Альбре должна была покинуть свои владения 20 ноября, но 18-го написала Бирону, что «она принимает пилюли от простуды, которая поразила ее зубы и всю правую сторону головы и сильно ее беспокоит, и эти пилюли дадут ей немного лучше почувствовать себя до завтра, и что у нее, как будто, начинается дизентерия с сильным жаром».

Вскоре Генрих де Бурбон свалился с лошади, серьезно пострадал и харкал кровью.

Несмотря на эти осложнения, королева, решив оставить сына в Беарне, начала медленное путешествие ко двору: «Богу угодно столь твердо направлять мои действия, да послужат они к его славе!» — писала она г-ну де Комону.

То был примечательный успех и для Екатерины, и для Колиньи, и для дела внутреннего мира. Мира, которого столь пылко желал молодой король и который, увы! — казался неуместным большинству французов.

«Без Парижа невозможно совершить что-либо важное», — заметил представитель великого герцога Тосканского. Париж усиленно подтверждал эту мысль.

Адмирал придавал символический смысл кресту Гастина, убрать который предписывал Сен-Жерменский договор. Парижане также. В декабре граф де Рец (Гонди) раздобыл необходимые для проведения работ деньги, и король приказал немедля приступить.

Дело не могло зайти далеко. Население обратило рабочих в бегство, разрушило постамент, приготовленный на кладбище Невинноубиенных младенцев, а затем напало на три гугенотских дома по соседству.

Разъяренный король обратился с горькими упреками к парижскому прево Марселю, приверженцу Гизов, а также другу королевы-матери, и подтвердил свои приказы. Его сторону принял герцог Анжуйский, потребовавший немедленно перенести крест. Взбешенные католики поспешили выставить вокруг свою охрану. «Парижский крест постоянно защищается от нападений, которые на него предпринимаются», — радостно писал Филиппу II секретарь Агилон, которому препоручил посольство дон Франсес.

А вот что сообщал венецианский посол Сигизмунд Кавалли, преемник Контарини: «Начало (беспорядков) таково, что, если быстро не принять меры, католики смогут в один прекрасный день учинить отменную резню (bella occisione), поскольку они, без сомнений, наиболее многочисленны в городе и весьма решительно настроены не позволить переносить крест с того места».

Возмущение разразилось 17 декабря и все разрасталось. Были разграблены и сожжены другие дома, принадлежавшие кальвинистам. Но 18-го артиллерия Его Величества заняла Гревскую площадь, и под ее защитой позорный крест наконец-то был убран.

Королю принадлежало последнее слово. Он нисколько не внял предостережению, что его столица никогда не примет ни терпимости, ни политики, которой руководят протестанты.

Со всех сторон собирались тучи, предвещая бурю. Окрыленный успехом, адмирал впервые открыто предложил королю войну. Молодой человек попросил об отсрочке, прежде чем ответить: ему нужно посоветоваться с королевой, его матушкой. Колиньи потерял самообладание.

— Это не те дела, которые обсуждают с женщинами или священниками.

И сам бросил вызов своему старому врагу. Весьма неблагоразумно в момент, когда Гизы зашевелились и, под предлогом избежания печальной участи герцога Франсуа, стали собирать под свою руку своих приверженцев. Один из их капитанов, Ла Валетт, уже столкнулся с группой гугенотов. Последовало истинное сражение.

Подобные вести повергали в отчаяние незадачливого суверена, который столь упорно желал установить «согласие и мир». Тем более что конец смут исключительно умалил бы влияние его брата.

После первой стычки с Екатериной Колиньи удалился в свои владения, оставив тревогу в сердце короля. Карл между тем усердно показывался в Совете. Затем, пересекая белые от инея леса, исступленно охотился. Яростное преследование дичи удовлетворяло дикую страсть, за которую он, возможно, не отвечал, и высвобождало ту часть его натуры, в которой он был, вероятно, достоин своих предков.

Он неожиданно отправил посла к Гизам, засевшим и окопавшимся на Авантене. Он потребовал от них вернуться и «примириться». Он, король, станет посредником между ними и Шатийонами. Кардинал Лотарингский, воротившийся из Рима, оправдался: он знает, что его присутствие при дворе не произведет желаемого эффекта. Но герцог, его племянник, явится: немного позже, в любом случае к Рождеству.

Было хорошо известно, что Гизы готовятся к этому путешествию и собирают небольшую армию. Колиньи, осведомленный об этом, созвал пятьсот кавалеристов из своей партии. Незадачливый Карл вынужден был запретить и тому и другому передвигаться без высочайшего приказа. Итак, сеть Пенелопы опять распускалась, и все возвращалось к положению 1570 года!

Внук Франциска I не чувствовал себя хозяином под своей собственной крышей. При каждом его шаге открывалась ловушка. Бумаги дона Франсеса де Алавы вывели на свет махинации, которыми занимался герцог Анжуйский. Нунций также писал, что Месье — оплот католицизма во Франции и что требуется быть готовым поддержать его, если король потеряет венец.

В вихре празднеств, которые, несмотря на скудость средств, не прекращались при дворе, двух братьев, словно двух уличных забияк, непрерывно подстрекали вступить в драку.

Бурный Карл IX был чистосердечным юношей. При нем состоял на службе некто Линьероль, который читал ему хроники Франции и постоянно подчеркивал обстоятельства, когда короли мстили за ущерб короне ужасным образом. Это приходилось весьма по вкусу пылкому королю, внушало ему доверие к человеку, «с великим и славным сердцем», как характеризует этого персонажа Брантом, также обманутый.

Тут Карл совершил одну ошибку. Он совершил и другую, более серьезную, когда «передал» Линьероля герцогу Анжуйскому, надеясь заполучить некоего рода наблюдателя в окружении своего врага. А тот, интригуя, сумел снискать расположение Генриха, тщеславию которого усердно льстил. Он подстрекал его требовать «участия в правительстве, куда он войдет», а затем сообщал королю об опасных замыслах младшего брата.

Ему не удалось довести до точки кипения обоюдную ненависть двух братьев. Встревожилась Екатерина. В этот момент все угнетало ее: ее непрерывно страдавшее здоровье, сомнительная дипломатическая ситуация, возобновление бедствий, состояние казны, уменьшившейся до двух миллионов. Неужели она допустит, чтобы в довершение всего между ее сыновьями разразилась война Атридов?

Королева подозревала Линьероля. Она перехватила его переписку и нашла доказательство, что этот пройдоха равно предает обоих принцев, помышляя, возможно, о военном заговоре.

Ознакомленный с уликами, Карл разгневался, разразился проклятьями и потребовал смерти виновного. Матушка поймала его на слове и повелела своим охранникам умертвить Линьероля. Казнь совершилась почти что публично в двух шагах от королевских ворот, в назидание прочим интриганам.

Король удвоил свою охрану.

В этой трагической атмосфере ко двору явился сэр Томас Смит и завязались франко-английские переговоры. Посланники католических держав состязались в хитрости, пытаясь проникнуть в их тайну. Вскоре открылись известные преимущества, предложенные Франции в случае войны против Испании: четыре миллиона ежегодно, союз с Данией и множеством германских князей, аннексия большей части Фландрии.

Карл IX отличался «неспокойным духом». Ему указывали на известную необходимость разбить тиски, которыми Австрийский дом хочет задушить его королевство, ему предлагали в качестве примера его предка, его соблазняли возможностью расширить свои владения на такой манер, чтобы его правление надолго стало бы исключительным.

Но Екатерина подозревала, что ее «кума» ведет двойную игру. Испанцы и венецианцы также что-то учуяли. Агилон прозорливо написал своему повелителю: «Нет вещи, которая меньше понравилась бы англичанам, нежели видеть, как французы вступают в Нидерланды». Кавалли знал, что Елизавета продемонстрировала Филиппу II свое намерение сохранить «на четыре столетия мир, воцарившийся между Бургундией и Англией». Он добавлял: «Англичане ищут самого тесного союза с Францией, но тем не менее они желают также поддерживать добрые отношения с испанцами, и для них не так-то легко открыто выступить против последних, ибо они все еще не считают свою дружбу с Францией достаточно прочной».

И притом не препятствовала ли сама бедность Валуа мечтам о великих предприятиях?

Поэтому было неожиданностью содействие образованию флота из тридцати судов, собиравшегося в Бордо под командованием Строцци, кузена Медичи. Шла ли речь о том, чтобы атаковать испанцев? Или об одной из дальних экспедиций, желанных адмиралу, в Китай, к мысу Доброй Надежды, в Магелланов пролив?

Королева-мать сообщила нунцию официальную версию франко-английских переговоров. Без сомнения, речь шла о сближении между двумя странами, или, скорее, о примирении, в котором нет ничего, что могло бы обеспокоить Его католическое Величество. Естественно, говорили и о браке. Надлежало осторожно обращаться с английской королевой после отказа Месье, вот почему герцог д'Алансон претендует на ее руку.

Но главный спор касался Марии Стюарт, этой «неутомимой заговорщицы». Король вступился за свою невестку, которой обещали жизнь, если только она перестанет интриговать, в чем в действительности Его Величество оставался скептиком. Не была ли эта шотландская королева лучшим оружием Филиппа II против едва ли законной дочери Генриха VIII?

Красивые слова Екатерины служили защитной ширмой. Несмотря на взаимную подозрительность, два королевства вполне успешно закладывали основание военного и коммерческого союза, который гарантировал, сверх того, независимость Шотландии.

Это еще больше отбило у Лотарингцев охоту являться ко двору. Когда король потребовал от них, если они готовы уважать его добрую волю, принять примирение, Гиз передал ему пылкие заверения в своей лояльности, то есть завуалированный отказ. Примирение должно состояться без посредников. Его Величество мог прежде всего попросить совета у своего дворянства. В ожидании чего молодой герцог, не желая спровоцировать каких-либо бедствий, предложил отправиться биться против турок во главе пятисот солдат с пятью галерами, снаряженными за свой счет.

Король запретил ему это, а затем передал ему рекомендации самых старых и авторитетных капитанов. Но надменное племя ничего не желало слушать. К тому же настал момент для контратаки Церкви.

Двор собрался на безмятежных берегах Луары. Несмотря на появление множества священных особ, Блуа стал местом редкостных дебошей, где под снисходительным взглядом королевы-матери пылкая молодость предавалась неумеренным удовольствиям. Один за другим следовали маскарады, поводы для флирта и для грубых розыгрышей. Христианнейшего короля видели с лицом, вымазанным сажей, а затем наряженным лошадью с седлом на спине.

Герцог Анжуйский, постоянно окруженный женщинами, изумлял своим умением подражать им, до предела надушившись, нося невероятные по изысканности наряды и навешивая самого разного рода серьги.

Тем временем прибыли новый нунций Сальвиати, затем генерал иезуитов, Франческо Борджиа, и, наконец, кардинал Алессандрино, племянник и легат Его Святейшества. Королева Наварры, которая все еще была в дороге, воспользовалась этим, чтобы прервать свою поездку: она не могла рисковать повстречаться с представителями «идолопоклонства».

В цели августейших прелатов не было ничего нового, и они ее ни от кого не таили: им требовалось расстроить переговоры между Францией и Англией и втянуть Францию в Христианскую Лигу, подставное лицо Испании. И поскольку королева-мать не признавала переговоров без обсуждения браков, следовало надеяться на инфанту для Месье и на короля Португалии для Мадам (Маргариты).

Пий V, прежде чем умереть, написал Карлу IX бурное письмо: «Мы не будем знать покоя ни днем, ни ночью, пока Вы не вступите в эту Лигу. Ваш отказ не докажет ничего, кроме истинности существования замысла, в который мы не желаем верить и который предложен Вам врагами Церкви, а именно: поднять оружие против одного из членов Лиги и на его землях (Испании)… Нас также занимает еще одно: Ваша настойчивость, с какой Вы желаете союза Вашей сестры и короля Наварры. Несмотря на то что мы высоко ценим ваши чувства, наш долг предостерегает нас от согласия на союз, который мы всегда будем рассматривать как оскорбление Бога и гибель для души».

Отец Франческо Борджиа, комментируя это послание, уточнил, что папа никогда не согласится дать особое разрешение на беарнский брак и что Маргарита, ежели вступит в него, вынуждена будет жить в состоянии смертного греха, подобно наложнице. И дети их будут незаконнорожденными.

Совещания продолжались пятнадцать дней, к концу которых кардинал Алессандрино покинул Блуа столь разъяренный, что отказался даже от золотых ваз, которые для него приготовили. Подавленный показными почестями, он тем не менее оказался осмеян, ибо обнаружил на своих дверях изображение портновских ножниц, напоминавших о профессии его отца!

Легкомыслие, как это назвал английский посланник, привело к тому, что он отбыл восвояси с пустыми руками и с ужасными впечатлениями о французском дворе. Он назвал королеву-мать дурой, короля — безумцем, Месье — фатом, всех французов — созданиями пустыми и распущенными, «говорящими неподобающие вещи» и проводящими ночи в танцах. Он повторял, что вести переговоры с женщинами — это все равно, что объясняться со скотом: в целом, он явил себя почти таким же ненавистником женщин, как и адмирал.

Поэтому как можно представить Екатерину защитницей союза с Испанией против Колиньи, тяготевшего к союзу с Англией? Кавалли, который получал обо всем точные сведения, уверил Светлейшую Республику: все, чего желает королева, это мир.

Отбытие легата лишило дальнейших поводов для проволочек королеву Наварры. В течение недель своего затянувшегося странствия суровая властительница отнюдь не теряла времени. Благодаря ее дерзости, Маргарите де Валуа предстояло стать первой во Франции принцессой, которая получала в приданое земли, включающие такие важные города, как Ажен и Кагор, не говоря об известной сумме денег — трех сотнях тысяч экю. С достаточно поразительной наивностью, Жанна даже рассчитывала на обращение в протестантизм своей будущей снохи.

И это было не все. Была достигнута договоренность насчет другого брака, другого союза между главами двух партий. Юный принц Генрих де Конде, сын человека, связанного Амбуазом и Жарнаком, должен был жениться на Марии Клевской, маркизе де Лиль, свояченице герцога Гиза и герцога де Невера. Недавняя воспитанница наваррской королевы, взращенная в протестантской вере, нежная и восхитительная Мария находилась с 1569 г. под королевской опекой. Она стала бы естественным звеном между непримиримыми католиками и сыном тех, кто был их смертельными врагами.

Королева Наварры прибыла в Блуа 3 марта, сопровождаемая впечатляющим кортежем, в который входили лично Людовик Нассау и ряд сеньоров, в том числе и молодой Ларошфуко.

Достаточно примечательно, что последние переговоры о брачных контрактах и о союзе с Англией велись одновременно. Казалось, Франция сделала свой выбор. Агилон, глубоко огорченный, сообщает секретарю своего господина:

«Не осмеливаюсь писать Его Величеству о муке и страданиях, которые причиняет мне этот союз французов с Англией. Боюсь, что нам уже слишком поздно оплакивать то, что мы не договорились с англичанами в ту самую эпоху, когда они были, казалось, готовы идти нам навстречу! А нынче, опасаюсь, за канат потянули так резко, что он оборвался…»

Королева Наварры показала, что шокирована развращенностью двора. В своих письмах и в своих речах она повторяла: «Какая жалость!»

