Сменяясь, шумели вокруг поколенья,

Вставали дома, как посевы твои…

(В. Брюсов)

Когда я новый дом

Наместо старого построю,

Доходами с него я все долги покрою.

(Демьян Бедный)

На предыдущих страницах читатель познакомился с примером старинного, несколько патриархального домовладения, которое постепенно уже на наших глазах уступало место другому типу хозяйств, более соответствовавшему новому городу, развивавшемуся в сторону торгово-промышленного уклада жизни. Это выразилось в строительстве доходных домов, с неслыханной быстротой выраставших по всем улицам центральной части города. Были дома, рассчитанные на сдачу внаем квартир как обладателям порядочных средств, так и людям более скромного достатка, да и служащим с весьма ограниченным бюджетом. В таких домах квартиры были соответственно различной стоимости и различного качества. Таким образом, в доме получался конгломерат разнохарактерных, не смешивающихся между собой съемщиков, объединенных лишь интересами территориальными: ближе к месту службы.

Другой тип доходных домов был рассчитан исключительно на жильцов с большими средствами, требующих квартир со всеми удобствами, людей, имеющих собственные выезды или даже автомобили и не заинтересованных в близости к месту службы, а стремящихся к общению с себе равными. Там квартиры были все одинаково благоустроены, отличались лишь величиной да расположением окон — на запад, на восток, на юг — да по этажам. Такие дома вырастали на бойких местах: на Каменноостровском, на Больших проспектах Васильевского острова и Петербургской стороны, на Фонтанке, Мойке — словом, по всему городу^[204]. Здесь уже подвизались такие крупные архитекторы, как Л. Бенуа, Лидваль, Щуко, Белогруд^[205], задача которых была объединить традиции города — «строгий, стройный вид» — с требованиями новой, деловой жизни, что им вполне удалось.

Один из авторов, будучи студентом, проживал в первом типе доходных домов и потому наблюдал жизнь самых разнообразных семей, разных сословий. Этот дом был построен в 1910 году^[206] на месте двух небольших деревянных домиков, снесенных энергичным подрядчиком, на углу Забалканского проспекта и Таирова переулка. Двор-колодец^[207] был настолько тесен, что никаких подсобных помещений не было — ни сараев, ни дровяников, поэтому дрова завозились подводами со складов и тотчас разносились дворниками по квартирам, что создавало в них неуютную атмосферу и мусор. Дом этот имел 7 этажей, соседний тоже был высок, так что квартиры, выходившие на двор, были полутемными^[208].

В нижних этажах помещались магазины, на вторых — конторы. С третьего до мансарды шли квартиры — чем выше, тем дешевле; на улицу выходили окна только одной стороны дома.

В доме были лифты и телефоны, но только внизу, поэтому верхних жильцов вызывали для разговора в контору. Тот же швейцар поднимал жильцов в лифте, за что каждый платил по 2 рубля в месяц.

Невольно съемщики квартир одного и того же этажа оказывались близки по жизненному укладу. Так, жители мансардного этажа^[209], где было 3 квартиры, были люди средней руки: там жила семья приказчика, семья военного фельдшера и семья портного. Всем им было накладно платить 35 рублей в месяц за квартиру, поэтому они сдавали одну из трех комнат студентам Института инженеров путей сообщения, который находился поблизости. Если жил один студент, он платил 16 рублей; если жили двое — 20. На обязанности квартирохозяев лежала уборка комнаты с натиранием пола и кипяток утром и вечером.

Жильцы были, конечно, люди с разными привычками и своими особенностями сообразно профессии. Приказчик придавал большое значение наружности — одевался по моде, был чисто выбрит, надушен, что часто заменяло телесную опрятность. Относился к жене свысока, выдавая ей деньги на день, требуя отчета. Похаживал с другими приказчиками в театр, жене и дочери давал деньги только на кино. С людьми, по положению вышестоящими, разговаривал угоднически, раскланиваясь и прибавляя — привычка магазина — к словам «с»: «Так точно-с», «С добрым утречком-с!»^[210]

Военный фельдшер, с утра до вечера принимая больных, лечил от всех болезней главным образом приказчиков Сенного рынка. Был весьма самоуверен и, в душе завидуя врачам с образованием, говорил, что основное в медицине практика, а не теоретические знания, за которые профессора «зря дерут с больных большие деньги». Тем не менее он не запрещал своим пациентам называть себя профессором. Жили они с женой скучно и копили деньги.

Самым многосемейным и приятным в общении был третий жилец, портной. Скромный, работящий человек, очень начитанный и по убеждению толстовец. Он шил на дому верхние дамские вещи от магазина-ателье Страубе, помещавшегося на Морской^[211]. Ателье было модное, заказчицы состоятельные и капризные. Из магазина ему приносили выкроенные заготовки с рисунками фасонов. Заказы он выполнял точно в срок, и в этом часто ему помогали дети, ученики школ. Рабочий день этого труженика начинался рано — уже в 6 часов он сидел на своем громадном портновском столе^[212] и что-то напевал себе под нос. Можно было иногда различить какую-нибудь арию из оперы. Он шутил, слезая в 12 часов ночи со стола: «Да здравствует 18-часовой рабочий день!» Он считал необходимым летом вывозить семью на дачу, сам же оставался в городе и работал. Иногда ходил слушать оперетту в сад «Буфф». Собеседник он был интересный, со своеобразными взглядами — считал, например, что думать можно только при шитье. Все эти три семьи меж собой почти не общались.

Этажом ниже мещанская семья из пяти человек снимала квартиру за 40 рублей, явно не по средствам: глава семьи, мелкий служащий, получал маленькое жалованье. Приходилось экономить каждую копейку, чтобы дети были одеты «не хуже других». Как «другие», родители хотели отдать детей в гимназию — значит, платить 60 рублей; возникало много неразрешимых вопросов. Приходилось унижаться, где-то выискивать дополнительные заработки, идти на всякие ухищрения, только бы не отстать от каких-нибудь Н. Н., которые сами-то тянулись за более состоятельными. Мать рыскала по городу по дешевым распродажам, переделывала, перелицовывала старое. Для поддержания необходимого знакомства надо было иногда принимать гостей; старались и здесь с угощением не ударить в грязь лицом, выходя при этом из возможностей бюджета. А главное — скрыть свое недостаточное состояние от взоров других. Внушали лицемерие и детям: не брать при гостях лишнее яблочко, при этом делать вид, что сыты и ничего не хотят. Неотступно головы этих людей сверлила мысль скрыть прорехи. Старшей дочери, «на выданье», внушалась мысль, что от ее брака зависит возможность исправить материальное положение семьи. Девушка привыкала к этой мысли и сама искала себе «подходящего», т. е. пусть старого и нелюбимого, но побогаче. Так возникали несчастные браки.

Руки в боки: ей, лебедки,

Нам плясать пора.

Наливай в стакан мне водки —

Приголубь, сестра!

