2

В своей работе над “Повестью о победах Московского государства” автор ее использовал три вида источников.

К первому виду относятся богатства собственной памяти автора (знание истории Смоленска, легенды о смоленских святых, личные наблюдения, сделанные во время Крестьянской войны и освобождения Москвы Скопиным-Шуйским и Нижегородским ополчением и т. д.) и сведения, полученные от земляков (знание в деталях истории осады Смоленска).

В литературе о “Смутном времени” широко используются документальные материалы. [17] “Повесть…” тоже отразила эту тенденцию. В ней явственно ощущаются следы разрядных записей, составляющих второй вид источников, к которым обращается автор “Повести…”.

К Разрядной книге он прибегает во всех случаях, когда изложение касается событий, которые автор сам не мог наблюдать. Примером этому служит рассказ о мерах, принятых правительством Михаила Романова при известии о движении королевича Владислава к Москве в 1618 г. Здесь описывается вся система обороны и называются воеводы, возглавлявшие полки в Волоколамске, Можайске и Калуге, подробно рассказывается о безуспешном штурме Владиславом Арбатских ворот Кремля, Все эти данные полностью соответствуют Разрядной книге. [18] Точно так же, на основе разрядных записей, излагаются в “Повести…” первые мероприятия царя Михаила Федоровича - борьба с Иваном Заруцким и военные действия под Смоленском.

К разрядным записям автор “Повести…” обращается и в тех случаях, когда он хотя и был сам участником событий, но в силу их размаха и большой длительности не мог знать многих деталей происходящего. Так он последовательно и правильно излагает всю историю борьбы с осажденным в Калуге, а затем в Туле Иваном Болотниковым, упоминая в этом рассказе о столкновениях, которые тогда происходили в других районах восстания и уверенно перечисляя всех воевод, руководивших царскими войсками, так же как и в рассказе о выступлении под Волхов против Лжедимитрия II. Именно обращением автора к разрядным записям объясняется та уверенность и точность в передаче фактов, имен, географических названий, которую обнаруживает “Повесть…”. Если при использовании разрядных записей появляется возможность подчеркнуть героизм и воинские доблести смольнян, автор не упускает такого случая. Например, рассказывая о походе смоленской рати к Торжку на соединение с князем М. В. Скопиным-Шуйским, автор старательно отмечает, какие города смольняне “очистили” от польских гарнизонов и кого из воевод “освободили” от осады. Весь поход описывается в строгом соответствии с разрядными записями, [19] но в “Повести…” рассказ приобретает панегирический характер за счет некоторой их переделки. Изменения, которым подверглись разрядные записи в “Повести…”, незначительны и заключаются иногда в их сокращении, а иногда в расширении за счет авторских добавлений. [20]

Третий вид источников представлен произведениями древнерусской литературы. Зависимость “Повести…” от этих произведений иллюстрирует прежде всего рассказ о молодом воеводе князе М. В. Скопине-Шуйском, занимающий центральное место в ней.

Появление обширного повествования о князе Скопине-Шуйском в “Повести…” вполне оправданно и объяснимо. Если исходить из ее содержания, можно заметить, что наибольшую активность смоленское дворянство за весь период “Смуты” проявило трижды: во время подавления восстания Болотникова, похода под руководством князя Скопина-Шуйского и при освобождении Москвы Нижегородским ополчением. Именно тогда были, по мнению автора, одержаны крупнейшие “победы”, о которых говорится в названии “Повести…”, причем две из них при непосредственном участии и смольнян, и князя. Автор старательно подчеркивает этот факт, сознавая, что заслуги смольнян делаются заметнее на фоне подвигов князя.

Кроме того, смерть единственного человека, способного возглавить освобождение страны от интервентов, повлекла за собой самые тяжелые последствия как для всей страны, так и для смольнян. Рассказ о князе в “Повести…” нужен был еще и для того, чтобы объяснить причины дальнейших мытарств смоленских дворян.

В соответствии с задачами произведения решена композиция повествования о Скопине-Шуйском. Весь рассказ о нем разбит на три части, соотнесенные между собой так, чтобы наилучшим образом продемонстрировать постоянные контакты князя со смольнянами и описать самые значительные его деяния.

Начинается этот рассказ с момента появления смольнян в осажденной Иваном Болотниковым Москве. В “Повести…” говорится, что, узнав об их приходе, князь сам явился к ним, и сразу же следует пышный панегирик Скопину-Шуйскому: “Той бо государев воевода князь Михаило Васильевич благочестив, и многосмыслен, и доброумен, и разсуден, и многою мудростию от бога одарен к ратному делу, стройством и храбростию и красотою, приветом и милостию ко всем сияя, яко милосердый отец и чадолюбивый” (л. 19 об.). Славословия князю в тот момент, когда он ничем еще не проявил себя, объясняются тем, что автор стремится с первого же момента показать близость смольнян к народному герою, под началом которого они одержали на следующий день первую из побед, и, следовательно, подчеркнуть воинскую доблесть смольнян, к которым этот герой проявил свое внимание. Фразой о разгроме “изменников и воров” Скопиным-Шуйским заканчивается первая часть повествования о князе.

Вторая часть полностью посвящена новгородскому периоду деятельности князя. В ней говорится о приходе “немцев”, которые появились в Новгороде исключительно благодаря необыкновенным личным качествам Скопина-Шуйского. Третья часть, самая пространная, начинается рассказом о присоединении смольнян к рати Скопина-Шуйского в Торжке и заканчивается описанием его неожиданной смерти.

