Глава двадцатая

Несбыточные надежды

Запуганные до смерти берлинцы теперь могли поверить всему, чему угодно. Страх заставлял их принимать за чистую монету и заверения Геббельса, что им на помощь полным ходом движется армия генерала Венка и что американцы теперь присоединились к германским войскам и вместе с ними воюют против Красной Армии. Многие жители слышали в ночь на 23 апреля звуки летящих над городом самолетов,

которые не сбрасывали никаких бомб. Эти самолеты, говорили берлинцы друг другу, наверняка являются американскими. Они десантировали парашютистов. Однако две десантные дивизии вооруженных сил США так никогда и не были задействованы на берлинском направлении.

И все же одно боеспособное подразделение в тот момент шло на помощь осажденному Берлину. Но состояло оно отнюдь не из американцев и даже не из немцев — а из французов. Во вторник 24 апреля, в 4 часа утра, бригаденфюрер СС Крукенберг[705], находящийся с остатками дивизии "Шарлемань"[706] в лагере неподалеку от Нойштрелитца, был разбужен тревожным зуммером. Звонили из штаба группы армий "Висла". Очевидно, генерал Вейдлинг уже сообщил Хейнрици о своем желании сместить с поста командира дивизии "Нордланд" бригаденфюрера СС Циглера. Крукенбергу предписывалось срочно отправляться в Берлин. Никаких дополнительных объяснений, кроме того, что ему следовало по прибытии в рейхсканцелярию доложить об этом группенфюреру СС Фегеляйну, дано не было. Штабные офицеры посоветовали Крукенбергу взять с собой надежную охрану, поскольку на пути к столице могут встретиться всякие неожиданности.

Немедленно последовал приказ поднять по тревоге батальон под командованием Анри Фене. Крукенберг, одетый в черный кожаный плащ, обратился к построившимся солдатам и офицерам. Он попросил выйти из строя добровольцев, которые будут сопровождать его до Берлина. Почти все военнослужащие сделали шаг вперед. Крукенберг выбрал из них всего девятнадцать человек, поскольку больше просто не влезло бы в имевшиеся автомобили. В основном они были офицерами, включая дивизионного капеллана, монсеньера графа Мейоля де Люпе. После войны Крукенберг утверждал, что никто из них не являлся национал-социалистом. Возможно, с чисто формальной точки зрения он прав, но французский фашизм был, пожалуй, даже более близок к национал-социализму, чем его итальянская или испанская редакции. По крайней мере эти добровольцы, выразившие готовность умереть в руинах осажденного Берлина, являлись фанатичными антибольшевиками, независимо оттого — верили они в "новый европейский порядок" или в "старую добрую Францию".

Добровольцы набили патронами подсумки и карманы и взяли с собой оставшиеся в батальоне фаустпатроны. В 8 часов 30 минут, в тот момент, когда они занимали свои места в автомобилях, их внимание обратил на себя проезжавший мимо открытый "мерседес", которым управлял не кто иной, как сам рейхсфюрер СС. Гиммлер ехал без всякой охраны. Только много лет спустя Крукенберг осознал, что Гиммлер, должно быть, возвращался в Хохенлихен из Любека, где прошлой ночью он встречался там с графом Фольке Бернадоттом, представителем шведского Красного Креста.

Колонна, состоящая из двух бронеавтомобилей и трех грузовиков, двинулась в путь. До них уже дошла информация о том, что советские танки взяли Ораниенбург, поэтому Крукенберг решил ехать по более западному маршруту. Задача стояла нелегкая. Навстречу добровольцам шел нескончаемый поток беженцев, военнослужащих, иностранных рабочих. Многие солдаты вермахта кричали эсэсовцам, что они двигаются в неправильном направлении. Другие знаками показывали, что те являются просто сумасшедшими и что война уже закончилась. На их пути встретилось даже подразделение связи из дивизии "Нордланд". Его командир сказал, что имеет приказ двигаться в направлении Шлезвиг-Гольштейна. Крукенберг не имел тогда никакой возможности проверить правдивость этого утверждения. Он также не имел понятия о том, что произошло между Циглером и Вейдлингом.

После того как их колонну обстрелял советский истребитель, убив при этом одного человека, Крукенберг решил свернуть на проселочную дорогу, которую он знал еще с довоенного времени. Впереди уже ясно слышалась приближающаяся канонада советской артиллерии. Добровольцам повезло. Под покровом соснового леса они смогли избежать атаки советской авиации и приблизиться к Берлину. Однако дальнейший путь им перегородили многочисленные завалы на дорогах и взорванные мосты. Поэтому Крукенберг приказал возвратиться назад к Нойштрелитцу. Его команда бросила все транспортные средства, кроме двух бронеавтомобилей.

Большинству добровольцев пришлось преодолевать оставшиеся двадцать километров до цели пешком.

К 22 часам они наконец добрались до Райхсшпортфельда, расположенного поблизости от Олимпийского стадиона. Валившиеся с ног люди смогли подкрепить себя только разбавленным какао, найденным в брошенном складе люфтваффе. Но мало кто из них мог затем уснуть. Сам Крукенберг, сопровождаемый адъютантом, капитаном Пэче, отправился через пустынный Берлин в рейхсканцелярию докладывать о своем прибытии. Тем временем среди французских добровольцев пронесся слух, что их прибудет инспектировать сам Адольф Гитлер.

Между тем прямой начальник французских эсэсовцев, рейхсфюрер СС Гиммлер, уже перешел свой Рубикон. "Преданный Генрих", как его называли в гитлеровском окружении, действовал, соблюдая все меры предосторожности. Он не обладал талантом заговорщика и не был убежден, что у него все получится. Но в игре, которую вел Гиммлер, он обладал одним очень сильным козырем Гитлер просто представить себе не мог, что рейхсфюрер СС, чьим устам принадлежал лозунг: "Моя честь — это верность", мог оказаться предателем.

Согласно свидетельству Шпеера, Гиммлер в то время был очень рассержен на фюрера — ведь вождь приказал лишить нарукавных шевронов дивизии СС, сражавшиеся в Венгрии. Но если бы Гитлер в этот момент приблизил к себе Гиммлера и оказал бы ему больше знаков внимания, чем Борману, то глаза рейхсфюрера наверняка бы вновь наполнились слезами умиления и он безоговорочно встал бы на сторону своего хозяина. Как результат, Гиммлер пребывал в нерешительности. А одной из его главных ошибок являлась неоправданная уверенность в том, что он представляет весьма желательную фигуру для западных союзников, поскольку только один рейхсфюрер может "навести порядок" в Германии[707].