(А. Белый)

Без зависти и лжи протекала жизнь другой семьи, ютившейся в невзрачной квартирке во дворе, состоявшей из комнаты и кухни. Отец семьи, слесарь на Варшавском вокзале, зарабатывал примерно столько же, сколько глава только что описанной семьи, но его девиз был: «По одежке протягивай ножки». Добросовестный мастер и серьезный человек. Его дочь, работница на заводе «Треугольник» (отчего от нее попахивало резиной), приучилась в рабочей среде держаться независимо и, несмотря на протест родителей, вышла замуж за полюбившегося ей парикмахера. Отец не благоволил к будущему зятю: с его точки зрения, занятие парикмахера не настоящая работа и вообще это народ ненадежный. Друзья его утешали: «Ничего, дочка твоя в обиду себя не даст, она его еще скрутит».

Венчались они в церкви — это было обязательно, так как оформление брака совершалось по церковным книгам^[213]. В церковь и из церкви ехали на извозчике. А свадьбу справляли в парикмахерской, которую держал товарищ жениха. Сам жених только еще мечтал о таковой. В задней комнате парикмахерской был накрыт стол. Туда же были втащены кресла для клиентов, на которых восседали жених и невеста, на другой паре кресел — посажёный отец жениха и отец невесты — кумовья. Остальная публика сидела на притащенных из домов табуретках, стульях, скамейках. На столе водка, пиво, вино. Закуска — студень, селедка, разная колбаса, окорок ветчины, из сладостей — карамель, пряники, яблоки. Громко поздравляли, кричали «горько». Молодые целовались. После того как все порядочно выпили, лица одних покраснели, а других побледнели, хозяйка подала куриный суп с лапшой и пироги с саго. Теперь выпивать начали под обед, в комнате становилось все жарче и шумней. Молодые разломили «дужку» — куриную косточку от грудки — и начали сравнивать обломки: у кого кончик больше, тот дольше проживет — такова была традиция в простых семьях. Оказалось, что обломок косточки у жениха короче, чем у невесты, — значит, он умрет раньше. Молодой расстроился и для успокоения «хлопнул» стакан водки. Когда пришел опоздавший гармонист, жених спьяну стал его ругать и хотел выгнать вон. Но с мест сорвались женщины, вцепились в гармониста, не пустили его и посадили за стол, набросились на жениха за его грубость. Тут вмешался посажёный отец и звучным голосом перекрыл начинавшийся скандал, предложив за гармониста выпить, что гостей воодушевило. Конфликт был погашен. Подоспели еще опоздавшие, которых посадили на тумбочки против зеркал. Один из них, быстро «догнавший» пирующих, стал строить в зеркале страшные рожи, пугая девиц, — визг, хохот. Наконец гармонист приступил к своим обязанностям. Мастер своего дела, он играл не только руками, но и ногами. Да, да! Не удивляйтесь. В руках у него большая гармонь, а под ногами (босыми!) — особая басовая гармонь-мех. На крышке этого инструмента располагались костяные кнопки-клапаны. Одной ногой он раздувал мех, а другой нажимал на кнопки-клапаны, получалось, во всяком случае, громко, да и мелодия звучала неплохо. Начал он с марша «Варяг», затем перешел на марш «Тоска по родине», что вызвало неуместные в данном случае вздохи и всхлипывания. Но тут женщины потребовали «Русскую», и настроение резко изменилось к лучшему: кто подпевал, кто пустился в веселый пляс — излюбленную кадриль^[214] в четыре пары с пристуком каблучками. Молодой «вышел из строя», а молодая была очень оживленной и плясала то с тем, то с другим кавалером. В порыве пляски молодая не заметила, что туфелька, купленная по дешевке на Александровском рынке, лопнула по швам, не выдержав жестких плиток пола и бурного пляса. Пока молодежь плясала, пела, старшие сидели за столом, пили чай и разговаривали о делах. Отец молодой принялся опять ворчать на нерадивость молодого, выбравшего ненадежную специальность; его утешали, а мать загрустила, что «не будет дочки, остались одни мальчишки». А мальчишки сидели дома, хоть младший и нес среди шествия, как полагалось, икону. Их отправили домой.

Гости разошлись часа в три ночи. Молодожены поехали в скромную комнату мужа, которую он снял поблизости. Эти простодушные, искренние люди веселились от души, не жалея каблуков и сапог. Ни за кем они не тянулись, ничего не скрывали, не лицемерили.

Слова некоторых гостей, что молодуха заберет мужа в руки, полностью оправдались. Парикмахер перестал много пить, вел себя исправно и через некоторое время вошел в пай к своему товарищу и стал одним из хозяев парикмахерской, в которой справлял свою свадьбу.

Владельцами средних этажей с большими, благоустроенными квартирами были главным образом купцы.

В Петербурге купечество^[215], куда входили владельцы домов, торговых заведений, фирм, подрядчики, всякого рода поставщики, было большой силой. «Серых» купцов в наше время уже было мало, времена героев Островского миновали. Купцы были теперь в большинстве случаев образованными людьми в своей области, кончали коммерческие училища — Екатерининское, Петровское, а дети их поступали уже в университеты, в институты, учились музыке, языкам. Родители старались выдать замуж своих дочерей за чиновников, офицеров, роднились таким образом с дворянами.

Быт в этих семьях был своеобразным — терял постепенно черты прежнего купечества, но и не получил еще внешнего лоска аристократии, к которой тянулись.

Типичным образцом такой семьи была семья подрядчика О.^[216], жившего в нашем доме на третьем этаже. (Вскоре он переехал в фешенебельный район — на Сергиевскую, — в свой собственный дом, заняв целый этаж.)