Жалость видеть, как король «не знает удержу в любви» и остается до часа пополуночи у своей любовницы! Жалость наблюдать за тем, как ведет себя его окружение, ибо «здесь не мужчины взывают к женщинам, но женщины взывают к мужчинам!». Жалость замечать эту роскошь, оскорбительную по сравнению с нищетой народа, эти выставки драгоценностей!

Суровая государыня осмотрела свою будущую сноху без снисходительности. Она признала, что Мадам красива, неплохо образована и умеет держаться, но осудила ее манеру перетягивать талию. Что касается лица, оно слишком многим обязано искусственным средствам, это его только портит. Всякие прикрасы всегда вызывали у королевы ужас. Она с гордостью противопоставляла красоткам, размалеванным, точно Иезавель, естественность своей собственной дочери, такой прелестной «среди этого двора».

Медичи сперва выказала немалое расположение к своей кузине и каждый вечер приглашала ее на ужин. Тем не менее гармония между двумя столь различными натурами казалась неустойчивой. Сообразительные, хитрые, отважные, обе дамы стоили она другой. Остальное разделяло флорентийку, скептическую, гибкую, большую охотницу до веселья, и наваррку, фанатичную, упрямую и пуритански суровую.

Каждая из них желала этого брака, каждая, увы, возлагала на него свои надежды, противоположные надеждам другой. Жанна хотела приблизить своего сына к престолу и склонить сестру короля в пользу Реформации. Екатерина, напротив, стремилась привлечь принца на сторону католичества и тем самым лишить гугенотов покровителя королевской крови. Королеве-матери быстро наскучили повадки гостьи. Пытаясь привести ее в замешательство, Екатерина высмеивала серьезность Жанны, избегала с ней говорить иначе как шутливо, все чаще издевалась над ней и выдавала несообразные речи, поступала поистине недобро. Жанна д'Альбре горько жаловалась своему сыну: «Королева-мать противоречит мне во всем… Она не перестает насмехаться надо мной и всякий раз говорит мне противоположное тому, что скажу ей я… Я надрываюсь, поскольку решила твердо не гневаться на нее, и просто чудо, что мне хватает терпения… Сильно опасаюсь, что я заболею».

Она и не подумала уступить настойчивости Екатерины и позволить явиться ко двору юному Генриху, который, несомненно, легко свыкся бы с ужасами здешнего Вавилона. «Если бы Вы здесь были, — писала она ему, — Вы бы не спаслись без великой милости Божьей… Вот почему я желаю… чтобы Вы и Ваша жена держались подальше от этого разврата».

Увы! Марго ничуть не казалась расположенной стать супругой, угодной Господу. С 8 марта пришлось оставить надежду ее обратить. Жанна поставила перед ней этот вопрос, и принцесса ответила «решительно и жестко», что с самого начала переговоров «было хорошо известно, какой она веры».

Она позаботилась должным образом подтвердить это во время пасхальной процессии. «Я видел, как она появилась, — отмечал Брантом, — она была столь хороша, что такой еще не видывали на свете, ибо, наряду с тем, что она пригожа лицом и превосходно сложена, она была весьма роскошно и богато одета: ее прелестное белое лицо, которое напоминает небо в его величайшей и светлой безмятежности, было украшено таким обширным количеством больших жемчужин и дорогих самоцветов, а превыше всего — сверкающими бриллиантами в форме звезд, что говорили о том, что естественность этого лица соперничает с небом не меньше, чем искусность звезд из драгоценных камней — с небом, усеянным звездами густо и ярко».

Жених также не помышлял об отступничестве. «Какими бы уловками они от меня этого ни добивались, ничего у них не выйдет», — утверждал тот, кому однажды предстояло провозгласить: «Париж стоит мессы!»

Требовалось все же найти компромисс, и ничто не казалось труднее, чем повлиять на убеждения женщины, несговорчивой и непрерывно стенающей. «Я изумлена, насколько я в состоянии выносить то, как мне перечат, ибо на меня давят, мне говорят колкости, мне льстят,' меня задирают, меня пытаются водить за нос».

Все еще сетуя, Жанна добилась новых уступок у своих «преследователей». Помимо 300 000 экю короля, в приданое вошли 200 000 ливров, обеспеченных королевой-матерью, и по 50 000 ливров от герцогов Анжуйского и Алансонского.

Улаживание союза католички и протестанта представляло собой бесконечные сложности. После множества недель обсуждений было решено: что бракосочетание состоится во дворе церкви, что новобрачный не будет присутствовать при мессе, что кардинал де Бурбон благословит молодоженов не в качестве священнослужителя, но как дядя жениха, что у Папы будет испрошено особое разрешение, и однако — это само собой разумелось — отказ Его Святейшества ничего не изменит.

«Я надеюсь, что Бог воспрепятствует этому браку», — писал Филипп II. Его мольба не была услышана. Елизавета Английская испытывала почти такую же досаду, когда королева Наварры с немалой иронией сообщила ей: «Вчера было принято окончательное и бесповоротное решение о браке Мадам с моим сыном, причем, поскольку дьявол возбудил во многих дух противоречия, дабы воспрепятствовать браку, с тех пор, как я прибыла, Бог, противостоя своей благодатью их злобе, содействовал благим душам, желающим этого союза, и даровал нам покой, дабы его осуществить».

Подписание контракта имело место 11 апреля, и Жанна больше не скрывала того значительного удовлетворения, которое испытывала. Она вызвала наконец принца Беарнского, которому не преминула дать множество наставлений: «Я прошу Вас принять во внимание три вещи: нужно держаться достойно, говорить смело, даже если это делать придется в месте, для этого не подходящем, ибо заметьте, что по Вашему прибытию о Вас составят впечатление, которое сохранится и позднее; приучиться приводить в порядок волосы, но не по старинной моде; последнее я рекомендую Вам никоим образом не потому, что это — моя фантазия, а затем, чтобы Вы представили себе все приманки, которые могут Вам подбросить, дабы сбить Вас с пути, будь то Ваша жизнь или Ваша религия; необходимо противопоставить этому неколебимое постоянство, ибо я знаю, что такова их цель, и они ее не скрывают».

Эта добродетельная дама и вообразить не могла, каким скандальным зрелищем станет в дальнейшем поведение ее сына, — не ведала она и того, что ее сын, уже дважды обращенный, в третий раз переменит веру!

Восемнадцать дней спустя после того, как был подписан брачный контракт, подписали и франко-английский договор. Монморанси, Поль де Фуа, Бираг, епископ Лиможский представляли Францию, Томас Смит и Уолсингем — Англию.

Речь шла об оборонительном пакте, каждая сторона обязывалась оказать помощь другой в случае надобности. Торговля между двумя нациями должна была вестись свободно, и англичане могли пользоваться во Франции теми же преимуществами, что в Нидерландах и Норвегии. Елизавета и Карл станут вместе трудиться над умиротворением Шотландии.

Озабоченность и беспокойство не ослабевали в католическом мире. Особенно когда возобновились толки о браке между королевой Англии и герцогом д'Алансоном. Филипп II, составляя указания своему новому посланнику, дону Диего де Суниге, порекомендовал ему обратить внимание, не готовятся ли французы к войне. Король ставил перед ним задачи шпиона и агитатора. Католический государь возлагал некоторые надежды на герцога Анжуйского и не сомневался в Гизах: «Этот дом, — писал он, — высоко стоит среди тех, кто мне служит и предан моим интересам». Дону Диего надлежало, помимо прочего, «посещать» всех лиц, «благодаря которым известно, что происходит при дворе и в королевстве».

Флот, собравшийся в Бордо под командованием Строцци и успешно препорученный португальскому мореплавателю Андре дель Баньо, представлял собой повод для раздраженных расспросов. В ожидании прибытия посланника, Агилон был чрезвычайно занят и советовал герцогу Альбе охранять берега испанских владений. Можно ли было не сомневаться в уверении, данном нунцию, что эти суда не угрожают ни Испании, ни Португалии? Судя по слухам, они должны были действовать в согласии с Людовиком Нассау.

Агилон, получив аудиенцию у королевы-матери, спросил ее об этом. Екатерина ответила:

— Кругом немало шумят о близящейся войне, что повергает меня в крайнее смущение, ибо я скорее согласилась бы умереть, чем увидеть такое.

Злые языки провозглашали, что приготовления на флоте — прелюдия к этой войне. А если король распорядится начать некую экспедицию, она не нанесет никакого ущерба Испании.

Агилон весьма скептически позволил себе заметить, что в таком случае ему надлежит известить своего повелителя, как это водится у добрых соседей. Екатерина согласилась и пообещала немедленно официально сообщить новости.

Напрасно Агилон столь чрезмерно терзался. Двор в действительности помышлял об «экспедиции в Африку», от которой главную выгоду должен был получить Месье.

Положение победителя при Монконтуре стало трудным в тот момент, когда Франция пошла на сближение с гугенотами, а герцог д'Алансон мог сделаться супругом английской государыни. Единственным средством спасти свой престиж и утолить тщеславие, а также удалиться, в соответствии с желаниями Карла IX, было найти себе королевство, столь желанное для его матушки. «Герцог Анжуйский не сможет оставаться во Франции, требуется что-то найти для него вне ее», — замечал и сам Агилон.

Как раз в это время Алжир требовал у короля помощи, лишенный турецкой защиты после боя при Лепанто и опасавшийся, что попадет в руки испанцев.

Екатерину увлекла идея взять Алжир под французское покровительство под скипетром герцога Анжуйского. Это привело бы к продолжению оккупации Сардинии и Корсики. Вся молодежь, бредившая плаваниями, все искатели приключений на море мечтали об этой невероятной экспедиции.

Франсуа де Ноай, епископ Дакса, посланник в Константинополе, получил поручение добиться решительного согласия султана. Представлял ли он себе, как Валуа правит Алжиром и платит дань Великому государю? Нет. Великий государь не испытывал бы доверия к подобному вассалу и поэтому дал весьма любезный, но однозначный ответ.

Французам предстояло терпеть еще два с половиной столетия, прежде чем они ступят на алжирскую землю. Что касается флота, то он продолжал висеть на волоске, точно дамоклов меч.

Лишь тот, кто плохо знал Филиппа II, мог бы поверить, будто он станет бездействовать перед лицом такой угрозы. Суда и войска, которые не получили дозволения идти на Константинополь, были свободны. Дон Хуан Австрийский собрал в Сицилии двести пятьдесят галер. Войска стали стекаться к заливу Специи. Шпион сообщал в Геную, что испанцы начертили карту Прованса.

Бираг, управлявший французскими владениями в Италии, испустил тревожный крик. Герцог де Лонгвиль, правивший Пикардией, демонстрировал такую же озабоченность.

В это же время переговоры, окутанные глубокой тайной, проводились между герцогом Альбой и… королевой Англии. Речь шла о том, чтобы возобновить коммерческие англо-фламандские отношения, разорванные незадолго до того к великому ущербу для двух стран. Елизавета, мастерица двойной игры, вела эту партию параллельно переговорам о союзе с Францией. И она выиграла. Соглашение, которое заключили тайно и о котором, однако, проведал французский посланник Ла Мот-Фенелон, гарантировало англичанам существенные преимущества. В обмен королева обещала закрыть для гёзов порты, где с начала восстания они укрывали свои суда. Никто не представлял себе, какие ужасные последствия повлечет этот последний пункт.

Флот гёзов, покинув Дувр, поднял паруса, чтобы идти в Голландию, между тем буря вынудила гёзов бросить якоря против Брилля, который как раз в это время занял гарнизон, обязанный подавить восстание в Утрехте. Гёзы, воспользовавшись своими преимуществами, заняли город. Флессинг открыл им ворота.

Принц Оранский и Людовик Нассау едва ли успели осудить дерзость этого предприятия, как вся Зеландия оказалась в их власти. Англия ликовала. Елизавета, верная своей хитрой тактике, позволила двенадцати сотням добровольцев отправиться во Флессинг. Она рассчитывала, что, смотря по обстоятельствам, либо отречется от соучастия, либо воспользуется возможностью забрать себе город.

Мондусе, посланник Карла IX в Брюсселе, тут же заявил ему: «Сейчас не время упускать такой прекрасный случай, им необходимо воспользоваться. Я говорю это с открытым сердцем и, как тот, кто находится на своем месте и достаточно ясно видит ситуацию».

В это время во Франции воцарилось поистине необычное спокойствие. Казалось, страсти иссякли. Никаких смут, никаких покушений. Колиньи пребывал в Шатийоне, королева Наварры готовилась явиться в Париж в обществе Нассау. Король придавал себе значительность и отстранялся от матери. В сопровождении принцев он уезжал на охоту и находился то в одном, то в другом лесу или замке. Бедный народ, пораженный, начал снова на что-то надеяться. А уже поднималась новая буря.

Получив сведения о подвигах гёзов, Колиньи ничуть не сомневался, что испанцев вот-вот изгонят из Нидерландов. Он незамедлительно отправил к Карлу своего зятя Телиньи, которому нетрудно оказалось воспламенить своим рассказом неустойчивого и страстного юношу.

Король писал Нассау: «Телиньи уверяет меня, что представляется существенная возможность что-то предпринять для освобождения Нидерландов. Нас просят об особенном деле, чтобы мы подали руку тем, кто желает избавиться от угнетения, деле, на которое все великодушные и христианские властители должны устремить силы, врученные им Господом, и в котором я твердо решил участвовать, насколько обстоятельства и положение, в котором я нахожусь, это позволяет».

Не тратя времени на ожидание, множество сотен солдат-гугенотов устремились к Флессингу. Лихорадка нарастала. В то время как королева-мать не жалела сил, чтобы разуверить испанских дипломатов, Карл IX жаждал сделать реальными опасения, которые внушал им его флот. 11 мая он писал епископу Дакскому: «Я собрал морские силы численностью в двенадцать — пятнадцать тысяч человек, которые готовы поднять паруса и плыть куда угодно до конца месяца под предлогом охраны моих гаваней и побережий от грабежей, но в действительности с намерением создать угрозу для католического государя и прибавить отваги этим гёзам, дабы продолжали то, что уже начали, и после того, как захватили Зеландию, поколебали бы и Голландию».

Людовик Нассау, куда более дерзкий, нежели его брат, принц Оранский Вильгельм Молчаливый, решил, что пробил час нанести поистине решающий удар и придать юному суверену сил перейти в наступление. Жанна д'Альбре, при которой он находился, была не той женщиной, что призвала бы его к умеренности. Храбрый Ла Ну, один из лучших гугенотских капитанов, предоставил в его распоряжение свою шпагу и людей. Они вдвоем углубились во Фландрию и почти что без боя взяли Валансьен, затем Монс (24 мая). В это время дон Диего де Сунига прибыл во Францию. Он потребовал аудиенции, но Карл IX отказался его принять. Посланник тщетно преследовал королевскую охоту, которая неизменно бороздила местность по берегам Луары.

