Вступительная статья

Кто помнит ныне имя Леонида Борисовича Красина? Оно осталось, пожалуй, лишь в названиях улиц, которые до начала 90-х годов были в каждом крупном городе СССР, да и ныне сохранились во многих городах Российской Федерации. Иногда еще замечают табличку с датами 1870–1926, прикрывающую прах Красина, замурованный на самом престижном кладбище советского времени — в Кремлевской Стене, за Ленинским мавзолеем. Больше, чем самого Красина, люди пожилого возраста помнят названный его именем крупнейший в свое время ледокол Арктического флота (первоначальное название "Святогор"), участвовавший в спасении ряда полярных экспедиций и потому широко известный.

Уныла и однообразна историческая и художественная литература об этом деятеле, вышедшая из под пера идеологических подручных компартии. Во всех этих книгах исправно рассказывется о студенте, ринувшемся в социал-демократическое подпольное движение на рубеже 80-90-х годов XIX века, о стойком большевике-ленинце в годы революции 1905–1907 гг., стеснительно упоминается о его "временном отходе от революционного движения" после революции и возобновлении активной борьбы за социалистическую революцию в 1917 г., о Красине — наркоме и дипломате в советское время [1].

Но во всех этих изданиях нет ничего о многих деликатных подробностях красинской биографии. Читатель не найдет там сведений, что изготовленные под руководством Красина в 1905 году бомбы (он возглавлял Боевую техническую группу при большевистском руководстве) использовались не для вооруженного восстания, а для экспроприации денег, а в 1906 г. — и для покушения на председателя Совета министров России П.А.Столыпина. Упоминая о сотрудничестве Красина с миллионером С.Т.Морозовым (Красин в 1904 г. начал работать на его электростанции в г. Орехово-Зуево), авторы ни словом не упоминают о версии, что именно Красин был, видимо, убийцей Морозова, когда тот, после того, как из него выдоили все возможные пожертвования большевикам, стал для них не только бесполезен, но и опасен. А такие сведения, исходившие от близких Морозова, появились уже вслед за его кончиной[2]. Точно так же из названных изданий не узнает читатель и о том, что "верный ленинец" остро соперничал с Лениным в стремлении стать первым партийным лидером, а после революции не просто "отошел от революционного движения", а, порвав с большевиками, превратился в весьма удачливого предпринимателя. Полной завесой тумана окутано возвращение Красина к большевикам после Октябрьского переворота 1917 г. Авторы скрывали, что в 1917 г. этот бизнесмен не только не возвратился к большевикам, а осуждал их авантюритическую и экстремистскую, как он полагал, линию, подобно тому, как это делал в "Несвоевременных мыслях" его давний приятель и сообщник по изыманию денег у буржуазии и подготовке террористических актов Максим Горький.

Сглаженно, идеализированно описан коммунистическими авторами советский период жизни и деятельности Красина — и в тех случаях, когда его позиция совпадала с ленинской, и тогда, когда их взгляды существенно расходились. И уж, разумеется, в этих книгах нет ни слова о причинах, по которым Красин возвратился к большевикам — о каком "возвращении" могли они писать, если в этих текстах не было ни слова о разрыве с большевиками.

Не далеко ушли от этих "научных" трудов и художественные произведения, даже повесть и пьеса такого неудобного для советских властей автора, каковым был Василий Аксенов [3].

Незаслуженно мало внимания уделялось до сих пор яркой и противоречивой фигуре Л.Б.Красина в западной литературе. Лишь в 1992 г. появился биографический очерк американского автора Тимоти-Эдварда О'Коннора, почти тотчас же переведенный на русский язык[4]. Эта книга восполняет многие лакуны, хотя отнюдь не исчерпывает возможности анализа жизни и деятельности Л.Б.Красина. Имея возможность заниматься в московских авхивах на рубеже 80-90-х годов (он ссылается, в частности, на интервью, взятое им в Москве в мае 1990 г.), автор не использовал ряда важных, ставших к тому времени доступных архивных фондов.

Дальнейшее углубленное изучение конкретных перипетий истории революционного движения в России, биографий его деятелей, принадлежавших к различным политическим группировкам, их столкновений и примирений, перехода из одного лагеря в другой, сочетания в их деятельности карьеризма, практицизма с догматической приверженностью той или иной теоретической схеме или парадигме, различного, порой противоположного понимания ими моральных норм, черт мафиозности и открытой уголовщины в их деятельности и многих других вопросов, которые ранее не ставила и не могла ставить российская историография, позволит воспроизвести во все более "панорамном" виде сложную и противоречивую российскую политическую историю первой четверти XX века, вплоть до закрепления тиранической власти Сталина в конце 20-х — начале 30-х годов.

Мы надеемся, что, наряду с многими другими документальными изданиями, решению этих задач применительно к жизни и деятельности Л.Б.Красина и лиц, с которыми он был связан по службе и личностными отношениями, будет способствовать предлагаемая публикация.

Публикуемая в этой книге переписка началась в июне 1917 г. и почти не прерывалась до начала 1926 г., когда Красин уже страдал от неизлечимой болезни — злокачественной анемии, которую часто называют раком крови. Эта длительная переписка возникла сразу после того, как, опасаясь развития политических событий в России, отнюдь не исключая краха Временного правительства и демократии в стране в условиях продолжавшейся мировой войны и экстремистских действий большевиков, этот умный и циничный бизнесмен-игрок вывез свою семью в спокойную Скандинавию, куда и сам намеревался бежать в случае необходимости.

Письма являются составной частью архивного фонда Л.Б.Красина (в фонд входят также рукописи и заметки), переданного его вдовой Любовью Васильевной Красиной (Миловидовой) в Международный Институт социальной истории (Амстердам). Сохранились и находятся в архиве 104 письма, из которых только несколько неполных (утрачены страницы). 32 письма полностью либо с оговоренными и неоговоренными сокращениями или же в виде фрагментов и цитат в переводе на английский язык (при переводе допущено много неточностей и искажений текста) были опубликованы в главах воспоминаний Л.В.Красиной о своем супруге[5]. Остальные письма не публиковались вообще. Все документы на русском языке были впервые опубликованы нами в журнале "Вопросы истории" (2002, № 1–5). Для настояшего издания вступительная статья написана заново, а примечания значительно переработаны. В издание включены именной указатель и указатель географических названий.