Крупный подрядчик О. вел большие строительные работы и имел несколько домов в Петербурге. Семья большая, но прислуги он держал немного, часть работ по дому выполняли дочери и разные приживалки. Обстановка в квартире была солидная, добротная, уже без всяких модных вывертов и купеческих архаизмов вроде золоченой мебели. В кабинете хозяина в стену был вделан несгораемый шкаф, который говорил о том, что О. ворочал крупными делами. Он был большого роста, с бородой, дородный, осанистый, в свое время кончил Екатерининское коммерческое училище и имел звание коммерции советника и почетного гражданина Петербурга^[217]. Два старших сына учились в университете на математическом факультете, третий после окончания гимназии пошел в драгунский полк вольноопределяющимся^[218]. Обе дочери кончили гимназию. Жизнь в доме шла размеренно, по-деловому. Сам О. был очень занят, ездил по работам, в банки, заключал сделки, проверял рядчиков, десятников, составлял счета, проверял сметы. Дома ему приходилось подолгу сидеть у себя в кабинете и работать. В обычные будние дни в доме было тихо, скучновато, все занимались своими делами. Стол у них был самый простой, без всяких деликатесов. Молодежь в церковь не ходила, самому О. приходилось, так как он был старостой в одной из близлежащих церквей^[219]. Молодежь интересовалась театрами, концертами, ходила на балы, не отставала от обычной столичной молодежи зажиточного слоя. Одному из авторов довелось побывать в этом доме. Когда наступали праздники и семейные торжества, собиралось много гостей, хозяева умели их принять богато и радушно. Гости говорили о делах и политике. Люди были солидные, что называется — «с весом», в прямом и переносном смысле. Фраков было мало, большинство сюртуков^[220]. «Матроны» купеческого звания, разодетые по случаю праздника, несли на своих дородных шеях тяжелые золотые цепи с громадными кулонами и медальонами с драгоценными каменьями. Золото и дорогие камни выставлялись напоказ, подчеркивая благосостояние семьи. Собиралась молодежь, в большинстве учащиеся — студенты, товарищи сыновей хозяина, барышни — подруги дочек. Курсисток среди них почти не было — в этом кругу считалось, что удел девушки — выйти замуж за «хорошего» человека, иметь свой дом и семью. Под словом «хороший» разумелось, что этот человек должен быть, в первую очередь, состоятелен, деловит, иметь связи в обществе, служебное положение. Среди гостей были и люди с малым достатком, зависимые от хозяина, некоторые даже и незваные, считавшие своим долгом прийти с поздравлением. Хотелось им покушать и выпить. Держали себя эти гости скромно, в разговор сами не вступали, больше поддакивали и соглашались с мнениями «солидных» людей. Когда все гости собрались и попили чайку, начиналась отчаянная игра в карты; игры были только азартные, процветали «железка», польский банчок, «двадцать одно», знаменитая «стукалка» с ее тремя ремизами. За дамскими столами играли в «девятый вал», менее азартную игру.

А что делала в этом доме молодежь? Сначала она пыталась потанцевать, наладить разные игры, успехом пользовались шарады, требовавшие артистизма^[221]. В квартире был большой зал, всегда приглашался тапёр^[222]; казалось бы, молодежь должна по-молодому и развлекаться. Но зараза азартной карточной игры не миновала и их: вскоре они рассаживались по столам и начинали играть в карты. Только небольшая кучка молодежи продолжала искренне веселиться, шутить, вести интересные разговоры, делиться впечатлениями.

В описываемое нами время азартная карточная игра^[223] в Петербурге была каким-то поветрием: играли в клубах, в богатых домах, играли в средних и бедных семьях, играли в вагонах дачных поездов, и на окраинах города, и во дворах. По-видимому, многие были заражены жаждой легкой наживы.

Часов в 12 ночи подавался первый ужин. Начинался ужин обильными закусками: икрой, семгой, копчеными сигами, всевозможными деликатесами. Привлекала внимание громадная осетрина или лососина на мельхиоровом блюде с разнообразным гарниром, с приколотыми по хребту особыми красивыми шпильками вареными раками. После закуски подавались обычно два горячих блюда — рябчики, куропатки, индейки, что-нибудь еще рыбное или мясное.

В заключение десерт — пломбиры, фрукты. Все это обильно заливалось всевозможными водками и винами. Такой стол был приготовлен для солидных, почетных гостей. Для менее почетных и для молодежи стол тоже был хороший, но уже не тот: вина подешевле, дорогих закусок поменьше.

После ужина опять садились за карты. Теперь начиналась самая настоящая крупная игра. После сытного ужина и выпитого вина сдержанность уменьшалась, толстосумы старались показать свое денежное величие. И даже во время азарта каждое слово взвешивалось этими деловыми людьми, потому что и за карточным столом нужно было проявить себя человеком сдержанным и умным, с которым можно вести дела.

Другие карточные столы тоже «работали вовсю», только игра там шла помельче, а азарта было и побольше. После ужина танцы иногда возобновлялись, но быстро кончались. Все предпочитали танцам карточную игру. Если две-три пары хотели потанцевать, всегда находился человек из гостей, который умел играть танцы. В это время гостей обносили кофе с ликером, коньяками, угощали чаем с тортами, предлагали шоколадные конфеты. Часам к шести утра собирался второй ужин, в общем повторение первого, но гости, усталые, «поработавшие» здорово за карточными столами, выглядели сонно, не проявляли ко второму ужину того интереса, который был при первом. Разговоры велись другого порядка: какие предстоят деловые встречи, вспоминали промахи за карточным столом, острили и подсмеивались над неудачником, благодарили хозяев и вскоре разъезжались, оставляя усталых хозяев и сбившуюся с ног прислугу.

Подобных домов в Петербурге было немало. Отцы учили своих сыновей «уму-разуму»: как «делать деньги», составить состояние, для чего надо уметь хитрить, обманывать, поступаться своей совестью. Но сыновья редко выполняли наставления отцов — одни из них только проживали отцовские денежки, а другие выбирали себе совсем иной путь — становились врачами, адвокатами, инженерами. Девицы выходили замуж. В описываемом доме старшая дочь не засиделась в девках, как говорили, потому что была хороша собой, и даже составила хорошую партию с точки зрения родителей, т. е. вышла за правоведа^[224], войдя, таким образом, в аристократический дом. Со стороны родителей молодого человека препятствий не было, хотя еще лет 10 назад такой брак, может быть, и считался бы мезальянсом^[225].

Небезынтересно описать такую свадьбу, где лицом к лицу встречались три мира (так было и в этой семье): родители и знакомые невесты — люди денежные, коммерческие — купцы; со стороны жениха — представители аристократии, друзья — правоведы и офицеры гвардии; и, наконец, как бы третье сословие — интеллигенты, окончившие высшие учебные заведения. Но, несмотря на такие социальные различия, атмосфера была непринужденная, веселая, что свидетельствует о стирании сословных границ в описываемое время. (Это, однако, не касалось домов придворной чопорной аристократии.)

Свадьба игралась в доме невесты^[226]. Почетным гостям были заранее разосланы двухсторонние, золотом напечатанные приглашения: с одной стороны — приглашение от родителей невесты, с другой — от родителей жениха. Обряд венчания совершался в церкви, где отец был старостой. Поэтому хор большой, все певчие особенно старались, все паникадила горели. Съезд был большой, приезжали все в каретах. Невеста с фатой, с флёрдоранжем^[227], в белом платье с длинным шлейфом, от непривычки несколько затруднявшим движения девушки. Жених во фраке, как и его товарищи правоведы; военные — в полной парадной форме.

После венчания кареты понеслись к дому невесты. Молодожены и гости были встречены оглушительными звуками военного оркестра, никаких слов слышно не было, видны были только радостные лица, открытые рты, пытающиеся перекричать оркестр. Никаких старинных обрядов вроде встречи с хлебом-солью, обсыпания хмелем, подстилания ковриков и наблюдения, кто первый, жених или невеста, вступит на коврик, не было.