Когда королю стало известно о захвате Валансьена, он с воодушевлением сообщил Нассау, «что дозволяет ему тайно забрать из своего королевства некоторое число аркебузьеров, и в придачу к этому — кое-какие денежные средства». Сама Екатерина в тот миг задавалась вопросом, не отвернулась ли судьба от Испании. Вскоре ее заблуждение развеялось. Ла Ну не только не смог укрепиться в Валансьене, но испанцы в течение нескольких дней вытеснили его оттуда и вынудили засесть в Монсе. «Я основательно полагаю, — писал прево Марийон кардиналу Гранвелю, министру Филиппа II, — что возвращение испанцам этого города расстроило замыслы французов». И тут же раздались предостережения и крики тревоги. Королева-мать получила «Уведомление королю» от маршала де Таванна: «Опасение, сир, которое имеется у меня, как бы Ваша отвага не оказалась слишком опрометчивой, не соответствующей Вашим силам, делает меня медлительным и пугливым, настолько, что я вынужден сообщить Вам о средствах, которыми Вы располагаете для этой войны». Старый солдат убеждал Его Величество укрепить границы и выжидать, прежде чем представится преимущество.

Герцог де Лонгвиль писал, со своей стороны: «Я нахожусь в крайней тягости, видя, что Вы втянуты в войну, так как это в скором времени без труда откроется (помощь Нассау), и видя также, в каком бедственном состояниии находятся все дела по эту сторону и какими немногими средствами я располагаю, чтобы иметь возможность Вам служить».

Екатерина быстро потеряла самообладание. Она вспоминает 1557 г., воображает оголтелые отряды герцога Альбы, свирепствующие по всей Франции, Филиппа II и его Инквизицию хозяевами в Париже. В то время ее сын гонял оленей близ Монпипо. Екатерина развила такую бешеную скорость, что две лошади, запряженные в ее карету, пали мертвыми у Орлеана.

Встреча матери и сына была бурной. Сцена эта известна нам благодаря Таванну. Сначала госпожа Медичи разразилась целым ливнем слез, напоминая неблагодарному юнцу о своих трудах, страданиях и жертвах.

— И Вы скрываетесь от меня, от Вашей матушки, и следуете совету ваших недругов!

Она заговорила о покушениях гугенотов, о слабости королевства, указала на то, какое безумие вести войну против испанского колосса. Если ее проиграть, Филипп получит абсолютную гегемонию, а Гиз сделается новым майордомом.⁵³ Если выиграть, возрастет могущество протестантов, что вызовет восстание католиков.

— Если я настолько несчастна, то перед тем, как я это увижу, дозвольте мне удалиться в мои родные края и забрать с собой, подальше от Вас, Вашего брата, которого можно назвать невезучим за то, что он посвятил свою жизнь охране и защите жизни Вашей!

У Карла недостало сил сопротивляться подобному штурму. Его не удалось покорить, но когда мать прикинулась, будто отбывает восвояси, он поддался панике и капитулировал, как минимум, временно.

Вот что он пишет герцогу Савойскому 29 мая: «Мой дядя, меня только что уведомили, что, вопреки моему решительному запрету, граф Людовик Нассау, в сопровождении многих дворян, приверженцев новой религии, моих подданных, вступил в пределы Нидерландов и занялся предприятиями в отношении кое-каких городов, принадлежащих католическому государю, моему доброму брату, чем я весьма опечален, ибо, желая от всего сердца сохранить дружбу и добрый мир, царящие между католическим государем и мной, с крайним неудовольствием вижу, что мне так дурно повинуются. Я уже писал моему кузену, герцогу де Лонгвилю, велев собирать силы, дабы иметь возможность поступить с ними как с преступниками, виновными в оскорблении Величества, и применить самые суровые меры, что, как я уверен, будет исполнено».

В ожидании, пока герцог Савойский передаст эту оливковую ветвь в Мадрид, королева-мать приняла дона Диего де Сунигу, который, отчаявшись добраться до короля, принял благоразумное решение обратиться к ней.

Посланник с порога произнес обвинительную речь: Нассау подготовил во Франции свою агрессию против Фландрии, французы каждый день являлись и примыкали к нему, подтверждая, что делают это, служа королю.

— Вашему Величеству об этом неизвестно? Екатерина вынуждена была согласиться: да, известно.

— Как Вы можете выносить, чтобы при такой дружбе и братских отношениях с католическим государем подданные одного властителя нападали на подданных другого с такой неслыханной жестокостью?

— Король повелел герцогу де Лонгвилю воспрепятствовать их переходу через границу под угрозой смерти и конфискации имущества. Можете известить об этом Его католическое Величество.

Затем, контратакуя, она заговорила об испанских войсках, собирающихся в Италии с тем, чтобы, как говорят, захватить Марсель.

— У них есть к этому повод, — дерзко ответил посол.

31 мая его наконец допустили к Карлу IX, который решительно осудил действия Нассау.

— Я желаю только одного: сохранить мир с католическим государем.

Дон Диего не позволил себя убаюкать: «Ясно, — сообщает он герцогу Альбе, — что если предприятие окажется успешным, его участников встретят с распростертыми объятиями, если нет — скажут, что эти неприятности им немало досадили».

Он не усмотрел в Париже ничего такого, что указало бы ему, будто он заблуждается. Город дышал войной. Конвои оружия и боеприпасов направлялись на север. Запрет присоединяться к Нассау не был повсеместно провозглашен. Более того, Жанна д'Альбре, которая поселилась у епископа Шартрского (обращенного в протестантизм), принимала курьеров графа и ничего не жалела для его дела.

Столица, в течение года несколько заброшенная, опять стала поворотным кругом политики королевства. Сюда съезжались все: первым делом, герцог Анжуйский, затем король и наконец — королева-мать.

Адмирал Эдвард Клинтон, представлявший королеву Англии, явился с целью торжественной ратификации договора о союзе. Принц Беарнский находился в пути ко двору. Выяснилось, что Гизы также решились, после существенных колебаний, собраться при дворе. Наконец, сам адмирал намеревался явиться в город, где его считали демоническим посланцем.

В канун праздника Тела Господня король и его двор расположились в Мадридском замке. Лотарингские принцы прибыли в Париж в тот же день. На следующий день великолепная процессия вышла из собора Богоматери и пересекла город, окруженная бурлящей толпой. Кардинал де Бурбон нес Святые дары. Герцоги Анжуйский и Алансонский, Гизы, герцог де Монпансье и его сын, множество знатных вельмож следовали за ним. Парижане весьма неистово выразили им свою преданность, что косвенно свидетельствовало об их недовольстве по поводу прибытия адмирала.

Колиньи проник в цитадель своих врагов, твердо решившись «ухватиться» за случай, по словам Мондусе, и разобщить крестоносцев. Грандиозный замысел и практически безнадежный, ибо ему надлежало противостоять не только враждебности королевы-матери и католиков, но также нерешительности принца Оранского и двуличию Елизаветы. А также ненависти парижан. Парижан, которых каждое утро воспламеняли голоса проповедников и которые еще хорошо помнили осень 1567 г., когда проклятые безбожники убивали каждого десятого из городского ополчения и жгли пригороды.

Адмирал вступил в столицу, точно сюзерен, сопровождаемый четырьмя сотнями дворян. Народ, устрашенный его откровенной дерзостью, молча смотрел, как этот мрачный, уже ставший легендой человек с седой бородой, с зубочисткой, со взглядом печальным, повелительным и ледяным проходит мимо.

Колиньи явился в Мадридский замок. Выразив свое почтение Их Величествам, он встретился с Гизами, которых не видел в течение пяти лет. Король потребовал, чтобы все вели себя как подобает. Глава гугенотов должен первый приветствовать своих смертельных врагов. Вызывало восхищение рвение, с которым он подчинился этому приказу. После этого Лотарингцы и Шатийон словно не замечали друг друга.

Адмирал незамедлительно завладел вниманием короля и его матери, и с ними обоими у него произошли продолжительные беседы. Он желал вовлечь в свои замыслы всех, в том числе и своих личных врагов. Именно поэтому он совершал странные выходки; именно поэтому, ошеломив герцога Анжуйского, адмирал предложил ему стать «сеньором Фландрии». Он пошел еще дальше, предлагая Гизам уступить им часть земель, которые ему предстоит завоевать, — Люксембург и Гельдерн, некогда принадлежавшие их семье. Но он не встретил отклика: чтобы управлять католической партией, требовалось больше, чем эти миражи, и Лотарингцы отнюдь не были настроены на примирение. Что до короля, то, очевидно, вновь попав под материнское влияние, он, похоже, не был доволен восхождением «своего отца» и щедро раздавал улыбки господам Гизам.

В действительности он отчаянно колебался. Он написал своему послу в Константинополь: «Все мои фантазии связаны с тем, чтобы противостоять величию испанцев, и я полагаю сделать это настолько последовательно, насколько представится возможным». Совершенно противоположное заявление он направил своему посланнику в Венецию.

Около того времени Жанну д'Альбре с ее хрупким здоровьем основательно изнурили переживания предшествующих месяцев, связанные с подготовкой к свадьбе сына, равно как и с желанием быть полезной гёзам. Ее поразил плеврит, в течение пяти дней она хворала, а затем скончалась в окружении своего деверя, кардинала де Бурбона, своего кузена, герцога де Монпансье и адмирала. Ей не исполнилось и сорока четырех лет. Внезапная смерть этой мужественной королевы сперва произвела на всех ошеломляющее впечатление. Затем, в то время как протестанты оставались точно пораженные громом, католики принялись выражать свою радость. Письмо, где нунций Кайяццо сообщает новость Папе, является истинной осанной.

«Дурная женщина»⁵⁴ покинула этот мир, и отныне добрые католики не сомневались, что теперь расстроятся и предстоящий брак, и союз с Англией. Они видели в случившемся небесное благословение, едва ли не чудо.

Протестанты, собравшись с духом, усмотрели здесь явные признаки преступления. Разве Жанна д'Альбре не получила в подарок надушенные перчатки, присланные Рене, поставщиком королевы-матери? Разве она не ужинала у Месье? Нет сомнений, она отравлена!

Это обвинение, неоднократно повторявшееся, оставило глубокие следы в памяти народа. Оно было отброшено много лет спустя, в том числе самыми пылкими из историков-протестантов. Стало быть, нет смысла еще раз его опровергать.

Вскрытие обнаружило абсцесс в правом легком, а также «некие небольшие луковки, полные воды, между черепом и мозговой оболочкой». У Жанны был туберкулез. Эта дочь Маргариты Наваррской, эта мать Генриха IV, столь отличная и от одной, и от другого, должно быть, передала свою болезнь внуку, Людовику XIII, вместе со своей суровостью, упорством и чувством долга.

Прием, оказанный английским послам, развеял иллюзии католической партии. Чтобы достойно принять их, король отменил придворный траур. Состоялся бал в Тюильри у королевы-матери, великолепные празднества у принцев и у адмирала. Тем временем королева Англии устроила торжества в честь французского посла Франсуа де Монморанси. Договор был утвержден и в Лувре, и в Вестминстере. Два королевства казались прочно связанными, и протестанты воспрянули духом.

Они плохо знали дочь Генриха VIII. Елизавета не больно-то помышляла поддерживать собратьев по вере, куда больше о том, чтобы сохранить силы и независимость своего маленького королевства перед лицом двух угрожавших ему колоссов.⁵⁵ Она рассудила, что представился великолепный случай ослабить обоих, столкнув их. Но она также не желала видеть Фландрию под властью французов, которые, если победят, будут еще опаснее, чем испанцы, втянутые в гражданскую войну. С другой стороны, у нее никогда не хватило бы духу отказаться от Кале, обладание которым позволяло бы ей избегать изоляции на острове и помогало бы, при необходимости, направлять армии на континент.

Эти столь различные мотивы побуждали грозную государыню вести двойную игру, которой суждено было стать одной из прямых причин, если не самой главной, событий дня Св. Варфоломея.

3 июня, когда обе столицы праздновали заключение франко-английского союза, королева направила своим министрам тайное указание. Если французы захватят часть Фландрии, Англия поможет католическому государю «всеми достойными средствами»; в этот момент требуется «уведомить герцога Альбу».⁵⁶

Несколько дней спустя Франсуа де Монморанси стал убеждать Весталку Запада принять руку герцога д'Алансона. Елизавета милостиво выслушала его. Разубранная, точно идол, она была облачена в платье с чудовищным вырезом, усыпанное жемчужинами, «каждая — размером с боб». Согласно своему обыкновению в подобных случаях, она объявила себя уже изрядно немолодой: не будь необходимости обеспечить престол наследником, она покраснела бы при одной мысли о браке, будучи из тех, которые желают удачного союза для своего королевства, а не для себя лично. Возражения посла вызвали в ответ поощряющее жеманство. Затем Ее Величество выдвинула другие доводы, которые явно не следовало принимать слишком всерьез. И наконец, она попросила месяц на размышления, оставив Монморанси полным надежд.

Но ее министры тут же сообщили Колиньи о причинах отсрочки: королева рассчитывала, что посол, перед тем как выдохнется, предложит ей Кале. Лорд Беркли, со своей стороны, поведал Уолсингему, послу Англии в Париже: «Я желал бы, чтобы мы могли его получить (Кале) и чтобы герцог д'Алансон стал бы его пожизненным губернатором, с тем чтобы у нас была уверенность, что порт отойдет к нам».

Адмирал не показывал, что удивлен. Он не счел, что это — чрезмерная цена, дабы примириться с королевой-матерью, столь одержимой идеей такого брака, и дабы обеспечить свою победу над испанцами. Ему опять-таки неоткуда было знать истинных намерений Елизаветы.

Тайный агент этой королевы, по имени Мидлмор, находился тогда в Париже. Г-н де Шанпернон, гугенот-дворянин, в великой тайне ужинал однажды с Гаспаром де Шатийоном и этим сомнительным персонажем.

Адмирал с большим жаром отстаивал необходимость вести войну, указывал на бедствия, которые причинит Филипп II как Англии, так и Франции. Случай ослабить могущество Филиппа II представлялся великолепный, победа была бы верной, если бы только был заключен прочный союз между Тюдорами и Валуа. Мидлмор оставался каменным:

— Я не уполномочен, — сказал он наконец, — обсуждать подобные вопросы.

— Но хотя бы каково Ваше личное мнение?

— Ну, вообще-то в Англии желают прежде всего, чтобы и Франция и Испания сохранила свои нынешние владения. И в особенности опасаются, как бы Франция не захватила Фландрию, а этого Англия намерена не допустить во что бы то ни стало.

— Но если ваша королева объединится с нами, она тоже получит свою долю; истинная опасность — это промедление. Меня радует новый союз, в который вступили наших два народа, и самым верным средством упрочить его был бы брак королевы и герцога д'Алансона.

— В первую очередь, надлежит учесть разницу в возрасте и в религии.

Адмирал все понял. Горечь, которую он испытал, отразилась в его завещании, где он рекомендовал Карлу IX равно не доверять Англии и Испании. Не должно ли было это прозрение привести к тому, чтобы он пересмотрел свой проект? Увы! Отступление для него было отрезано. Во всяком случае, он в это верил. Дабы избежать возврата к гражданской войне, возврата к роли политика, которого никто не потерпит, он не видел другого пути, нежели война внешняя, верный способ бегства от прошлого. Он убеждал себя, что когда начнутся боевые действия, Елизавета не осмелится предать собратьев по вере. Их связывает столько прочных звеньев со времени Гавра!

И поэтому, отнюдь не собираясь отступать, он побуждает герцога д'Алансона отправить в Англию своего фаворита Ла Моля и настаивает, чтобы король послал подмогу осажденным в Монсе. Сами плутни Елизаветы послужили ему доводом: требуется, как нашептывал он Карлу, воспрепятствовать Англии, желающей, к своей выгоде, не допустить французского вторжения в Нидерланды, что отнюдь не помешает — поразительный просчет — передать предложение касательно Кале.