Публикуемые в этом сборнике письма Л.Б.Красина жене и дочерям позволяют по-новому представить характер, мотивы деятельности, весь облик Леонида Красина, начиная с 1917 года и, по существу дела, в значительно более широком хронологическом охвате.

Эти письма — источник не только личного происхождения, но и интимного характера, не предназначавшийся для ознакомления с ним третьих лиц. Но для характеристики общественно-политических событий, властно вторгавшихся в быт корреспондентов, письма представляют, как мы полагаем, чрезвычайный интерес. Они помогают значительно более полно воспроизвести сложную и противоречивую российскую политическую историю первой четверти XX века.

Напомним основные жизненные вехи Леонида Борисовича Красина.

Уроженец сибирского города Кургана, он в 1890 г., будучи петербургским студентом-технологом, примкнул к социал-демократическому движению (группе М. И. Бруснева), после образования большевистского течения в 1903 г. стал большевиком, быстро выдвинулся в партийные лидеры, руководил Боевой технической группой при ЦК партии во время революции 1905–1907 гг., а затем также являлся казначеем ЦК. В этом качестве Красин являлся одним из главных организаторов так называемых "экспроприаций", или "эксов", а попросту говоря, бандитских налетов на банковские экипажи с целью захвата денег.

После революции он продолжал оставаться членом неофициального Большевистского центра, в котором уже в 1907 г. возникли серьезные разногласия между Лениным, с одной стороны, Красиным и А. А. Богдановым, с другой. Красин "предпочитал решительность действий. Его радикализм граничил с фанатизмом"[6]. После эмиграции Красина в 1908 г. разногласия охватывали все новые и новые вопросы и, по существу, перерасли в борьбу за лидерство в партии. Ленину удалось обойти Красина, отстранить его от распоряжения финансами. Ленин был верен себе. Не гнушаясь никакими средствами, он в феврале 1909 г. облыжно обвинил Красина в растрате партийных денег. Примерно через год произошел полный разрыв[7].

Красин полностью отошел от революционного движения. Будучи квалифицированным инженером-электриком и хорошим организатором, он поступил на службу в германскую электротехническую компанию "Сименс-Шуккерт", вскоре стал видным ее специалистом, быстро продвинулся по службе, а в 1911 г. был направлен компанией в Россию, где вскоре стал ее генеральным представителем и владельцем большого пакета акций.

Красин пошел на службу к большевикам в самом конце 1917 г., а уже в следующем году стал наркомом торговли и промышленности, в 1919 г. наркомом путей сообщения, в 1920 г. наркомом внешней торговли и почти одновременно — полномочным представителем в Великобритании (до 1923 г.). В 1924 г. он был назначен полпредом во Франции, а в следующем году вновь переведен в Великобританию. На XIII и XIV съездах партии (1924 и 1925 гг.) Красин избирался членом ЦК.

Кем же он был этот большевик-экстремист, перепрыгнувший в технико-предпринимательскую элиту и возвративгийся из нее вновь к своим бывшим собратьям, пришедшим теперь к власти? В значительной мере его письма жене и дочерям, в основном откровенные и, разумеется, не предназначенные для разглашения, проливают свет на последний этап его жизни и на более широкий круг пробем как жизни и деятельности самого Красина, так и хода исторических событий в России и отчасти за ее рубежами.

Остановимся на источниковедческом значении публикуемой документации.

В чем состоит новизна той информации о Красине и его окружении, которая содержится в письмах, с которыми познакомится читатель?

Отлично сознавая, что любой исторический источник многогранен и открывет вдумчивым исследователям все новые и новые познавательные возможности, отнюдь не претендуя поэтому на исчерпывающий анализ, попытаемся проследить основные направления, по которым, как мы полагаем, будет осуществляться введение писем Л.Б.Красина в научный оборот.

При этом следует иметь в виду специфический характер такого источника не только личного происхождения, но, мы сказали бы, интимного источника, никак не предназначенного не только для публикации, но и для знакомства с ним третьих лиц, каковым являются письма жене. Для характеристики общественно-политической проблематики, властно вторгавшейся в быт корреспондентов, вынуждавшей их занять определенные позиции, наиболее благоприятные или же просто выгодные для данной семьи, они представляются значительно более достоверными источниками, чем документация, непосредственно связанная с социально-политическими делами, содержание которой всегда процежено сквозь сито целесообразности сообщать те или иные сведения или нет, раскрывать свою действительную позицию или скрывать ее, говорить правду, часть правды, правду, смешанную с ложью, или попросту лгать. Традиционная клятва в суде говорить правду, всю правду, ничего кроме правды никак не относится к историческим источникам. Но ближе всего к этой формуле все же интимные письма близким людям.

Мы увидим, что в оценке положения и событий в России Леонид Борисович в основном раскрывал свою истинную позицию, хотя, надо сказать, иногда не был откровенным и с Любовью Васильевной, но вызывалось это, гланым образом, чисто семейными или даже интимными соображениями.

Условно к первому циклу писем можно отнести корреспонденцию 1917 года, относящуюся к тому времени, когда в России развивалась демократическая революция, а Красин "на всякий случай" вывез жену и трех своих дочерей за границу.

Из писем видно, что к этому времени наш герой позабыл не только о своем большевистском прошлом, но и был весьма враждебен экстремистской демагогии Ленина и его сторонников. Как большинство людей имущих, он был умеренным патриотом, поддерживал усилия России в войне против Германии и Австро-Венгрии. В письме от 14 июля он высказывл сожаление по поводу поражений русской армии, выражал надежду на укрепление фронта, оздоровление тыла, на то, что люди "будут меньше болтать и больше работать", чему препятствуют "неуверенность, испуг, возбуждение, всеобщая сумятица".