Столы были накрыты в зале — для почетных гостей, в столовой и малой гостиной — для остальных. Под звуки оркестра публика начала рассаживаться, занимать свои места по именным карточкам, вложенным в бокалы. Хотя свадьба справлялась дома, торжественный обед и все угощение были заказаны в ресторане, который привез свои столы, всю сервировку, столовое белье. Всем командовал метрдотель, обслуживали официанты, на кухне действовали повара — все из того же ресторана. Гости были рассажены с учетом родственных отношений, положения в обществе и главным образом богатства.

Торжественный свадебный обед начался тостом за счастье и здоровье новобрачных. Метрдотель, на обязанности которого лежало на купеческих свадьбах и произнесение тостов, громовым голосом, перекрывая весь шум, поспешил прочесть по записке тост за здоровье родителей невесты. После каждого тоста музыка играла туш, гости кричали «горько», но «молодые» не целовались, а почтительно, с достоинством кланялись гостям. Торжественный свадебный обед продолжался несколько часов. Обед обильный, изысканный, шампанское и дорогие вина лились рекой, с каждым тостом гости хмелели все больше и больше, а тостов было бесконечное число — они произносились не только за новобрачных и их родных, но и за всех почетных гостей, а таких было немало.

Гостям на второстепенных столах лакеи тоже подавали всяческие яства, но иногда можно было заметить, что скромно одетую старушку величественный лакей и обнесет. Перед этими столами метрдотель не появлялся. За этими столами сидело много разных субподрядчиков, десятников, конторщиков — нужных людей, этих официанты обносить не смели; выпить эти люди любили, иногда они пользовались таким приемом: пользуясь удобным случаем, такой гость незаметно совал официанту в руку полтинник, тот понимал, что от него требуется, и ставил бутылку вина или шампанского у ног дающего. Тут под конец обеда публика начинала вести себя иногда слишком свободно: отпускали неуместные шутки, запевали песни, позволяли себе оказывать излишнее внимание соседкам по столу — таким зоркий хозяин дома, не оставлявший без внимания этот стол, делал вежливые предупреждения. Тех же, которые «обмякли», бдительные официанты выводили по длинному коридору на черную лестницу, чтобы «на холодке» они пришли «в разум». Чрезмерно иногда «угощались» и музыканты. Поэтому музыка под конец звучала не совсем стройно, иногда невпопад. После каждого тоста оркестр должен был исполнить туш. И вот были случаи, что в зале слышался голос: «Подавайте жаркое!», музыканты принимали это за тост — и раздавался громкий туш. Музыканты сидели за отдельным столом, «музыкантским», за который сажали опоздавших (конечно, попроще) гостей, что некоторыми воспринималось как обида.

После обеда начинались танцы. Более солидная публика садилась за карточные столы. Танцами дирижировали^[228] обычно правоведы на французском языке, оркестр гремел. Вальс сменялся падекатром, танцевали падеспань, венгерку, краковяк, падепатинер, польку, галоп, уносящий цепочку танцующих по всем комнатам — веселый момент^[229]. В нашем случае веселый бал открыли молодожены, они прошли первый вальс, а затем молодой завладели правоведы, и никому другому с ней потанцевать не удавалось. Хозяин дома и его молодой зять обходили гостей, оказывали им знаки внимания и следили за тем, чтобы никто не скучал и все угощались.

Часам к 10 вечера гостей пригласили к ужину, молодые были переодеты в дорожные костюмы. Последние прощальные тосты и напутствия — молодые уезжали в свадебное путешествие. Братья невесты и некоторые правоведы, товарищи молодого супруга, поехали в каретах провожать молодых до Варшавского вокзала, откуда они уехали за границу^[230]. После проводов и возвращения провожавших опять началось пиршество. Гости еще долго сидели за ужином, потом опять играли в карты, танцевали и веселились. Только мать молодой часто подносила платок к глазам и тяжело вздыхала. Все ее утешали, говоря, что дочка вышла замуж хорошо и будет счастлива. Она верила этому, но все же плакала: любимая дочь навсегда ушла из семьи.

Несмотря на все усилия тянуться за аристократией, купечеству это мало удавалось — думается, потому, что в дворянских семьях уклад определяли древнейшие традиции, усвоить которые буржуа еще не могли.

Там воды зыблются светло

И гордо царствуют березы.

(Ин. Анненский)

Одному из авторов удалось побывать, правда не в петербургской квартире, но в имении одной из богатых, очень интеллигентных аристократических семей. Обстановка и уклад там мало отличались от городского. Приведем выдержку с описанием пребывания в этом доме из воспоминаний автора:

«На почве увлечения Толстым, что было распространено среди студентов Петербурга, как и в других городах, я сошелся с молодым человеком, чуть старше меня, сдававшим экзамены при университете, на историко-филологическом факультете, экстерном. Таких было много, и я не задавался вопросом, кто готовил его к сдаче трудных экзаменов (их опрашивали строже нас). По обхождению с нами, поведению и интересам он не отличался от ординарных студентов, разве что манеры были изящнее и начитанность большая, что объяснялось легко профилем его гуманитарного интереса. Как-то при расставании на каникулы он пригласил меня приехать ранней весной „к нам в деревню“, как он выразился, заманчиво описав местность с озерами. Я охотно согласился. Договорившись с учениками, которых репетировал, о сроке приезда в город, я направился по железной дороге до станции Академическая Тверской губернии.

Только когда я вышел на этом полустанке и увидел изящное ландо и в нем моего друга, я понял, что это была за „деревня“, и почувствовал себя Базаровым возле молодого Кирсанова. Мой друг и выглядел более щегольским, чем в скромном доме, где мы встречались в Питере. Я как-то смутился и оробел. Что будет? Но это были какие-то минуты — прелестный ландшафт по сторонам дороги, быстрая езда, аромат полей и каких-то перелесков и, главное, непринужденная, веселая болтовня моего друга развеяли сомнения. Вот уже традиционная березовая аллея, в конце которой чуть видится дом, небольшой круг перед ним с ватагой собак, приветствующей вилянием хвостов, — приехали. Мой маленький чемоданчик передан слуге, какие-то распоряжения. „Пойдем в сад до обеда, гонг нас позовет“. Некоторая отсрочка появления в доме меня вполне устраивает, бежим. Дом стоит на не очень высоком берегу (вся местность низкая), фасадом смотрит на озеро. Широкая лестница, окаймленная по бокам полосами роз, ведет к пристани, у которой покачивается яхточка. „Потом покатаемся, а теперь — к моим любимцам лошадям“. Бежим по аллеям сада-парка, ухоженного умелой, заботливой рукой садовника, который и сейчас копошится в цветах. Сережа с ним приветливо здоровается. Мимо теннисного корта, где лениво перебрасывается пара, больше занятая разговором, чем игрой. Реплика: „Плохо играют!“ Дальше через красоту, в которой хочется остановиться, вдохнуть ее полной грудью, — нет, дальше бежим в конюшни, и здесь наконец остановка, и надолго, — это Сережино увлечение. С интересом слушаю разговор с конюхом и любуюсь великолепными животными, не меньше ухоженными, чем розы в саду. Обратно — слышен гонг — бежим другим путем: мимо фруктового сада, оранжерей, опять аллеями, уже с другими деревьями и другими цветами, чтобы подойти к дому с тыла и попасть сразу в ванную комнату для приведения себя в порядок перед обедом.

