Глава восемнадцатая

Отлет "золотых фазанов"

Субботним утром 21 апреля, сразу после того как авиация западных союзников произвела свой последний налет на Берлин, штаб генерала Реймана, расположенный на Гогенцоллерндамм, заполнился людьми в коричневой униформе. Высшие партийные чиновники прибыли сюда, чтобы испросить официального разрешения покинуть столицу рейха. Наконец-то настал тот момент, когда "золотые фазаны" были вынуждены обратиться с прошением к армейскому начальству. Дело в том, что Геббельс, как рейхскомиссар обороны Берлина, отдал приказ, который гласил: "Ни один человек, еще способный держать оружие, не может выехать из столицы"[644]. Следовательно, для чиновников оставалась лишь одна возможность — пойти за разрешением в штаб обороны Берлина.

"Крысы бегут с тонущего корабля", — прокомментировал все это представление начальник штаба Реймана полковник фон Рефиор. Рейман получил подтверждение, что может выдавать подобные разрешения. В течение короткого времени он приказал оформить две тысячи пропусков для "кабинетных бойцов", которые ранее всегда обвиняли армию в пораженческих настроениях. Рейман заявил, что оборона города только выиграет от того, что он избавится от этих трусов.

Некоторое время спустя вопрос о трусости и предательстве вновь возник на повестке дня. Его озвучил Геббельс в своей речи, транслировавшейся радиостанцией "Вервольфа", расположенной в Кёнигс-Вустерхаузене. Геббельс призвал всех членов "Вервольфа", находящихся в Берлине и Бранденбурге, подниматься на борьбу против врага[645]. Он утверждал, что все трусы и предатели уже покинули столицу Германии. Но "фюрер не улетел в Южную Германию. Он остался в Берлине, и вместе с ним находятся его доверенные люди, которые будут участвовать в этом историческом сражении… Солдаты и офицеры на фронте, — продолжал министр пропаганды, — теперь вы становитесь не просто свидетелями величайшей битвы в истории рейха, но и участвуете в завершающем этапе национал-социалистской революции. В нашем строю остались лишь самые решительные и бескомпромиссные революционные борцы". Геббельс, однако, не упоминал о том, что огромное число фольксштурмовцев и молодых призывников шли на фронт только под страхом смерти — из-за угрозы в противном случае быть повешенными за трусость и предательство.

Интенсивный артиллерийский обстрел Берлина начался в 9 часов 30 минут, спустя всего два часа после завершения последнего налета на столицу союзной авиации. Адъютант фюрера по войскам СС Отто Гюнше отмечал, что спустя всего несколько минут после пробуждения от сна Гитлер появился в коридоре бункера, который одновременно являлся и прихожей. Он был злым и небритым. "Что происходит? — прокричал он стоявшим рядом генералу Бургдорфу, полковнику фон Белову и самому Гюнше. — Откуда ведется огонь?"[646]

Бургдорф ответил, что центр Берлина находится под обстрелом тяжелой советской артиллерии. "Неужели русские так близко?" — спросил Гитлер, явно шокированный этим известием.

Генерал Казаков выдвинул вперед дивизии артиллерийского прорыва и батареи тяжелых орудий, включая 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы. Многие советские снаряды были разрисованы специальными "посланиями": "По крысе Геббельсу!", "За Сталинград!", "По жирному Герингу!", "За наших вдов и сирот!"[647]. Политработники призывали бойцов вести огонь безостановочно. Старшие артиллерийские командиры были особенно горды своей ролью в этой битве и не раз отмечали, что являются "богом войны"[648]. Начиная с этого дня и до 2 мая 1945 года по Берлину было выпущено миллион восемьсот тысяч советских снарядов[649].

Потери среди горожан, особенно среди женщин, стоявших в очередях несмотря ни на что, были очень большими. Их искалеченные тела были разбросаны по всей Германплац на юго-западе Берлина — это были те люди, которые стояли в очередь к универсальному магазину "Карштадт". Других берлинцев разрывы снарядов накрыли в очереди за питьевой водой. Пересечение какой-нибудь улицы превратилось в смертельно опасное предприятие. Большинство горожан опасалось теперь без крайней необходимости покидать подвалы домов. Однако некоторые из них все же шли на риск, чтобы спрятать во дворе или в саду оставшиеся у них ценные вещи — золотые либо серебряные изделия. Однако непрекращающийся артиллерийский огонь вскоре снова загонял их в укрытия.

Находящиеся в подвалах и бомбоубежищах берлинцы безошибочно определяли национальность пилотов, которые в данный момент сбрасывали на них свой смертоносный груз. Днем это были "ами" (американцы), а ночью — "томми" (англичане). "Подземное племя"[650], как называли тогда всех берлинцев, все же не было совершенно однородно. Различие между жителями престижных районов и рабочих окраин оставалось. И в любом укрытии можно было найти одного или двух закоренелых нацистов, которые убеждали других и, видимо, самих себя, что окончательная победа Германии неизбежна. Поэтому простые горожане, разговаривая о фюрере, не называли его по имени, а говорили просто "он" или "этот".

Тот или иной талисман приобрел для людей особое значение. Так, мать постоянно таскала с собой запасной протез ноги своего искалеченного сына, все еще остававшегося в осажденном Бреслау. Многие берлинцы выработали для себя определенные правила поведения, которые, как они верили, помогут им остаться в живых. Например, некоторые из них полагали, что им нечего бояться прямого попадания авиабомбы, если, ложась спать, они обернут вокруг головы полотенце. Другие убедили себя в том, что, наклоняясь вперед во время разрыва снаряда или бомбы, они уберегают легкие от деформации. Суеверие людей доходило почти до абсурда. Когда звучал сигнал отбоя воздушной тревоги, в бомбоубежищах еще долго слышался нервный смех и плоские шутки. Наибольшим успехом среди женщин, и прежде всего женщин пожилого возраста, пользовалось следующее выражение: "Лучше русский на твоем животе, чем американец на твоей голове".