Несмотря на отвращение к подобным методам, было решено, что Совет займется этим делом 19 июня, в срок, который позволит королеве-матери справиться с новым приступом несварения желудка; адмирал же к этому времени успеет составить пояснительный мемуар. Подобная процедура была противоположна традициям Совета, где все дебаты неизменно происходили устно. Колиньи попросил сделать исключение по причине глухоты Таванна.

Заседание происходило в Мадридском замке. Адмирал развивал тему своей докладной записки, рожденной пером своего секретаря Дюплесси-Морнея.

«Средство против гражданских войн — вовлечь воинственный народ в боевые действия на чужой земле, ибо другие народы, если завтра будет заключен мир, вернутся к своим занятиями, но едва ли французы оставят шпаги, коли ими однажды вооружились».

Итак, главной идеей было, что внешняя война отвратит войну гражданскую. Эта внешняя война справедлива, ибо неисчислим ущерб, который Испания нанесла Франции, она будет легкой, ибо король со своими союзниками превзойдут силой испанцев и вступят во Фландрию как освободители; она выгодна, ибо король станет первым сувереном христианского мира.

Карл IX одобрил предложение, Екатерина не проронила ни слова.

Решение было отложено до 26 июня.

Назавтра король принял Сальвиати, особого нунция, направленного папой Григорием XIII, преемником Пия V, на выручку миру и Христианской Лиге. Его Величество заверил посланника в своих мирных намерениях. Далекий от того, чтобы вредить Испании, союз с Англией послужит, согласно его словам, тому, чтобы нейтрализовать Елизавету. Но слухи о войне все разрастались и распространялись, к тревоге католических посольств, как ни пыталась всех успокоить королева-мать. Каждый день все новые солдаты выступали во Фландрию.

Сунига сообщал: «Оружейники работают даже в праздничные дни».

Кардинал Гранвель, весьма удрученный, писал: «Вся надежда, которая у нас есть, — это то, что Нидерланды не станут французскими».

21-го Нассау велел выйти из Монса графу де Жанлису, который, в сопровождении двадцати кавалеристов, прискакал галопом в Париж и немедленно был принят в Мадридском замке. Среди его людей находился испанский шпион. Он уведомил герцога Альбу, что гугеноты рассчитывают ввести французскую армию в войну после 26-го.

В течение всей недели политические страсти бурлили и клокотали. Нунций и посланник Венеции проповедовали суверенам мир. Сунига безумствовал. Колиньи брал в оборот то одного, то другого из своих противников и снова пытался соблазнить Гизов. Герцог де Невер предложил вниманию герцога Анжуйского докладную записку, составленную в пику протестантской.

Этот документ послужил основой для дискуссии 26 июня. Месье, призывавший поддержать Невера, указывал, что фламандские города с трудом держатся против ответных нападений испанцев, Англия малонадежна, принц Оранский колеблется, французский Пьемонт потерян с начала боевых действий, казна пуста и неспособна поддержать армию. Он добавил, — об этом сообщал Таванн, — что война будет продолжаться, самое меньшее, восемь лет, что самого победителя, короля, «всегда будут водить на поводке» гугеноты. «Таким образом, выиграть будет означать потерять все».

Известно ультракатолическое настроение Королевского Совета. Поразительно было видеть, как на нем сплотились все без исключения политики, которых называли умеренными. Колиньи был посрамлен, Совет поддержал мир. Другой Совет, чисто военный, пришел на следующий день к идентичному заключению.

Адмирал не сдавался.

— Сир, — сказал он, — поскольку их мнения показались убедительными Вашему Величеству… я не могу больше противостоять Вашей воле, но я уверен, что Вы когда-нибудь об этом пожалеете. Что же, в таком случае, пусть Ваше Величество не сочтет дурным, что уж коли принцу Оранскому обещаны поддержка и подмога, я постараюсь исполнить это обещание, предоставив ему всех моих друзей, родных и слуг, и даже себя лично, если это понадобится.

То говорил истинный феодал. Спустившись на одну ступень лестницы, Колиньи крикнул маршалу Таванну, что противники вторжения «носят красный крест на животе».⁵⁷

Впрочем, король разделял его гнев.

— Мои придворные и члены моего Совета не более чем глупцы, — поделился он с Телиньи.

Прибегнув к обычному средству, отвлекающему от внутренней бури, он уехал на охоту в Лион-ла-Форе, а между тем католические посланники аплодировали королеве-матери, вновь принявшей бразды правления.

Филипп II был меньшим оптимистом, как доказывают его инструкции Суниге: «До тех пор, пока они не сбросят маску, нам не следует сбрасывать нашу: напротив, нужно дать им понять, будто мы верим их словам, действуя с такой же скрытностью, с какой и они, пока они не дадут нам какого-либо более веского основания вести себя иначе».

В то время как он выводил эти строки, королева-мать направилась на улицу Бетизи к адмиралу. Мы почти ничего не знаем об их встрече, которая продолжалась два часа и не могла не быть патетической. Екатерина по-прежнему цеплялась за мир, мир внешний, мир гражданский (только что она сделала новый шаг в направлении Рима с целью получить особое разрешение, требующееся для наваррского брака).

Колиньи держался неколебимо, флорентийке пришлось задействовать для убеждения всю свою кротость, все свои опасные соблазны. Но подобное оружие быстро разбилось о суровость кальвиниста. Изменив тон, королева провозгласила:

— Если Вы и Ваши приверженцы желают помочь мятежникам, ни Вы, ни Ваши приверженцы не вправе рассчитывать на поддержку короля, моего сына!

Скептицизм Колиньи по отношению к этому обещанию вызвал ответ, полный угроз. Именно в этот день, 30 июня, два антагониста потеряли надежду убедить друг друга, и Франция оказалась перед лицом новых, еще более ужасных раздоров.

Колиньи был болен с тех пор, как умерла королева Наваррская. Для поправки он удалился в Шатийон. «Он бы уже полностью выздоровел, — писала его жена герцогине Феррарской, — если бы только его так не утомляли постоянно все эти мысли о делах религии в королевстве».

Король преследовал оленей, королева-мать находилась в пути, адмирал — у себя, и можно было бы поверить, что все уляжется. Но, напротив, возбуждение нарастало. Карл IX не желал возвращаться под опеку. Он желал утвердиться перед своей матерью и отодвинуть в тень столь ненавистного ему брата.

Дорога во Фландрию была единственной, которая вела его к освобождению. После неудачи, которую он потерпел 26 июня, его озлобленность была столь велика, что по накалу страстей он превосходил самого Колиньи.

Гаспар де Шатийон желал открытого объявления войны, большой экспедиции во Фландрию, в которой он был бы главнокомандующим. У него вызывали отвращение лицемерие и экивоки вместо настоящих масштабных боевых действий, которые помогали его противникам уклоняться от принятия решения. Разве он не давал Жанлису благоразумные советы, представляя себе в перспективе настоящую мобилизацию?

Испанские шпионы перехватили письмо, в котором он предписывает тем, кто ему верен, держать своих солдат при оружии и быть готовыми их поднять «где и когда понадобится». Никто не должен противиться его приказу, ибо сам он повинуется Его Величеству.

Карл IX дал ему полную свободу действий. Но в то же время он прислушивался к Жанлису. Как и этот порывистый капитан, он не обладал терпением, чтобы умерять свои страсти, и пытался бросать вызов судьбе. Жанлису предстояло покинуть Париж с дозволением взять с собой четыре тысячи человек, с подмогой, предназначавшейся для Монса, и, что еще более ценно, с королевским письмом к Телиньи, где признавались обязательства по отношению к Нассау. Адмирал, встревожившись, незамедлительно рекомендовал ему примкнуть к принцу Оранскому и ничего не предпринимать в одиночку. Трудно установить, позволила ли Екатерина захватить себя врасплох, или, как фаталистка, приняла испытание, которое дозволяло помериться силами в открытую. Как бы там ни было, она снова убедила Сальвиати в своем пацифизме: войска, собирающиеся у границы, — «ограничены и предназначены для обороны»; король поглощен исключительно предстоящей свадьбой сестры. И умоляет Его Святейшество дать особое разрешение.

Генрих де Бурбон, король Наварры после смерти своей матери, намеревался, в сущности, явиться в Париж после долгой задержки, вызванной неоднократными приступами лихорадки. Его прибытие, отъезд Жанлиса, созыв ополчения адмиралом, действия принца Оранского, армия которого перешла Рейн, — все это сосредоточение протестантских сил вызывало надежды у жертв Филиппа II и беспокойство у католических предводителей. Венецианцы полагали, будто Испания вынуждена будет отвернуться от Средиземного моря, и дрожали при мысли, что останутся одни-одинешеньки лицом к лицу с турками… Они направили к французскому двору своего лучшего дипломата, старого Джованни Микиели, с тем чтобы спасти мир.

В то время как Микиели был в пути, нигде не задерживаясь (путешествие должно было продлиться минимум 11 дней), будущий Генрих IV, присоединившись к адмиралу, осуществил свое вступление в Париж и в историю (8 июля). Письмо, где отрезаны адрес и подпись,⁵⁸ показывает, какую почетную встречу подготовил король робкому сироте, маленькому горцу, взращенному среди беарнских пастбищ, ставшему ненадолго эмблемой протестантизма.

«Впереди него шли все наши городские старшины в парадных одеждах, а перед ними — городская стража; по приказанию короля герцоги Анжуйский и Алансонский шествовали впереди него до середины предместья, где их встретили господа Гизы и господа маршалы Франции вместе с большим отрядом, насчитывающим четыре или пять сотен всадников. Названного господина короля Наварры сопровождали господа кардиналы де Бурбон, герцог де Монпансье, принц-дофин, герцог де Невер, которые носили траур. Вместе с ними были также господин принц де Конде, адмирал и господин де Ларошфуко…

Гугеноты подняли шум, что якобы королю Наварры полагалось более пятнадцати сотен всадников, но их оказалось не больше половины того…»

Генриха поселили в Лувре, в старинных апартаментах королевы Элеоноры, второй жены Франциска I, с большим числом его дворян. Его невеста была весьма разочарована его недобрым взглядом, провинциальным костюмом и невыносимым запахом. Герцог Анжуйский, Гиз, надушенные католические щеголи, не преминули осыпать насмешками этого деревенщину, равно как и его кузена Конде, желчного уродца. Наваррец нисколько не сердился, улыбаясь, выносил издевки и щедро раздавал поклоны. Конде выказал обидчивость и недовольство, еще больше обезобразив этим свое непривлекательное лицо.

Но зато высокопоставленные гугеноты встретили самый лучший прием у короля. Ла Тремуй, Роган и прежде всего граф Франсуа II де Ларошфуко сделались товарищами Карла по игре в мяч, по охоте, а также по ночным вылазкам, когда августейшие проказники лупили зевак, били стекла и насиловали женщин.

Это вскоре стало модным времяпрепровождением. Герцог Анжуйский также к нему пристрастился, во главе своих дворян-католиков, и обе банды неоднократно развлекались от всего сердца. Ночные дозоры после полуночи не осмеливались вмешиваться и пресекать разгул. Эти буйные выходки добавили жару в городе, обремененном летним зноем. Несмотря на бурное процветание, которым Париж был обязан своим новым жителям, парижане в штыки встречали громогласных младших сыновей из Гаскони, хвастливых дворянчиков из центральных провинций, ларошельских флибустьеров. Эти еретики вели себя вызывающе, точно в завоеванной стране, всячески задирались. Некоторые в открытую подшучивали над королем и соглашались признавать только авторитет адмирала.

Вскоре, под предлогом предстоящей свадьбы, приверженцы Гизов тоже стеклись в столицу. Бесчисленной была клиентела Лотарингского дома, бесчисленными — неимущие дворяне, забияки, слуги, кормившиеся от их щедрот. Один только господин де Фервак, их вассал, привел с собой тридцать драчунов.

Все они расположились вокруг отеля Гизов, главным образом в монастырях, у приходских священников. Так, в центре города образовался крепкий католический орешек, между тем как протестанты рассеялись по городу, отыскав себе жилье, кто здесь, кто там. Многие остались стоять лагерем в предместье Сен-Жермен. Столкновения между двумя группировками не замедлили дать о себе знать. Каждый день лилась кровь в Пре-о-Клер на дуэлях между приверженцами красного креста и белого шарфа, не наносившая ни малейшего ущерба безумным увеселениям, в которые были втянуты и кальвинисты.

Карл IX поспособствовал новому взлету Колиньи. Он так спешил заключить союз с протестантами, что предлагал совершить бракосочетание Мадам и короля Наварры 10 июля, «без какой-либо церемонии, и пускай они поженятся во время траура». Но королева-мать желала придать торжественность событию, столь значительному по своим последствиям. И было окончательно решено, что «оно (бракосочетание) состоится в соборе Богоматери со всей пышностью, и последует праздник во дворце, как подобает для сыновей и дочерей Франции».

Герцог и герцогиня Лотарингские также решили приехать на празднество. Екатерина выказывала великое расположение своей второй дочери, страдающей болями в бедре, нежной и печальной герцогине Клод. Она уступила ей свои личные апартаменты, а сама перебралась в покои Франциска I.

Именно тогда Монморанси отчитался о своей миссии в Англии. Его доклад почти никого ни в чем не переубедил. Колиньи добился на следующий день свидания с ним в Сен-Клу. В прихожей, встретив Строцци и Брантома, он воскликнул:

— Благословение Богу, все идет хорошо! Уже совсем скоро мы прогоним испанцев из Нидерландов, сделаем властителем там нашего короля и умрем первыми — ты и я!

Состояние духа, весьма отличное от состояния флорентинки. Еще раз оба собеседника зашли в тупик. Но адмирала это едва ли заботило, он верил, что теперь-то наверняка обуздал юного царственного зверя.

Король сказал ему:

— Мой отец, есть кое-что, чего следует остерегаться, это королева, моя мать, которая желает быть в курсе всех дел, как Вы знаете, ей ничего не надо открывать о нашем предприятии, по меньшей мере нынче, ибо она все испортит.

12 июля два этих человека оставались взаперти в течение нескольких часов. Когда адмирал вышел, все увидели, что он радуется и не жалеет поклонов, как бы благодарный Его Величеству за исполнение всех обещаний. Испанский посланник поспешил предупредить своего монарха.

Тут, возможно, настал момент, когда изменяется все течение событий. Возможно, Франция вот-вот будет брошена в одну из самых великих авантюр за свою историю.

Господин де Жанлис и не подозревал, что столь многое зависит от его поведения. Он должен был следовать советам адмирала, готовя соединение своих пяти тысяч с войсками принца Оранского. Но он предпочел поспешить прямиком к Монсу. И тут сын герцога Альбы, дон Федериго де Толедо, прекрасно обо всем осведомленный благодаря своим шпионам, устроил засаду на него близ Кьеврена.

В то время как судьба готовилась бросить кости, каждый пытался спасти свою ставку. Великий герцог Тосканский, инициатор этой жуткой затеи, с беспристрастием посылал деньги герцогу Альбе и принцу Оранскому.

— Ах, каналья! — вскричал Колиньи, услышав новости.