Во время первых двух встреч с графом Бернадоттом Гиммлер не отважился пойти дальше разговоров об освобождении заключенных из концентрационных лагерей. "Рейхсфюрер больше не отдает себе отчета о реальном положении дел"[708], - сказал Бернадотт Шелленбергу после встречи с Гиммлером, произошедшей на следующие сутки после дня рождения Гитлера. Гиммлер не последовал совету Шелленберга, который предлагал ему свергнуть или даже убить человека, которому он раньше был так предан.

Тем не менее вечером 22 апреля Шелленбергу удалось убедить Гиммлера не возвращаться в бункер Гитлера, поскольку от Фегеляйна поступила информация, что фюрер пребывает в ярости. Шелленберг боялся, что если его шеф еще раз увидит Гитлера, то его решимость идти до конца ослабнет. Через своего связного Гиммлер предложил Гитлеру усилить оборону Берлина эсэсовским охранным батальоном. Фюрер немедленно согласился и показал на карте, куда это подразделение должно быть направлено. Ему предстояло занять позиции в Тиргартене, неподалеку от рейхсканцелярии. Гитлер приказал также перевести в надежное место видных заключенных, которых предстояло уничтожить в самый последний момент.

В ночь на 23 апреля Гиммлер и Шелленберг встретились с Бернадоттом в Любеке. Рейхсфюрер СС, уже осведомленный о желании Гитлера покончить жизнь самоубийством, наконец решился занять его место и начать переговоры с западными союзниками. Он сделал официальное предложение Бернадотту войти в контакт с англо-американским командованием и передать его желание договориться о прекращении огня на Западном фронте. Гиммлер обещал также что все заключенные из Скандинавии будут отправлены в Швецию. При этом Гиммлер, в типичном для него отрыве от реальности, продолжал задаваться вопросом, должен ли он при встрече с Эйзенхауэром кланяться ему или пожимать руку.

Для тех немногих евреев, которые еще оставались в берлинских тюрьмах, приближение Красной Армии означало либо скорый конец их кошмарному рабству, либо казнь в последний момент перед освобождением. Ганс Оскар Лёвенштайн был арестован в Потсдаме, а затем переведен в транзитный лагерь на Шульштрассе[709], располагавшийся на севере Берлина, в Веддинте, в помещениях Берлинского еврейского госпиталя. Почти шестьсот человек, запертых на двух этажах здания, кормили лишь "водяным супом" с добавлением туда картофельных очисток и сырой свеклы. Среди заключенных было много полукровок, подобно самому Лёвенштайну. Нацисты называли их "метисами". Там были также и члены привилегированной группы евреев, находившихся под защитой ("шутцюден"), в которую входили, в частности, лица, организовавшие берлинские Олимпийские игры. Не трогали пока и иностранных евреев, особенно из Южной Америки, родственники которых посылали эсэсовской администрации кофейные зерна.

Комендант лагеря, оберштурмбаннфюрер СС Доберке, получил приказ расстрелять всех его заключенных. Однако он нервничал и явно не торопился исполнять распоряжение. Дело в том, что к нему обратился выборный представитель от обитателей лагеря и сказал довольно простую вещь. "Война закончена, — услышал Доберке. — Если вы спасете наши жизни, мы спасем вашу". Был приготовлен большой документ, подписанный всеми заключенными, в котором говорилось, что оберштурмбаннфюрер Доберке спас их жизни. Спустя всего два часа после вручения этой бумаги заключенные обнаружили, что ворота лагеря распахнуты, а эсэсовская охрана исчезла. Однако радость освобождения оказалась несколько преждевременной. Появившиеся советские солдаты стали насиловать еврейских девушек и женщин, не зная, что ранее они были осуждены нацистами.

По мере приближения советских армий к Берлину они получали все больше приветствий от "настоящего интернационала, состоящего из бывших советских, французских, британских, американских и норвежских военнопленных"[710]. Навстречу русским частям двигались также колонны женщин и девушек, угнанных в Германию на рабскую работу из различных концов Европы. Маршал Конев наблюдал, как эти люди шли по дороге, стараясь ступать по следам от танковых гусениц, что гарантировало их от подрыва на мине.

Гроссман, находившийся в составе войск, наступающих на Берлин с востока, также видел сотни бородатых русских крестьян вместе с женщинами и детьми[711]. Он отмечал угрюмое отчаяние, которое было написано на лицах бородатых "дядек". По его словам, это были "старосты" и негодяи из полицейских подразделений, которых немцы забрали с собой в Берлин. Теперь у них не оставалось другого выхода, как быть "освобожденными".

Внимание писателя привлекла женщина, голова которой была повязана какой-то шалью. Она выглядела, словно пилигрим, кочующий по бескрайним просторам России. На плече она несла зонтик, к ручке которого была прикреплена огромная алюминиевая кастрюля[712].

Гитлер еще не полностью воспринял идею переброски немецких частей с Западного фронта против русских, но Кейтель и Йодль уже считали, что альтернативы более не существует. Штаб ОКБ издал соответствующие приказы. Казалось, сбывались пророчества, основанные на сталинских подозрениях и советской политике отмщения врагу.

Сталина также мучили черные подозрения в отношении Польши. Он абсолютно не собирался следовать договоренностям о составе ее временного правительства. Желания польского народа для него ничего не значили, поскольку и так все было ясно. "Советский Союз, — писал Сталин президенту Трумэну 24 апреля, — имеет права добиваться того, чтобы в Польше существовало дружественное Советскому Союзу Правительство"[713]. Естественно, в устах советского лидера это означало правительство, находящееся под полным советским контролем. "Следует также учесть и то обстоятельство, — говорилось в послании, — что Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США"[714]. Теперь, когда Берлин был фактически окружен, Сталину не имело смысла смягчать свою позицию. Более того, Кремль и не подумал извиняться, когда в этот же день шесть советских самолетов атаковали по ошибке две американские крылатые машины и одну из них сбили. Все это происходило на фоне предыдущих советских обвинений в адрес ВВС США[715].