В течение всего дня, пока потрепанные германские части продолжали отступление, Гитлер продолжал требовать от генерала Буссе удерживать занимаемые позиции. Однако 9-я армия оставила их еще два дня назад. Остаток левого фланга объединения — 101-й корпус — был вынужден отойти из района Бернау. Военнослужащий охранного полка "Великая Германия" Вольфрам Кертц был ранен неподалеку от Блумберга, в районе шоссе, ведущего к северо-восточным окраинам Берлина. Из более чем тысячи солдат и офицеров этого полка лишь сорок добрались до города. Теперь все зависело от "солдатского везения". Кертц был оставлен товарищами под стеной храма. Вскоре появились русские и обнаружили его. Красноармейцы, увидев на шее Кертца Железный крест, спросили: "Ты генерал?"[651] Затем они положили его на повозку и отправили в штаб для допроса. Первое, что хотел выяснить у него советский офицер, жив ли еще Гитлер или нет. Затем он попросил Кертца рассказать все, что он знает о планах немцев договориться с американцами и совместно с ними ударить против Красной Армии.

Несомненно, что корни такого подозрительного отношения к своим союзникам произрастали из Кремля. На самом деле американцы были еще полны решимости уничтожать противника, где бы они его ни встретили. Севернее Дессау их сухопутные войска и авиация наносили непрекращающиеся удары по дивизии "Шарнхорст"[652], входящей в 12-ю армию. Так американское командование мстило за неожиданное нападение сил люфтваффе на переправы через Эльбу. К 21 апреля в строю батальона из дивизии "Шарнхорст", которым командовал Петер Реттих, осталось всего пятьдесят человек.

На центральном участке 9-й армии отступал 56-й танковый корпус генерала Вейдлинга. Советские войска уже теснили его за кольцевую автодорогу. По обеим сторонам шоссе валялись убитые, которые стали жертвами налетов советских штурмовиков. Тем не менее поток беженцев не уменьшался.

Мирные жители окружали немецких солдат, требуя от них последних новостей о продвижении противника. Однако сами германские военнослужащие имели слабое представление о том, что на самом деле происходит на фронте. На всех перекрестках стояли посты полевой жандармерии. Они останавливали одиночек и целые группы военнослужащих и формировали из них маршевые роты. Придорожные деревья использовались для экзекуций, на груди повешенных немецких солдат висели таблички — "Я был трусом". Самыми счастливыми оказались тс германские военнослужащие, которых посылали оборонять дома в стороне от дорог. Там впервые за много дней они могли нормально поесть, помыться и сбрить щетину с лица.

Рота под командованием штурмбаннфюрера Лоренца, входящая в состав дивизии "Нордланд", заняла оборону в районе Петерсхагена. Ей была поставлена следующая задача — при поддержке огня нескольких бронеавтомобилей сдерживать атаки подразделений 8-й гвардейской армии. Внезапно рота подверглась массированному обстрелу со стороны советской реактивной артиллерии. Некоторые данные свидетельствуют, что снаряды "катюш" были начинены специальным веществом, напоминающим напалм. Многие немецкие бронеавтомобили мгновенно загорелись, а некоторые из них взорвались. Германские солдаты в панике бросились к машинам и покинули район обстрела. Но на земле осталось много раненых, которые теперь были предоставлены собственной судьбе. Несмотря на угрозу жизни, Лоренц и его радист не потеряли присутствие духа и стали оказывать помощь этим несчастным. Лоренц остановил один из бронеавтомобилей и приказал загрузить в него тех раненых, которых еще можно было спасти. Затем они отправились в полевой лазарет, разместившийся в амбаре неподалеку от командного пункта. У Лоренца возникло дурное предчувствие[653], и действительно — следующий залп "катюш" накрыл уже их машину. Сам он получил ранение в плечо, тогда как все его попутчики, по-видимому, были убиты.

Неподалеку от этого места отходила колонна курсантов учебного батальона, в составе которой находился Герхард Тиллери. У шлагбаума перед Хоппегартеном он неожиданно увидел полковника из штаба их дивизии. Офицер приветствовал удивленных курсантов возгласом: "Рад видеть вас дома живыми и здоровыми"[654]. Однако эти слова оказались преждевременными. Тиллери попал в состав только что сформированной роты, командование которой принял молодой и очень решительный артиллерийский офицер. Как быстро выяснилось, он не имел никакого боевого опыта. Подразделение было вновь послано в сторону фронта и заняло оборонительную позицию прямо посреди кладбища. Справа от них находились подразделения фольксштурма и полицейский батальон. Во время кратковременного затишья Тиллери и несколько его товарищей были посланы в близлежащую деревню, чтобы достать там хоть немного еды. После того как они успешно выполнили это поручение, Тиллери стал готовиться к бою. Все солдаты прекрасно понимали, что ждать русского наступления долго не придется, и твердо знали, что перед атакой советская артиллерия и минометы проутюжат каждый клочок земли, который будет хоть сколько-нибудь напоминать оборонительный рубеж.

К востоку от Берлина остаткам 9-й армии противостояли соединения 5-й ударной армии и 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова. Однако Жуков поставил перед 8-й гвардейской армией задачу продвигаться не только к восточным, но и к южным окраинам города в направлении реки Шпрее. Он хотел, чтобы совместными действиями армия Чуйкова и 1-я гвардейская танковая армия Катукова ворвались в германскую столицу с юго-запада. Жуков надеялся, что такой демарш закроет Коневу путь на Берлин. 21 апреля танковые бригады Катукова и стрелковые части 8-й гвардейской армии захватили Эркнер, находящийся южнее Рюдерсдорфа.