С трепетом вхожу в дом. Но что это? Там так уютно, роскошные вещи так приспособлены служению людям, так все стоит на месте, кресла протягивают вам подлокотники, приглашая сесть, шкура белого медведя разостлана, чтобы окунуть в ее шерсть пальцы, к тому же на ней бесцеремонно растянулась собака, все так искусно устроено для удобства, уюта, а не напоказ, что роскоши не замечаешь, она проста. Не блестят на столе серебряные сухарницы, потемневшие от древности или с чернью (чистить не приказано), не блестит старинное золото колец на руках дам, блестят только белоснежная скатерть да салфетки. Вокруг стола — приветливые лица хозяев и гостей. Мать Сережи, обратившись к сыну по-английски^[231], как обычно, сразу же переходит, видя мое смущение, на русский — я представлен как друг Сережи всем присутствующим. А подойти мне предлагается только к его бабушке, худенькой старушке в черном, с наколкой на темени, протянувшей для поцелуя свою маленькую ручку с такой приветливой улыбкой, что я свободно вздохнул, оглянулся на всех и вся оторопь вмиг куда-то слетела, осталось ощущение свободы и радостного дыхания от доброго чувства к Сереже и ко всем его близким.

А вечером, лежа в постели и вдыхая аромат ночи через открытое окно, припоминаю весь насыщенный интересным времяпрепровождением день: „Гармония!“ — и да, и нет; нет, что-то мешает, но что?! Перебираю в памяти все подробности, ищу… и вдруг… даже вслух назвал то, что лишнее, — лишнее, несмотря на кажущуюся нужность, — лакеи! — да, они, они нарушают гармонию. Не садовник, любовно перебирающий растения, не конюх, ласковой рукой похлопывающий своих любимцев по крупу, и даже не кучер, гордый за свой выезд, а именно лакеи — люди, к которым не обратилось ни одно ласковое слово и даже взгляд, так щедро расточаемые в общем разговоре… И уже мои мысли привычно обращаются к мудрому старцу, оставившему, правда, не такую роскошь, но все же такой жизненный уклад. „Но как же быть с красотой? Разве она не нужна?..“ — засыпаю с этим вопросом на губах».

И все же общее впечатление у нас сложилось такое, что грани между аристократией, интеллигенцией и богатыми, но не родовитыми людьми в описываемый период уже не было. Некоторые аристократы, как показывает наш пример, роднились с семьями богатых просвещенных купцов, банкиров, крупных инженеров, ученых из разночинцев или из духовного звания. Аристократы, прожившие свои состояния и имения, смешивались с разночинцами-интеллигентами, как-то: с врачами, адвокатами и пр. Были случаи, когда некоторые вступали в коммерческие предприятия, акционерные общества, куда их охотно принимали даже без капиталов, так как в интересах дела (например, для фирмы) выгодно было привлечь людей с громкими именами — какого-нибудь разорившегося князя, барона, графа.

В Петербурге жило много отпрысков родовитой, старинной аристократии, но большинство из них были уже небогаты. Почти все они состояли на государственной службе в разных министерствах, преимущественно в военном, иностранных дел и императорского двора. Далеко не всегда занимали они там высокие должности, довольствовались и скромными, лишь бы была поддержка, родня среди высших чинов этого министерства и была бы перспектива.

Заметно намечалось деление аристократии на две группы: одна — меньшая — была совершенно «верноподданной», с умилением взирала на «обожаемого монарха», считала существующий строй справедливым, не подлежащим никаким изменениям, осмеливалась осуждать, конечно весьма почтительно, верховную власть только за те уступки, которые ей приходилось делать после 1905 года, например учреждение Государственной думы, что они считали вредной уступкой «левым». Другая, более многочисленная, группа сознательно или бессознательно играла в либерализм, критиковала существующие порядки, учреждения, которые, по ее мнению, отжили свой век, например какой-нибудь департамент Правительствующего Сената, критиковала министров, обряды и порядки православной церкви, но, конечно, эта критика не сопровождалась какими-нибудь действиями, члены этой группы оставались совершенно лояльны. Верноподданническая аристократия тянулась ко двору, кичилась своим положением и происхождением, была заражена снобизмом, сторонилась людей не своего круга. Либеральная часть аристократии постепенно освобождалась от сословных предрассудков, общалась с неродовитой интеллигенцией, уклад жизни тоже мало отличался от типично интеллигентных семей. В обхождении между собой, представителями других классов и даже с прислугой они были просты, деликатны, безыскусственны. Снобизма и зазнайства у них не было. Дети их не стремились обязательно в привилегированные учебные заведения^[232], а поступали в университет, в специальные высшие учебные заведения, особенно в те, окончание которых сулило интересную и доходную деятельность, например в Путейский или Горный институты^[233]. Девушки этой группы аристократии стремились получить высшее образование, поступали на курсы, особенно на Бестужевские или в женский Медицинский институт.

Бывали случаи, когда отдельные представители этой молодежи порывали со своим классом, стремились жить на свои скромные заработки и даже примыкали к революционному движению.

Между представителями этих групп аристократии нередко проявлялся некий антагонизм. Нам стал известен такой эпизод: молодые поехали с послесвадебными визитами к своей родне. Он только что окончил Александровский лицей, она — Смольный институт, оба — представители старинных аристократических фамилий. Он — более передового направления, чем она. Приехали к двоюродной тетке, старухе кичливой и старомодной, ранее у которой почти не бывали. Разговор как-то не клеился. Тетка, гордившаяся своим происхождением и тем, что она старшая в роде, откинувшись в кресле, подчеркнуто важно спросила молодого: «Что-то я запамятовала, какой у вас герб, напомните!» Не замедлил ответ: «Как же можно не помнить, ma tante^[234], — на зеленом поле овечий хвост!» Ответного визита из этого дома не последовало.

Нравов и быта миллионеров, банкиров, крупных фабрикантов — так называемой «финансовой аристократии» — мы подробно касаться не будем: их было не так много, да и в жизни они не были самобытны и оригинальны. Настоящей культуры они в большинстве своем не впитали (Третьяковых и Морозовых в Петербурге не было^[235]), а поэтому часто держали себя высокомерно, неестественно, кичились своим богатством. Покупали они все самое дорогое, часто не умея выбрать вещь изящную и ценную не по деньгам, а по художественному выполнению.