Красин негодует по поводу "каши", которую заварили большевики 3 июля, организовав антиправительственное вооруженное выступление в Петрограде. Он именует большевистских лидеров болтунами, умеющими лишь писать резолюции и громовые статьи, но проявившими "организационную беспомощность и убожество". Тем не менее для него весьма вероятна та истина, что эта "каша" была заварена агентами германского генерального штаба.

В это никак не могли поверить многие из тех, кто так же хорошо знал Ленина, например, лидер меньшевиков-интернационалистов Ю.Мартов, с пеной у рта защищавший большевистского вождя. В отличие от него Красин проявлял значительно большее понимание ленинского характера — он был тверд в своем выводе: "Совпадение всей этой истории с наступлением немцев на фронте слишком явное, чтобы могло оставаться сомнение, кто настояший виновник и организатор мятежа. Разумеется, заслуги идейных обоснователей и проповедников этой авантюры от этого нисколько не уменьшаются и, вероятно, этот эксперимент не так-то просто и не всем из них сойдет с рук". Любопытно, что Красин отлично сознает индифферентность масс и презрительно относится к "идиотским физиономиям плюющих семечками революционеров", украшающих пейзажи Петрограда.

В октябрьские дни 1917 г. Красин — сторонний наблюдатель. Именно так он рассказывает о большевистском "пронунциаменто" (военном перевороте), в описание которого его живое повествование привносит некоторые новые черты. Но значительно больше его волнуют личные неудобства — отключение телефонов, нарушение пригородной железнодорожной связи, из-за чего он не смог поехать на субботу в Царское Село, где находилась его дача, и, разумеется, опасения, как бы не пострадала его барская квартира в столице.

Весьма нелестно этот бывший большевик описывает действия Ленина и Троцкого, которого он ставил в один ряд с "Ильичем" в первые дни после переворота. Вначале Красин — целиком во власти иллюзий, связанных с переговорами об образовании "однородного социалистического правительства". Эти переговоры проводились под эгидой Исполкома профсоюза железнодорожников (ВИКЖЕЛя). Большевики пошли на них, опасаясь за прочность своей власти. Но, почувствовав себя крепче, Ленин переговоры сорвал. Красин же тешил cебя мыслью, что "все видные большевики" (назвал он, впрочем, лишь три фамилии — Каменев, Зиновьев, Рыков) от Ленина, якобы, откололись. Имея в виду, что Ленин и Троцкий "продолжают куролесить", Красин вскоре стал предполагать наступлние полосы "всеобщего паралича" и с горечью вспоминал о времени "до всей этой кутерьмы с большевиками".

Такой характер мыслей и настроений сохранялся у Красина примерно в течение полутора месяцев после Октябрьского переворота. 8 (21) декабря он все еще убежден, что большевики "делают все", чтобы "восстановить против себя всех". Красин продолжает полагать, что большевики погибнут, но за их дела будут расплачиваться как организаторы саботажа чиновников и интеллигенции, который он не одобряет, так и бедняцкая часть населения.

Вскоре, однако, Красин стал подумывать о переходе на службу к новым властям. Представляется, что его слова о предстоявшей гибели большевиков — скорее дань инерции, ибо, будучи трезвым и опытным, политически изощренным дельцом, он отнюдь не намерен был делать ставку на заведомо проигрывающих. Никаких заоблачно высоких побуждений у него давно не осталось. Инженер начал размышлять о том, что не исключено его приглашение в правительство, но он делился своими соображениями с женой в полуироническом тоне, причем размышлял о присоединении предпочтительно к правительству "всеобщего левого блока", образование которого, как известно, не произошло. Все эти соображения, однако, нивелировались словами о том, что "когда дадут по шее" (кому: ему лично? Всему правительству? — это остается не ясным), "махнуть прямо к вам совсем", то есть эмигрировать. Скорее всего, реминисценции по поводу вхождения в правительство, при всей их внешней ироничности, не возникали на пустом месте.

Видимо, Ленин, еще до Октябрьского переворота дважды навещавший Красина в канцелярии завода Барановского, которым тот по совместительству управлял, и безуспешно уговаривавший технократа возвратиться в партию[8], теперь возобновил свои усилия. Прежние разногласия, враждебность, обливание помоями друг друга для Ленина и его присных не имели ни малейшего значения. "Заключить в объятия вчерашнего обидчика, готового быть полезным, считалось просто политически целесообразно", — пишет о большевистском вожде А.Ваксберг, имея в виду его взаимоотношения с М.Горьким[9].

Действительно, в судьбах и жизненных поворотах Красина и Горького было немало общего: оба они, повинуясь импульсу, пошли вместе с большевиками накануне и во время революции 1905–1907 гг. (в квартире Горького находилась организованная Красиным оружейная мастерская); оба они во время революции и непосредственно после нее энергично занимались финансовыми вливаниями в большевистскую деятельность, в частности усиленно выдаивая С.Т.Морозова; оба порвали с большевиками после революции, а в 1917 г. заняли резко антиэкстремистскую позицию; оба, наконец, возвратились к большевикам после Октября (Горький позже, в конце лета — начале осени 1918 г., Красин на пол-года с лишним раньше).

Переход Красина к сотрудничеству с большевистской властью зафиксирован его письмом жене и дочерям от 8 (21) декабря 1917 г. Вначале речь шла не о министерских постах. К тому же Красин не исключал возможности изменения ситуации в стране в связи с созывом Учредительного Собрания. Представляется, однако, что даже перед женой он не был вполне искренен, предполагая, что возможно образование Учредительным Собранием, которое было избрано и должно было скоро собраться, общесоциалистического правительства, в каковое он мог бы войти в качестве министра торговли и промышленности. Весьма сомнительно, что столь политически умудренный человек, тем более превосходно знавший намерения и нравы большевистского вождя, мог принять за чистую монету разговоры о возможности отказа от диктаторских методов и перехода к "социалистической демократии". Скорее всего, Красин лукавил, возможно, не только перед супругой, но и перед самим собой.