Для того чтобы окружить Берлин с северного фланга, Жуков приказал 47-й армии наступать в направлении Шпандау, а 2-й гвардейской танковой армии — на Ораниенбург. Давление со стороны Сталина вынуждало маршала подгонять командующих соединениями. Он предупреждал их — поскольку советские части продвигаются недостаточно быстро, союзники могут внезапно подойти к Берлину и взять его[655]. Действительно, передовые танковые бригады, которые должны были ворваться в германскую столицу еще 20 апреля, появились на окраинах города только вечером 21 апреля. Жуков отказывался признавать тот факт, что наступление танков в таком сильно застроенном пространстве неизбежно приведет к большим потерям. За каждым домом по обеим сторонам дорог, за каждым деревом и даже кустом мог скрываться член гитлерюгенда или фольксштурма, вооруженный фаустпатроном. Этой же ночью на окраины Мальхова и Гогеншёнхаузена вышли передовые стрелковые части 3-й и 5-й ударных армий.

Тем временем в двадцати километрах к югу от Берлина, в Цоссене, царила атмосфера тревожного ожидания. За день до этого (когда появилась информация о возможном прорыве советских танков с южного направления) генерал Кребс распорядился послать на разведку одно из подразделений по охране штаба ОКХ. В 6 часов 21 апреля адъютант Кребса, капитан Болдт, был разбужен неожиданно раздавшимся телефонным звонком. На связь вышел оберлейтенант Кренкель, который сообщил, что заметил в районе Барута колонну из сорока советских танков, двигающуюся по направлению к Цоссену. Кренкель был намерен атаковать их. Однако капитан Болдт прекрасно понимал, что легкие разведывательные бронемашины не могут составить никакой конкуренции танкам Т-34. О сложившейся ситуации был немедленно информирован генерал Кребс, который позвонил в рейхсканцелярию и попросил разрешения как можно скорее эвакуировать все штабные службы. Но Гитлер категорически запретил это делать. К 11 часам, незадолго до начала оперативного совещания в Цоссене, уже можно было слышать выстрелы из танковых орудий. Один из штабных офицеров предупредил, что советские бронированные машины могут появиться здесь уже через полчаса. Последовало новое сообщение от оберлейтенанта Кренкеля. Организованная им атака захлебнулась, и разведывательное подразделение понесло большие потери. Теперь уже не оставалось никаких сил, чтобы остановить советские танки.

Генерал Кребс обратился к офицерам, собравшимся на последнее оперативное совещание в Цоссене, привычной фразой: "Если вы готовы, господа…" Но всем присутствующим было тяжело сосредоточить мысли на чем-либо ином, кроме как на угрозе со стороны приближающихся советских танков. Офицеры думали о своем неизбежном пленении и последующей отправке в сибирские лагеря. Однако вскоре звуки выстрелов из башенных орудий прекратились. Советские танки остановились к северу от Барута по той простой причине, что у них закончилось горючее. Затем пришло еще более обнадеживающее известие. В час дня из рейхсканцелярии позвонил генерал Бургдорф и сообщил, что ответственные офицеры штаба ОКХ должны переехать на базу люфтваффе в Эйхе, расположенную неподалеку от Потсдама, а их коллеги из примыкающих бункеров штаба ОКБ — на танковую базу в Крампнице. Это решение было принято как раз вовремя.

Кроме того, в юго-восточном направлении, в Баварию, отправили большую колонну автомобилей, в которой находилось штабное оборудование и обслуживающий персонал, ранее работавший в Цоссене. Это был ужасный марш. Еще ничего не зная о танках генерала Лелюшенко, уже перерезавших их путь впереди, германские штабисты попали под бомбежку собственных самолетов, совершавших один из своих последних боевых рейдов. Немецкие летчики ошиблись и приняли машины вермахта за советскую колонну. Тем временем германские автомобили, отправленные в Потсдам, двигались параллельным курсом с передовыми бригадами армии Лелюшенко.

Во второй половине дня советские части достигли Цоссена. Солдаты передвигались по брошенному в спешке штабному комплексу с осторожностью и изумлением. Строения, известные под условными названиями "Майбах-I" и "Майбах-II", располагались неподалеку друг от друга и были замаскированы деревьями и специальной камуфляжной сеткой. Красноармейцев и их командиров удивил вид массивных железобетонных конструкций и брошенных в них документов. Некоторые из бойцов совершили тур по подземному бункеру, их сопровождал местный служащий. Он провел их по длинным галереям, в которых стояли мощные генераторы. Там же лежали оперативные карты, телефонные и телеграфные аппараты. Первым делом бойцы заинтересовались линиями связи. Совсем недавно, когда германская армия находилась на вершине славы, эти линии простирались на огромном пространстве, соединяя штабы ОКБ и ОКХ с частями вермахта, разбросанными от Волги до Пиренеев и от мыса Нордкап в Норвегии до пустыни Сахара. Кроме штабного работника, красноармейцы нашли в бункере всего четырех немецких военнослужащих. Три из них сразу же сдались. Четвертый этого сделать не смог по причине того, что был смертельно пьян.

Внезапно зазвонил телефон. К нему подошел советский солдат и снял трубку. На другом конце провода, очевидно, находился старший германский офицер, спрашивавший об оперативной обстановке. "Иван уже здесь", — ответил советский солдат и предложил немцу идти к чертовой матери.

Пока штабная колонна генерала Кребса двигалась в направлении западных окраин Берлина, среди немецкого командования распространился слух, что генерал Вейдлинг также передислоцировал свой командный пункт в район к северу от Потсдама — в Дёберитц. Этот слух стал причиной трагикомедии, разыгравшейся два дня спустя, когда Гитлер вначале хотел расстрелять Вейдлинга за предательство и трусость, но затем назначил его командующим обороной Берлина.

Фюрер воспринял начало артиллерийского обстрела германской столицы как личное оскорбление. Судя по "посланиям", написанным на советских снарядах, оно не было таким уж безосновательным капризом. Гитлер сразу же стал обвинять командование люфтваффе, которое, по его мнению, несло ответственность за подобное развитие событий.