Сталин все еще нажимал на двух своих маршалов, Жукова и Конева, стимулируя соревнование между ними. С рассвета 23 апреля разделительная линия между их фронтами была протянута далее от Люббена, но теперь ее вектор был направлен к центру Берлина. Правый фланг войск Конева устремился к Ангальтскому вокзалу. Один из танковых корпусов армии Рыбалко находился уже в пяти километрах от него — в Мариендорфе. До вечера 23 апреля Жуков не подозревал, что соединения 1-го Украинского фронта уже достигли германской столицы, и был чрезвычайно раздосадован, когда об этом сообщил связной офицер из танковой армии Катукова.

Выйдя вечером 22 апреля к Тельтов-каналу, три корпуса танковой армии Рыбалко целые сутки готовились к его форсированию. Серьезным препятствием на их пути являлись бетонные откосы и укрепления на северном берегу канала. Фольксштурмовцы не могли представлять серьезной опасности для частей 3-й гвардейской танковой армии, основу немецкой обороны в этом районе составляли 18-я и 20-я моторизованные дивизии. Советское командование заранее приказало артиллерийским частям прорыва подтянуться к каналу, однако все дороги были настолько перегружены автотранспортом и конными повозками, что их подход задерживался. Если бы силы люфтваффе оставались еще боеспособными, то советская техника, скопившаяся на дорогах, представляла бы для них превосходную цель. 48-й гвардейский стрелковый корпус прибыл на место вовремя и был готов форсировать водную преграду с ходу. Вскоре на месте оказалась и тяжелая артиллерия. Ее переброска стала отнюдь не простой вещью. К вечеру 23 апреля предстояло сосредоточить в этом районе почти три тысячи орудий и тяжелых минометов. На один километр фронта приходилось в среднем шестьсот пятьдесят стволов артиллерии, включая 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы.

24 апреля артиллерийская подготовка на Тельтов-канале началась в 6 часов 20 минут. Концентрация огня на этом узком участке фронта была невиданной. Конев прибыл на командный пункт генерала Рыбалко в тот момент, когда артиллеристы уже почти закончили свою работу. С крыши восьмиэтажного здания маршал наблюдал за тем, как снаряды орудий и бомбы, сброшенные советскими самолетами, стирали с лица земли все постройки и укрепления на противоположном берегу. Теперь в бой вступали стрелковые подразделения. Советские солдаты начали форсирование на подручных средствах, используя для этой цели даже ящики от снарядов. К семи часам утра первый батальон уже закрепился на северном берегу канала. Вскоре после полудня был наведен понтонный мост, по которому пошли советские танки.

Тем временем 8-я гвардейская армия Чуйкова продолжала давление на юго-восточные окраины Берлина. К рассвету 23 апреля некоторые его части уже смогли форсировать Шпрее южнее Кёпеника. Солдаты воспользовались многочисленными плавательными средствами, включая баркасы и весельные лодки. В течение дня и последующей ночи гвардейские дивизии Чуйкова и передовые танковые бригады армии Катукова продвигались в направлении Бритца и Нойкёльна. Командование 28-го гвардейского стрелкового корпуса утверждало, что гражданское немецкое население было настолько напугано, что помогало советским бойцам спускать лодки на воду[716]. Утром 24 апреля один из корпусов 5-й ударной армии, поддержанный кораблями Днепровской флотилии, также форсировал Шпрее севернее Трептов-парка.

С рассветом 24 апреля остатки корпуса генерала Вейдлинга, дислоцированные на аэродроме Темпельхоф, перешли в контратаку против этой двойной угрозы, обозначившейся со стороны советских войск. Несмотря на то что немногим оставшимся в строю "королевским тиграм" из батальона "Герман фон Зальца", входящего в состав дивизии "Нордланд", удалось подбить несколько советских танков ИС, силы Красной Армии оставались превосходящими. В течение всего трех часов, как отмечалось в докладе одного из командиров дивизии 5-й ударной армии, эсэсовские части шесть раз переходили в атаку, но каждый раз отступали[717]. Все поле боя было покрыто горящими "пантерами" и "фердинандами", между которыми валялись тела немецких солдат в черной униформе. Уже к полудню советская дивизия смогла вновь перейти в наступление. Она очистила от противника весь Трептов-парк и к вечеру достигла кольцевой железной дороги. "Это была кровавая, ожесточенная схватка, — писал один из германских свидетелей тех событий, — без всякой пощады"[718]. В борьбе все средства хороши. Советские политработники говорили солдатам, что против них воюют генерал Власов и его части[719]. Но это было ложью. Все власовские соединения уже находились к тому времени в районе Праги.

Пока передовые танковые соединения маршала Конева форсировали Тельтов-канал, фланги 1-го Украинского фронта оказались в опасном положении. Дело в том, что с запада им угрожала армия Венка, продвигающаяся в направлении Тройенбритцена и Беелитца, а с востока — 9-я армия, пытающаяся вырваться из лесного массива юго-восточнее Берлина.

Генерал Лучинский стал разворачивать свою 28-ю армию фронтом на восток и занимать позиции вдоль шоссе Берлин — Котбус. В свою очередь, Ставка ВГК, ранее не обращавшая особого внимания на изолированную 9-ю армию, теперь среагировала достаточно быстро. Командующий авиацией Красной Армии маршал Новиков получил приказ сконцентрировать усилия 2-й, 16-й и 18-й воздушных армий против восьмидесятитысячной немецкой группировки, продвигающейся через леса. Следует, однако, отметить, что советское командование пока не знало, куда будет направлен удар 9-й армии — в сторону Берлина или навстречу 12-й армии Венка.

Нехорошие предчувствия медсестер из госпитального комплекса в Беелитц-Хайльштеттене оправдались утром 24 апреля. Внезапно задрожала земля и послышался шум танковых моторов и лязг гусениц. В госпитальный комплекс, разгоняя на пути представителей швейцарского Красного Креста, входила колонна бронированных машин армии Лелюшенко. Танкисты, вооруженные автоматами, спрыгивали на землю. В первый момент они интересовались только наручными часами и кричали "Ур! Ур!". Однако вскоре до госпиталя долетела весть, что в самом Беелитце творятся насилия, грабежи и убийства[720]. Медсестры и пациенты приготовились к самому худшему. Только дети, ранее переведенные сюда из Потсдама, не могли понять, что же происходит вокруг.