Считать эти три отрывка частями единого повествования о князе позволяют не только указанные выше особенности идейного содержания “Повести…”, но и стилистическое единство отрывков. Характеристики князя во всех трех частях представляют собой панегирики, состоящие в основном из синонимических оценочных эпитетов и повторяющихся словосочетаний. Повествование о нем ведется в торжественно-приподнятом тоне.

Начиная с появления Скопина-Шуйского в Москве третья часть рассказа о нем в “Повести…” композиционно построена по схеме написанного около 1612 г. “Писания о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопина”. [21] Сначала и в “Повести…”, и в “Писании…” следует рассказ об отравлении князя. Затем в “Повести…” “сердоболи” “…недоумевающеся, что сотворити, токмо от сердца рыдающе и скорбно плачуще” (л. 32 об.), подобно тому как в “Писании…” “весь двор его слез и горького вопля и кричания испол-нися”. [22] Так же как в “Писании…”, “врачеве… мнози… не возмогоша ему никоея помощи сотворити” (л. 32 об.). После краткого описания болезни рассказывается о дне смерти Скопина, приводятся плачи его матери и жены; как и в “Писании…”, в дом князя приходят безутешные царь и патриарх.

Как и в “Писании…”, равнодушным во время похорон не остается никто: “И не бысть такова человека, иже бы в то время не плакал и не рыдал о смерти его и о преставлении” (л. 36). После описания погребения в “Повести…”, как и в “Писании…”, снова идут плачи, и заканчивается сказание о Скопине авторским заключением, главной темой которого является тема осиротения страны; подобное заключение имеется и в “Писании…”.

Сохранена в “Повести…” не только общая структура “Писания…”. Почти не изменен по сравнению с “Писанием…” и состав действующих лиц. Все это говорит о том, что автору “Повести…” было известно “Писание…”, послужившее ему одним из источников. В то же время существенные отличия в содержании, лексике и фразеологии приводят к выводу о том, что рассказ о Скопине в “Повести…” по сравнению с “Писанием…” сильно переделан.

Различие рассказа о смерти и погребении Скопина в “Повести…” и в “Писании…” вытекает из их неодинакового функционального назначения. “Писание…” было отдельным самостоятельным произведением, рассказывающим только о смерти Скопина-Шуйского. В “Повести…” указанная тема, хотя она и имеет большое значение, подчинена задачам общего повествования. Этим объясняется отсутствие в ней родословия в духе Степенной книги и видения, которым заканчивается “Писание… ”, т. е. тех моментов, которые не имеют прямого отношения к содержанию рассказа о смерти и погребении.

Суть видения, воплощающего религиозное осмысление события, состояла в предсказании падения Василия Шуйского, которое должно былс последовать и последовало в результате смерти Скопина. В “Повести…” видение было ненужным, ибо мысль о смерти князя как о причине последующих бедствий страны как раз и раскрывается в дальнейшем повествовании.

Еще одно отличие “Повести…” и “Писания…” заключается в частичном изменении и в разном использовании изобразительных средств. В “Писании…” история отравления Скопина изложена частью повествовательно, а частью в виде сохранившей былинные черты народной песни. В “Повести…” следов фольклорного заимствования очень мало. Ее автор отказался от народных художественных приемов, поскольку для его замысла больше подходили привычные книжные средства.

Используя традиционную форму риторического отступления, автор “Повести…” нашел возможность показать причину ненависти к Скопину-Шуйскому со стороны бояр и добавить новые оттенки к идеализированному портрету князя. Скопин погиб как раз из-за своих высоких добродетелей, “…ни от кого себе пакости и злаго умышления чаяше”, ибо не за что было его ненавидеть - он был “милосердый и незлобивый”, никого не обидел, “…не высокоумием возношаяся, ни гордостию гордяся, но паче себе уничижаше…” (л. 32). Однако дьяволу удалось вложить в бояр “злоненавистную зависть” именно потому, что они не могли “…многие его чести видети и славы о нем слышати…”, “…видя его премудра, и многосмысленна, и разумна, и доброразумна, и силна, храбра и мужественна, и премногою красотою от бога всячески украшенна…” (л. 31 об.).

Скопин - один из главных героев “Повести…”; злоключения смоль-нян и всей страны последовали за его смертью. Автору необходимо было показать всю тяжесть и невосполнимость утраты, и он воспользовался формой плача-причети по умершему. [23] Эта форма, известная еще с XI в., хорошо разработанная в княжеских житиях и широко распространенная в древнерусской литературе, позволяла добиться наибольшей эмоциональной выразительности.

В обращении к плачам-причетям как художественному приему автор “Повести…” несомненно следует за “Писанием…”, но не слепо, а проявляя очевидную самостоятельность.

Некоторые моменты истории смерти и погребения Скопина, переданные в “Писании…” в авторском изложении, в “Повести…” приведены в виде плача, и, наоборот, то, что в “Писании…” содержится в плачах, в “Повести…” дается повествовательно. Например, скорбь “ратных людей” Скопина, выраженная в “Писании…” в плаче, в “Повести…” описана без использования этой художественной формы.

В “Писании…” образ прославленного полководца создается именно в плачах русских соратников князя, шведа Делагарди и народа. В “Повести…” идеализированная характеристика Скопина, многократно приводимая по разным поводам, вобрала в себя еще до рассказа о его кончине все детали портрета князя; в плачах же, где эта характеристика повторяется, ничего существенно нового не добавляется к сказанному раньше.