Филипп II довольно четко обрисовал положение Суниге: «Видны воодушевление и добрая воля, с которой действуют французы. Ибо можно, в целом, сказать, что они желают дать понять всему свету, будто они хотят мира, а я войны. И нет ни малейшего сомнения, как и Вы говорите, что если ваши сношения с мятежниками из Нидерландов увенчаются успехом, они пылко поддержат Ваше дело… Продолжайте вести ваши переговоры сообразно обстановке и попытайтесь узнать самые вероятные из их замыслов».

Дон Диего уже нашел действенное средство выполнить эту часть своей миссии. Жером де Гонди, обязанный представлять монарху иностранных послов и член Королевского Совета, рассудил, что надлежит противостоять «крайностям двух партий». Решительно настроенный против войны, он пообещал представителю католического государя сообщать ему все соображения, высказывавшиеся в Совете.

В тот же миг в Лондон тайно прибыл эмиссар герцога Альбы по имени Гарас. Уолсингем, искренний приверженец союза с Францией, настойчиво побуждал королеву без задней мысли не жалеть усилий, но Елизавета, определенно, выбрала противоположную позицию. Она приняла Гараса, выслушала его, приняла во внимание его взгляды и внезапно предложила ему то, на что испанцы не смели больше надеяться: «Если французы вступят во Фландрию, она передаст Флессинг герцогу Альбе».⁵⁹

Несмотря на пакт, Колиньи содействовал тому, чтобы Гавр отобрали у англичан. Восемь лет спустя дочь Тюдоров ответила на эту измену изменой.

17 июля королева-мать дала аудиенцию испанскому посланнику. И еще раз гарантировала ему мир. Разве не она сама совсем недавно издала запрет вступать в Нидерланды? Дон Диего поблагодарил ее, но выразил свое сожаление, что видит в опочивальне Ее Величества столько гугенотов. Тогда Екатерина обернулась к своей снохе, королеве Елизавете, находившейся на шестом месяце беременности:

— Вот кто может свидетельствовать, какова добрая воля их двоих (ее и короля).

И юная государыня подчеркнуто подтвердила:

— Так и будет, и мир не будет нарушен.

В тот же день судьба бросила кости. Жанлис, подвергшись нападению дона Федериго де Толедо, потерпел полный разгром, его малое воинство оказалась уничтожено, а сам он попал в плен. Поскольку он не был противником в регулярной, объявленной войне, испанцы не сочли нужным уважать законы войны. Они истребляли кого могли. Погибло три тысячи гугенотов. Их товарищи, бежавшие в беспорядке, подверглись нападению населения, которое намеревались освободить, но дома которого разграбили, а поля опустошили. Французов не любили во Фландрии. Чудом уцелевшие стеклись к Парижу, все в крови, оборванные, изнуренные, вынужденные нищенствовать.

Испанцы воздавали хвалы «руке Господней». Герцог Альба осмелился подвергнуть Жанлиса пыткам, чтобы получить улики против короля Франции. Между тем в этом не было никакой необходимости, поскольку он перехватил письмо Карла IX, которое давало Филиппу II достаточное основание объявить войну, если он того пожелает. Альборнос, секретарь герцога, писал кардиналу Гранвелю: «Я располагаю одним письмом, которое Вас буквально ошеломит, если Вы его увидите, но в настоящий момент его подобает утаить».

Новости о битве при Кьеврене вызвали в Париже глубокое потрясение. В военном отношении речь не шла о какой-либо катастрофе: поражение не устрашило ни войск принца Оранского, ни силы Колиньи. Итог был совершенно иным в моральном и дипломатическом смысле слова. Протестанты чувствовали, что их престиж рухнул. Применение пыток к Жанлису задевало честь всего дворянства.

— Надлежит как следует проучить испанцев! — в ярости вскричал Телиньи.

Колиньи сурово осуждал побежденного:

— Это его вина. Жанлис должен был подождать принца Оранского! Именно такой совет я ему дал, он не должен был идти на подмогу в Монс!

Немедленно после того он связался с английским посланником, который передал графу Лейстеру, фавориту Елизаветы: «Адмирал молил меня искать возможности Вашего вступления в войну у Рейна и узнать, не пожелает ли государыня действовать, дабы выручить бедного принца Оранского».

Эта затея свидетельствовала, что адмирал все еще питал некоторые иллюзии касательно истинных замыслов своего союзника.

Нунций верил, что мир спасен. Между тем первая реакция Карла IX свидетельствовала об исключительной ярости. По его приказу Мондусе выразил герцогу Альбе протест против неподобающего обращения с пленными и даже призвал дух отмщения, которому предстояло сплотить гугенотов.

Герцог пожал плечами. Он выпроводил посланца короля и ответил королеве-матери. В этом ответе он уведомил ее, что, располагая письмом ее сына, он получил повод для войны и что английская королева предложила помощь католическому государю. Это как громом поразило Медичи, которая впервые и не подумала скрывать свои чувства; «страх перед испанским оружием охватил королеву-мать», — писал Уолсингем.

Екатерина уже представляла себе, как испанцы вторгаются во Францию при содействии Англии. Так случилось в 1557 г., и против этого союза с трудов выстояло еще единое и процветающее королевство Генриха II. То был бы крах французской независимости, которую его вдова с такими усилиями поддерживала в течение тринадцати лет. Флорентийка, вне себя, продемонстрировала Карлу IX последствия его начинаний, унижала его и давила на него. Распущенный весельчак, мастер валить кабанов и богохульствовать, превратился в послушного ребенка.

21 июля он торжественно отрекся от своей политики. В этот самый день Джованни Микиели вступил в Лувр. Никогда еще посол не удостаивался такого пышного приема. На каждом марше большой лестницы было выставлено по гвардейцу с алебардой. Вокруг Его Величества находились все принцы крови и, разумеется, Наваррский и Конде, все высокопоставленные служители короны.

От имени Светлейшей Республики Микиели заклинал христианнейшего короля сохранить дружбу с католическим государем. Грубым и надломленным голосом Карл ответил:

— Успокойте ваших властителей. Меня терзает, что вступление в Нидерланды моих подданных протестантской веры, вопреки моим приказам, может возбудить подозрения, будто я желаю объявить войну Испании.

Следом за этим у венецианца была частная встреча с королевой-матерью. Екатерина заключила:

— Передайте вашим сеньорам, что действия еще больше, чем слова, покажут, насколько мы желаем мира.

Месяц спустя Микиели должен был спрашивать себя, не обернулись ли эти слова отвратительными вестями о ночи накануне дня Св. Варфоломея. В состоянии отчаяния и тревоги, в котором находилась Медичи, было вполне вероятным, что она подумывала, как и в 1569 г., не о том, чтобы вырезать гугенотов, но о том, чтобы избавиться от их главы.

На следующий день после приема Микиели дон Диего де Сунига адресовал королю записку, полную тяжелой иронии: «Я бы желал порадоваться тому, что те из ваших мятежников, которые, вопреки Вашей воле, намеревались нанести ущерб делу католического государя, понесли кару, как они того заслуживают… Я пишу Вам, будучи уверенным, что ничто не удовлетворит меня больше, нежели то, что Ваше Величество — самый добрый брат католического государя».

Со своей стороны, Филипп II велел вручить своему «доброму брату» письмо, написанное в том же духе. После того, как оно было передано, Карл IX трижды выдал себя! «Об этой любезности, — как передавал своему хозяину торжествующий посланник, — следует сообщить дону Фадригу!»

Несчастный король, вынужденный испить эту чашу до дна, прибег к достаточно жалкой хитрости. Он написал Мондусе: «Вы должны несколько раз повторить герцогу Альбе то, что знаете о его врагах, дабы основательно убедить его в Вашей верности; ибо, сколько раз ни представился бы случай, это послужит моим намерениям, лишь бы только это было сделано напрямую. Вместе с тем нужно скрыть, что у Вас были сношения с принцем Оранским, и чтобы, если Вы их поддерживаете сейчас, никто не обнаружил улик, ежели ему представится случай». Он все же уе отказывался от этой войны, которая лишь повредит Нидерландам, но освободит его самого.

Тем не менее в конце июля Екатерина вздохнула свободно. Она верила, что сберегла одновременно мир, государство и свою собственную власть. Именно тогда ей и представился второй шанс: взять на свой лад реванш над Австрийским домом, обеспечив корону для своего дорогого сына.

Со времени Совета 26 июня наметилась трещина между Месье и адмиралом. Принц однажды в течение долгого времени дожидался гугенота, говоря, что надлежит показать, какое расстояние отделяет победителя от побежденного. Какое расстояние, в сущности! Существовала явная несовместимость между разряженным, раскрашенным, надушенным молодым человеком с тяжким грузом браслетов и кальвинистом с седой бородой; между загадочной, грозной и гибкой кошкой и старым львом, никогда не отклонявшимся от своей дороги.

Истинный сын итальянского Ренессанса, Генрих окружал себя женщинами и фаворитами. Послы обвиняли его в развращенности вследствие общения с девицами, но подлинное влияние на него имел хитроумный герцог де Невер и кое-кто из молодых дворян, алчных, кичливых и задиристых.

Месье не на шутку был озабочен своим добрым именем, «ценил больше жизни» свою роль государственного мужа. Совет 26 июня наделил его прерогативой, весьма прочной и весьма опасной, поскольку, выступая от имени католической партии, он создавал препятствия политике своего суверена. В этом королевстве, охваченном анархией, он представлял собой одновременно главу победоносного большинства и главу оппозиции.

Благодаря должности главного интенданта он располагал еще одним видом значительной власти, подчиненной, правда, суровому контролю старой королевы. Опочивальня сына примыкала к матушкиной, и для любого посланника или полководца было неблагоразумно войти в одну, перед тем как показаться в другой.

Екатерина следила за своим «ненаглядным» не меньше, чем за другими детьми. Благодаря буйным амазонкам своего Летучего Эскадрона она могла следовать за движениями их мыслей и сердец, за самыми сокровенными их действиями. Генрих тоже не избежал этой тщательной слежки, от которой Карлу удалось избавиться на два года, так как он взял в любовницы гугенотку.

Обоих братьев учила жизненным премудростям Луиза де Ла Беродьер дю Руэ, одна из лучших агентов госпожи Медичи. Затем, в то время как старший искал убежища у Марии Туше, младший уступил другой Далиле, Рене де Рье, девице де Шатонеф, представительнице одного из первых домов Бретани, великолепному животному, породистому, пылкому и кипучему.

Филипп Депорт говорил об этой богине:

Кого не ослепит, коль взглядом взгляд он встретит,
Сиянье этих глаз, двух близнецов-планет?
Какими красками писать ее портрет?
Как передать черты изменчивые эти?
Сравнится ль золото с плетеньем кос ее?
Ее дыхание как терпкое питье.
Осанка, поступь, смех — чаруют и дурманят…

А Ронсар:

Вот новый замок вырос средь полей,
Он столь же нов, сколь крепок и хорош,
Но тот вовек, увы, в него не вхож,
Кто родом не из славных королей.

Рене де Рье, в сущности, мечтала когда-нибудь выйти замуж за красавца-принца, который уступал женщинам тем больше, чем женщины ему не уступали. Генрих гордился своей победой. Мадемуазель де Шатонеф воспламенила множество мужчин и знала, как оказывать удовольствие, от которого порой ее возлюбленный нетвердо держался на ногах, как замечали всегда бдительные послы.

Генрих, как правило, слыл циничным развратником. Не забавлялся ли он, протягивая женщинам кубок, украшенный непристойными изображениями? В действительности он не был тем «жеребцом», которого его мамаша громогласно расхваливала, и его сердце, полное противоречивых устремлений, оставалось пустым. Меланхолия, добычей которой он нередко становился, одолела его в один вечер, когда он танцевал на придворном балу. Именно тогда неотразимая Мария Клевская, достаточно хорошо ему известная, вдруг ослепила его.

Согласно одному, с трудом поддающемуся проверке рассказу, герцог вступил разгоряченный в гардероб и вытер лицо первым, что попалось под руку, а то была рубашка, которую Мария, равно обильно вспотевшая, уронила, когда переодевалась. И прикосновение этой ткани вызвало у него глубокое чувство.

Что касается Брантома, то он утверждает, будто королева-мать, питая упорную злобу к Конде, подтолкнула сына соблазнить юную девушку и тем самым опозорить перед свадьбой сына побежденного при Жарнаке. Эта версия не вполне приемлема.

Как бы то ни было, принца охватила безумная любовь. Марии Клевской было девятнадцать лет. Она представляла собой некоторого рода противоположность Шатонеф. Ее красота отражала чистоту, разумность, нежность настолько же, насколько роскошная бретонка вызывала плотское безумие. Генрих немало бравировал, когда изображал охотника за удовольствиями. По меньшей мере, часть его натуры взывала к мистической общности, к союзу душ, соответствующему рыцарским и религиозным идеалам. Перспектива брака с особой такого распущенного образа жизни, как Елизавета Английская, вызывала у него истинный ужас. И он уже немало сближался с женщинами, слишком опытными и слишком доступными, которых четыре года как старался решительно избегать.

Увлеченный еще недавно ветреницей и доступной любовницей, он вдруг впал в безумие и стал преследовать химеру. Мария пробудила в нем то, к чему он смутно стремился.

Все видели, что он охладел к студенческим радостям, вздыхает, глядя на луну, сочиняет элегии. Любые дела перестали его интересовать, он проводил часы в обществе прелестного создания.

Мария не смогла устоять против этого Нарцисса, более кичливого, чем иные бывалые вояки. Отдала ли она ему — Брантом утверждает, что да — сокровище, хранимое для своего супруга? Недавняя воспитанница суровой протестантки, Жанны д'Альбре, Мария жила ныне под опекой католика, не менее приверженного добродетели, герцога де Невера, своего зятя. Ее переписка свидетельствует о стыдливости, о чувстве долга, которые принимаются колебаться и отступать в этот момент. К тому же Генрих мог чувствовать себя поглощенным мистической любовью. Несомненно то, что ревность принялась снедать его после того, как он увидел, что его жуткий кузен Конде вот-вот похитит у него возлюбленную.

Словно малое дитя, он кинулся за помощью к Екатерине. Мать никогда и ни в чем ему не отказывала: она добьется Марии для своего карапуза. Он плакал, целовал прекрасные флорентийские руки. Ну, и его старания оказали ему плохую услугу. Чтобы удовлетворить каприз своего «орленочка», королева охотно предоставила бы ему всех придворных дам, но, пораженная тем, что обнаружилась страсть, столь внезапная, столь пылкая, она испугалась, что у нее появилась соперница. Итак, она воспротивилась своему сыну, подарила ему жемчуга, дабы его утешить, и решила поспешить с браком. На государственном уровне, разумеется, выдвигался ее любимый довод: нужно оторвать Бурбонов от адмирала; нужно не доставлять хищнику повода мстить Франции за срыв его воинственной политики.

Одним махом враждебность принца к Колиньи превратилась в открытую ненависть. Исключительное событие, которое внезапно довело его чувство до опасного пароксизма.

7 июля 1572 г. умер король Польши Сигизмунд-Август, последний Ягеллон, и нового короля надлежало избрать Сейму. Так открылось великое междуцарствие, которое за десять месяцев бурь и споров привело страну на грань гражданской войны. Так и смогла образоваться эта «монархия-республика», которой политики-гуманисты, вскормленные латынью, льстили, что она вернула к жизни установления Древнего Рима, когда они ограничивались тем, что удовлетворяли свой основательный вкус к анархии. Так готовилась бедственная историческая судьба Польши.