Подражая аристократии, приглашали к своим детям гувернанток^[236] и домашних учителей, что было очень правильно: и по своему поведению, и по образованности дети, усваивавшие языки и приобщенные к музыке, уже гораздо свободнее чувствовали себя и в более изысканном и образованном обществе.

Мы были на серебряной свадьбе в одной зажиточной семье. Торжественность события определялась прежде всего тем, что, к удивлению всех гостей, в дом была привезена из Казанского собора известная, почитаемая икона^[237], якобы сопровождавшая фельдмаршала Кутузова во время Отечественной войны 1812 года. Неожиданно это было и потому, что семья была малорелигиозна. Икона была привезена в карете в сопровождении священника, дьякона и псаломщика.

К моменту прибытия иконы собрались родственники и гости. После торжественного молебствия и провозглашения «Многая лета» все последовали в гостиную, где «молодожены» — он во фраке, жена в платье из серебристой ткани — принимали поздравления. Тут же, как ни странно, в присутствии гостей (видимо, чтобы всех поразить), «молодожен» преподнес жене тяжелую брошь, в крупные бриллианты которой была искусно вплетена цифра 25; жена тут же нацепила ее на грудь. Все гости пришли, конечно, с подарками, конечно, тоже из серебра, в зависимости от собственного достатка: кто преподнес целый сервиз, инкрустированный серебром, с цифрой 25, кто — поскромнее вазочку, кто — просто бокал. Один подчиненный хозяина поднес «самому» запонки, изображающие створки двери: на одной петля, на другой крючок, накрепко сцепленные; надо было понимать, что крючок — муж, а петля — жена, тесно скрепленные супружескими узами. И тут была цифра 25. Она же красовалась и на тортах и пирогах, обильно заставивших весь стол, ожидавший уже всех участников торжества в столовой.

Много было прочитано каких-то адресов, сказано речей и тостов, пили много, ели тоже не меньше, а после началось обычное: солидная публика села за карточные столы, а молодежь устроила так называемые «птижё», т. е. разные «умственные» игры: шарады, флирт цветов, фанты, почту^[238] и т. п., а затем стала танцевать, тапёр был отличный.

В час ночи опять приглашение за стол с обилием ужина. Мы заметили очень древнюю, но еще статную старушку, которая знала «молодых» еще юными. Чтобы «не портить черед», она каждый налитый бокал выпивала до дна, нисколько не поддаваясь его действию. Когда ее сосед, молодой студент, совершенно завалился возле ее стула, она сказала с презрительной усмешкой: «В наше время молодые люди падали к ногам женщин не от вина, а от переполнения чувств». Она ушла со всеми остальными гостями только утром.

Примечания:

2

…живорыбные садки… «Садок представляет собою простую баржу с прорезями посредине и решетчатыми стенками и дном для беспрепятственного протока речной воды: тут и сохраняется рыба, помещаясь в разных отделениях по сортам». Предметом роскоши была стерлядь из Астрахани и с Северной Двины. Доверенные от садков нередко скупали стерлядь еще до начала лова. Главными потребителями ее были модные рестораны. Содержатель ресторана откупал 2–3 тысячи рыбин и оставлял их на сохранение в садке, заперев его на замок. «Главным предметом торговли живорыбных садков считается сиг, щука, судак, форель и ерш. Большая часть этой рыбы идет из Ладожского озера» (Бахтиаров А. 1994. 108, 109). В 1914 г. в Петербурге стояло 13 садков: один у Английской наб. против Сената; другой на Мойке против д. 5; остальные на Фонтанке: против д. 8 и у мостов Пантелеймоновского, Симеоновского, Аничкова (два), Чернышева, Лештукова, Семеновского, Обуховского, Измайловского и Египетского.

20

…у церкви Бориса и Глеба… Церковь Бориса и Глеба стояла на набережной в створе нынешнего пр. Бакунина.

21

…на Шлиссельбург… Пароход на Шлиссельбург ходил по нескольку раз в день; туда шел 4 часа, обратно — 3; плата — рубль. Другой путь — по узкоколейке от Ириновки до Шереметевки (дважды в день, вагоны только 2-го класса, стоимость 1 рубль, в пути 2,5 часа) и оттуда пароходом до Шлиссельбурга за 10 коп. (Baedeker K. 191).

22

…вытирал засаленными концами… Концы — обрывок нитяной или веревочной сетки, висевший на шее у кочегара.

23

…завода «Треугольник»… «Треугольник» — «Товарищество Российско-Американской резиновой мануфактуры» (ТРАРМ, Обводный кан., 138), к концу XIX в. — ведущее в мире предприятие по выпуску резиновых изделий. С 1908 г. называлось так из-за треугольной формы заводской марки.

204

…по всему городу. Незадолго до войны возникло движение по строительству жилых домов кооперативными товариществами. Не уступая по уровню комфорта лучшим доходным домам, они оказывались дешевле. Зачинателем и неустанным пропагандистом этого способа решения жилищной проблемы был гражд. инж. A. И. Зазерский (1876–1942). В рекламном издании для лиц, желавших приобрести квартиру в последнем из домов этого типа (Каменноостровский пр., 73–75), сообщалось, что дом будет 6-этажный, с прачечными и квартирами шоферов на 7-м, мансардном этаже и 10 гаражами внизу. Число комнат в квартирах от 3 до 9, не считая людских и кухонь, каждая квартира с двумя ходами. По желанию, квартиры можно соединять, увеличивать или уменьшать. Парадные — с просторными светлыми вестибюлями, с уборными для приходящих; в каждой парадной — комфортабельная 2-комнатная швейцарская. На каждом этаже черных лестниц — балкон для чистки и проветривания платья. Лифты на парадных и черных лестницах; центральное водяное отопление, вентиляция, в некоторых комнатах камины; центральный горячий водопровод; центральная пылевысасывательная станция; холодные светлые кладовые при кухнях; в прачечных — современные машины для стирки, полоскания, отжимания, быстрой сушки белья; помещения для его хранения; отделения для самостоятельной стирки и глажения (Товарищество).

205

…крупные архитекторы… Бенуа Леонтий Николаевич (1856–1928) — академик, профессор архитектуры, в 1903–1908 и 1911–1917 гг. ректор Высшего художественного училища Академии художеств. Под его руководством сформировались А. В. Щусев, B. А. Покровский, В. А. Щуко, Ф. И. Лидваль, И. А. Фомин, М. М. Перетяткович, Н. Е. Лансере.

Лидваль Федор Иванович (1870–1945) — академик архитектуры. С 1918 г. жил и работал в Стокгольме.

Щуко Владимир Алексеевич (1878–1939) — академик архитектуры, театральный художник. Среди ранних его построек (1909–1911) — доходные дома по Каменноостровскому пр., 63–65.

Белогруд Андрей Евгеньевич (1875–1933) — архитектор, построивший в 1913–1915 гг. ряд доходных домов по Большому пр. П. С. между Каменноостровским пр. и Карповкой.