Не в первый раз фюрер стал угрожать расстрелом генералу Коллеру. Его нисколько не беспокоил тот факт, что число исправных немецких самолетов снижалось катастрофическим образом. Не было и горючего для их заправки. Но Гитлер считал, что лишь его гнев мог побудить генералов к действию. Он также полагал, что русские, в попытке окружить Берлин с севера, сильно растянули свой правый фланг, и именно здесь немецкие части должны нанести мощный контрудар. В этой связи он упомянул находившийся к северо-востоку от Эберсвальде 3-й "Германский" корпус СС, которым командовал обергруппенфюрер Феликс Штейнер. Гитлер не принимал в расчет, что генерал Хейнрици уже перебросил большинство имевшихся в его распоряжении дивизий на подмогу 9-й армии. Теперь корпус Штейнера, по данным штаба группы армий "Висла", располагал силами, эквивалентными всего трем пехотным батальонам, которые могли поддержать лишь несколько танков[656].

Гитлер, потерявший чувство реальности, стал даже говорить об "армейской группе Штейнера", что уже не укладывалось ни в какие рамки. На все возражения он отвечал, что эта "группа" в любом случае должна быть усилена частями 101-го корпуса, отходящего в район к северу от Берлина. Он даже подумал о том, не передать ли Штейнеру еще и личную охрану Геринга в Каринхолле — но к тому моменту охранники уже испарились. В решающее сражение предстояло идти всем пехотинцам, морякам и летчикам, которые еще были способны держать в руках оружие или штурвал. Командиру, оставившему свою боевую часть, грозил расстрел. Смертный приговор надлежало приводить в действие не позднее пяти часов после ареста. Гитлер слепо верил в истинность замечания, сделанного когда-то Фридрихом Великим: "Того, кто бросает в бой свой последний батальон, ждет слава победителя". Фюрер был убежден, что безрассудный риск и игра чужими жизнями придают полководцу печать величия.

Штейнера ошарашил телефонный звонок из бункера фюрера и приказ об организации атаки на противника. После того как генерал привел свои нервы в порядок, он связался с Кребсом и попытался объяснить тому истинное положение дел. Но как раз в этот момент Кребс стоял рядом с Гитлером.

К тому же было уже поздно что-то менять. Штейнеру предстояло ударить по наступающим войскам правого фланга 1-го Белорусского фронта. В противном случае ему угрожал расстрел. Когда генерал Хейнрици позвонил в рейхсканцелярию и стал протестовать против этого приказа, в ответ он услышал от Кребса, что решение уже принято, а связать его по телефону с фюрером нельзя, поскольку тот очень занят. Ночью Гитлер снял генерала Реймана с поста командующего обороной Берлина. В этом решении его убедил генерал Бургдорф. Фигура Реймана не вызывала поддержки и у рейхскомиссара обороны Берлина Геббельса. Тот невзлюбил генерала еще после того, как Рейман отказался переместить свой командный пункт в бункер, расположенный на территории зоопарка, то есть по соседству с бункером самого Геббельса. Теперь Рейману предстояло принять командование недоукомплектованной дивизией в Потсдаме, которая получила громкий титул "группа армий "Шпрее". Две кандидатуры, предложенные на пост командующего обороной Берлина, были отвергнуты Гитлером. В конце концов он остановился на полковнике Кетере, который имел одно неоспоримое преимущество перед другими лицами: Кетер являлся специалистом по национал-социалистскому воспитанию. Ему было присвоено звание генерал-майора, а потом и генерал-лейтенанта, однако на следующий же день это новое назначение было отменено. Таким образом, должность командующего обороной столицы рейха на момент прорыва советских танков к окраинам города все еще оставалась вакантной.

Жуков по-прежнему считал, что его войска наступают слишком медленно. Воскресенье 22 апреля являлось той датой, когда он уже должен был докладывать в Ставку о падении Берлина, но к этому времени передовые части 1-го Белорусского фронта всего лишь приблизились к городским кварталам. Утром Жуков информировал своих командующих армиями, что оборона германской столицы на самом деле организована достаточно слабо, однако советские части продвигаются вперед очень медленно[657]. Он приказал вести наступление круглые сутки[658]. Со своей стороны, политуправление фронта напоминало красноармейцам и их командирам, что 22 апреля является днем рождения Ленина, и распорядилось выделить для боевых частей дополнительное количество красных флагов. Их предстояло закрепить на многоэтажных столичных зданиях, стоящих на пути наступающих войск.

Река Шпрее отнюдь не испугала советских бойцов. Один из офицеров отзывался о ней как о "грязной и заболоченной речке"[659]. Однако здесь, в районе Бранденбурга, Жуков вновь недооценил условий местности, как это ранее случилось с ним перед Зееловскими высотами. Многочисленные лесные массивы, речки, каналы и озера являлись серьезным препятствием для наступающих частей. Только благодаря большому опыту, который уже имелся у советских бойцов, грамотным действиям разведчиков и саперных подразделений темпы наступления фронта по-прежнему оставались высокими. 1-я гвардейская танковая армия, выйдя к Шпрее в районе Кёпеника, стала быстро наводить понтонную переправу и приготовилась форсировать реку с ходу.

Стрелковые части 8-й гвардейской армии, наступавшие вместе с танкистами, сломали оборону 56-го корпуса генерала Вейдлинга и вынудили немцев к отходу в городские кварталы. Справа от 8-й гвардейской армии к восточным окраинам Берлина вышла 5-я ударная армия, тогда как 3-я ударная армия продвигалась к северной части города и далее имела задачу наступать в направлении центра. 2-я гвардейская танковая армия должна была ворваться в столицу рейха через Зименсштадт и наступать в сторону Шарлоттенбурга. Еще далее на западе находились колонны 47-й армии, ошеломившей французских военнопленных в Ораниенбурге видом своих повозок на верблюжьей тяге. Перед ней стояла цель завершить окружение вражеской группировки, находящейся в Берлине, с северного направления.

Утром 22 апреля генерал Вейдлинг собрал на совещание своих командиров дивизий. Им предстояло обсудить сложившуюся ситуацию. Все офицеры высказались за то, чтобы срочно организовать прорыв в южном направлении и соединиться там с остатками двух корпусов 9-й армии генерала Буссе. Особое мнение имел лишь бригаденфюрер СС Циглер, командир дивизии "Нордланд". К удивлению Вейдлинга, он не скрывал своего желания присоединиться к Штейнеру. Трудно было сказать, чем руководствовался в тот момент Циглер — эсэсовским фанатизмом либо желанием выручить скандинавских добровольцев и вместе с ними уйти к датской границе.