Заметные отличия в “Повести…” имеют плачи и сами по себе. В “Повести…” их больше (в ней нет имеющихся в “Писании…” плачей русских соратников князя и Делагарди, вместо них введены плачи Василия Шуйского, иноземцев и народа, но плачи матери и жены Скопина сохранены), они пространны и многословны, в “Писании…” же выглядят как краткие реплики. Плачи в “Повести…” лиричнее, чем в “Писании…”, для них характерно большее разнообразие выразительных средств.

Все плачи в “Повести…”, за исключением причитаний Василия Шуйского, содержат обширную эпическую часть, в которой рассказывается о подвигах князя; в “Писании…” этой особенностью отличается только плач соратников.

В отличие от плачей в “Писании…”, в которых явственно ощущается фольклорное влияние, плачи в “Повести…” имеют книжный характер, в особенности плач Василия Шуйского, оставляющий, несмотря на форму и все стилистические признаки плача-причети, впечатление совершенно искусственного образования и нисколько не убеждающий читателя в искренности горя царя.

Появление этого плача в “Повести…” вызвано идейными установками автора. Он до конца остается последовательным в стремлении идеализировать Василия Шуйского. Мудрый государь не может не понимать, какую потерю понесла его страна” и поступает должным образом. В “Писании…” о безутешном горе царя сообщается от автора, в “Повести…” же Шуйский произносит проникновенный монолог. Кроме того, автор стремится, вероятно, опровергнуть широко распространившиеся в народе слухи о подозрительном отношении царя к своему племяннику как к опасному сопернику [24] и о том, что царь был виновником смерти Скопина. Поэтому он подчеркивает особую близость князя к царю. Явившись “на двор” Скопина, царь, как и в “Писании…”, плачет, “видев любимаго своего друга умерщвлена”. И, чтобы совсем устранить всякие сомнения, автор продолжает: “…и о смерти его сам государь тайно размышляще…” (л. 35).

Плачи матери и жены, написанные в традициях вдовьих плачей из княжеских житий, более лиричны и правдивы, хотя и здесь для выражения безутешности, отчаяния автор пользуется почти исключительно книжными стилистическими средствами. Однако делает он это осторожно и умело. Так, он избегает церковной фразеологии, допустив только в плаче матери единственный церковно-риторический оборот: “Кая ли душа, не убойся бога, сотворшаго тя…оболстиша тя…” (л. 33 об.).

Плач матери Скопина, сохраняя форму причети и многие стилистические средства предшествующих женских плачей, [25] в то же время имеет свои особенности. Как и в плаче царя, оплакивание “единочадаго и любезнаго сына” имеет вид повторяющегося вопроса об убийцах князя с одповременным изложением всех достоинств и заслуг Скопина. Мать не может понять причины, по которой погиб ее единственный сын, “столп и подпор” ее “старости”, и не может представить себе, “кий злый человек” и “коим злым лукавством” погубил его. Автор выбрал такую форму, видимо, потому, что хотел подчеркнуть насильственный характер смерти Скопина. На это он указывает и более явно - княгиня Елена Петровна начинает причитать, “…видящи злую смерть его от злых ненавистников…” (л. 32 об.).

Еще более, чем плач матери, выразителен и насыщен лиризмом плач молодой вдовы. И в нем есть особенности, выделяющие плач княгини Александры Васильевны из ряда повторяющих друг друга в древнерусской литературе вдовьих плачей, начало которому положил плач жены князя Дмитрия Донского Евдокии. [26]

Создавая этот плач, автор широко использовал хорошо известный ему литературный материал, взяв из него то, что, по его мнению, более всего подходило для плача жены Скопина. В нем есть традиционное заявление о желании умереть вместе с мужем, указание на его славу и известность и т. д., но нет, например, обычной просьбы к умершему обратиться к богу, чтобы он быстрее соединил их вновь. В то же время многие структурные элементы вдовьих плачей в “Повести…” творчески переработаны. Так, сожаление о слишком ранней смерти мужа присутствует во всех известных вдовьих плачах, но всегда в большей или меньшей степени носит условный характер. [27] В плаче княгини Александры Васильевны этот мотив совершенно конкретен, ибо князь Скопин-Шуйский умер всего 23 лет от роду. Молодость умершего воеводы делала слова о его безвременной смерти в плаче жены правдоподобными и выразительными.

Не менее сильное впечатление производят, именно в силу правдивости жизненной ситуации, причитания жены о слишком ранней горькой вдовьей участи. Не могли не вызвать у читателей сочувствия жалобы молодой женщины на несчастье, обрушившееся на нее всего лишь после двух лет замужества. Княгиня такими образными словами определяет свое состояние; “…аз, яко едина точию от убогих жен, жена твоя: яко птица оху-дех, яко серна осиротех… плачу премногия твоея красоты и своего убогаго вдовства” (л. 34). Заканчивается плач традиционными для вдовьих плачей словами о нежелании жить после смерти мужа.

В своем исследовании о вдовьих плачах в древнерусской литературе В. П. Адрианова-Перетц писала: “Последним по времени отголоском плача Евдокии была риторическая его переделка патриархом Иовом в Житии царя Федора Ивановича”. [28] Теперь есть все основания считать, что наиболее поздним в серии вдовьих плачей, исходным образцом которых был плач Евдокии, является плач княгини Александры Васильевны в “Повести…”.