Но в его настроениях и взглядах появились новые интонации. Теперь он уже не полностью отвергал большевистский курс, а лишь "во многом" не разделял "принципиальную точку зрения" новых властей, хотя тактику их считал по-прежнему "самоубийственной".

Письмо, отправленное 28 декабря 1917 г. (10 января 1918 г.), свидетельствовало, что за истекшие три недели иллюзии, если они и имели место, теперь полностью были утрачены. Учредительное Собрание было распущено, не просуществовав и суток. Демонстрации в Петрограде и Москве в его поддержку были разогнаны с применением оружия. Созданный большевиками карательный орган — Всероссийская чрезвычайная комиссия — начал кровавую расправу с инакомыслящими, с представителями имущих классов населения и интеллигенцией. Расстрелы без суда, заложничество, заключение в концентрационные лагеря становились нормой новой действительности.

Тем не менее Красин пошел на службу к большевикам вначале в качестве "специалиста". Его послали в Брест-Литовск, где проходили переговоры о заключении сепаратнонго мирного договора с Германией, в качестве "эксперта-консультанта" советской делегации. Вряд ли он мог считаться таковым в полном смысле слова, ибо не был специалистом ни в области международного права, ни в военном деле. Но все же он был на голову выше официальных делегатов во главе с Л.Д.Троцким или А.А.Иоффе, о которых довольно презрительно отзывался как о "политиках и литературоведах" — оставить их одних означало бы "допустить ошибки и промахи". Красин не был членом делегации, как это утверждали его советские биографы, которые приписывали ему также обращение в ЦК РКП(б) с просьбой включить в состав делегации[10]. На самом деле, и это видно из письма супруге, не он обратился куда-либо, а "народные комиссары" попросили его помочь.

В письмах супруге Красин делился соображениями, по которым он пошел вначале на "техническое сотрудничество" с большевиками, а затем присоединился к ним. Но, судя по письмам и по всему поведению нашего героя, его довольно нескромные рассуждения о собственных знаниях, желании помочь "не данным людям, не правительству, а стране", не отражают главного, хотя патриотические соображения, которые у него были, видимо оказывали влияние.

Дело было в другом, и сформулировал существо дела уже упомянутый А.Ваксберг в книге о Горьком: "Жесткий прагматик по самой своей сути, он (Горький — Ю.Ф. и Г.Ч.) не мог не считаться с тем, что стало уже для всех очевидным: большевистская власть устояла, она надолго, поэтому надо к ней приспособиться…"[11].

Красин-инженер уловил стабилизацию ленинского режима раньше художника Горького. Позже возникнут моменты, когда этот режим будет висеть на волоске, пока же никаких признаков опасности не было, а свою карьеру надо было устраиваить…

Прагматик по своей сущности, Красин вынужден был признать, что большевистская власть устояла, и к ней хорошо было бы приспособиться. Иначе говоря, в среде большевистских полуфанатиков типа Ленина, Троцкого, Дзержинского, которые еще не скоро уступят место аппаратчикам вроде Сталина и Молотова, Красин был и оставался до конца своих дней белой вороной. Немалую роль играли для него и чисто материальные соображения, к которым он был весьма чувствителен: исправно вел учет денег, которые причитались ему в России и за рубежом, напоминал жене, какие суммы и с кого следует взыскать, весьма заботился о собственных удобствах. Уже в письме, информирующем о его поездке в Брест-Литовск, Красин уверял супругу, что едет "экстренным поездом" и что поездка будет в хороших условиях[12].

Следующие письма свидетельствуют, как постепенно Красин втягивался в работу на большевистскую власть и сам превращался в носителя этой власти. 25 мая 1918 г. он информировал: "По всей видимости, мне придется взяться за организацию заграничного обмена и торговли. Это сейчас одна из настоятельнейших задач, и более подходящего человека у б[ольшеви]ков вряд ли найдется". Впрочем, и характер этого высказывания (не "у нас", а "у большевиков"), и следующие строки показывают, что Красин очень хотел бы вырваться из России, если не навсегда, то хотя бы на долгий срок. "Может быть… окажется целесообразным уехать в Америку". Из контекста очевидно, что глагол "уехать", а не "поехать" или "съездить" не случаен. Вновь и вновь следуют в его письмах резкие высказывания по адресу власти, "нелепой усобицы и головотяпского изживания революции" (31 мая 1918 г.), по поводу Ленина, который "то высказывает здравые мысли, то ляпнет что-нибудь вроде проекта замены старых денег новыми"(то же письмо).

Где-то в 1918 году Красин вновь стал членом большевистской партии, хотя и не причислял себя к большевикам полностью, очерчивая то едва уловимую, то весьма четкую линию разграничения. "Б[ольшеви]ки твердо держат власть в своих руках, проводят энергично множество важных и иногда (!) нужных реформ, а в результате получаются одни черепки. Совершенно, как обезьяны в посудной лавке" (16 декабря 1918 г.). Ни словом Красин не упоминал, что принят в партию — видно, что это факт он не считал заслуживающим серьезного внимания. Возможно даже, что такой мелочью, как официальная процедура, в данном случае просто пренебрегли, и он был зачислен в большевики автоматически. Точно так же он позже не напишет супруге, что удостоится высокой чести — станет, наконец, в 1924 г. членом ЦК партии.

Изменения в личной судьбе вели к преимуществам и удобствам пребывания в высшей коммунистической номенклатуре, к которым так стремился Красин. Вполне откровенно он вновь и вновь, в различных вариантах и с конкретными нюансами высказывал жене те соображения, которые привели его теперь к большевикам. "Складывать руки еще рано: и совестно, да и нельзя, просто потому что по-старому жизнь скоро едва ли наладится, а жить надо, и надо, стало быть, отвоевывать себе позицию в этой всей неопределенности и сумятице" (2 июня 1918 г.).