Дивизия "Нордланд" продолжала пока оборонять Мальедорф и ворота в Берлин на шоссе Райхсштрассе-1. В Фридрихсфельде одно из немецких подразделений заставило французских военнопленных копать траншеи и укреплять огневые позиции орудий. После сильной советской атаки, произошедшей днем, эсэсовская дивизия была вынуждена отойти к Карлсхорсту. Германские военнослужащие, не успев как следует закрепиться на новом месте, снова попали под ураганный огонь советской артиллерии[660].

Прошла уже неделя с тех пор, как немецкие солдаты получили свой последний паек, который состоял лишь из нескольких граммов сыра, порции черствого хлеба и бутылки, наполненной чаем или кофе. Теперь они могли рассчитывать не более чем на кусок свинины, оставленный хозяевами какого-нибудь брошенного дома. Обычно немцы не стеснялись и открывали двери таких домов с помощью прикладов. Солдаты были грязными, небритыми, с кроваво-красными от усталости и недосыпания глазами.

Соединения 9-й армии, отступавшие к юго-востоку от дивизии "Нордланд", находились в еще более худшем состоянии. Приказ Гитлера удерживать позиции на Одере потерял всякий смысл. Остатки 11-го танкового корпуса СС, 5-го горнострелкового корпуса СС и гарнизона Франкфурта-на-Одере начали отход в направлении Шпреевальда. Солдаты шли группами и поодиночке. Из них уже было невозможно сформировать боеспособные части, которые бы строго подчинялись приказам штаба 9-й армии. По обеим сторонам дорог стояли брошенные автомобили, у них закончилось горючее.

Отступление немецких войск прикрывали слабые авангарды, сопротивление которых советским танковым соединениям не могло продолжаться долгое время. Рейнгардт Аппель был среди тех подростков из гитлерюгенда, из каковых вначале наспех сформировали боевое подразделение на Олимпийском

стадионе, а затем приказали двигаться в сторону Мюльрозе и сменить там солдат из дивизии "30 января". Аппель наверняка бы погиб, но, к счастью, его жизнь спас опытный унтер-офицер, не раз награжденный в ходе боев на Восточном фронте. Когда к их позициям стали приближаться советские солдаты, Аппель, желая подороже продать свою жизнь, поднялся на ноги и приготовился кинуть гранату. Но в этот момент унтер-офицер схватил его за плечо, вырвал гранату и зажал ее в руке. Он обругал подростка за бездумную храбрость в совершенно безнадежной ситуации. Подбежавшие русские приказали немецким солдатам выходить из укрытий. Аппель и унтер-офицер прикрепили к палке белый носовой платок и подняли руки вверх. Советские автоматчики стали кричать им "Война капут!" и "Гитлер капут!" Затем они разоружили германских военнослужащих и отняли у них наручные часы. Члену гитлерюгенда и унтер-офицеру было приказано становиться в колонну вместе с другими молодыми солдатами и двигаться к востоку, в направлении Одера.

А за день до этого в восьмидесяти километрах от Мюль-розе наступающие соединения 3-й гвардейской танковой армии ворвались в Кёнигс-Вустерхаузен. Всего за шесть суток советские танкисты преодолели расстояние в сто семьдесят четыре километра. От передовых частей 8-й гвардейской армии Чуйкова, находящихся на северном берегу Мюггельзее, их отделяла цепь озер и каналов. Это означало, что остатки 9-й армии генерала Буссе оказались в фактическом окружении.

После получения информации о большой концентрации сил противника в Шпреевальде маршал Конев приказал командованию 28-й армии ускорить движение[661]. Части армии, посаженные на автомашины, должны были прикрыть брешь, образовавшуюся между 3-й гвардейской армией генерала Гордова, ведущей боевые действия в районе Котбуса, и 3-й гвардейской танковой армией генерала Рыбалко, наступающей на Берлин. Конев распорядился также усилить армию Рыбалко корпусом артиллерийского прорыва — "мощной кувалдой" — и зенитным дивизионом.

К вечеру 22 апреля три танковых корпуса армии генерала Рыбалко вышли к Тельтов-каналу — южному периметру линии обороны Берлина. Немецкие солдаты немало удивились, столкнувшись лицом к лицу с советскими боевыми машинами[662]. В донесении командования 3-й гвардейской танковой армии об этом событии было образно сказано, что советские танки свалились на голову немцам как "снег посреди лета"[663]. Германские линии связи работали настолько плохо, что штаб группы армий "Висла" ничего не знал об этом русском прорыве. Были предприняты отчаянные шаги для того, чтобы спасти хотя бы часть припасов, находящихся в складах на южном берегу канала. Однако, "даже когда русские танки находились на расстоянии всего в несколько сот метров от складов, — говорилось в отчете германской части, — их служащие все еще отказывались удовлетворять заявку на снабжение подразделения фольксштурма, находящегося на северном берегу канала, поскольку заявка не была заполнена по всей форме". Теперь вместо провизии фольксштурмовцам предстояло получить полновесную порцию огня из советских орудий.

Советский 9-й механизированный корпус вел бои за Лихтенраде, 6-й гвардейский танковый корпус захватил Тельтов, а действующий на его левом фланге 7-й гвардейский танковый корпус ворвался в Штаисдорф. Часть сил 4-й гвардейской танковой армии находилась уже в десяти километрах от Потсдама, а два корпуса генерала Лелюшенко, обходя Берлин с западного направления, прокладывали себе путь навстречу 47-й армии 1-го Белорусского фронта. Войска двух фронтов разделяли всего сорок километров.