В “Писании…” плач народа очень краток. “Повесть…” в этом смысле оказалась более традиционной, поэтому всенародный плач в ней намного пространнее. Плач народа в ней не добавляет ничего нового в смысле содержания и стиля к устоявшейся формуле подобных плачей. В этом плаче содержится прославление князя, перечисляются все благодеяния Скопина и приводятся обычные слова о незаменимости умершего воеводы и о полной безнадежности положения после его смерти: “…к кому прибегнем, и кто нас свободит от нахождения иноверных, и государство Московское очистит…” (л. 35 об.).

Обращает на себя внимание заключительная фраза народного плача в “Повести…”, примечательная тем, что она близко напоминает поэтическое восклицание автора “Слово о полку Игореве” в конце рассказа о поражении князя Игоря.

���� Слово о полку Игореве Повесть…

���� Уже бо, братие, веселие наше в тугу и ла, уже пустыни силу прикрыла. [29] Уже бо, братие, невеселая година встаскорбь и во многое сетование преложися! (л. 36).

Вместо двух плачей шведского полководца Якова Делагарди, включенных в “Писание…”, в “Повести…” присутствует только один плач иноземцев. Он больше по объему, чем оба плача Делагарди, вместе взятые, и принадлежит не конкретной личности, а всем иностранным наемникам, которых автор называет “немецкие полки”. Хотя их переживания переданы в “Повести…” в типичном для подобной ситуации в житийных произведениях древнерусской литературы гиперболизированном виде, [30] выражены они даже драматичнее, чем переживания русских. Поведение иноземцев при погребении Скопина говорит об их безграничном отчаянии: они “…по своему их немецкому обычаю во главы своя биюще, и власы своя рвуще, и лица своя до пролития крови одираху, и со многими слезами, и своими иновещанными языки вещающе, и много причи-тающе…” (л. 36-36 об.).

Главный смысл плача иноземных воинов состоит в том, что похвальное мнение о князе высказывается чужестранцами. При этом прославление Скопина иностранными наемниками превосходит даже возвеличивание его в других плачах. Иностранцы оценивают полководческие таланты Скопина еще выше, чем соотечественники. Они заявляют, что в своих походах по разным странам нигде не встречали человека, наделенного такими достоинствами, как Скопин, и удостаивают его высшей похвалы, сравнивая с Александром Македонским. [31]

Оценка Скопина в плаче иностранных наемников подтверждает зависимость “Повести…” от “Писания…”, где Яков Делагарди восклицает: “Московский народи! Да уж мне не будет не токмо на Руси вашей, но и в своей немецкой земли, но и от королевских величеств государя такова мне”. [32] В “Писании…” эта характеристика появилась в свою очередь как подражание Житию Александра Невского, влияние которого на “Писание…” уже давно отмечалось в научной литературе. [33]

Таким образом, “Повесть…” испытала через посредство “Писания…” воздействие со стороны Жития Александра Невского.

“Повесть о честнем житии царя и великаго князя Феодора Ивановича”, написанная патриархом Иовом еще в царствование Бориса Годунова, [34] также послужила важным литературным источником “Повести…” и оставила заметные следы не только в рассказе о князе М. В. Скопине-Шуйском.

По своим задачам и особенностям художественного метода труд Иова вполне может быть признан продолжением Степенной книги. [35] Царь Федор, последний представитель династии Рюриковичей, не попал в Степенную книгу. Патриарх Иов ликвидировал этот пробел, написав повесть, посвященную царю Федору и представляющую собой еще как бы одну степень в дополнение к Степенной книге.

Следует отметить особенность, отличающую “Повесть о честнем житии…” от других агиобиографий русских государей. В “Повести о честнем житии…” рядом с идеальным образом царя Федора нарисован не менее идеализированный образ Бориса Годунова; последнему уделено много внимания, он почти всегда называется “великим воином”, “непобедимым воеводой”.

Если учесть, что характеристики царя Василия Шуйского в “Повести…” совпадают по содержанию с характеристиками царя Федора в “Повести о честнем житии…”, а Борис Годунов, так же как князь Скопин, “премудростию украшен и к бранному ополчению, зело искусен и во всех воинских исправлениих непобедимый воевода явися”, [36] то обнаруживается параллель: в “Повести о честнем житии…” царь Федор и его боярин Борис Годунов, в “Повести…” царь Шуйский и его боярин князь Скопин. Василий Шуйский ведет себя так же, как царь Федор, который заботился о вере, благочестии и церквах, по ночам “своими царскими непрестанными к богу молитвами всю богохранимую царскую державу в мире и тишине соблюдая”. [37] Характеристики Скопина вобрали в себя многие элементы характеристик Бориса Годунова, наделенного в “Повести о честнем житии…” такими достоинствами, что сам царь “дивится превысокой его мудрости и храбрости и мужеству”, а посланцы из всех стран, где “пройде слава о нем”, “пресветлой красоте лица его и премудрости, разуму его чюдящеся”. [38] Князь Скопин-Шуйский лишь повторяет поступки боярина Бориса Годунова, который, по мнению Иова, был выдающимся воином и “непобедимым” полководцем. Автор “Повести…” следует за Иовом, когда подчеркивает, что Скопин перед каждым боем сам расставлял войска и вдохновлял, их словом и делом. В “Повести о честнем житии…” Борис Годунов перед сражением “своим бодроопасным разсужением сам окрест воинства непрестанно обходит, и полки изрядно устрояет, и к бранному ополчению всех поощряет, и не отпадати надежда повелевает, и на подвиг всех укрепляет”. [39] Подобных аналогий повести Иова в “Повести…” встречается немало.