Номенклатурные награды не заставили себя ждать. Они не были столь фантастическими, по поводу которых применительно ко всем большевистским иерархам утверждал во многих своих писаниях небезызвестный Игорь Бунич, выдающий себя за историка, но на деле скорее напоминающий туповатого писателя-фантаста, не только фальсифицирующего документы, но и придумывающего несуществующие[13].

Красин получил в фешенебельной гостинице "Метрополь" три комнаты с ванной (напомним, без семьи) — "совершенно министерское помещение", как он писал жене. Он обедал два раза в день — вначале в Высшем совете народного хозяйства, а затем в Кремле. "Обеды приготовлены просто, но из совершенно свежей провизии и достаточно вкусно. Жаль лишь, что дают сравнительно много мяса, но этого здесь избежать сейчас совершенно невозможно" (23 сентября 1918 г.). И вновь: "Единственный дефект в том, что относительно много мяса приходится есть… Чувствую себя очень хорошо, не устаю и никаких вообще дефектов в себе не замечаю" (24 октября 1918 г.).

Переводя жене 3000 рублей, Красин оставлял себе еще 1000 рублей в месяц."…Этого мне хватит вполне, принимая во внимание сравнительно льготные цены на квартиры и в наших столовых. Четыре тысячи в месяц — это в советской республике почти невиданная сумма", — писал он в том же письме, хотя и, верный себе, тут же предупреждал: "Но все же, миланчик, с деньгами будь поосторожнее, неизвестно еще, что всех нас ждет впереди".

"…Почему же нам не интересоваться карманами Красина…?" — задавал вопрос писатель Иван Бунин[14], и мы можем согласиться с ним, что это был отнюдь не праздный вопрос.

Да, Л.Б.Красин мог быть удовлетворен своим выбором. Отводя упреки жены, он в том же, более откровенном, чем другие, письме, подчеркивал, что "в слагающемся новом надо завоевать себе определенное место", что "бороться надо и за свою личную судьбу".

Новый советский иерарх удовлетворенно противопоставлял свою судьбу жизненным перипетиям множества людей "из нашего круга", которые "стоят в недоумении перед обломками своего вчерашнего благосостояния, зажиточности, комфорта, удобств, материальных благ". Красин сознавал, как трудна стала жизнь в России, где люди сидят без хлеба, где нет картофеля, белья, мыла, дров, в домах лопаются трубы и все замирает" (15 февраля 1919 г.).

Да, его судьба сложилась по-иному, не так, как у тех представителей технической, гуманитарной, художественной интеллигенции, которые то ли в силу своих убеждений и взглядов, то ли будучи просто не в состоянии так поступить, не пошли на службу к тоталитарным владыкам. Они тяжело страдали от голода и холода уже в 1918 г., а в 1921–1922 гг., когда начался катастрофический голод, рука смерти прежде всего схватила за горло интеллигенцию. "А жить — все труднее… Смертность среди людей науки ужасная… С литераторами дело обстоит не лучше", — писал М.Горький В.Г.Короленко 28 февраля 1921 г.[15]

Когда Красин благоденствовал, в частности осуществляя свои дипломатические миссии за рубежом, посещая богатые приемы и в свою очередь щедро принимая зарубежных партнеров, у великого поэта Александра Блока на почве постоянного недоедания раазвилась цинга и обострились другие заболевания. Большевистские власти издевались над ним, сначала запретив ему выезд за границу на лечение, а затем, когда Блок был уже прикован к постели, дав разрешение на выезд самому, без жены, и, наконец, за неделю до смерти, ленинское Политбюро проявило милость — согласилось на выезд Блока за границу вместе с женой. Александр Блок скончался 7 августа 1921 г. Фактически он был убит Лениным со товарищи, включая Красина, как бы последний ни стремился провести водораздел между собой и группой высших властителей[16]. Эта граница становилась все менее заметной, хотя, следует признать, полностью не исчезла до конца его жизни и даже в последние годы стала еще большей.

Пока же Красин все более утверждался в мысли, что поступил правильно, сделав ставку на лошадь-фаворита. Весьма высоко оценивая собственную персону, он даже парадоксально винил себя за "глупость политики Ленина и Троцкого". Почему же? Потому, оказывется, что, "войди я раньше в работу, много ошибок можно было бы предотвратить" (25 августа 1918 г.). Особенно свысока относится он к наркому по военным и морским делам Л.Д.Троцкому и наркому иностраненых дел Г.В.Чичерину, которые, по его словам, соперничали "в глупости своей политики" друг с другом. К Троцкому Красин был даже не совсем справедлив, упрекая его, что тот разогнал офицерство, тогда как на самом деле наркомвоенмор выступал за использование "военспецев" и привлек многих из них в Красную Армию.

Неприязнь к Троцкому была настолько сильна, что, подобно Сталину, Красин утверждал, что три четверти штаба Троцкого — предатели. Между тем, в 1918 г., когда писалось это письмо, 76 % всего командного и административного аппарата Красной Армии составляли бывшие офицеры царской армии[17], конфликт между Сталиным и Троцким в Царицине и вокруг этого города в том же году в значительной степени был связан с их разногласиями по поводу использования старого офицерства (Сталин обвинял Троцкого в предательстве), а выступавшая на X съезде РКП(б) военная оппозиция как раз и критиковала Троцкого за использование военных специалистов[18]. По Красину, исходя из его "трех четвертей" также, как мы видим, получается, что все бывшее офицерство — предатели!

Красин осуждал советский бюрократизм, который уже в 1918 г. приобрел зримые черты. Правда, он не осознавал неизбежности обюрокрачивания аппарата в условиях складывания тоталитарного режима. Он отмечал лишь наличие массы "людей шумных, занятых тем, чтобы придумать себе видимость дела и тем оправдать необходимость своего существования". Будучи прагматиком, Леонид Борисович не задумывался над истоками тех процессов, которые набирали силу в Совдепии. Ему значительно важнее было, что обращение к нему со стороны "всех властей" — самое предупредительное, что все его предложения принимаются, что "есть стремление создать условия, удерживающие меня при работе" (7 сентября 1918 г.).