Все это было во Франции весьма смутно известно. Народ сарматов представлялся здесь едва ли менее варварским, чем живущие на безграничных просторах московиты, от которых отделяла западный мир Польша, исключительный перекресток, где смешались воспоминания о кровопролитиях, совершавшихся Тевтонским Орденом, и о пышности татарских ханов. Что до польских нравов, то, в первую очередь, была известна тамошняя верность Церкви, хотя и туда тоже проникла Реформация, и образовалось противостоящее католикам протестантское меньшинство, заметное по численности и влиятельное. Но Европа почти ничего не знала об этой утонченной и блистательной цивилизации, о несравненной по изысканности элите, о кротости жизни, истинной терпимости, о которой, кажется, уже начала забывать Европа. Еще меньше знали о парадоксальной политической системе, где сталкивались культ монархии, законы, которые сводили на нет самую суть королевской власти вплоть до принципа ее наследования, обычаи, настолько индивидуалистические, что их сочла бы неприемлемыми самая либеральная демократия, феодальная система, которая, низведя низшие классы до квазирабского состояния, возложила все на поразительно разобщенную аристократию и одряхлевшее духовенство.

Этот «резкий климат породил людей резкого темперамента»: бурных, своенравных, болтливых, друзей беспорядка, с наслаждением бросающихся в борьбу партий, родов, религии, каст, языков, провинций. Постоянно твердящие о своей любви к родине, они всеми своими действиями способствовали ее гибели. А тем временем у их ворот стояли московиты, турки и татары, всегда готовые пожрать свою добычу.

Предстоящие выборы короля, естественно, до крайности возбудили страсти. Великий князь Московский, Иван Грозный, который первым в России принял титул царя, был первым из кандидатов, а кроме него — эрцгерцог Эрнест, сын императора. Вокруг этого последнего Святой Престол вынужден был сгруппировать католиков, надеясь после выборов привести императора и Польшу в Христианскую Лигу. Перспектива, которая ужаснула умеренных едва ли меньше, чем протестантов, объединившихся вокруг воеводы (губернатора) Кракова Фирлея.

Грозного Ивана никто не желал избрать. И тогда Ян Замойский, бывший паж Франциска II, бывший страсбургский студент, один из главных создателей королевской республики, провозгласил имя герцога Анжуйского. Все те, для кого был неприемлем Габсбург, равно как и царь, поддержали его. Память о сражениях при Жарнаке и Монконтуре очаровала других колеблющихся. Екатерина, агенты которой действовали в стране в течение многих лет, с торжеством убедилась в своей прозорливости. Мало того, что ее дорогой будет править, но они с Карлом IX будут держать «два конца передаточного ремня», которым они удавят Австрийский дом. Отныне король Франции сможет получить императорскую корону, которая не досталась Франциску I, в то время как его младший брат, наладив отношения с турками, станет доминировать на Средиземном море. С испанской гегемонией будет покончено.

Королева-мать и адмирал преследовали в действительности одну цель. Расходилась только их стратегия: терпеливая и благоразумная госпожа Медичи желала обойти препятствия, несгибаемый кальвинист пытался их штурмовать; одна, политик-реалист, опиралась на традиционных союзников Франции; другой, непримиримый служитель идеала, не решался окончательно отказать в доверии своим английским собратьям по религии.

Столкновение двух концепций уже породило неистовую вражду. Польские дела еще больше растравили ее и вылились в жаркий конфликт.

Карл IX не знал, куда деться от радости, что открылась возможность удалить от себя младшего брата и что их матушка сама не жалеет сил, чтобы это произошло. Когда Месье удалится, он почувствует себя воистину хозяином положения. Ни с кем не делясь, он пожнет плоды победы, которую, вопреки всему, считает уже одержанной: обезглавленная католическая партия не посмела бы больше перечить его замыслам.

И вот этот мираж, едва возникнув, начал развеиваться. Герцог Анжуйский отверг столь великую славу. Он отказался удаляться в холодную страну, населенную выпивохами, языка которых он совершенно не понимал. Мысль о том, что он покинет Марию Клевскую, которую такое счастье увидеть мельком, сводила его с ума.

Перейдя от ликования к ярости, король принялся вопить. Колиньи, полный отцовской серьезности, вмешался тогда в отношения между двумя юнцами. Он выразил изумление: в течение года Месье отверг две короны: польскую после английской. Почему он так упорно не желает покидать Лувр, где неизменно обречен быть вторым? Не возомнил ли он, в своей злобе, что у него есть надежда стать наследником брата двадцати двух лет, недавно женившегося и которому скоро, возможно, предстояло стать счастливым отцом?

Именно теперь ярость и тревога незадачливого суверена дошли до точки кипения. Король призвал к себе Месье. Держа руку на кинжале, он осыпал брата тысячью проклятий и приказал, чтобы тот принял престол.

— Во Франции не может существовать двух королей! Необходимо, чтобы Вы оставили мое королевство в поисках иной короны; что до меня, я в достаточных летах, чтобы править самому!

Генрих знал, что на этот раз не получит материнской поддержки. Он подчинился. Монлюк, епископ Баланса, один из первых дипломатов эпохи, немедленно выехал в Краков, чтобы отстаивать его интересы перед Сеймом.

Тем не менее герцог Анжуйский питал неиссякаемую ненависть к адмиралу, в то время как злоба Атридов поглотила и его, и его брата.

Нунций Сальвиати испытывал смешанные чувства, констатируя, что, вопреки принятому мнению, король ведет в действительности личную политику.

Со времени событий во Фландрии он передал в пользу мятежников семь тысяч дукатов — огромная жертва для его разоренной казны — и продолжал собирать войска. И другое беспокоило этого воистину исключительного посланца Григория XIII: отсутствие королевы, которая в обществе Месье отправилась в Шалон встречать герцогиню Лотарингскую.

Карл IX преследовал «оленя, которого жаждал настичь». Но адмирал в Париже развил тревожную и бурную деятельность. Он беспрерывно совещался с протестантскими принцами и даже секретарями Его Величества. Кьеврен и его последствия казались забытыми. Слухи о войне вновь стали шириться.

Король вернулся в Париж 1 августа и присоединился к адмиралу, Монморанси и своим секретарям. Распространились толки, что война — дело, считай, решенное. Она, в сущности, соответствовала духу Карла, для которого Колиньи нашел его империю. Четыре тысячи пехотинцев были направлены к пикардийской границе. В Англии готовились в путь добровольцы, которым королева не запретила участвовать в войне.

Король желал укрепить свою протестантскую политику. Он жаловался, что Церковь заставляет его тратить «столько драгоценного времени» на его «толстую сестричку Марго». Богохульствуя по обыкновению, он вскричал:

— Если господин папа настолько глуп, я сам возьму Марго за руку и поведу под венец, пусть во грехе!

Граф де Рец отправился от его имени убеждать Сальвиати. Бракосочетание было отсрочено примерно до 20 августа. Если к этому моменту Святой Отец не пришлет особого разрешения, он рискует, что такового вообще ждать не станут. Принц де Конде подал пример. Он надменно заявил, что не нуждается вообще ни в каком разрешении понтифика, чтобы жениться на своей кузине, Марии Клевской. Ему достаточно разрешения короля. Их свадьба была назначена на 10 августа.

3-го Микиели и Кавалли предприняли новый шаг в пользу мира. Карл жаловался на непокорность своих подданных-гугенотов:

— Их, — говорил он, — невозможно сдержать ни угрозами, ни стараниями.

И заключал:

— Война весьма далека от моих намерений.

Но это не убедило ни венецианцев, ни посланника Испании, которые уже верили, что зло неисправимо. Микиели стал еще мрачнее.

Рец и Бираг, преданные слуги королевы-матери, охваченные в свою очередь страхом, послали курьера в Шалон, где Екатерина задержалась у хворающей герцогини Лотарингской.

Королева немедленно выехала в Париж, куда прибыла 4 августа.

И поспешила встретиться со своим сыном, который только что отказал в аудиенции Суниге. Опять она плакала, опять угрожала удалиться от двора. Она объявила, что англичане морочат их и расставили Франции западню.

На следующее утро, выбрав время, она встретилась с адмиралом наедине в своем прекрасном саду Тюильри, расположенном вне укреплений и защищенном бастионом на случай мятежных действий. Беседа продолжалась, казалось, нескончаемо. Жером де Гонди был отнюдь не прочь что-либо подслушать. Он следил глазами за полной дамой в черном и худым господином с развевающимися рукавами, которые прогуливались то здесь, то там среди древесных беседок. Когда наконец адмирал откланялся, королева подозвала Гонди, но удовольствовалась тем, что осведомилась у него, который час.

— Одиннадцать часов, сударыня.

— Мои ноги дали мне знать, что уже так поздно! В городе говорили, что она «полностью разрушила

то, что было затеяно в ее отсутствие».

Вечером того же дня она приняла испанского посланника. Дон Диего принялся издавать страстные жалобы.

— Ваше Величество может мне поверить… Король прибыл сюда за четыре дня до своей матушки, когда было уже так близко столкновение двух сторон, и, при разумении, которое даровал ему Господь, он, похоже, готов был позволить вовлечь себя в ссору.

— Войны никоим образом не будет! — уверила его Екатерина.

Дон Диего поздравил себя с тем, что слышит эти слова. Он сожалел об отсутствии Ее Величества. С тех пор, как она покинула двор, говорили только о войне! Он сожалел также о передвижениях войск и о своей неуверенности касательно миссии, порученной флоту Строцци. Пребывающий в беспокойстве и неведении, он провозгласил, что для того, чтобы он успокоился, нужно позволить ему, представителю католического государя, сопровождать эту экспедицию, когда она состоится. Екатерина сочла эту мысль шутовской и разразилась взрывом громкого смеха. Затем она не без усилий успокоилась и польстила идальго, после чего отпустила его, наполовину удовлетворенного. Потом призвала Жерома де Гонди, о маневрах которого ничего не знала. Едва освободившись, итальянец побежал к Суниге. Тот завалил его вопросами, на которые он ответил так, что это вполне пришлось по душе постоянно озабоченному дипломату. Да, королева-мать спасла мир. Через несколько дней состоится «Большой Совет», который она не преминет еще раз привлечь на свою сторону. До конца недели флот перестанет беспокоить католического государя.

— Но в настоящее время, сударь, — заключил итальянец с доверительным видом, — я сообщу Вам одну вещь… а именно, что было бы хорошо использовать для сохранения мира еще более значительные средства.

— Как можно задействовать еще более значительные средства?

— Дать в жены одну из инфант герцогу Анжуйскому.

Такова была цена, которой ожидала госпожа Медичи за свои старания! Посланник ответил не без презрения:

— Католический государь мало озабочен браком своих дочерей, поскольку у него только один сын.

Неспособный понять эту сложную натуру, этот необычайно плодотворный, но женский разум, Дон Диего судил о госпоже Медичи, как и большинство французских вельмож, и приписывал ей низость «торговки».

Он подтвердил это в своем докладе Филиппу II. Согласно ему, королева-мать повиновалась исключительно личным побуждениям: она противилась войне, поскольку не могла бы вынести того, что ее сын попал под чье-то чужое влияние, поскольку она не желала упускать власть, которой добивалась в течение четверти века и которую с таким трудом завоевала. Причем, как заявлял посланник, «она сосредотачивает свои интересы исключительно на благе короля, своего сына».

Эта фраза, ошеломляющая, ибо вышла из-под такого пера, вызывает двоякие размышления. Действительно ли Екатерина жертвовала интересами государства во имя своих личных дел? Была бы эта война действительно благом для короля и королевства?

То, что женщина, всецело посвятившая себя политике, и что властная мать, привыкшая руководить своими детьми, сталкивается с перспективой потери прав, невозможно отрицать. Но невозможно в первую очередь отрицать страстную жажду правительницы Франции защитить вместе с династией единство и целостность народа. Королева была убеждена, что ни одно, ни другое не выдержит войны с Испанией. Она нисколько не помышляла отделять свои интересы от общественных.

Была она безумной или здравомыслящей? Возможно, она переоценивала могущество Филиппа II, который как раз в то время испытывал серьезные трудности, и прежде всего финансовые. Однако люди сведущие предвидели войну сроком на восемь лет. Восьмилетняя война, которая последовала бы за войнами предшествующих правлений и за братоубийственными распрями, означала бы разорение и опустошение королевства, если бы оказалась победоносной, и утрату им самостоятельности, если бы ее проиграли. И она ни в коем случае не гарантировала конец гражданских войн, вопреки утверждениями Колиньи и Дюплесси-Морнея. Подданные Карла IX отличались от подданных Людовика XIII. В их глазах религия стояла куда выше родины. Ультракатолики бросили бы все свои силы на противодействие крестовому походу против Австрийского дома. Сам Генрих IV попал под удар, когда пожелал его предпринять…⁶⁰ Готовясь к военным действиям, король рисковал, таким образом, вызвать восстание и чужеземную оккупацию, как та, что будет иметь место в 1589 г. — вскоре после смерти Екатерины.

Быстрая, почти молниеносная победа, могла ли она оправдать его предприятие? Была ли она возможна? Военный талант Колиньи не был сопоставим — и тому множество примеров — с талантом герцога Альбы. Тем не менее существовал один шанс для успеха, и он зависел от Елизаветы Тюдор. Если бы англичане, фламандцы и гёзы действовали согласованно с французской армией, можно было бы надеяться на крупное поражение испанцев в Нидерландах, которое вынудило бы Филиппа II к переговорам, как это произошло с Генрихом II после Сен-Кантена. В этом случае речь шла о весьма дерзком риске. В противном случае игра была заранее проиграна.

Итак, Елизавета, которая желала франко-испанской войны, решилась воспрепятствовать триумфу своих новых союзников. К этому ее побуждало все, начиная с торговых интересов ее государства и кончая ее претензиями на Кале. Она не простила Колиньи за полный поворот в 1564 г., когда он потребовал обратно Гавр после того, как ей его уступили, и без колебаний намеревалась предать его в свой черед.

Самые прозорливые разгадали ее намерения. В первые дни августа в Париже заговорили об отступлении английских войск, которые находились в Нидерландах. Так или не так, но подобная новость могла укрепить позиции королевы-матери. Колиньи напрямик сказал об этом Уолсингему, который отправил курьера к фавориту своей государыни: «Я поспешил написать графу Лейстеру, — сообщает он Смиту, — что надо попытаться отсрочить отзыв наших войск, без чего весь замысел ставится под удар. Если дело Нидерландов не обернется успехом, нас ждет, очевидно, немалое бедствие».

Он также уведомил лорда Беркли: «Король всецело решился вести войну, но королева, его мать, уверила его, что без нашей помощи дело обернется горестной неудачей; и, пустив в ход слезы, она заставила его полностью переменить решение. Я основательно опасаюсь, как бы это не привело к досадным последствиям, если только не вмешается Господь».

«Без нашей помощи дело обернется горестной неудачей». Адмирал должен был бы, безусловно, разделять мнение королевы-матери, но, вот истинная загадка, он верил, он желал верить в эту подмогу. Неужели он мог вообразить, что твердое решение короля Франции, вопреки всему, побудит Елизавету поддержать дело своих собратьев по вере? Письмо к Беркли сэра Хэмфри Гилберта, командовавшего английским гарнизоном Флессинга, создает ошеломляющее впечатление.