Кроме рассказа о М. В. Скопине-Шуйском, в “Повести…” есть еще ряд эпизодов, выделяющихся в общем повествовании самостоятельностью и завершенностью сюжета, смысловой нагрузкой и особой украшенностью стиля. В них наглядно отразились характерные черты авторской идеологии. Это эпизоды, в которых либо тем или иным способом выражается отношение автора к царям и патриархам, причем личные симпатии автора не имеют решающего значения для характеристики отдельных царей и подчиняются общей идее прославления самодержавия, либо описываются события, которые, по его мнению, имели чрезвычайную важность для страны. Все эти отрывки носят следы подражания различным произведениям древнерусской литературы.

К таким эпизодам, имеющим самостоятельное значение, относятся вымышленные предсказания будущей судьбы Филарета и Михаила Романовых, принадлежащие в одном случае патриарху Гермогену, а в другом - царю Федору Ивановичу. Эти легенды обращают на себя внимание не только тем, что они совсем не известны по другим произведениям о “Смуте”. Одна из них, посвященная Михаилу Романову, исправляет другую легенду о передаче престола Федором Ивановичем боярину Федору Никитичу, отцу Михаила Романова, содержащуюся в мемуарах Конрада Буссова [40] и в Хронографе редакции 1617 г. [41] Другая легенда в том, что Гермоген “…патриархом нарече, и на своем престоле быти благослови великому господину и государю, святейшему патриарху Филарету Никитичу… издалеча бо прежде провиде и духом святым прорече…” (л. 60), повторяется в “Повести…” дважды. В первый раз она помещена перед рассказом об отъезде Филарета с посольством под Смоленск. Автор подчеркивает таким образом значительность личности Филарета, которому он дает панегирическую характеристику. Кроме того, пророчество патриарха Гермогена выражало в “Повести…” мысль о том, что последовавшая вскоре его смерть не обезглавила русскую церковь, так как существовал, хотя и в плену, “тайно” нареченный им самим наследник на патриарший стол. Повторение легенды преследует ту же цель - доказать правомерность и даже необходимость принятия Филаретом высшего духовного звания, а также то, что долговременное отсутствие церковного главы в России объясняется только тем, что избранный Гермогеном патриарх находился на чужбине. В основе легенды о Михаиле Романове лежит подобная же цель - доказать законность его избрания царем.

Прием предсказания судьбы человека с целью объяснить события божественной предопределенностью широко использовался в литературе как в отношении духовных лиц, так и в отношении светских людей. Самым близким по времени примером для автора “Повести…” является легенда о пророчестве царя Федора Ивановича, определившего своим наследником Бориса Годунова, в “Повести о честнем житии…”.

Один и тот же царь в “Повести…” и в “Повести о честнем житии…” назначает своим наследником разных людей. При этом следует заметить, что и Борис, и Михаил избирались на царство. Это обстоятельство придавало легендам важное идеологическое значение, поскольку последний Рюрикович передавал престол людям, не имевшим прямого отношения к угаснувшей династии.

Вероятнее всего, автор “Повести…” заимствовал идею пророчества Федора Ивановича именно у патриарха Иова, тем более что в древнерусской литературе это единственный пример передачи царской власти не прямому наследнику. В “Повести о честнем житии…” царь снимает с себя и вешает на шею Борису Годунову золотую цепь в награду за победу над татарами и как символ царского достоинства. В “Повести…” он велит принести к себе младенца Михаила Романова и, возложив ему на голову руки, называет его своим преемником.

Рассказ о свержении с престола Василия Шуйского в “Повести…” тоже имеет вид вполне законченного, самостоятельного произведения. В глазах автора “Повести…” передача царя в руки поляков была таким же бедствием, как и смерть князя Скопина-Шуйского. Одинаковая оценка обоих событий предопределила однообразие их литературного оформления. Хотя речь идет не о смерти, тон рассказа о свержении царя, структура повествования и стилистические средства ничем не отличаются от соответствующих особенностей рассказа о смерти и погребении Скопина-Шуйского.

Начало рассказа о Василии Шуйском отличается от начала рассказа о погребении Скопина-Шуйского только тем, что в него введено пространное сравнение злоумышленников с Иудой. Все остальное сохранено: причина заговора - козни дьявола, который “не стерпе многих к богу добродетелей” царя; конкретные исполнители - “некоторые государевы бояре и ближние люди”; заканчивается повествование, часто прерывающееся риторическими восклицаниями и нравоучениями, рассуждением о неразумии предателей, своим поступком не только погубивших царя и причинивших “многи беды” всей стране, но и самих себя обрекших на гибель.

Царица ведет себя подобно матери и жене Скопина после его смерти, “…плачущуюся и от многаго плача много на землю падаше, яко мертва” (л. 39 об.). Заключает рассказ плач народа, имеющий традиционное для посмертных народных плачей в некрологических повествованиях о князьях содержание - выражение безутешного горя лишившихся государя людей.