Это письмо писалось, когда "красный террор", существовавший с момента Октябрьского переворота, был объявлен государственной политикой. Считая себя рафинированным интеллигентом[19], Красин не восторгался массовым кровопролитием, как Зиновьев или Бухарин, открыто писавший, что расстрелы — это способ формирования новых людей из существующего человеческого материала. Красин не призывал к закручиванию гаек, как Ленин или Дзержинский. Он называл террор "бессмысленным противоречием необольшевизма". Но перед женой, да и перед самим собой он, мягко говоря, кривил душой, преуменьшая масштабы террора и сводя его" лишь" к таким "безобразным явлениям", как выселение из квартир, "уплотнения" и беспричинные аресты. Он писал жене, что ему самому пришлось не менее 30 инжеренов "вызволять из кутузки", и этот факт подтверждается воспоминаниями свидетелей[20].

Фактически же Красин оправдывал террор, примирялся с ним, полагая, что "поделать против стихии ничего невозможно". Подменяя понятием стихии сознательные действия большевистского руководства, к которому он, хотя и с оговорками, присоединился, этот "интеллигент" создавал себе более комфортные психологические условия, служившие дополнением к бытовому комфорту.

И лишь иногда в письмах прорывалась досада на большевиков (Красин то причислял себя к ним, то как бы отстранялся), которые, по его словам, допускали множество нелепостей. "И грех, и смех, греха, впрочем, больше, так как разрушаются последние остатки экономического и производственного аппарата…" (16 декабря 1918 г.).

Но все больше и больше Красин ощущает себя принадлежащим к властной верхушке, все реже в его письмах встречается термин "они" о большевиках, все чаще он употребляяет местоимение "мы", а 25 февраля 1923 г. он даже написал "наша партия".

В основном Красин теперь поддерживает большевистский курс. Он оправдывал политику военного коммунизма, в частности ограбление крестьянства при помощи продразверстки и карательных действий продотрядов, под фальшивым предлогом, что деревня "живет, пожалуй, как никогда. У мужика бумажных денег накопилось без счету. Хлеб и все продукты есть, самое необходимое он за дорогую цену всегда найдет, городу же ничего не продает иначе, как по сумасшедшим сверхспекулянтским ценам" (14 марта 1918 г.). Примерно такое же суждение звучит примерно через пол-года, но уже с интонацией победителя: "Хлеба на местах много и даже научились его от мужика добывать, где добром, а где и понуждением…" (25 ноября 1919 г.)[21].

Красин все более энергично хвалит советские порядки, ту "благожелательную атмосферу", в которой он работает, высокомерно отвергает критику этих порядков со стороны эмигрантов. Позабыв, видимо, что ранее он нередко возвращался к мыслям об эмиграции, он декларирует: Мы (подчеркнуто нами — Ю.Ф. и Г.Ч.) тут ведем большое мировое дело, и не тому отребью, что засело по заграницам, судить большевиков" (то же письмо).

Поистине власть быстро меняет людей. Чем дальше, тем пуще (правда, как мы увидим, лишь до определенного времени) Красин будет хвалить советские порядки. Порой восхваления принимали характер ходульной трескотни, достойной лишь большевистских газетных передовиц. 23 декабря 1919 г. он рассуждал, например, что счастье не должно быть уделом немногих, что "мы" закладываем "фундаментальные камни тому порядку, при котором будет обеспечено счастье всех". Разумеется, при постройке "светлого здания" на таком фундаменте можно было примириться с человеческими жертвами, которые этот "инженер-интеллигент", стыдно сказать, уподоблял "мусору и щебню".

Как Ленину и его достойному продолжателю Сталину, так и Красину, была весьма близка отвратительная формула "Лес рубят — щепки летят".

Разумеется, собственные судьбы никак не должны были оказаться в мусоре или среди щепок. Красин не только проводил отпуска на заграничных курортах. Он откровенно устраивал на "хлебные места" своих многочисленных родственников и родных жены, о чем детально информировал супругу."…Мне как комиссару многое легче доступно…", — писал он. Среди того, что было ему доступно (разумеется, после того, как западные державы отказались от интервенционистских планов и в 1920 г. сняли блокаду с России), были и многочисленные зарубежные вояжи родных и близких (сестры Софии, сына жены Владимира и многих других). Как о само собой разумеющемся, он писал жене 17 сентября 1922 г. о своей сестре Софии: "Сонечка поехала в Швецию со служебным поручением, но пользуется поездкой и для отпуска… Я думаю привезти ее на несколько дней в Италию, чтобы показать ей ребят и девочкам ихнюю тетку".

Но при всем этом Красин не исключал возможности падения большевистской власти; он вновь и вновь возвращался к теме своего возможного бегства из страны. Он был весьма озабочен тем, чтобы обеспечить жене и дочерям заграничный комфорт, а себе — мобильность одинокого человека, в любой момент готового скрыться, эмигрировать или даже переметнуться к новым властям. И делать это он намеревался "со спокойным сердцем, малым багажом и ничем ровно не стесняемый" (18 мая 1919 г.).

Лишь на нсколько месяцев Красин допустил жену и одну из дочерей в Москву в конце 1923 — начале 1924 г., а затем опять отправил их за рубеж. Настаивая на том, чтобы семья жила подальше от России, нарком сообщал жене явно лживые сведения о быте советской верхушки, так сказать, запугивал ее трудностями быта. "У нас такое идиотское устройство, что сами народные комиссары питаются в Кремле в столовой, семьи же их не могут из этой столовой получать еду, и поэтому Воровский (для наглядности называлось имя близкого знакомого — Ю.Ф. и Г.Ч.), например, питается в столовой, Д.М. [Воровская] и Нинка [дочь Воровского] пробавляются неизвестно как и чем" (14 марта 1919 г.).