Медсестры не знали, что в это время им на выручку спешили молодые солдаты из армии генерала Венка. Между тем сам Гитлер был убежден, что 12-я армия движется к Берлину для спасения его собственной персоны. О так называемой "армейской группе Штейнера" в бункере больше не вспоминали. Преданный адмирал Дёниц сообщил, что в ответ на запрос фюрера он посылает в Берлин моряков, готовых отдать жизни за Великую Германию. Моряки должны были вылететь на "Юнкерсе-528" и совершить аварийную посадку в центре столицы. Этот план еще раз доказывал отрыв немецкого командования от реального положения дел и их наплевательское отношение к судьбам своих подчиненных.

Появление бригаденфюрера Крукенберга в гитлеровском бункере вызвало удивление, поскольку мало кто из его обитателей ожидал, что сюда еще можно прорваться. Генерал Кребс, которого Крукенберг знал еще с 1943 года по группе армий "Центр", не скрывал радости. Он открыто признал, что за последние сорок восемь часов в Берлин было вызвано большое количество частей, но "только вы один смогли сделать это"[721].

Бункер фюрера, несмотря на огромные затраты на его строительство, был недостаточно обеспечен средствами связи[722]. В результате майор Фрайтаг фон Лорингхофен и капитан Болдт могли использовать лишь единственный метод получения информации о продвижении русских войск. Они просто звонили на частные квартиры берлинцев, расположенные в разных концах города. Их номера они выбирали из обычной телефонной книги. Если хозяева жилища отвечали на звонок, то их спрашивали, не видят ли они наступающих советских войск. Если же в трубке звучала русская речь, обычно снабженная крепкими выражениями, то вывод был самоочевиден. Относительно общеевропейской ситуации офицеры получали информацию от Хайнца Лоренца, пресс-секретаря Гитлера. Фрайтаг фон Лорингхофен с удивлением обнаружил, что все те нацистские чиновники, которые первоначально были недовольны их появлением в бункере, теперь стали относиться к ним чрезвычайно уважительно. Причиной тому стала возможность получения от штабных офицеров хоть какой-нибудь достоверной информации.

Большинству обитателей бункера на самом деле там было просто нечего делать. Они либо пьянствовали, либо бесцельно шатались по коридорам. Нередко они обсуждали следующий вопрос: какой способ самоубийства предпочтительней с помощью яда или выстрела из пистолета? Казалось, все пришли к общему заключению — нельзя покидать бункер живыми. Несмотря на то что в подземных помещениях оказалось довольно холодно и сыро, условия пребывания в них были все-таки намного лучше, чем в подвалах и бомбоубежищах в остальной части города. В бункере имелись вода и электрическое освещение от генератора, а также в больших количествах запасы еды и алкоголя. Кухни рейхсканцелярии еще работали, и в меню постоянно входило жареное или тушеное мясо.

Берлинцы называли теперь свой город не иначе, как "погребальный костер рейха". Потери мирных граждан от огня артиллерии и развернувшихся боевых действий на улицах города постоянно возрастали. Капитан из 2-й гвардейской танковой армии Ратенко, уроженец Тулы, постучал в дверь подвала, находившегося под домом в северо-западной части Берлина. Поскольку никто не ответил, он вошел в помещение и сразу же был убит очередью из автомата. Его боевые товарищи немедленно открыли ответный огонь. Они убили самого стрелка, очевидно, немецкого офицера, переодевшегося в гражданскую одежду, а также женщину и ребенка. В докладе говорилось, что затем советские солдаты окружили весь дом и подожгли его.

Органы СМЕРШа первым делом интересовались выявлением переодевшихся в гражданское платье немецких военнослужащих. Была создана даже поисковая группа, в состав которой входила специальная "ищейка" — член нацистской партии с 1927 года Он обещал помогать советским офицерам в обмен на сохранение его собственной жизни. В общей сложности с помощью этой группы было обнаружено двадцать человек, включая одного полковника. Еще один офицер — как говорилось в отчете о проделанной работе, — когда в его дверь постучали, убил вначале жену, а затем выстрелил в самого себя[723].

Военнослужащие Красной Армии также использовали местные телефонные линии. Однако они делали это больше для развлечения, чем для получения информации. Во время зачистки зданий они подходили к телефонному аппарату и набирали первый попавшийся номер. Если отвечал голос на немецком языке, солдаты безапелляционно объявляли о своем прибытии в столицу рейха. Все это, как свидетельствовали политические работники, "чрезвычайно удивляло берлинцев"[724]. Политическое управление 5-й ударной армии вскоре докладывало о распространившихся в частях "ненормальных явлениях"[725], которые включали и грабежи, и езду в нетрезвом виде на автомобилях, и нарушения морального кодекса военнослужащего.

Многие настоящие фронтовики вели себя достойно. Когда одно из подразделений саперов из 5-й ударной армии вошло в жилое помещение, "маленькая бабушка"[726] сказала им, что ее дочь больна и лежит на кровати. Определенно она хотела тем самым защитить дочь от возможного насилия. Советские солдаты даже не стали проверять правдивость слов старой женщины, а дали ей кое-какие продукты и ушли в другое место. Однако другие солдаты могли оказаться менее жалостливыми. Их поведение объяснялось "жестоким влиянием самой войны"[727], они так же действовали на территории противника, как немцы — на российской земле[728]. Один из историков отмечал, что с приходом советских войск поднялась волна насилий над женщинами, которая затем довольно быстро затихла[729]. Однако все повторилось после подхода новых частей.

24 апреля 3-я ударная армия столкнулась на узком участке фронта с довольно ожесточенным сопротивлением немецких подразделений. Сюда была переброшена 5-я дивизия артиллерийского прорыва. Тяжелые советские орудия разрушили семнадцать домов, убив при этом сто двадцать германских солдат. Красноармейцы впоследствии утверждали, что в четырех домах оборонявшиеся немцы выкидывали белые флаги, но затем вновь открывали огонь. Такие инциденты стали обычным явлением. Многие немецкие военнослужащие, особенно фольксштурмовцы, желали сдаться в плен, но стоявшие рядом с ними фанатики не позволяли это сделать и продолжали вести бой до последнего.