Еще одним источником “Повести…” послужила “Повесть о взятии Царьграда в 1453 г.” Нестора Искандера. [42] В повести Нестора Искандера часто встречаются отдельные слова и целые словосочетания, которые постоянно используются в “Повести…”, например: “и нападе на них страх и трепет”, “объяша их скорбь и печаль велия”, “суетно нападаху” и т. д. Однако эти совпадения сами по себе еще не могут свидетельствовать о влиянии повести Нестора Искандера на “Повесть…”, ибо принадлежат к общему фонду стереотипных формул древнерусских воинских повестей. [43]

Элементы стиля воинских повестей вообще очень широко распространены в “Повести…”, и это естественно, поскольку в ней с первых и до последних строк говорится в основном о сражениях. Среди элементов этого стиля есть такие, которые встречаются в “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.”, но есть и другие. Однако в той части “Повести…”, где речь идет об обороне Смоленска, находятся более существенные доказательства влияния на нее повести Нестора Искандера.

И Царьград, и Смоленск подверглись продолжительной непрерывной осаде, пережили несколько штурмов и были взяты противником в результате разрушения крепостных стен. В таком порядке рассказывается о падении городов и в других повестях, но в “Повести…” не только общая схема описания осады совпадает с повестью Нестора Искандера. В обеих повестях присутствуют сходные сюжетные линии, образы, отдельные структурные элементы. Подобно сказанию о М. В. Скопине-Шуйском, рассказ об осаде и взятии Смоленска польским королем в “Повести…” не составляет непрерывного повествования. Подчиненный идейным задачам “Повести…”, он композиционно разделен на три части, искусно вплетенные в канву повествования.

Первая часть включена в описание триумфального появления Скопина в Москве и преследует цель прославления князя, которого боится осадивший Смоленск король. Одновременно таким образом внушается мысль, что изгнание врагов завершится только после освобождения героических защитников Смоленска.

Вторая часть рассказа об осаде города расположена сразу вслед за описанием погребения Скопина. В ней изображается возросшая активность короля и отчаяние защитников крепости. Роль ее заключается в том, чтобы еще раз подчеркнуть все значение смерти князя.

Третья часть, самая обширная, содержит рассказ о последнем штурме Смоленска и лирическую часть, в которой особенно ярко отражается мировоззрение автора “Повести…”.

Как видим, каждый отрывок несет свою смысловую нагрузку, а вместе они составляют довольно подробную историю героической обороны Смоленска. Автор не случайно взял примером для подражания “Повесть о взятии Царьграда в 1453 г.”. В его представлении падение Смоленска, последнего оплота сопротивления интервентам, имело не меньшее значение для России, чем падение Константинополя для всего христианского мира.

Следы повести Нестора Искандера ощутимы во всех трех частях рассказа о Смоленске, хотя автор “Повести…” избегает, как всегда при обращении к источникам, дословных повторений и стремится внести изменения в заимствования. Такое стремление не только свидетельствует об особенностях его авторской индивидуальности, но вызвано еще необходимостью отразить конкретную историческую обстановку, пользуясь языком своего времени.

Оборона Смоленска при всей значительности этого эпизода в истории “Смутного времени” не занимает в “Повести…” много места, поскольку была лишь одним из частных моментов описываемого периода. Поэтому все аналогии повести Нестора Искандера представлены в “Повести…” в сокращенном виде. Например, составляющие основное содержание “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” батальные сцены занимают в “Повести…” более скромное место. Это объясняется, как и в случае со сказанием о Скопине, функциональным назначением каждого произведения. Нестор Искандер писал только об осаде Константинополя. В “Повести…” осада Смоленска изображена лишь как один момент в ряду многих, важный и значительный именно потому, что является одним из звеньев неразрывной цепи событий.

Однако, несмотря на краткость описаний боевых сцен в “Повести…”, соответствие их многочисленным и подробным описаниям сражений в повести Нестора Искандера с точки зрения характерных лексических и стилистических элементов прослеживается достаточно ясно. Приведем примеры.

���� Повесть о взятии Царьграда в 1453 г. [44] Повесть…

���� Сущие же людие въ граде, Грекы и Фрягове, выеждая изъ града, бьяхуся съ турки, не дающе имъ стенобьеныя хитрости нарежати… Такожъ и пушки и пищали уставити по приступнымъ местамъ, на обранение стенамъ (с. 6-7). А инии стреляху изъ пушекъ и изъ пищалей, елико можаху, и многы туркы убиша (с. 9). Турки же по вся места бьяхуся безъ опочивания, день и нощь пременяющеся, не дающе ни мала опочити градцкиимъ, но да ся утрудить, понеже уготовляхуся къ приступу, и тако творяху отбои до 13 дне (с. 8)…многажды же из града выходяще и с королевскими людми неослабно бьющися и много полских и литовских людей побивающе; иногда же и из стенобитных пушек и с пищалей з башен и со стен много побивающе… (л. 30 об.). Король же полский безпрестани ко граду приступаше, многи подкопы деяше, гражданом же почити не даяше (л. 44).

Последний пример интересен использованием в “Повести…” редкой формулы, встречающейся в повести Нестора Искандера. В “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” несколько раз повторено, что оборона города была необычайно трудной из-за непрерывности штурма. Турки сознательно не давали христианам передохнуть, чтобы они, оказавшись в состоянии предельной усталости, потеряли способность отбиваться. В “Повести.,.” об этом сказано только один раз, кратко, но выразительно. [45] Одним из существенных аргументов в пользу влияния повести Нестора Искандера на “Повесть…” является присутствие в них одинакового видения. В “Повести…” автор поместил перед видением еще два сообщения о чудесах, одно из которых - о слезах от иконы, - широко распространенное в древнерусской литературе, усиливает звучание темы трагического исхода обороны, а другое, в котором говорится о чудесах от мощей смоленских святых Авраамия и Ефрема, не имеет к этой теме никакого отношения. [46]

В обеих повестях рассказ о видении начинается одинаковым объяснением его причин, но описание самого видения в “Повести…”, как и в случае всех других соответствий, гораздо короче.