Французские военнопленные из Шталаг-III, расположенного неподалеку от Тельтов-канала, грелись на солнце, наслаждаясь теплой весенней погодой, когда неожиданно услышали лязг гусениц и скрежет рвущейся колючей проволоки, опоясывающей их лагерь. "Примерно в пять часов вечера, — вспоминал один из французов, — появился первый русский солдат. Было видно, что он находится в хорошем расположении духа, но свой автомат он держал наготове. Солдат шел по краю дороги. Он даже не удосужился посмотреть в нашу сторону"[664]. Спустя некоторое время в лагере появились советские офицеры. Всем заключенным из СССР было приказано срочно построиться. Затем им вручили автоматы. По всей видимости, этих людей сразу же бросили в бой.

Другой французский военнопленный вспоминал, как он встретился глазами с подростком из гитлерюгенда. Его лицо было почти как у ребенка. Глаза мальчишки тоскливо смотрели из-под огромного стального шлема, надетого на голову. Парнишка из гитлерюгенда сидел в небольшом окопе и держал в руках фаустпатрон. Казалось, он нисколько не сомневается, что скоро этот окоп станет его могилой.

Быстро продвигаясь в северном направлении, танковые соединения 1-го Украинского фронта отрезали пути отхода многотысячным колоннам немецких беженцев. В повозках мирных жителей пряталось теперь немало германских военнослужащих, переодевшихся в гражданскую одежду. Те немецкие солдаты, которые все же прорвались по тылам 4-й гвардейской танковой армии на запад, немедленно разносили слух о скором приближении частей Красной Армии. В то время как целых три советских корпуса завершали окружение Берлина с западного направления, 5-й гвардейский механизированный корпус получил приказ наступать в сторону Эльбы, для того чтобы сорвать любую попытку 12-й армии генерала Венка пробиться к остаткам 9-й армии генерала Буссе.

Медсестра Рут Шварц, которая помогала эвакуировать больных детей из Потсдама, теперь работала в госпитале неподалеку от Беелитц-Хайльштеттена. 21 апреля она была поражена новостью о том, что русские находятся уже в Ютербоге, менее чем в сорока километрах отсюда. Немедленно решили раздать больным и раненым сухой паек, состоящий из шоколада, копченой колбасы и галет. Медсестры стали ночевать группами по четыре человека в каждой палате в надежде, что это может уберечь их во время прихода русских солдат. Их сердца трепетали от страха в ожидании встречи с красноармейцами[665].

22 апреля до них дошла информация, что русские уже взяли Шёнефельд, до которого было всего десять километров. Старшая медсестра Элизабет фон Клеве, которая прибыла сюда с частью медицинского персонала и ранеными из потсдамского госпиталя, распорядилась об организации церковной службы и сама зажгла свечи перед алтарем. На службу пришли сотни пациентов, которые молились о спасении своей души. Когда они запели псалмы, по их щекам потекли слезы. У больных, раненых и медсестер оставалась лишь одна-единственная надежда, которая основывалась на слухе, будто Беелитц-Хайльштеттен объявлен интернациональной зоной под протекторатом швейцарского Красного Креста. Но эта надежда рухнула уже на следующий день, когда им сообщили, что русские вошли в Беелитц и там начались "грабежи, пожары и насилия". "Для своей защиты, — вспоминала Рут Шварц, — я приготовила маленькие маникюрные ножницы". Затем она и остальные медсестры продолжили свою обычную работу.

Советское командование не теряло бдительности в собственном тылу. Там существовали свои проблемы. То и дело поступала информация об отдельных группах немецких солдат, которые старались вырваться из окружения в западном направлении. Они уже долгое время не получали нормального питания и, отчаявшись, нападали на конные повозки и даже на отдельных красноармейцев, пытаясь завладеть хоть какой-нибудь едой[666].

Несмотря на приближающийся конец войны, военнослужащие частей НКВД продолжали крайне подозрительно относиться к поведению и моральному облику красноармейцев. Так, в одном донесении присутствовала информация о чрезвычайном происшествии с поваром Марией Мазуркевич. Встретив офицера из дивизии, в которой она служила ранее, Мазуркевич села в его автомобиль и уехала. Этот случай рассматривался как дезертирство, и были приняты все меры к поимке девушки[667]. Добавим, что доклад о происшествии появился на фоне непрекращающихся грабежей, насилий и убийств. Но фактически никто не предпринимал никаких жестких шагов для предотвращения подобных явлений.

В это время из Москвы на 1-й Белорусский фронт вернулся Василий Гроссман. Фронтовая дорога привела его в Ландсберг. Внимание писателя привлекли дети, игравшие в войну на плоской крыше дома. И это все происходило в тот момент, когда германский империализм, как отмечал Гроссман, доживал свои последние дни в осажденном Берлине. Длинноногие, коротко остриженные мальчишки со светлыми челками были вооружены деревянными мечами и дубинками. Они прыгали, бегали и изображали боевые схватки. Гроссману подумалось в тот момент, что так будет продолжаться вечно. Это невозможно устранить из человеческой натуры. Но пессимистические настроения писателя вскоре развеялись. Он увидел Бранденбург, залитый лучами солнечного света. Кругом распускались цветы, благоухали сирень, яблони, тюльпаны, пели птицы. Казалось, что самой природе не было никакого дела до того, что в этот момент происходит с фашистским режимом[668]. На своем пути Гроссман повстречал колонну бывших военнопленных. Люди ехали на повозках, шли пешком. Многие из них толкали перед собой тачки или коляски. О том, что это были французы, писатель догадался по самодельному трехцветному флагу, развевавшемуся во главе колонны.

Одним из признаков скорого поражения Германии стало быстрое сокращение активности нацистской пропаганды. 21 апреля прекратили работу Трансокеанское агентство новостей и студия государственного радио в Берлине. На следующий день профашистски настроенные националисты из Ирландской редакции озвучили свое последнее обвинение в адрес англичан и американцев, которые продали Европу Советскому Союзу. Но это была уже агония. Через два дня передатчик в Науене захватили советские войска.