На одном из участков фронта немцы произвели контратаку, поддержанную тремя штурмовыми орудиями, однако она была сорвана героизмом, проявленным солдатом-разведчиком по фамилии Шульжёнок[730]. Завидев атакующие порядки врага, Шульжёнок занял позицию в руинах разрушенного здания. В его распоряжении имелось три трофейных фаустпатрона. Один из вражеских снарядов разорвался совсем рядом с ним, завалив осколками битого кирпича. Однако это не остановило советского разведчика. Он сумел подбить одну из бронемашин и повредить другую. Оставшееся в строю третье штурмовое орудие врага быстро ретировалось. Шульжёнка представили к званию Героя Советского Союза, но на следующий день он был убит "террористом, одетым в гражданскую одежду". Судя по всему, этим "террористом" являлся плохо экипированный фольксштурмовец. Впрочем, понимание термина "террор" в Красной Армии мало чем отличалось от того, что подразумевало под этим понятием командование вермахта в начале операции "Барбаросса". "Бандитами" и "террористами" назывались тогда советские партизаны и подпольщики.

Совсем неподалеку от этого места, в округе Вайссензее — тыловом районе 3-й ударной армии, — писатель Василий Гроссман приказал водителю на несколько минут остановиться. Тотчас его джип окружила толпа немецких мальчишек, жалобно клянчивших чего-нибудь сладкого и с удивлением разглядывавших карту, которую Гроссман развернул на коленях — ему нужно было определить свое местонахождение. Писатель был поражен достаточно дерзким поведением этих детей. В следующий момент ему подумалось, сколь разительный контраст представляли советские представления о Берлине как о скопище военных казарм, с реальностью — многочисленными парками, зелеными дворами, цветущими клумбами. Вовсю грохотала канонада советской артиллерии, но в моменты затишья можно было слышать даже пение птиц[731].

Утро 25 апреля, когда Крукенберг покидал здание рейхсканцелярии, было ясным и прохладным. Западная часть Берлина по-прежнему оставалась пустынной и спокойной. Охрана штаба генерала Вейдлинга на Гогенцоллерндамм вела себя достаточно небрежно — у всех входящих требовала только личные документы. Вейдлинг рассказал Крукенбергу, что его сильно потрепанный корпус разбавлен юнцами из гитлерюгенда и фольксштурмовцами, от которых трудно ожидать стойкого сопротивления. Крукенбергу предстояло принять командование сектором "С" на юго-востоке Берлина, где оборону держала, в частности, 11-я моторизованная дивизия СС "Нордланд". Бывший командир дивизии Циглер был снят с должности в связи с потерей управления над соединением, которое привело к его распаду.

Но что послужило истинной причиной отставки Циглера, остается вопросом. Полковник Рефиор, начальник штаба генерала Вейдлинга, считал, что "Циглер получил секретный приказ от Гиммлера отступить в Шлезвиг-Гольштейн", и это стало основанием для его ареста[732]. Несомненно, Циглер был одним из немногих эсэсовских офицеров, которые прекрасно понимали всю бесполезность дальнейшего сопротивления. Незадолго до своего снятия с должности он попросил гауптштурмфюрера Перссона сходить в шведское посольство и выяснить у его работников, не будут ли они препятствовать возвращению домой остающихся в дивизии "Норланд" шведов.

Один из свидетелей утверждал, что Циглер был арестован тем же утром в своем штабе на Хазенхайдештрассе, севернее аэродрома Темпельхоф, неизвестным бригаденфюрером СС. Здание штаба окружил эскорт автоматчиков. После этого из него вышел сам Циглер, которого уже ждала машина. Бывший командир приветствовал своих офицеров, стоявших на крыльце и удивленно взиравших на все происходящие: "Господа, всего вам хорошего!"[733] Циглера отвезли в рейхсканцелярию и посадили под арест. В момент отправки один из штабных работников, штурмбаннфюрер Фольмер, воскликнул: "Что за черт? Что же мы теперь, останемся без командира?" По словам самого Крукенберга, смена командования проходила обычным образом, и Циглер самостоятельно уехал в направлении рейхсканцелярии.

В любом случае междуцарствие продолжалось недолго, и уже днем Крукенберг вступил в должность. Вскоре к нему присоединилось подразделение добровольцев из дивизии "Шарлемань" под командованием Фене. Крукенберг был шокирован, когда узнал, что численность моторизованных полков "Норвегия" и "Дания", входящих в его подчинение, не превышает теперь численности одного батальона. Большую тревогу у него вызывало и состояние раненых, находящихся в полевом госпитале, развернутом в подвале на улице Германплац. Они лежали там "на перепачканных кровью скамейках, словно на столе у мясника"[734].

Не успел Крукенберг вступить в должность, как до него дошла информация, что последний плацдарм на южном берегу Тельтов-канала в панике оставлен немецкими подразделениями[735]. Остатки полков "Норвегия" и "Дания" с нетерпением ожидали приезда автотранспорта, который должен был увезти их от канала. Но машины задерживались из-за ужасного состояния дорог. Когда же грузовики наконец прибыли, раздался внезапный крик: "Танки!" Паника, основанная на танкобоязни, распространилась как среди молодых солдат, так и ветеранов. Прибывшие машины смешались в одну кучу и служили теперь отличной мишенью для двух прорвавшихся Т-34. Началось поспешное бегство. Военнослужащие, не успевшие усесться в кузов, цеплялись за борта автомобилей.

Когда оставшимся в живых солдатам удалось вырваться на север, в направлении Германштрассе, они увидели на одной из стен следующую надпись: "Эсэсовские предатели продлевают войну!"[736] В тот момент военнослужащие не сомневались, что это работа "немецких коммунистов". "Неужели, — думали они, — мы будем продолжать воевать, если враг находится уже среди нас?"

Вскоре советские танки атаковали аэродром Темпельхоф, который обороняли остатки танковой дивизии "Мюнхеберг".

Бой шел среди поврежденных самолетов "фокке-вульф", чьи обгоревшие корпуса обнажили внутренние каркасы некогда грозных боевых машин. Русское прозвище этих самолетов "рама" теперь казалось как никогда точным. Снаряды советской артиллерии, а затем и ракеты "катюш" стали достигать уже командного пункта Крукенберга. Он получил легкое осколочное ранение в лицо.