���� Повесть о взятии Царьграда в 1453 г. Повесть…

���� Грехъ ради нашихъ, бысть знамение страшно въ граде… собравшимжеся людемъ мноземъ видеша у великия церкви Премудрости божиа у верха изъ воконъ пламеню огненну изшедшу, окружившу всю шею церковную на длъгъ часъ, и собрався пламень въ едино пременися пламень, и бысть яко светъ неизреченный, и абие взятся на небо (с. 23-24)…з умножение грех наших во граде Смоленске бысть знамение… Мнози же от верных в нощи видевше, бысть от соборныя апостолския церкви яко столп огнен изхождаше и к небеси воздвизашеся (л. 44 об.). [47]

Образы главных героев обороны Смоленска тоже находят свои параллели в повести Нестора Искандера: польский король соответствует султану, архиепископ - патриарху. Функциями главных вдохновителей обороны Константинополя императора и воеводы Зустунея в “Повести…” наделен боярин Шеин. Поведение их, описанное в близких, а иногда совпадающих выражениях, одинаково в сходных ситуациях. Сначала защитники городов надеются на помощь, находя опору в этой мысли; потеряв такую надежду, приходят в отчаяние. Описанию действий архиепископа Сергия идентичны более пространные неоднократные сообщения о поведении во время осады константинопольского патриарха в “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.”.

В обеих повестях совпадают не только главные линии поведения героев. Соответствия наблюдаются и при сопоставлении отдельных поступков и их мотивировок. Такие совпадения наиболее убедительно доказывают зависимость “Повести…” от повести Нестора Искандера. Особенно показательно в этом отношении изображение султана в “Повести о взятии Царьграда в 1453 г.” и осаждавшего Смоленск короля Сигизмунда III в “Повести…”. И король, и султан после первых неудачных штурмов собираются отступать, убедившись в храбрости противника, ожидающего помощи извне. После захвата городов они оба долгое время боятся в них войти. Избиение горожан на улицах городов в обеих повестях остановлено по их приказанию, чтобы прекратить дальнейшее бессмысленное кровопролитие.

���� Повесть о взятии Царьграда повесть… в 1453 г. Повесть…

���� Магуметъ же, видевъ толикое падение своих и слышавъ цесареву храбрость, тоя ночи не спа, но советъ велий сотвори: хотяше бо тоя ночи отступити, зане уже и морский путь приспе и корабли многые придутъ на помощь граду (с. 33)…чааху отвсюду помочь граду… (с. 17). Онъ же… не смеяше въ градъ ити, и бысть въ размышлении въ великомъ, и позва боляръ и стратигь… и посла ихъ… рещи… слово салтаново съ клятвою: да престанетъ брань безъ всякого страху и убийства и пленения (с. 38). Корол же Жигимонт полски… слыша о премудрой храбрости боярской, страхом и трепетом одержим бяше, ужасался помощи и обороны граду Смоленску, чая от князя Михаила Васильевича… и от града отступити хотяше… , (л. 30-30 об.). Корол же полский страхом велиим ужасеся и многое время во град сам не входил… Корол же полский видя многую кровь и повеле брани престати (л. 45 об.),

Героизм защитников Смоленска, стойко переносивших трудности длительной осады, получил широкую известность в стране и даже вдохновил неизвестного патриота на литературный призыв к повсеместной борьбе с польскими войсками. [48] Автор “Повести…”, смоленский дворянин и патриот, вполне сознавал значение обороны Смоленска и, хотя писал о смольнянах, не участвовавших в защите родного города, уделил ей большое место. Рассказ об осаде Смоленска, несмотря на то что композиционно разбит на три отрывка, каждый из которых несет свою смысловую нагрузку, отличается логической последовательностью и законченностью; его значение для идейного содержания “Повести…” очень велико.

Еще один относительно самостоятельный эпизод “Повести…” - завершающее ее сказание о даре шаха Аббаса. Это сказание, известное в разных редакциях, [49] широко распространилось в XVII в. в отдельных списках и в составе Прологов и Хронографов, отражая необычный факт передачи мусульманским монархом христианской реликвии - “ризы Христовой” - русскому царю. В “Повести…” оно нашло лишь самое общее отражение. Здесь кратко отмечен сам факт принесения ризы, радость царя и народа “о таковом велицем даре” и в самом общем виде описана чудодейственная сила ризы.

Несмотря на краткость сообщения о даре шаха Аббаса, этот завершающий “Повесть…” рассказ имеет большое значение с точки зрения ее идейного содержания.