Отметим, чтоо соображения комфорта семьи и собственной подвижности были не единственными, по которым нарком деожал жену и детей за границей. Так ему проще было решать свои интимные дела, на которые он был падок, когда семья находилась на солидном растоянии. До супруги доходили сведения о его амурных делах, о фактической второй жене Тамаре Владимировне Миклашевской, которая появилась у него в Берлине, о рождении ею дочери Тамары[22]. Красин же весьма неловко клялся своей первой жене в супружеско верности.

В воспоминаниях современников, а также в некоторых исследованиях приводятся сведения, свидетельствующие о том, что позиция Л.Б.Красина по конкретным вопросам внутренней и особенно внешней политики большевистского руководства отличалась, порой весьма существенно, от линии, проводимой Лениным и его непосредственными преемниками. Отмечалось, например, что во время подготовки Генуэзской конференции 1922 г. Красин, в отличие от Чичерина, Литвинова и других, полагал, что Россия должна не только признать старые долги, но и быть готовой компенсировать иностранных инвесторов за их потери: в противном случае новый режим не может ожидать помощи в решении задач хозяйственной реконструкции[23].

По письмам эти разногласия не прослеживаются сколько-нибудь существенно, кроме, пожалуй, истории с концессией, договор о которой Красин подписал с британским предпринимателем Лесли Уркартом, бывшим собственником многих предприятий в России.

Концессия была исключительно выгодна советским властям, но в условиях обострения отношений с Великобританией Ленин поддался очередному импульсу (случайные повороты и истерические вспышки у него причудливо сочетались с трезвым расчетом, особенно в последние годы сознательной деятельности), и по требованию Ленина сначала Политбюро и пленум ЦК РКП(б), а затем Совнарком (6 октября 1922 г.) отказались утвердить концессионный договор.

Красин весьма болезненно реагировал на эти перипетии. В конце сентября он писал жене: "Дела у нас тут настолько серьезно становятся, что я подумываю об уходе с этой работы совсем: слишком велико непонимание руководящих сфер и их неделовитость…". Высказывалось твердое намерение уйти из правительства, если договор с Уркартом будет отклонен.

8 октября эмоции выплеснулись еще более бурно: "Все труды, работа, энергия, талант пропали даром, и небольшое количество ослов и болванов (первое место в ряду этих животных должно было принадлежать вождю большевиков, именно он имелся в виду в первую очередь — Ю.Ф. и Г.Ч.) разрушили всю мою работу с той же легкостью, с какой мальчишка одним ударом разрывет тонкое плетение паука". Красин подумывал не только об отставке, но и вновь о фактической эмиграции. "Планы мои от активной работы отойти, — пишет он жене, — поучить англ[ийский] язык и, может быть, написать кое-что. К весне буду стараться частным лицом попасть в Америку, прочесть там несколько лекций, а дальше уже будет видно, что и где делать. До весны проживем в Лондоне, а там надо будет, вероятно, думать о какой-либо перемене места, так как на вольный заработок в Англии не проживешь…".

Но карьерные соображения возобладали: позже Красин более не упоминал об угрозе своей отставки, которая вроде бы была серьезной за десять-двенадцать дней до этого[24].

Правда, Красин продолжал настаивать на утверждении концессии с Уркартом и даже был единственным, кто осмелился на заседании Совнаркома, вопреки партийной дисциплине, голосовать за нее. За это он был подвергнут грубой критике на XII съезде партии в 1923 г.[25]

Но и эту "пилюлю" Красин молча проглотил. По-видимому, права была Л.В.Красина, утверждавшая, что после истории с уркартовской концессией произошло резкое изменение в отношении ее супруга к советскому режиму, и это отношение уже никогда не было действительно удовлетворительным. "Он стал откровенно скептически относиться к проблеме эффективности крайней социалистической доктрины в таком политически отсталом обшестве, каким была Россия"[26]. К этому следует добавить, что, по существу дела, Красин лишь приблизился, причем только внутренне, в глубокой тайне для окружающих официальных лиц, к тем собственным своим оценкам, которые давались перед Октябрьским переворотом и непосредственно после него.

Письма свидетельствуют, что Красин все более охладевал к советской службе, все более формально относился к своим обязанностям наркома и дипломата. По существу дела, в 1922–1923 гг. Красин вновь стал скептически относиться к возможности построения социализма в России. Этому способствовали изменения в высшем эшелоне партийной власти, рост влияния Сталина, ставшего в апреле 1922 г. генеральным секретарем ЦК. Правда, Красин как-то сообщил, что Сталин поддержал его в конкретном вопросе о монополии внешней торговли, и ни в одном из писем не содержится критики Сталина.

Но совершенно очевидно, что взаимными симпатиями между Красиным и Сталиным отнюдь не пахло. Слишком разными были характеры, ментальность, уровень образованности, жизненные представления при свойственном им обоим прагматизме.

Можно считать достоверной информацию С.Либермана о том, что дочь Красина, находясь в Москве (это было, напомним, в конце 1923 — начале 1924 г., то есть как раз тогда, когда умер Ленин), как-то спросила его: "Как вы думаете, они нас выпустят?" и в ответ на недоуменный жест, понизив голос, продолжила: "Авель Енукидзе говорил нам, что Сталин патологически не переновит папу, а Сталин — хозяин"[27].

Политические наблюдения в корреспонденции Красина с 1923 г. все более уступают место приватным сюжетым, отпускным впечатлениям, семейным взаимоотношениям и т. п. 6 июля 1923 г. он вполне откровенно сообщает: "Отъелся я и выспался за дорогу отлично, загорел и морда у меня выглядит "поперек себя". Настроение хорошее, на все вещи смотрю с точки зрения "наплевать" и так и дальше предполагаю".

Красин, правда, озабочен упреками супруги, до которой доходили сведения о его амурных делах, о фактической второй жене и дочери Тамаре, которой он даже дал свою фамилию. Он весьма неловко клянется в верности жене и трем дочерям, рожденным ею. Возможно, у читателей возникнут иные чувства и мнения по этому поводу, но авторам данной вступительной статьи было просто неловко читать строки, в которых этот государственный деятель и дипломат лжет и заверяет жену в верности, напоминая нашкодившего кота. Мы с удовольствием исключили бы соответствующие фрагменты из переписки, если бы имели право на это, но такие действия означали бы фальсификацию источника.