Все больше и больше берлинцев отваживались слушать передачи Би-би-си по оставшимся у них радиоприемникам. Некоторые даже заводили дискуссии вокруг последних новостей от западных союзников. Однако отключение электроэнергии стало теперь серьезным препятствием в получении информации. Эффективность такой "цензуры" превзошла все предыдущие усилия полицейских органов. Лондон пока не располагал достоверными данными о характере советского наступления на берлинском направлении, однако упоминание в его радиопередаче об освобождении к северу от Берлина концентрационного лагеря Заксенхаузен-Ораниенбург давало ясное представление о глубине продвижения частей Красной Армии и о ее намерении окружить германскую столицу. Би-би-си рассказывала о содеянных нацистами преступлениях, и это было еще одним предупреждением берлинцам, что им не избежать мести со стороны победителей. Однако большинство горожан продолжали верить, что истории о концентрационных лагерях являются не более чем вражеской пропагандой.

За исключением работающих от батареи радиоприемников и расклеенных объявлений о новых рационах продовольственного снабжения, большинство новостей теперь распространялось посредством устного общения. Берлинцам становилось все сложнее отделять реальные факты от слухов. Надежды, остававшиеся у людей, неожиданно и резко сменялись ожиданием кошмарного конца — как если бы на разогретого солнечным теплом человека вдруг обрушивался холодный проливной дождь. Мирным гражданам было тяжело поверить, что они уже не живут в столице могущественной империи, оккупировавшей всю Европу. Сравнение своего прежнего статуса с окружающей реальностью, с лежащими в руинах городскими кварталами вызывало шок. Гнетущее впечатление производил и новый образ германской армии, считавшейся когда-то всесильной моторизованной машиной. Теперь же перед глазами берлинцев проходили колонны усталых пехотинцев, за которыми следовали повозки, запряженные маленькими польскими лошадьми.

Постоянные обстрелы города артиллеристами генерала Казакова накалили нервы берлинцев до предела. Они вдруг осознали, что выражение "грохот пушек" может использоваться отнюдь не только в поэзии, но и по своему прямому назначению. Грохот разрывов сливался в единую какофонию и напоминал гигантский шторм. Погибнуть боялись все жители, но у женской половины был и свой особый страх перед приближающейся лавиной русских войск. Автор одного анонимного дневника отмечала, что женщины, стоя в очередях за продуктами и обсуждая вопрос, насколько далеко продвинулся противник, соблюдали негласное соглашение: "Никто не должен говорить про "это"[669].

"Мы живем в странное время, — добавляла она. — Будущие историки могут, наверное, посвятить целые книги событиям всего одного дня. Однако сейчас мои мысли заняты только повседневными заботами и страхами. Моя история очень скучная. Завтра я хочу собрать немного крапивы и поискать угля".

Гитлер, напротив, считал, что историей является он сам, и его личность уже стала бессмертной. Не в пример Гиммлеру он не желал что-либо менять в своем образе и давать повод говорить о себе в более мягких тонах. Его убежденность в необходимости самой кровавой и тотальной развязке теперь лишь усилилась. Одна из причин, по которой он остался в Берлине, была достаточно очевидной. Захват его цитадели в Берхтесгадене не мог идти ни в какое сравнение с падением Берлина. Только гибель в столице созданной им империи, среди величественных монументов нацистского режима, могла поставить завершающую точку в его земной карьере.

Поздним вечером 21 апреля, после отдачи приказа Штейнеру организовать контратаку, Гитлер буквально свалился с ног. Личный врач фюрера, доктор Морель, нашел его в таком слабом состоянии, что предложил сделать инъекцию лекарства, стимулирующего организм. Гитлер пришел в негодование. Он давно подозревал, что генералы хотят одурманить его морфином и отправить на самолете в Зальцбург. Практически все время, за исключением лишь тех моментов, когда он руководил оперативным совещанием, фюрер находился в бункере. Он сидел в комнате, погруженный в свои мысли, и не сводил глаз с портрета Фридриха Великого. Кайзер стал для него иконой.

Все утро 22 апреля Гитлер требовал срочных новостей об атаке частей генерала Штейнера. Он приказал генералу Коллеру, начальнику штаба люфтваффе, послать специальный самолет и убедиться, что Штейнер уже перешел в наступление. Он также попросил Гиммлера узнать подробности о складывающейся ситуации. Но рейхсфюрера СС сейчас мало интересовал вопрос о положении на фронте к северу от Берлина. Он и его выдвиженец, группенфюрер Вальтер Шелленберг (Шелленберг дослужился только до бригаденфюрера, — Примеч. ред.), были заняты организацией секретных переговоров с западными союзниками через графа Бернадотта. Гиммлер, нисколько не задумываясь, дал очень оптимистическую оценку положения, которую Гитлер воспринял как реальный факт.

Однако на совещании, происходившем в полдень, до Гитлера дошла информация, что части Штейнера не продвинулись ни на шаг. Более того, советские войска прорвали северную часть периметра обороны вокруг германской столицы и продолжали наступление. Гитлер взорвался. Раньше его обманывали только армейские генералы, а теперь это стали делать и высшие чины СС. Его негодование было еще более сильным, чем во время последнего совещания с Гудерианом. После того как фюрер выпустил из себя все эмоции, он рухнул в кресло. Впервые Гитлер открыто, при всех, сказал, что война проиграна. Кейтель, Йодль, Кребс и Бургдорф были шокированы этим признанием. Далее Гитлер продолжил, что, поскольку он слишком слаб и не может принять смерть в бою, то застрелит себя сам, дабы не попасть в руки противника. Окружающие военачальники постарались убедить фюрера вылететь, пока не поздно, в Берхтесгаден, но тот уже принял окончательное решение. Гитлер приказал Кейтелю, Йодлю и Борману отправляться на юг Германии, но те отказались. Фюрер отметил, что любой, кто еще хочет улететь, может это сделать, но сам он останется в Берлине до конца. Гитлер также распорядился, чтобы о таком его решении было сделано официальное заявление.

Вскоре в рейхсканцелярию прибыл Геббельс, который также имел намерение убедить Гитлера покинуть Берлин. Но перед ним стояла практически непосильная задача, поскольку он сам уже решил, что останется в столице Германии. Некоторое время министр пропаганды разговаривал с Гитлером в отдельной комнате, стараясь успокоить последнего. Выйдя из комнаты, Геббельс объявил всем присутствующим, что в бункер должна прибыть его семья. Он и его жена Магда приняли решение убить себя и всех своих шестерых детей, о чем оповещен фюрер.