Пока продолжались тяжелые бои в Нойкёльне, Крукенберг приказал подготовить запасные позиции в районе Германплац. Башни здания универмага "Карштадт" давали немцам отличную возможность наблюдать за продвижением сразу четырех советских армий — 5-й ударной армии со стороны Трептов-парка, 8-й гвардейской армии и 1-й гвардейской танковой армии от Нойкёльна и 3-й гвардейской танковой армии фронта маршала Конева от Мариендорфа.

Крукенберг приказал французам Анри Фене занять позицию на Германплац и быть готовыми отразить с помощью фаустпатронов атаку советских танков. Фене были приданы также около ста бойцов из гитлерюгенда. Всех их проинструктировали, что огонь следует открывать только с близкого расстояния и целиться в башню танка. Эсэсовцы полагали, что прямое попадание в башню является наиболее удачным, поскольку в результате взрыва уничтожается весь экипаж боевой машины.

В течение вечера и последовавшей за ним ночи французы под командованием Фене смогли подбить четырнадцать советских танков. Такое сопротивление стало неожиданностью для советского командования, и оно отдало приказ отступить. В то же время на мосту Халензее, в восточной части Курфюрстендамм, три молодых солдата из батальона, сформированного имперской службой занятости, вооруженные всего одним пулеметом, смогли сдерживать советские атаки в течение сорока восьми часов.

Бой за аэродром Темпельхоф продолжался все последующие сутки. Советские орудия и "катюши" сметали с лица земли все располагавшиеся в этом районе административные здания. Внутри их коридоров слышались стоны раненых и чувствовался запах гари. "Тишина, возникшая после последнего разрыва, продолжалась недолго. Она являлась лишь прелюдией раздавшемуся поблизости гулу моторов советских танков. Началась новая атака"[737].

Пока немецкие части всю вторую половину дня 25 апреля продолжали с боями отходить к центру города, Гитлер вызвал к себе генерала Вейдлинга и сообщил ему, что вскоре все должно измениться к лучшему. "12-я армия генерала Венка" — продолжил он, — приближается к Берлину с юго-запада. Вместе с 9-й армией они нанесут жестокий удар по противнику. Тем временем войска Шёрнера подойдут с юга. Все эти удары должны изменить ситуацию в нашу пользу"[738]. Однако слова фюрера были далеки от действительности. Практически весь Восточный фронт уже рушился. Генерал фон Мантейфель доносил, что войска 2-го Белорусского фронта Рокоссовского прорвали немецкую оборону южнее Штеттина. Штабной офицер ОКВ генерал-майор Детлефзен, бывший в тот момент в бункере Гитлера, отмечал, что его обитатели пребывали в состоянии "самообмана, граничившего с гипнозом"[739].

Вечером Крукенберг получил сообщение от генерала Кребса, что дивизия "Нордланд" должна на следующий день отойти в сектор "Z" ("центр"). Директиву передали из министерства авиации на Вильгельмштрассе, расположенного чуть севернее гестапо. Позднее, когда Крукенберг отправился туда с докладом, он обнаружил, что все подвалы здания министерства забиты персоналом люфтваффе, который ничем не занимается. Свой собственный командный пункт Крукенберг расположил в подвале оперного театра на Унтер-ден-Линден, в нескольких стах метрах от здания бывшего советского посольства. Именно сюда, в это посольство, Деканозов возвратился утром 22 июня 1941 года, после того как услышал от Риббентропа сообщение, что Германия объявила Советскому Союзу войну. Теперь же Унтер-ден-Линден была пустынной, насколько хватало глаз. Огромное кресло, которое раньше стояло в императорской ложе оперного театра, дало возможность Крукенбергу поспать пару часов в достаточно комфортных условиях. Противник на некоторое время оставил их в покое. В воздухе не видно было даже вездесущих бипланов У-2, сбрасывающих свои небольшие бомбы.

Осознав, что падение Берлина должно произойти в ближайшее время, Главное командование союзных сил на европейском театре переслало в Москву следующий запрос: "Генерал Эйзенхауэр хотел бы аккредитовать в Берлине после его захвата Красной Армией как минимум 23 военных корреспондента. Если возможно послать большее число, то это было бы очень желательно, поскольку генерал считает, что "падение Берлина будет одной из самых важных мировых новостей"[740]. Никакого ответа из Москвы не последовало. Сталин явно не хотел, чтобы в Берлине присутствовали какие-либо журналисты, особенно западные. Однако вскоре они все-таки доставили ему неожиданные хлопоты.

25 апреля основная радиостанция нацистов "Дойчланд-зендер" прекратила свою работу[741]. В этот же день произошло событие, известие о котором вскоре облетело весь мир. В районе Торгау на Эльбе передовые подразделения 58-й гвардейской стрелковой дивизии генерал-майора Владимира Русакова встретилась с американскими солдатами из 69-й дивизии вооруженных сил США. Германия оказалась разделена на две части. Прямая связь протянулась теперь от этого места в обе стороны света — на запад через генерала Брэдли к Эйзенхауэру и на восток — через Конева и Антонова в Ставку ВГК. Были немедленно информированы первые лица государств, Сталин и Трумэн, которые обменялись приветственными телеграммами. Первой реакцией Эйзенхауэра на это событие стала посылка в район Торгау военных журналистов. Однако он вскоре пожалел об этом решении.

Генерал Глеб Владимирович Бакланов, командир 34-го корпуса, приказал организовать на месте встречи типичный советский банкет. Со стороны политического отдела были приготовлены праздничные транспаранты и выделена красная материя для декорации столов и трибуны. Повсюду развесили огромные портреты Сталина и небольшие президента Трумэна, обрамленные материей с интересным сочетанием звезд и полос. На стол были выставлены всевозможные алкогольные напитки. Штаб 5-й гвардейской армии послал в Торгау своих самых привлекательных девушек-военнослужащих, предварительно переодев их в новую форму.

Генерал Бакланов подготовил обычные по такому случаю тосты — за победу, за мир и дружбу между народами и окончательное уничтожение фашистского зверя. Однако он оказался не готов встретиться с группой шумных американских журналистов, которые были не прочь хорошо выпить и повеселиться. Советские бойцы также имели возможность принять изрядную долю алкоголя, благо охрана в тот день выглядела не столь строгой.