206

…дом был построен в 1910 году… Построен гражд. инж. А. И. Зазерским в 1907 г.

207

Двор-колодец… Если участок был застроен старыми каменными домами, то сначала надстраивали до 5–7 этажей лицевой корпус. Затем перестраивали стоявшие по периметру двора служебные и хозяйственные постройки (каретные, дровяные и сенные сараи, склады, конюшни), превращая их в жилые флигеля, составляющие в целом единый доходный дом с двором-колодцем.

208

…были полутемными. В 1890 г. в Петербурге жилых квартир с окнами только во двор было 55 тыс. Из 1-комнатных квартир таких было 70,8 %, из 2-комнатных — 68,7 %, из 3–5-комнатных — 50,0 %, из 6–10-комнатных — 14,8 %, из более чем 10-комнатных — 6,3 % (Брокгауз. I. XXVIII A. 319).

209

…жители мансардного этажа… В 1890 г. 22 тыс. петербуржцев обитали на мансардах.

210

…к словам «с»… «Говорить на эс-ер», как называли эту манеру речи, — обычай, перенятый мещанством из светского этикета начала XIX в., в котором частица «-с» заменяла обязательное ранее обращение «сударь», «сударыня» (сообщено Н. К. Телетовой).

211

…на Морской. Ателье дамского и мужского платья А. Ф. Страубе находилось на М. Морской ул. (ул. Гоголя), 12.

212

…на своем громадном портновском столе… Ср. в «Шинели» Н. В. Гоголя: «Акакий Акакиевич… вступил, наконец, в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша. Ноги по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом… На шее у Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо…»

213

…по церковным книгам. Т. е. по книгам, в которых регистрировались акты о рождениях, браках, смертях. Выписки метрических свидетельств из церковных книг имели полную силу только в том случае, если они выданы из консистории.

214

…излюбленную кадриль… Кадриль — танец из 6 фигур, исполняемый четным количеством пар, на 2/4.

215

В Петербурге купечество… В 1900 г. в Петербурге к купеческому сословию относилось 15 тыс. жителей. «Торговцы в парадных, роскошных магазинах на Невском проспекте, Морской и кое-где на прилегающих улицах… одеты по последней моде; их своеобразная галантность роднит их с их собратьями в столичных магазинах Западной Европы. В своей частной жизни они стараются не отставать от петербургских чиновников: те же театры, клубы, рестораны и кафе. Последние годы… наложили свой отпечаток и на эту группу лиц, заставив их интересоваться политическими, общественными и профессиональными вопросами» (Чериковер С. 114, 97–100).

216

…семья подрядчика О…. Речь идет об Иване Федоровиче Осипове — управляющем домом по Сергиевской ул., 58, номинальной собственницей которого была П. Н. Осипова.

217

…почетного гражданина Петербурга. Почетное гражданство, личное и потомственное, было установлено в 1832 г. с целью ослабить «вредное стремление купцов, ученых и художников к достижению (через службу) дворянства, лишающее среднее сословие лучших его членов». Почетным гражданам были предоставлены важные по тем временам преимущества: свобода от подушной подати, от рекрутчины и от телесного наказания, право участвовать в выборах в городе по имущественному цензу и быть избираемыми на городские общественные должности наравне с купцами 1-й гильдии. Постепенно оно утрачивало значение, а с отменой подушной подати, ограничениями телесных наказаний, всеобщей воинской повинностью, введением Городового положения и отменой ограничений для податных состояний почетное гражданство стало символом социального престижа.

218

…пошел в драгунский полк вольноопределяющимся. Вольноопределяющийся — нижний чин с образовательным цензом, поступивший добровольно, ранее призыва, на действительную военную службу и пользующийся некоторыми льготами при ее прохождении: он мог не стричься под машинку, иметь не казенное, а свои обмундирование и обувь, сшитые из солдатского материала, но с офицерским шиком; офицеры не имели права говорить ему «ты» и обращались к нему «господин вольноопределяющийся». Во время прохождения службы он оканчивал полковую школу и выходил в запас со званием «прапорщик запаса».

219

…одной из близлежащих церквей. И. Ф. Осипов был старостой церкви Божией Матери Всех Скорбящих Радости на углу Шпалерной ул. и Воскресенского пр.

220

…большинство сюртуков. Предпочитая сюртук фраку, купцы старшего поколения демонстрировали неприятие образа жизни, к которому стремилась молодежь и который ассоциировался с ношением фрака.

221

…шарады, требовавшие артистизма. Шарада — загадка, в которой загаданное слово делится на части, представляющие собой самостоятельные слова, отгадываемые по указанным значениям, например: первая часть — напиток, вторая — крупный населенный пункт, целое — южное растение с гроздьями ягод (виноград); артистизма требовали шарады, представляемые в сценках, когда, например, вино и град надо было представить живой картиной.

222

…приглашался тапёр… Тапёр — музыкант, игравший на танцевальных вечерах.

223

…азартная карточная игра… Градоначальник то закрывал игорные дома, то разрешал их открыть: «Сердце не камень и против предложенных 100 000 не устояло. Один купеческий клуб за право сохранения азартных игр заплатил 20 000» (Минцлов С. 223).

224

…вышла за правоведа… Правовед — студент Училища правоведения (Фонтанка, 6) — привилегированного учебного заведения, готовившего чиновников для органов юстиции. Чтобы быть принятым туда, надо было происходить по меньшей мере из семьи потомственных дворян. Принимали мальчиков в возрасте 10–14 лет. Это был интернат, воспитанники которого получали и среднее, и высшее образование.

225

…считался бы мезальянсом. Мезальянс — брак, неравный в социальном отношении.

226

Свадьба игралась в доме невесты. Как и во всей России, свадьбы в Петербурге чаще всего играли на Красную горку — первое после Пасхи воскресенье. Описанная здесь свадьба не отличалась ни сдержанностью аристократических, ни разнузданностью настоящих купеческих свадеб, которые весь апрель и май «кормили» фельетонистов — с «кутежами в „Палкине“ или „Малом Ярославце“, шумным обсуждением приданого и выбрасыванием бутылок из карет» (Лурье Л. 173).

227

Невеста с фатой, с флёрдоранжем… Флёрдоранж — белые искусственные цветы, похожие на цветы померанцевого дерева (первоначально сами такие цветы) — принадлежность головного убора невесты в обряде венчания при первом браке.

228

Танцами дирижировали… Дирижирование — управление танцевальными вечерами, балами, осуществляемое дирижером с помощью специальных терминов (в основном на французском языке), жестов, мимики, танцевальных фигур. Как правило, это были профессионалы, знающие самые модные парижские танцы и умеющие обучить им.