«Я извещен, — сообщает этот военачальник, — о том, что сюда готовятся прибыть больше французские силы. Что я должен делать? Уйти из этого города или, если королева дает мне полную свободу, вызвать ссору между французами и местными жителями и разбить французов наголову?»⁶¹

Адмирал не скрывал своей досады, когда король со смущением сообщил ему, что дело вновь будет рассмотрено в Совете.

— Сир! — вскричал он. — Этот Совет составлен из одних людей в долгополом платье, которые, по природе своей, ненавидят войну!

— Успокойтесь, мои отец, я стану взывать не к одним людям в долгополом платье,⁶² но и к тем, кто носит шпагу: Монпансье, Косее, Неверу, Таванну. Вы их хорошо знаете, никто из них не в силах Вам возражать.

Об этом решительном столкновении Колиньи и его противников известно из мемуаров Дюплесси-Морнея. Герцог Анжуйский теперь находился в уязвимом положении перед лицом короля: он не мог обременять себя даже репликами. Королева-мать доверила эту заботу своему советнику Морвилье, человеку весьма мудрому, по утверждению католиков; врагу новшеств, если верить Агриппе д'Обинье, и «умиротворителю, который проявлял благоразумие из страха».

Морвилье воспользовался старыми доводами герцога де Невера. Он опять указал на торговые связи Испании и Англии, подтвердил, что вступление французов в Нидерланды неизбежно вызовет вмешательство императора. И королю вскоре предстоит столкнуться с коалицией, к которой, возможно, примкнет и сама Англия. Что касается миллиона ежегодных доходов, которые, как хвастается адмирал, он сможет получить из Нидерландов, как можно требовать запросто аннексировать страну, которая желает разбить свои цепи? Фламандцы уже доказали после Кьеврена, какую любовь они питают к французам.

Все это и еще многое другое было сказано на бурном Совете 9 августа, который продолжился и на другой день. Таванн, старый вояка, заговорил возвышенным языком:

— Поддержим нашу добрую славу перед Богом и людьми и мир с каждым, и превыше всего — с нашим народом, сдержав свое слово ради веры и не допустив ненависти.

Екатерина в довольно резкой форме заявила о безнравственности французско-испанского раздора. Неколебимый Колиньи развил свой план, гарантировал сбор протестантской армии, значительность которой встревожила католиков: четыре тысячи конницы и пятнадцать тысяч пехоты.

— Никакой войны не будет! — повторяла Екатерина. Она оказалась в меньшинстве в начале дискуссии, но мало-помалу обрела преимущества. 10 августа она взяла верх: Совет подтвердил свое прежнее решение в пользу мира.

Жером де Гонди поспешил известить об этом Сунигу. Согласно тому, что последний сообщает Филиппу II, адмирал уступил, пообещав ничего не затевать без ведома королевы. Екатерина желала, как ему кажется, успокоить таким образом короля Испании. В действительности Колиньи и не думал капитулировать. Когда заседание закрылось, но члены Совета еще не разошлись, он воскликнул:

— Король, мадам, отказывается предпринять войну. Да будет Богу угодно, чтобы с ним не случилось ничего такого, когда не в его власти будет отступить.

Все ясно. Некоторые историки изо всех сил стараются придать более невинный смысл этой фразе. Но те, кто судит непредвзято, без колебаний согласятся: Колиньи замкнулся в своей трагической дилемме: война внешняя или гражданская, и не мог от нее избавиться.

Королева-мать была глубоко взволнована. Но она столь сильно прониклась оптимизмом, что не видела более никакой опасности. Мир был спасен, а столь близкий брак Наваррца удержит протестантов от беспорядков. Екатерина верила, что теперь может пожертвовать несколько дней ради материнской любви, и удалилась в замок Монсо, где ей пришлось задержаться у немощной герцогини Лотарингской, которая вновь заболела.

Со своей стороны, принцы и все протестантское руководство отбыли в Бланди-ан-Бри, владение бабушки Марии Клевской, мадам де Роган. Возлюбленная герцога Анжуйского вышла замуж за принца по кальвинистскому обряду. Месье, оставшийся в Париже, не скрывал ни своего огорчения, ни своей жажды мести.

Теперь ни для кого не оставалось тайной, в какой бой втянут адмирал. Доброжелатели, порой анонимные, осыпали его советами быть благоразумным. «Вспомните, — писал ему некто, — об этой максиме, которая в ходу у всех папистов, что не следует хранить верности еретикам… Если Вы благоразумны, надлежит как можно скорее удалиться от этого двора, этой зараженной клоаки». На все предостережения адмирал отвечал:

— Лучше сто раз умереть, чем жить с непрерывными подозрениями. Я избавился от подобной тревоги. В любом случае, я достаточно пожил. Я скорее предпочту, чтобы мое тело волочили по улицам Парижа, чем чтобы меня втянули в новую гражданскую войну.

Он был искренен, но, увы, по-прежнему упорно верил, будто борьба против испанцев — единственная альтернатива мятежу. К тому же он видел, что Карл IX не отказывается от своих мечтаний о славе.

Ни один, ни другой ни дня не признавали решения Совета. Пользуясь отсутствием королевы-матери, они в течение многих часов предавались беседам. «Адмирал при дворе как у себя дома», — писал кардиналу Гранвелю прево Морийон, который сообщал о «значительных приготовлениях к войне». Король приказал своему посланнику Ла Мот-Фенелону: «Продолжайте, как можете, убеждать эту королеву (Английскую), чтобы она в открытую выступила против короля Испании». Адмирал известил принца Оранского, что у него готовы в поход двенадцать тысяч аркебузьеров и две тысячи конницы, «которые станут участвовать в Вашей кампании».

Молодой Наваррец поддержал его. И потребовал, чтобы свадьбу сыграли как можно скорее, ибо он намеревается присоединиться к экспедиции и поведет за собой многочисленных дворян из своей свиты.

Король выразил восхищение по поводу этого шага. Но как быть с особым разрешением? Господин де Шовиньи доставил в Рим столь настойчивое письмо Его Величества, что папа наконец «поколебался и удовлетворил эту просьбу». Курьер французского посланника мчался во всю прыть, неся эту новость. Карл IX об этом не знал. В своем нетерпении он решил, что свадьба состоится 18 августа. И поскольку ожидал негативного ответа от Святого Престола, приказал губернатору Лиона перехватывать до этой даты всех курьеров между Францией и Италией.

15 августа королева-мать покинула Монсо и вступила в Париж с герцогиней Лотарингской. Она сразу же оценила масштаб бедствия. Несмотря на ее усилия, военная машина действовала вовсю, и казалось, ничто ее не остановит. И в какой момент? В тот самый, когда, иронией судьбы, повсюду восторжествовала тонкая дипломатия, которая мирными средствами навлекла на Филиппа II горькое поражение.

Выборы в Польше представлялись удачными. Господин де Шомберг уверил Месье в поддержке герцога Саксонского. Ноай сообщал из Константинополя о самом выгодном договоре, какого не удавалось заключить и Франциску I: султан пообещал передать Франции то, что отвоюет у Испании. Наконец, грозная Елизавета, уступив обаянию господина де Ла Моля, посланного герцогом д'Алансоном, внезапно серьезно стала относиться к мысли о браке с юным принцем.

— О только бы герцог не замедлил прибыть, только бы не замедлил! — твердили ее министры и ее дамы.

Если бы брак Валуа-Бурбон сберег внутренний мир, Франция, не подвергая себя риску военных действий, могла бы стать первым из христианских королевств.

Екатерина видела, что эти терпеливые и нелегкие труды вот-вот пропадут. А также что она теряет власть. Правление страной ускользало из ее рук, переходя к тому, кого приговорили к смерти в 1569 г.

Все побуждало ее этого не допустить, и ее жажда власти, и миссия, которую она себе приписывала: хранить родовое достояние потомков Франциска I, великого короля, который открыл доступ в свою семью смиренным Медичи. Она не сомневалась в себе. Она была исполнена уверенности, что, вырывая у нее скипетр, Колиньи готовит погибель королевству.

Микиели впоследствии обвинял ее, что она вершила свою личную месть, sua vendetta. Разумеется, флорентийка ненавидела Колиньи, как ненавидела Лотарингского кардинала. Но она не сосредоточилась исключительно на этой ненависти. Рыдая на своей молитвенной скамеечке, она равно проклинала и сторонников Гизов, этих фанатиков, которыми полнился Париж и которые, дабы воспрепятствовать победе протестантов, готовы были даже посягнуть на престол. Она проклинала Сен-Кантен, испанское вторжение, роковые происки англичан.

Уроки ее наставника Макиавелли ожили в ее памяти. Государь не жесток, когда применяет жестокость на «благо народа», и не следует колебаться насчет смерти одного человека, если его смерть избавит подданных от бесконечных напастей.

Гизы не выступили на чьей-либо стороне во время дебатов о войне. Кардинал Лотарингский находился в Риме с мая. Герцог Генрих и его братья мало показывались в Лувре и ничего не говорили.

Тем не менее трудно было бы не догадываться, что у них на уме. Лотарингцы ненавидели адмирала не только как главу партии, с которой они столь безжалостно бились, но прежде всего как убийцу Гиза-старшего. Какова бы ни была истина, ничто не мешало им верить, что Польтро де Мере был человеком, посланным Колиньи; ничто не убедило бы их пренебречь честью, отказавшись от мести. И эту месть они откладывали ввиду необходимости повиновения королю, или, скорее, из-за боязни королевы-матери. Но таким образом создавалась великая иллюзия, что бездействующие Гизы будут спокойно взирать на то, как их враги движутся к власти и готовятся освобождать Нидерланды в ущерб королю Испании, их покровителю, союзнику и спонсору.

Определенные заявления, известное бахвальство кардинала Лотарингского, получившее распространение на другой день после Варфоломеевской ночи, могли бы дать повод думать, что с апреля месяца они помышляли об убийстве Колиньи и глав кальвинистов, приглашенных ко двору вместе с Генрихом Наваррским. Столь известные историки, как Люсьен Ромье, защищали этот тезис после того, как тщетно искали следов злого умысла в действиях и письмах королевы-матери. Среди противоположных аргументов громче всех звучат слова Марьежоля: кардинал не стал бы всеми правдами и неправдами препятствовать получению особого разрешения, если бы это бракосочетание было необходимо для успеха его плана.

В такой позиции принято сомневаться. Но неоспоримо, что то ли для нападения, то ли для обороны Гизы приняли самые основательные меры. В конце 1571 г. маршал де Монморанси дал королю знать, что число их приверженцев в Париже возрастает, «они берут в наем комнаты в разных кварталах и проводят ночи в тайных совещаниях. Они стремятся обзавестись оружием, особенно — коротким, посредством которого можно быстро совершать расправы внутри помещений и на улице». Среди прочих замыслов, о которых уведомлял губернатор Парижа, было следующее: «полагают, что, в частности, у них есть намерение осадить адмирала в его доме».

Отель Гизов, неприступная крепость, расположенная в центре города, ревниво хранила свои тайны, между тем инспирируемый ими гром воодушевлял католиков и приводил в ряды Гизов новых сторонников. Громы и молнии исходили и от церквей, где проповедники, что ни день, проклинали еретиков и чудовищную свадьбу их главы. Кое-кто прибывал из Испании, Италии под видом студентов, чтобы раздуть священное негодование. Епископ Сорбен в открытую угрожал королю: выдавая свою сестру за Бурбона, он поставил себя наравне с Исавом, от которого право первородства перейдет Иакову (подразумевался герцог Анжуйский).

В 1563 г. ни власть короля, ни единство Франции не сохранились бы, если бы две партии не смогли нейтрализовать одна другую. Королева-мать должна была, разумеется, об этом помнить. Одна против стольких недругов, она не видела никакого средства избежать полной катастрофы, кроме одного: умертвить Колиньи руками Гизов, а затем Гизов руками мстителей за Колиньи.

Все документы доказывают, что она думала именно так. В наше время подобные мысли представляются недостойными для главы государства. Но в этом не было ничего необычного для людей Ренессанса. Людовик XI, Генрих VIII, Елизавета, Филипп II и большая часть итальянских князей состязались в коварстве и жестокости, не имея оправдания в виде столь великой угрозы.

Справедливо противопоставление методов госпожи Медичи методам Генриха IV. Но Генрих IV никогда не обрел бы могущества, если бы цели, аналогичные тем, что не удалось реализовать в 1572 г., не оказались бы достигнутыми в 1588-89 гг., если бы убийство Генриха III, последовавшее в ответ на убийство герцога Гиза, не открыло бы ему дорогу к трону.

Политическое преступление остается преступлением; не следует судить его, отрешаясь от не менее преступного политического климата фанатизма и злобы, где оно рождается почти спонтанно. Не что иное, как воздействие темных сил, разгулявшихся вокруг, привело женщину, робкую, мирную, скептически настроенную и склонную к умеренности, к решению запустить адскую машину.

Следует задержаться на этом кратком периоде, в течение которого Екатерина верила, будто события ей подвластны. Судьба охотно предлагает самонадеянным людям подобные иллюзии, увлекающие их к гибели.

Из доклада тосканского посланника Петруччи ясно видно, что роковая идея облеклась плотью вскоре после сражения при Кьеврене.

Королева-мать узнала новости 20 июля. В ночь с 22 на 23 она тайно принимала вдову Франсуа де Гиза Анну д'Эсте, вышедшую повторно замуж за герцога де Немура.

Согласно взглядам того времени, исходящим из первенства по рождению, госпожа де Немур была куда более знатной особой, нежели Медичи. В ее жилах текла кровь королей Франции и кровь одного из пап, ибо, внучка Людовика XII через мать, Рене Французскую, она происходила от Александра VI через бабушку со стороны отца, Лукрецию Борджиа. То была женщина редкостной красоты, благородная и надменная, всецело преданная своему фамильному долгу. И несмотря на ее второй брак, а возможно, как раз по причине его, этот долг побуждал ее отомстить за первого супруга.

Екатерина дала ей понять, что эта месть, запретная в течение девяти лет, наконец-то будет дозволена. Анна д'Эсте, истинная итальянка, воздержалась от произнесения однозначных слов. Ее родня, отличавшаяся подозрительностью, начала тем не менее готовиться к осуществлению возмездия.

Королева-мать еще много раз виделась с герцогиней, которая оставалась в тени, так как опасалась короля. Когда Екатерина вернулась из Монсо 15 августа, она решила ускорить события, но, всегда отличаясь благоразумием, сперва посоветовалась с Микиели. Венецианец укрепил ее решимость. 5 августа Филипп II, ничего об этом не знавший, неожиданно написал ему в том же духе. Новое свидание с Анной д'Эсте имело место в присутствии герцога Анжуйского, ненависть которого к адмиралу возросла до пароксизма.

Ее Величество сказала недавно, что закроет глаза, если Гизы лишат жизни своего недруга. Теперь она побуждала их к этому. В любом случае, она желала знать, какую позицию они занимают. Госпожа де Немур открыла свои карты: ее сыновья только и мечтают наказать убийцу их отца, но она, обеспокоенная их безопасностью, просит Месье подыскать исполнителя. Удар, исходящий от брата короля, обретает законную силу. И благородная дама сослалась на гасконского забияку, сторонника Его Светлости, который восхитительно исполнил бы подобную обязанность. Ни королева, ни принц с ней не согласились. И больше в тот вечер ничего не обсуждалось.