В самый разгар торжества, пока русские офицеры танцевали "с приятными русскими женщинами", Эндрю Тулли из "Бостон трэвеллер" "в шутку предложил Вирджинии Ирвин из "Сент-Луис пост диспетч": "А не съездить ли нам в Берлин?" "О'кей", — ответила она. Журналисты незаметно покинули компанию, сели в свой джип и отправились в сторону Эльбы. На переправе они показали советским солдатам пропуска, подписанные Главным командованием союзных войск. Красноармейцы, не имевшие никаких инструкций на этот случай, посчитали, что лучше будет пропустить иностранцев.

Двое журналистов, опасаясь, что в подобной ситуации их могут принять за шпионов, прикрепили к своей машине небольшой американский флаг, который они украли с места торжества в Торгау. С собой они имели карту, по которой можно было добраться до района Лукенвальде. Если на пути их останавливал советский патруль, журналисты просто-напросто говорили, что они "американцы". "Больше улыбайся", — не переставал повторять Тулли Вирджинии Ирвин.

Они добрались до Берлина еще до темноты. На пути журналисты встретили майора Ковалевского, молодого человека с белыми, как снег, волосами. Им удалось пообщаться с ним на ломаном французском. Поначалу Ковалевский подозрительно отнесся к двум иностранцам, но, после того как они убедили его, что являются корреспондентами союзной державы и едут в Берлин, майор успокоился. Бедный советский офицер не мог себе вообразить, что двое американцев не имеют никакого разрешения на эту поездку. Ковалевский пригласил журналистов на свой командный пункт, расположенный в полуразрушенном доме. Он позвал солдата, похожего на монгола, с большим шрамом на лице, и приказал принести для гостей горячей воды. Вирджиния Ирвин получила также в свое распоряжение бутылку, на четверть заполненную одеколоном, кусок зеркала и коробочку с пудрой. Затем начался банкет. На столы были поставлены свечи и букеты весенних цветов. Основным блюдом являлось картофельное пюре с мясом, затем подали сыр и сладкое. Тосты сыпались один за другим. Советские офицеры вставали, произносили заздравную речь и опрокидывали очередной стакан водки. Кроме водки, был еще коньяк и напиток с эффектом динамита, который майор называл просто "спиртом". Звучали тосты за бывшего президента Рузвельта, за Сталина, за Трумэна, за Черчилля, за Красную Армию и "за американский джип".

На следующий день в радужном настроении американские журналисты возвратились в Торгау. Позднее Тулли рассказывал, что это путешествие стало "самым идиотским поступком, который он совершил за всю свою жизнь". Корреспондент не мог себе представить, какие последствия он повлечет за собой. Представители военного руководства США были сильно недовольны, но их раздражение не шло ни в какое сравнение с тем гневом, который обуял командование Красной Армии. Немедленно посыпались депеши из Реймса, Вашингтона и Москвы. Раздраженный Эйзенхауэр решил, что, поскольку журналисты проникли в Берлин нелегально, их репортаж не будет опубликован без предварительной цензуры в Москве. Он успокаивал себя мыслью, что события теперь развиваются очень быстро и вся эта история в самое ближайшее время отойдет на второй план. Естественно, Эйзенхауэр опасался, что из-за этого проступка двух американцев Москва может запретить аккредитацию в Берлине других журналистов союзных держав. Однако наиболее пострадавшими от необдуманных действий Тулли и Ирвин были как раз те советские офицеры, которые оказывали помощь корреспондентам и развлекали их[742]. По всей видимости, даже те представители советского командования, которые находились в Торгау, стали объектом подозрений в период послевоенных чисток в армии. На них лежало клеймо, поскольку они входили в контакт с людьми из капиталистического мира.

Сталин желал как можно скорее окружить Берлин и создать к западу от него санитарный кордой. Это означало, что советские войска должны были быстро продвинуться к Эльбе и занять территорию, являвшуюся частью будущей советской зоны оккупации Германии. Все соединения маршала Конева, которые не были задействованы в сражении за Берлин или в боях против 9-й армии Буссе, устремились на запад. 24 и 25 апреля его войска вышли к Эльбе на различных участках ее среднего течения. Здесь оказались части 5-й гвардейской армии, 32-го гвардейского стрелкового корпуса генерала Родимцева (прославленного героя Сталинграда) и 4-го гвардейского танкового корпуса. 1-й гвардейский кавалерийский корпус под командованием генерала Баранова пошел еще дальше. Конев дал кавалеристам специальное задание, о котором его попросил старый товарищ Сталина, маршал Семен Буденный. Советская разведка прослышала, что жеребцы из самого известного конезавода Советского Союза, расположенного на Северном Кавказе, в 1942 году были перевезены в Германию и содержались к западу от Эльбы в районе Ризы. Гвардейцы форсировали реку, обнаружили их и перевели на другую сторону. Этот налет кавалеристов вполне сравним с рейдами контрабандистов через Рио-Гранде (пограничная река между США и Мексикой. Примеч. ред.).

Чтобы удовлетворить сталинское нетерпение, генерал Серов подготовил для него специальный доклад о положении в Берлине. 25 апреля этот документ лег на стол руководителя советского государства. Серов отмечал, что разрушения в городе особенно велики в его центре, где многие дома еще находятся под огнем артиллерии. На стенах можно увидеть надписи "Pst" (что могло означать "тихо")[743]. Берлинцы объясняли, что, по всей видимости, нацисты тем самым старались заглушить их критику в период кризиса. Жители уже интересовались, каким именно образом теперь будет осуществляться управление городским хозяйством. Однако ни один из десяти немцев, которым предложили стать местным бургомистром, не согласился занять эту должность. Все они с извинениями отказались под разными предлогами. Серов отмечал, что они, видимо, опасались за возможные последствия такого шага, поэтому предлагал выбирать бургомистров из числа немецких военнопленных, живших до войны в Берлине. Без сомнения, Серов имел в виду антифашистски настроенных военнослужащих, которых уже хорошо обработали в политическом плане.

Допросы бывших фольксштурмовцев выявили интересный факт. Когда их спросили, почему среди сдавшихся защитников Берлина нет солдат регулярной армии, пленные пояснили, что те опасаются ответственности за содеянное ими в России. Поэтому они будут сдаваться американцам. Фольксштурмовцы же могут сдаваться большевикам, поскольку им не за что, в сущности, отвечать. Не теряя времени, Серов разместил вокруг Берлина заградительные кордоны, состоящие из подразделений 105, 157 и 33-го полков НКВД по охране тыла.