229

…веселый момент. Падекатр — русский парный бальный танец, состоящий из па вальса и скользящих шагов, на 12/8, 4/4. Падеспань — русский парный бальный танец, созданный в 1898 г. из элементов характерно-сценического испанского танца, на 3/4, умеренно быстрого темпа. Краковяк — русский парный бальный танец на 2/4, соединяющий элементы старинного польского быстрого танца с вальсом. Падепатинер — русский парный бальный танец, имитирующий движения конькобежцев легкими скользящими шагами и позами, на 2/4 или 4/4, умеренно быстрый. Полька — возникший в 30-х гг. XIX в. чешский парный танец с быстрым, непрерывным чередованием прыжков в живой непринужденной манере, на 2/4. Галоп — скачкообразный стремительный парный бальный танец на 2/4.

230

…уехали за границу. От Варшавского вокзала дважды в неделю отходил в Париж изящный «Норд-экспресс»: вагоны, крашенные под дуб, надписи — медные; в окнах виднелась голубая обивка диванов, красноватый лак и тисненая кожа стенок, зеркала, тюльпанообразные лампочки, устилающий полы бобрик (Набоков В. 109, 110). Другой излюбленный маршрут петербургских новобрачных — с Финляндского вокзала на Иматру (Стравинский И. 1971. 21).

231

…обратившись к сыну по-английски… Обращает на себя внимание англомания этой семьи: теннис, культ лошадей, английская речь в быту. Ср. у Набокова: «В обиходе таких семей, как наша, была давняя склонность ко всему английскому». Он вспоминает дегтярное лондонское мыло, раскладные резиновые ванны из Англии, на завтрак яркий паточный сироп, лондонскую зубную пасту. «Бесконечная череда удобных, добротных изделий, да всякие ладные вещи для разных игр, да снедь текли к нам из Английского магазина на Невском (д. 15. — А. С.). Тут были и кексы, и нюхательные соли, и покерные карты, и какао, и в цветную полоску спортивные фланелевые пиджаки, и чудные скрипучие кожаные футболы, и белые, как тальк, с девственным пушком, теннисные мячи в упаковке, достойной редкостных фруктов. Эдемский сад мне представлялся британской колонией» (Набоков В. 1991. 65, 66).

232

…привилегированные учебные заведения… Привилегированными учебными заведениями кроме Училища правоведения были Пажеский корпус (в бывшем Воронцовском дворце, Садовая ул., 26), готовивший офицеров гвардии; Александровский лицей (бывший Царскосельский, переехавший в 1844 г. в здание на Каменноостровском пр., 21), выпускавший чиновников для министерств иностранных дел, внутренних дел и императорского двора; Смольный институт (Леонтьевская ул., 1) — первое в России женское учебное заведение закрытого типа, воспитанницы которого — девочки из дворянских семейств от 6 до 18 лет — по окончании института имели право преподавать в качестве классных дам.

233

…Путейский или Горный институты. «Путейским» называли Институт инженеров путей сообщения императора Александра I (ныне — Государственный университет путей сообщения). Горный институт сохранил свое название, переменив почетное наименование «императрицы Екатерины II» на «имени Г. В. Плеханова». Это были модные тогда институты (в первом конкурс был около 10 человек на место), как и институты Электротехнический и Гражданских инженеров (Лурье Л. 174).

234

Ma tante — (фр.) тетушка.

235

…Третьяковых и Морозовых в Петербурге не было… Третьяковы — здесь имеются в виду владельцы Костромской льноткацкой и льнопрядильной фабрики братья Павел Михайлович и Сергей Михайлович Третьяковы. Павел Михайлович (1832–1898) с 1856 г. собирал произведения русского искусства; разделяя идеи русских просветителей, оказывал поддержку художникам-передвижникам. «Почетный вольный общник» (с 1868 г.) и действительный член (с 1893 г.) петербургской Академии художеств. В 1892 г. передал свое собрание в дар Москве. Сергей Михайлович (1834–1892) — деятель городского самоуправления Москвы, в 1877–1881 гг. московский городской голова. Активный деятель Московского художественного общества, Московского училища живописи, Русского музыкального общества. Собиратель западноевропейской живописи. В 1892 г. завещал свое собрание через брата Москве. Первоначально оно хранилось в Третьяковской галерее; в 1925 г. передано в Музей новой западной живописи.

Морозовы — текстильные фабриканты-миллионеры. Савва Тимофеевич Морозов (1862–1905) — по образованию химик (окончил Московский университет), поклонник Максима Горького, весьма способствовал созданию Московского Художественного театра, финансировал его, вел всю хозяйственную часть театра. Его брат Сергей Тимофеевич субсидировал журнал «Мир искусства», основал в Москве Кустарный музей (ныне Музей народного искусства), здание для которого построил на свои средства. Михаил Абрамович Морозов (1870–1903) — «историк-ученый, журналист, романист, коллекционер, бонвиван, прожигатель жизни, джентльмен и напористый мужик, кутила, швыряющий на ветер несчетные деньги, и купец, торгующийся из-за малого, поскольку купить задешево — дело принципа» (Костеневич А. 89). У М. А. Морозова на Смоленском бульваре собирался кружок художников, постоянными членами которого были К. А. Коровин, М. А. Врубель, В. А. Серов. Он коллекционировал их картины, западноевропейскую символистскую живопись, произведения французских импрессионистов и пост-импрессионистов. Его брат Иван Абрамович (1871–1921) — по образованию химик (окончил Политехнический институт в Цюрихе); собиратель новой русской живописи (К. Коровин, А. Головин, К. Сомов и др.) и обладатель большой коллекции картин современных французских мастеров.

236

…приглашали к своим детям гувернанток… Из более чем 20 контор по найму гувернанток, горничных, бонн, кухарок наибольшей известностью пользовалась контора на Владимирском пр., 18. Она «походила на настоящий рынок невольников. Чаявших получить место выводили по очереди. Дамы их обнюхивали и требовали аттестаций. Аттестация совершенно незнакомой дамы, особенно генеральши, считалась достаточно веской, иногда же случалось, что выведенное на продажу существо, присмотревшись к покупательнице, фыркало ей в лицо и отворачивалось. Тогда выбегала посредница по торговле этими рабынями, извинялась и говорила об упадке нравов» (Мандельштам О. 7, 8). В семьях, где росли мальчики, часто меняли горничных, следя за тем, чтобы по мере того, как сын подрастал, возраст горничной был более почтенным (Стравинский И. 1971. 2).

237

…почитаемая икона… Вероятно, имеется в виду старинная икона Ченстоховской Божией Матери, которую М. И. Кутузов подарил Казанскому собору.

238

…«умственные» игры… Флирт цветов — игра, в которой обменивались карточками, где под названиями нескольких цветов были написаны изречения; передавая партнеру карточку, называли в качестве шифра цветок, под которым тот читал (про себя) адресованное ему изречение. Фанты — игра, в которой надо выполнить шуточное задание, выпавшее по жребию владельцу «фанта» — отданного на жеребьевку предмета. Почта — игра, похожая на «флирт цветов».