Хотя в письмах 1923 — начала 1926 г. все еще встречались выражения типа "наша партия", автор все более отчуждался от большевистского руководства, возвращался к позиции стороннего наблюдателя, вновь давал в целом негативную оценку официально проводимого курса. 10 августа 1923 г. он констатировал, что "многое идет через пень-колоду", что "власть имущие (Красин, видно, позабыл, что он сам, будучи наркомом, относился к власть имущим — Ю.Ф. и Г.Ч.) делают, кажется, все возможное, чтобы все шло навыворот и кое-как", лишь выражал надежду, что "Россия, пережившая варягов, монгольское иго и Романовых, несомненно без большого урона переживет и Наркомфина, и стабилизацию рубля, и литвиновскую внешнюю политику". Увы, в этом автор не был прав: урон, причиненный России большевистской политикой, тоталитарной властью, был катастрофическим и продолжает приводить к новым катастрофам через годы после ликвидации коммунистического тоталитарнонго режима.

Пока же Красин все более охладевал к советской службе. Он совершенно равнодушно отнесся к болезни Ленина и, хотя последний был еще жив и формально занимал высший государственный пост, Красин, подобно, видимо, и другим руководящим деятелям, рассуждал о нем, как о покойнике. 17 октября 1923 г. он писал жене, что "со времени Вл[адимира] Ильича не чувствовал себя в такой степени господином положения…"

Красину надоела и дипломатическая работа."…Она меня влечет к себе все меньше и меньше", — писал он 23 октября 1925 г. в связи с переводом с должности полпреда во Франции на такую же должность в Великобритании. О заседании Политбюро, на котором было принято это решение, он презрительно отзывался так: "…Наши "ребята", не говоря худого слова и вообще даже почти ничего не говоря для мотивировки этого решения, порешили меня перевести в Лондон…" И вслед за этим: "…Мне так опротивели французы и так бесплодно и глупо было это годичное сидение в Париже…"

Тем не менее почти до самого окончания переписки (и жизни) наркому и дипломату не приходили вновь в голову мысли об отставке. Он сполна пользовался своим служебным положением, по-прежнему весьма высоко оценивая собственную персону.

Он был весьма обижен на нового британского премььер-министра Бонар-Лоу и министра иностранных дел Керзона, которые в начале 1923 г. отказались его принять на том основании, что дипломатических отношений между Великобританией и СССР еще не было, и для британской стороны Красин был не полномочным представителем (полпредом), каковым являлся его официальный советский статус, а вчего лишь торговым агентом."…Как раз самое время было бы посадить туда Воровского (в это время советский полпред в Италии — Ю.Ф. и Г.Ч.) или даже еше менее значителную фигуру", — писал он жене.

И только в самом конце жизни, уже будучи смертельно больным, в последнем сохранившемся письме (начало 1926 г.) у Красина опять появились мысли об отставке с высоких государственных постов, переходе на частное положение, да и естественное желание устройства в какой-либо стране (возможно, в Швейцарии или во Франции), где дети смогли бы получить образование и жизнь была бы не столь дорога…

Письма Л.Б.Красина супруге и детям позволяют, таким образом, существенно углубить изучение его жизни и деятельности, представить его как живого человека, прагматика, сибарита, одолеваемого далеко не только высокими (очень трудно объективно измерить их реальную высоту), но и весьма земными страстями и пристрастиями, которые явно преобладали.

В то же время письма дают возможность по-иному, объективнее и глубже, взглянуть на некоторые стороны революционных событий 1917 года, советской внутрнней и внешней политики в первые восемь лет и особенно того, что специалисты по социальному развитию именуют историей повседневности. В этом смысле интересно проследить по письмам взаимоотношения в семье — между супругами, между отцом и продраставшими или уже взрослыми (в конце приода) дочерьми, между Красиным и его братьями и сестрой и их семьями, его взаимоотношения с детьми Любови Васильевны от двух первых браков, да и с ее бывшими мужьями. Ничего сверхестественного они не выявляют, но для характеристики нравов служилого образованного круга людей (а Красин в основном остался принадлежавшим к этой группе, несмотря на свое руководяшее положение в иерархии новой власти) они характерны.

Письма публикуются с минимальной правкой, соответствующей нормам современного русского правописания и пунктуации. Некоторые письма датированы по содержанию. В этих случаях дата или ее часть заключены в квадратные скобки. В квадратные скобки помещены также восполненные слова или части слов. В тех некоторых случаях, когда не удалось расшифровать отдельные места красинской рукописи или предпринята попытка расшифровать их по контексту, соответствующие места обозначены отточиями в квадратных скобках или же в квадратные скобки заключен реконструированный текст. Соответствующие пояснения даны в примечаниях.

В примечаниях же приводятся сведения о лицах, событиях и других реалиях, упомянутых в письмах. Имея в виду частный характер документов, отсутствие для их автора необходимости растолковывать супруге многие факты, которые ей были безусловно известны или же понятны по смыслу письма, объяснение ряда моментов текста представляло значительную трудность. Не удалось идентифицировать отдельные имена или же найти биографические сведения о других упоминаемых лицах. Это, однако, почти исключительно знакомые или близкие родственники обширного рода Красиных — люди, в основном непосредственно не связанные со значительными историческими событиями. Не удалось также расшифровать некоторые, незначительные, как нам представляется, семейные аллюзии.

Публикация подготовлена доктором исторических наук Ю. Г. Фельштинским и Ф. Маркиз, вступительная статья — Ю.Г.Фельштинским и доктором исторических наук Г. И. Чернявским, примечания — Г.И.Чернявским.

Письма публикуются с любезного разрешения администрации Международного института социальной истории (Амстердам), которой мы выражаем глубокую благодарность.