Наибольшее удивление у Серова вызвало состояние самой обороны германской столицы. Он отмечал, что в десяти-, пятнадцатикилометровой зоне вокруг Берлина не обнаружено никаких серьезных оборонительных укреплений. Лишь на ряде участков производилось минирование дорог и были вырыты траншеи и эскарпы. По мере приближения к окраинам столицы сеть укреплений становилась более разветвленной, но в любом случае она не выдерживала сравнения с оборонительными позициями перед другими городами, которые Красной Армии приходилось брать с боем. Допросы фольксштурмовцев подтверждали, сколь малое количество регулярных войск защищало Берлин, какую большую нехватку боеприпасов испытывали немцы и с какой неохотой сражались сами фольксштурмовцы. Серов отмечал, что противовоздушная оборона Берлина практически прекратила свое существование и советская авиация беспрепятственно могла летать над городскими кварталами. Все эти наблюдения, естественно, держались под строгим секретом, поскольку коммунистическая пропаганда делала упор на том, что в Берлине победоносные войска Красной Армии встретили ожесточенное сопротивление.

В одном из своих выводов, в котором нет и намека на какое-либо политическое обобщение, Серов говорил о причинах продолжающегося германского сопротивления. По его мнению, допросы военнопленных свидетельствовали, что среди немцев сильно распространён страх перед большевиками.

В свою очередь, Берия считал, что необходимо изменить отношение военнослужащих Красной Армии к военнопленным и гражданскому населению[744]. Это стало бы хорошей базой для нормальной работы советской военной администрации, в функции которой входило и решение гражданских вопросов. Данное рассуждение Берия дополнил достаточно интересным предложением. Для того чтобы создать нормальную атмосферу на оккупированной территории, он рекомендовал, кроме всего прочего, создать новую должность — заместителя командующего фронтом по гражданским делам. Не стоило и говорить, что в каждом случае им мог стать только представитель НКВД: Серов на 1-м Белорусском фронте, генерал Мешик на 1-м Украинском и Цанава на 2-м Белорусском. То есть заместитель командующего фронтом являлся бы в то же время представителем Народного комиссариата внутренних дел СССР и нес ответственность перед НКВД за работу по нейтрализации вражеских элементов. Другими словами, эти заместители не подчинялись напрямую военному командованию. Данное предложение выглядело совершенно естественно на фоне недоверия, которое Сталин и Берия испытывали к своим генералам на фронте. Необходимость быстрого принятия решений по гражданским делам подчеркивалась тем фактом, что американцы уже разработали механизм администрации в своей зоне оккупации, тогда как Советский Союз еще нет. По имевшейся у советского руководства информации, на территории Западной Германии союзники основали должность специального заместителя командующего, ответственного за решение гражданских вопросов. Им стал генерал-майор Лусиус Клей, который до этого являлся заместителем главы Администрации по мобилизации военных ресурсов США. Вполне очевидно, что Берию сильно впечатлил тот факт, что под началом генерала Клея должно находиться до трех тысяч обученных специалистов, имеющих опыт управления экономическими и административными делами. Советской стороне было понятно, что в Германии ей требуются люди, имеющие различные специальности. Соответствующий доклад Сталину заканчивался словами: "Прошу Вашего решения. Берия".

Примечания:

7

Kardorff. — Р. 153.

70

Kershaw. - 2000. - P. 406.

71

Donhoff. - P. 18.

72

Архив Аграненко // РГАЛИ. — Ф. 2217. — Оп. 2. — Д. 17. — Л. 22.

73

Копелев. — С. 10.

74

Ткаченко — Берии // ГАРФ. — Ф. 9401. — Оп. 2. — Д. 94. — Л. 87.

705

ВА-МА MSg2/1283.

706

Беседа с Фене. — 1999. - 4 июня.

707

NA 740.0011 EW/5-145.

708

Trevor-Roper. — Р. 103.

709

Беседа с Лёвснштайном. — 2000. - 14 июля.

710

Конев. — С. 150.

711

РГАЛИ. — Ф. 1710. — Оп. 3. — Д. 51. — Л. 239.

712

Там же. — Л. 240.

713

NARG218 JCS Box 15.

714

Уместно добавить, что в послании Сталина (текст которого был направлен и Черчиллю) присутствовали также следующие строки: "Вопрос о Польше является для безопасности Советского Союза таким же, каким для безопасности Великобритании является вопрос о Бельгии и Греции… Я не знаю, создано ли в Греции действительно представительное Правительство и действительно ли является демократическим Правительство в Бельгии. Советский Союз не спрашивали, когда там создавались эти правительства…" — Примеч. пер.

715

NA RG 334, - Entry 309. - Box 2.

716

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 92. — Л. 53.

717

Антонов B.C. Последние дни войны // ВИЖ. - 1987. - № 7. — Июль.

718

Ramm. - 1994. — Р. 102.

719

Архив Гроссмана. — Л. 239.

720

Цит. по: Ramm. - 1994. — Р. 229.

721

ВА-МА MSg2/1283. -P. 11.

722

Беседа с Фрайтагом фон Лорингхофеном. — 1999. - 4 октября; Misch. - 2000.

— 8 июля.

723

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 92. — Л. 361.

724

Там же. — Д. 194. -Л. 78.

725

Там же. — Д. 92. — Л. 362.

726

Беседа с Сулханишвили. — 2000. - 12 октября.

727

Glenn Gray. - P. 66–67.

728

Naimark. - P. 70.

729

Ibid. - P. 83.

730

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 92. — Л. 333.

731

Архив Гроссмана. — Л. 240.

732

ВА-МА MSgl/976. — Р. 24.

733

Цит. по: Ramm. - 1994. - P. 104.

734

Ibid. - P. 108.

735

BA-MA MSg2/1283.

736

Цит. по: Ramm. - 1994. - P. 103.

737

BA-MA N65/126.

738

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2356. — Д. 5804. — Л. 201–203.

739

BA-MA N65/126. - P. 165.

740

NA RG334. - Entry 309. - Box 2.

741

NA RG59 740.0011 EW/5-1045.

742

NA RG334. - Entry 309. - Box 6.

743

Берия — Сталину. — 25 апреля // ГАРФ. — Ф. 9401. — Оп. 2. — Д. 95. — Л.

304-310.

744

Берия — Сталину // Там же. — Л. 317–328.