Пытаясь изыскать наилучшие средства устранить адмирала, Екатерина и Генрих не щадили в то же время сил, чтобы ускорить брак Маргариты с Наваррцем. Они действительно лелеяли надежду восстановить мир между двумя партиями после того, как обе будут обезглавлены.

Кардинал де Бурбон, к великому гневу Карла, продолжал требовать особого папского разрешения. Королева бросилась на выручку своему сыну. Сфабриковали фальшивое письмо, где французский посланник объявлял о немедленном прибытии документа, и кардинал, после значительных колебаний, провозгласил, что удовлетворен. Оставалось найти епископа, который согласился бы стать его помощником. Жак Амио, епископ Дамьетты, раздатчик милостыни короля, епископ Шалона, раздатчик милостыни королевы, епископ Анжера, исповедник короля, ответили отказом один за другим. Герцог Анжуйский предпринял вторую и настойчивую попытку воздействовать на Амио, своего прежнего воспитателя.

— Месье, — объявил переводчик Плутарха, — король властен над моей жизнью и моим имуществом, но не над моей совестью. И поскольку он признает свободу совести для гугенотов, он должен предоставить ее также и мне.

— Итак, — отпарировал принц, — Вы не думаете, что у нас, остальных, тоже есть совесть и что мы — католики?

— Ее Величество и Ваша Светлость должны принять наш совет в том, что касается совести, а я не обязан спрашивать об этом Вашу Светлость.⁶³

Епископ Диня, более гибкий, уступил высочайшему давлению.

Тем временем посланец герцога Альбы, господин де Гомикур, явился в Париж. Он получил личную аудиенцию у королевы-матери, в ходе которой упорно сетовал по поводу флота, стоявшего в Бордо, несмотря на достигнутые договоренности. Екатерина пообещала дать удовлетворительный ответ, затем извинилась, что крайне занята в связи с предстоящей свадьбой дочери. На публичной аудиенции, где Гомикур высказывал добрые пожелания жениху и невесте, он заявил о новых сосредоточениях гугенотов у границ. Карл заверил его, что эти передвижения происходят вопреки его приказам.

— Если гугеноты не отступят, потребуется действовать? — спросил Гомикур.

— Именно так и будет, и через несколько дней Вы сможете убедиться в истинности моих слов.

Идентичную формулу король использовал 17 августа, во время торжественного празднования в Лувре помолвки; Колиньи потребовал, чтобы король сбросил маску. Бракосочетание должно было состояться назавтра. Карл молил адмирала потерпеть четыре дня. В течение этих четырех дней будет пышно праздноваться великое событие, во время увеселений перемешаются католики и протестанты. И они послужат для маскировки военных сборов. Сразу же после них танцоры вскочат в седло и начнется война.

Королева-мать, шпионы которой сновали повсюду, не могла долго оставаться в неведении касательно их беседы. Больше не было возможности выжидать. Как только настала ночь, в Лувр снова явилась мадам де Немур.

Две итальянки быстро договорились. Старый «королевский убийца» Моревер, который упустил адмирала в 1569 г., перешел к Гизам и жил под их покровительством. Ему дали понять, что он получит поручение и обязан преуспеть там, где недавно потерпел неудачу. Гизы чувствовали себя уверенно из-за соучастия королевы, благодаря своим войскам, своей популярности, гневу парижан, взбешенных святотатственным браком. И решили взять на себя риск подобной затеи и осуществить ее себе во благо. Королева-мать возликует, увидев, как преступная голова падает в корзину. Народ, предчувствуя то, чего он еще не знает, уже говорит, что эта свадьба будет «кровавой». И кровь прольется.

Никогда еще город не являл контрастов, подобных тем, которые замечали, к своему изумлению, послы в течение всего дня 18 августа. Палившее с лазурного неба солнце, казалось, накаляет страсти людей, фанатичных, непокорных и яростных, которые считали, что им брошен дерзкий вызов. Казалось, мостовые готовы взорваться бунтом, в то время как мрачные и зловещие высокопоставленные католики сталкивались с шумным высокомерием гугенотов, уверенных в своей победе. В воздухе пахло дракой и преступлением, но приводило в замешательство то, что в городе при этом шел праздник, не знавший себе равных по великолепию. На каждом перекрестке были воздвигнуты триумфальные арки, с балконов свешивались ковры, самый жалкий ротозей нарядился в свое лучшее платье. Ну, а двор блистал, словно Венецианская Республика, гордая своими богатствами перед этим разоренным королевством.

Микиели с изумлением констатировал, до какой степени Франция оправилась за два мирных года. Он не уставал восхищаться великолепием аристократии, окружавшей короля, красотой дам. Он восхищался этим как простой зритель, ибо, следуя примеру нунция и Суниги, ни один посол не участвовал в церемонии.

Их Величества явились в дом епископа, где провела ночь невеста, и проводили ее в церковь. Туда прибыл, в свою очередь, Генрих Наваррский, в окружении принцев Конде и Конти, адмирала, графа де Ларошфуко и целой толпы дворян-протестантов.

Карл IX был наряжен «солнцем». Королева-мать, снявшая по такому особому случаю свой траур, блистала своими прославленными драгоценностями. Месье облачился в костюм из бледно-желтого атласа, покрытый серебряным шитьем и усыпанный жемчугом. Но «чудом небес и земли», по выражению Брантома, была Маргарита Французская, глубоко опечаленная, в золотом платье и плаще голубого бархата, шлейф которого достигал четырех аршин.

Потребовалось придумать сложный церемониал, поскольку еще не имелось случаев «смешанного» брака. Наваррец, не вступая в собор, направился к дому епископа. Герцог Анжуйский занимал его место во время службы. Как только богослужение закончилось, Монморанси-Дамвиль отправился за Генрихом. Новобрачные, следом за королевской семьей и высшей знатью, заняли места на помосте, сооруженном перед папертью собора Парижской Богоматери. Именно там кардинал де Бурбон при содействии епископа Диня и двух итальянских прелатов, «не особо верных католиков», с точки зрения Суниги, дали им благословение на брак.

Когда прозвучал вопрос о согласии невесты, принцесса не разомкнула губ. Раздраженный король стукнул ей по затылку, и кардиналу угодно было удовольствоваться ее невольным возгласом.

Не разыгрывалась ли комедия, приготовленная заранее и предназначенная для того, чтобы создать угрозу на будущее, обеспечив повод для аннулирования брака?

Стоявшая в этот торжественный момент вблизи тех двоих, которых она любила, Гиза и своего брата, герцога Анжуйского, попыталась ли Маргарита отказаться от роли Ифигении? Трудно сказать.

Адмирал не присутствовал на этой завершающей стадии церемонии. Он задержался в соборе и рассматривал развешанные под сводами штандарты, которые войска Месье захватили у него при Жарнаке и Монконтуре.

— Скоро, — сказал он Дамвилю, — их снимут отсюда и повесят здесь другие, на которые будет куда приятнее смотреть.

Он, несомненно, думал о предстоящей кампании в Нидерландах. Но находившиеся среди тех, кто его услышал, — ультракатолики — приняли это как намек на возобновление гражданских войн.

Этот брак, в который набожные души и экстремисты из обоих лагерей отказывались поверить, этот противоестественный брак все-таки состоялся! Он должен принести согласие. Его немедленным следствием станет то, что ненависть иссякнет.

Дожидаясь вокруг своего повелителя окончания мессы, гасконские гугеноты предавались неистовому ликованию и фанфаронствовали, что вызывало бурную реакцию толпы.

— Мы заставим Вас туда зайти! — кричали парижане, указывая им на собор.

Вызовы и угрозы разрастались и множились в течение праздника, распорядитель которого, герцог Анжуйский, неизменно вел себя вероломно по отношению к протестантам.

18-го после церемонии Их Величества задали обед, достойный Пантагрюэля, и приняли «городские корпорации». Далее последовали ужин, бал, спектакль. В большой сводчатом зале Лувра появились три колесницы, везущие «серебряные горы». Ими управлял король, герцог Анжуйский и герцог Алансонский. После того как они остановились, из гор вышли музыканты и пропели на великолепные мелодии превосходные стихи. Затем веселье стало буйным и неуправляемым. И продолжалось до утра.

19-го Месье дал обед и устроил танцы. Вечером состоялся турнир, в котором участвовали и послы. Король предложил сразиться с ним Суниге. Дон Диего вежливо отказался, сославшись на неважное здоровье и ночную прохладу.

20-го в Пти-Бурбоне развернулся необычайный дивертисмент «Тайна трех миров», наполовину пантомима, наполовину турнир. Сценой служил громадный помост. Направо находился рай, и под ним — Елисейские Поля, очаровательных обитателей которых представляли двенадцать нимф; слева — Тартар, окутанный серными парами и зловеще освещенный посредством бенгальских огней. Там носились духи.

Странствующие рыцари — Наваррец, Конде и их друзья — рвались в рай. Но им противостояли ангелы — король и его братья, которые грубо отбрасывали их и кидали в Тартар, где их захватывали в плен бесы. Тогда Меркурий и Купидон верхом на петухах спускались со сводов, расточали победителям хвалы в стихах и приглашали их присоединиться к нимфам. В течение целого часа красавицы представляли фигуры балета, затем танцевали в обществе ангелов. Среди них были Маргарита и Мария Клевская. Таким способом Анжуец решил подтрунить над Конде, заключенном в преисподнюю, в то время как его жена и соперник пожимали друг другу руки, говоря о любви.

В конце жестокость аллегории смягчилась. Нимфы взмолились, чтобы ангелы освободили пленников. Для них открыли ворота Эреба, они бросили вызов и снова скрестили копья.

В тот вечер, 20-го, напряжение еще больше возросло. Протестантов разъярило, какой вид принимает праздник. Гизы, готовившиеся свершить месть, ничем не выдавали своих чувств. Король взволновался, выразил Колиньи свои опасения, как бы тому не нанесли удар, и велел войти в Париж аркебузьерам своей гвардии.

Со своей стороны, предчувствовал взрыв и герцог де Монморанси. Ему, как губернатору Парижа, надлежало поддерживать спокойствие. Но, будучи католиком и кузеном адмирала, он не желал оказаться в безвыходном положении. Этот благоразумный человек решил наконец просто-напросто покинуть город, который обязан был охранять, и дозволить совершиться в нем самому наихудшему. Вместе с ним удалились порядок и разум. Его все поняли.

У адмирала между тем возникли и другие поводы для беспокойства. Судя по слухам, герцог Альба, не знавший сострадания, помышлял умертвить пленных, взятых в бою при Кьеврене. Зная, вне сомнений, о связях Гонди и Суниги, Колиньи грубо сказал итальянцу, что ежели за этой угрозой последуют действия, все испанцы, находящиеся во Франции, также будут убиты.

Тем не менее празднества продолжались. На 21 августа Месье наметил карнавальный турнир, на котором турки должны были биться с амазонками. Наваррец, Конде и их дворяне представляли неверных. Что касается амазонок, то неожиданно у них оказались черты короля и его братьев! Три молодых человека, переодетые женщинами, выставили каждый — по одной груди — и потрясали луками. Разумеется, они восторжествовали над своими противниками.

Новое унижение для протестантов, глубокое удовлетворение для Анжуйца, который горестно мстил за потерянную любовь, готовя преступление в отношении других и раскрывая тайны своей натуры.

Генрих IV позднее с удовольствием рассказывал, что во время этих лихорадочных дней ему довелось играть в кости с герцогами Анжуйским и Гизом и что внезапно они увидели, как у них между пальцев потекла кровь.

Праздник еще продолжался, когда господин де Шайи, гофмейстер герцога д'Омаля, провел Моревера с улицы Пули в один дом, принадлежавший канонику Вильмюру, прежнему воспитателю герцога де Гиза, мимо которого адмирал имел обыкновение следовать, возвращаясь из Лувра. Убийца ночевал там. На следующее утро он расположился близ окна. Его скрывал огромный занавес. Аркебуза была готова к стрельбе.

Между тем, сидя за своим письменным прибором, неутомимая Екатерина предлагала королеве Англии встречу с герцогом д'Алансоном, «у моря, в прекрасный прохладный день, между Дувром, Булонью и Кале». Она прекрасно знала, что ее кума не осудит ее сурово за смерть Колиньи.

Примечания:

4

Такие историки, как Думерг и Панье. представляют французскую Реформацию самобытным движением, которое развивалось на основе своих собственных сил и ничем существенным не обязано Лютеру. Этот тезис опроверг пастор Вьено. В наши замыслы не входит принимать какую-либо точку зрения, скорее — показать эволюцию борьбы, которая развернулась между новаторами и защитниками традиционной веры.

5

Епископский престол Парижа зависел в то время от архиепископства Санского.

6

25 февраля 1525 г. король был пленен войсками императора Карла V Габсбурга и увезен в Мадрид, где пробыл один год.

49

Католик, брат Антуана Наваррского и принца Конде.

50

Глава католической ветви Бурбонов.

51

В соответствии с концепцией, повсеместно принятой в XVI в., король обладал абсолютным правом покарать любого, кого от имени короля приговорил к смерти верховный суд, и когда не было иной возможности предать его смерти. Карл IX, как известно, пытался применить подобную меру против Генриха де Гиза, Людовик XIII должен был прибегнуть к ней против Кончини. Убийца короля выполнял свои обязанности легально, как и палач.

52

Позднее он заявил, будто рисковал быть отравленным. Это одна из тех выдумок, которые привели к созданию устойчивого образа Екатерины Медичи как отравительницы. Ср. Pierre Champion, Catherine de Medicis prasente a Charles IX son royaume, p. 437 и La Jeunesse d'Henri III, p. 12 и далее.

53

Намек на то. что герцог де Гиз получит неограниченную власть в стране. В эпоху династии Меровингов майордомы (буквально: управляющий домом, дворцом) могли смещать и восстанавливать королей на троне.

54

Mala femina — см. письмо Кайяццо от 9 июня.

55

Англия, которая не владела Шотландией и терпела постоянные затруднения в Ирландии, по количеству населения в четыре раза уступала Франции. Протяженностью она не превосходила ни одну из провинций огромной испанской империи.

56

Calendar of State Papers. Foreign Papers, 1572–1574, Londres, 1876, p. 123. «Если французы станут и впредь искать морских побережий, хорошо было бы известить герцога Альбу, дабы он помог своему повелителю королю всеми достойными средствами в защите его наследия…Дабы довести эти дела до подобающего и благого конца, лучше всего было бы для герцога, в случае любого вторжения французов во владения его повелителя, потребовать помощи у королевы, согласно прежним договоренностям. 3 июня 1572 г.».

57

Эмблема Испании.

58

Bibliotheque Nationale, fonds Dupuy, № 349, fol. 63.

59

Calendar of State Papers. Froude. History of England, t. X.

60

Существуют свидетельства, доказывающие причастность Австрийского дома (Габсбургов испанских и имперских) к убийству Генриха IV 14 мая 1610 г., накануне войны во Фландрии.

61

Calendar of State Papers (1572b, p. 169).

62

Речь идет о том, что Королевский Совет в массе своей состоял из выходцев из третьего, неблагородного сословия, новоявленных дворян — судейских, юристов, носивших, по традиции, длиннополую одежду.

63

Письмо от 20 августа 1572 г. Диего де Суниги Филиппу II. Archives Nationales, К I, 530.