В “Повести…” появление в России ризы рассматривается не просто как приобретение “божественного сокровища”; в ней проводится мысль о том, что посланный богом “небесный дар” знаменует собой “…от бед свобождение, от многия напасти, и рати, и междоусобный брани…” (л. 61 об.), т. е. окончательное завершение длительного периода гражданской войны и военных действий против внешних врагов. После тяжких наказаний “за умножение грехов наших” бог проявил свое “человеколюбие”. Получение Романовыми “бесценного дара”, “ризы Христовой”, автором “Повести…” трактуется как своеобразная верховная санкция сложившейся ситуации, как божественная гарантия прочности новой династии и русского самодержавия вообще. Не случайно поэтому рассказ о даре заканчивается в “Повести…” благодарственным обращением к богу, который “даровал” стране “мудра и разумна, благочестива и милосерда” царя, а вся “Повесть…” - картиной мира и порядка на Руси. Завершают круг источников “Повести о победах Московского государства” богослужебные книги, из которых в нее вошли отдельные слова, выражения и законченные цитаты, и библейские книги, персонажи и сцены которых использовались для сравнения с героями и ситуациями “Повести…”.

Примечания:

[1] О Крестьянской войне в Русском государстве в начале XVII в. Обзор дискуссии. - Вопр. истории, 1961, № 5, с. 116.

[2] Лихачев, с. 24.

[3]Державина О. А. “Сказание” Авраамия Палицына и его автор. - В кн.: Сказание Авраамия Палицына. М.; Л., 1955, с. 26-28.

[4]Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник. 2-е изд. СПб., 1913, с. 242-257.

[17] Назаревский, с. 57.

[18] ГПБ, Р. IV. 23, л. 731-738.

[19] Белокуров, с. 13.

[20]Енин Г. П. Неизвестная повесть о Смутном времени. - В кн.: Памятники куль-туры. Новые открытия. М., 1977, с. 14-15.

[21]Васенко П. Г. Повести о князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском. - Отчеты ОЛДП, с. 1-30

[22] Там же, с. 20.

[23] Адрианова-Перетц, с. 135-152.

[24]Иконников В. С. Князь М. В. Скопин-Шуйский. - Древняя и новая Россия, 1875, т. II, с. 134-136.

[25] Так, в завершающей его части применен “постоянный прием причети” - утверждение о нежелании жить после смерти сына (см.: Адрианова-Перетц, с. 140).

[26] Там же, с. 144.

[27] См.: Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития. М., 1915, с. 157-161.

[28] Адрианвва-Перетц, с. 178.

[30] Лихачев, с. 77-81, 101.

[31] “… уподобился бо еси храбростию, и мужеством, и красотою, и мудростию Александру, царю Македонскому!” (л. 36 об.). Не исключено, что сравнение с Александром Македонским является самостоятельной находкой автора “Повести…”, приравнявшего Скопина к герою широко распространенной и очень популярной на Руси “Александрии”. Подобное сравнение с Александром Македонским содержится в Ермолинской летописи применительно к князю Святославу, который “многи страны и грады приискиваше, к себе приводя, якоже древний Александр Макидоньский” (ПСРЛ, т. XXIII, с. 7; указано Я. С. Лурье), в большой челобитной Ивана Пересветова и в “Повести о двух посольствах”, в которой говорится, что Иван Грозный “подобен храбростию и ратью Александру царю Македонскому” (см.: Каган М. Д. “Повесть о двух посольствах”.- легендарно-политическое произведение начала XVII в. - ТОДРЛ, т. XI, с. 232, 251).

[32]Васенко П. Г. Повести о князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском, с. 22.

[33]Серебрянский Н. Древнерусские княжеские жития, с. 190.

[34]Платонов С. Ф. Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник, с. 104.

[35] История русской литературы. М.; Л., 1948, т. II, ч. 2, с. 29.

[36] ПСРЛ, т. XIV, первая половина, с. 11.

[37] Там же, с. 5.

[38] Там же, с. 7. Ср. в “Повести…”: иностранные наемники радуются, “…видя князя Михаила Васильевича бодра, и храбра, и премудра, и многою красотою от господа одарена, и его доброумна, и приветна…” (л. 22 об.-23); “…вси почудишася предивной его мудрости и храбрости…” (л. 30).

[39] ПСРЛ, т. XIV, первая половина, с. 14.

[40]Буссов К. Московская хроника. 1584-1613. М.; Л., 1961, с. 80-81.

[41] Попов, с. 188.

[42]Леонид, архимандрит. Повесть о Царьграде Нестора Искандера. - ПДП 1886, вып. 62, с. 1-43.

[43] См.: Орлов А. С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902.

[45] А. С. Орлов отметил только два примера использования этой формулы: один в повести Нестора Искандера и второй в повести князя И. А. Хворостинина (см.: Орлов А. С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.), с. 49).

[46] В рассказе об обороне Смоленска в “Повести…” упоминаются смоленские святые Меркурий, Авраамий и Ефрем. Указание на то, что над гробом чудотворца Меркурия “при нозех его щит и копие лежаше”, соответствует свидетельствам повести о Меркурии Смоленском (см.: Белецкий Л. Т. Литературная история повести о Меркурии Смоленском. Исследование и тексты. - ИОРЯС АН, Пгр., 1928, т. 99, №8), но возможно, что это слова очевидца, поскольку автор мог сам видеть мощи святого, которые находились в соборном Успенском храме до взрыва его в июне 1611 г. Сообщение о чудесах от мощей Авраамия и Ефрема восходит, вероятнее всего, к устному преданию. Во всяком случае в Житии Авраамия эти чудеса отсутствуют.

[48] Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском. - РИБ, т. XIII, стлб. 187-218.

[49]Гухман С. Н. Сказание о даре шаха Аббаса России. Автореф. канд. дис. Л., 1973, с. 2.