Затем появился сам Гитлер. Все присутствовавшие были удивлены его убийственным спокойствием. В этот момент Йодль предложил фюреру произвести перегруппировку 12-й армии Венка — вывести ее с Западного фронта на Эльбе и направить на помощь осажденному Берлину. Гитлер согласился. "Фельдмаршалу Кейтелю, — записал Йодль, — приказано координировать совместные действия 12-й и 9-й армий, которые должны были прорвать кольцо окружения"[670]. Кейтель хотел уже уходить, но на некоторое время его попросили задержаться. Фюрер распорядился, чтобы фельдмаршала снабдили в дорогу бутербродами, шоколадом и бутылкой коньяка. Лишь после этого Кейтель отправился в штаб 12-й армии Венка, а Йодль — в штаб ОКВ, расположенный на новой базе в Крампнице, к северу от Потсдама.

Споры среди историков о психическом состоянии Гитлера в то время, о его возможном сумасшествии, видимо, никогда не прекратятся. Но полковник де Мезьер, видевший фюрера вечером 22 апреля, а ранее присутствовавший на ряде оперативных совещаний в рейхсканцелярии, был убежден, что "умственное помешательство Гитлера основывалось на гипертрофированном отождествлении самого себя со своей нацией"[671]. Этот момент во многом объясняет, почему фюрер, в частности, считал, что вместе с ним в Берлине должны погибнуть и все его жители. Однако Гитлер не сожалел об этих потерях. Крушение созданной им империи могло сопровождаться только гибелью всего немецкого народа, который в час катастрофы должен был унести с собой в могилу как можно больше своих врагов. Мысль об этом, видимо, доставляла фюреру реальное наслаждение. "Потери никогда не могут быть слишком большими, — отмечал он еще в 1942 году во время разговора с фельдмаршалом Рейхенау (последний докладывал о тяжелом положении в эсэсовском соединении "Лейбштандарт Адольф Гитлер"), — Они являются семенами будущей славы"[672].

Мероприятия по эвакуации в Берхтесгаден (операция "Зераглио") ускорялись всеми возможными мерами. Была создана специальная команда. Адмирал фон Путкамер, адъютант Гитлера по военно-морскому флоту, получил задание уничтожить все официальные бумаги фюрера, находящиеся в Бергхофе. Юлиус Шауб, личный адъютант Гитлера, который ранее занимался оформлением документов в рейхсканцелярии, должен был сжечь всю его частную корреспонденцию. Двоих из четырех секретарш фюрера уже отослали на юг. Доктор Морель, который, по-видимому, трясся от страха, договорился, чтобы он также был принят в эту команду. С собой он захватил портфель, набитый записями о медицинском освидетельствовании Гитлера.

До разведслужб западных союзников доходила и более экстравагантная информация о путях эвакуации из Берлина. Государственный департамент США предупредил свое посольство в Мадриде, что "нацистские лидеры планируют вылететь в Японию через Норвегию. До Норвегии они якобы долетят на "Хейнкеле-177С", где их уже будут ожидать специальные самолеты — возможно, "викинги" — для беспосадочного полета в Японию"[673]. Имелись данные и о том, что испанские нацисты разрабатывают планы отправки в Германию подводных лодок, загруженных продовольствием. Причем на обратном пути они должны были захватить с собой германских вождей. Подтверждалось и наличие госпиталей в Швейцарии, в которых также "под предлогом ранения или болезни находились граждане Германии. На самом деле, — говорилось в документе, — там скрываются важные нацистские персоны"[674]. Однако более достоверными, видимо, являлись данные, что "замаскированные немецкие самолеты продолжают переправлять в Испанию видных нацистов". Среди них был и бывший премьер-министр вишистского правительства Франции Пьер Лаваль, который был посажен в Германии на "юнкере" без опознавательных знаков и доставлен в Барселону. Франко посчитал необходимым вернуть Лаваля во Францию, хотя ряд других нацистов получили в Испании убежище.

Огромное количество людей, укрывавшихся теперь в рейхсканцелярии, вынудило обслуживающий персонал бункера держать двери внутренних помещений постоянно открытыми. Майор Фрайтаг фон Лорингхофен, прибывший в бункер вместе с генералом Кребсом, заметил, что вентиляция работает все еще хорошо. Однако в комнате, где проходило оперативное совещание, собралось примерно человек двадцать, и там практически невозможно было дышать. Все присутствующие стояли. Единственным исключением являлся сам Адольф Гитлер, сидевший в кресле. Утомленные генералы, казалось, почти спали и готовы были рухнуть на пол. Непрекращающиеся бомбардировки и артобстрелы стали причиной появления в стенах бункера многочисленных трещин. Воздух был заполнен едкой пылью. Поскольку в нижних отсеках бункера, где, собственно, и располагались апартаменты Гитлера, курить категорически запрещалось, люди, которые не могли обойтись без сигарет, поднимались на верхний уровень подземной конструкции. В то время когда на улицах города простые берлинцы стояли в очередях за скудным продовольственным пайком, здесь, внизу, кладовые ломились от запасов еды и алкоголя[675]. Огромное количество спиртного не располагало к здравым размышлениям. "В бункере, — вспоминал полковник де Мезьер, — царила атмосфера полного разложения. Здесь можно было увидеть и смертельно пьяных людей, и тех, кто продолжал работать в бешеном ритме. Никакой дисциплины практически уже не существовало"[676]. Распутство стало казаться еще более отвратительным на фоне появления в бункере осколка "семейных ценностей". Сюда вместе со своими шестью детьми прибыла фрау Геббельс. Жестокость и сентиментальность создавали в подземелье ни с чем не сравнимый контраст.

Фрайтаг фон Лорингхофен находился на верхнем ярусе бункера, когда увидел, как Магда Геббельс спускается вниз по бетонной лестнице с детьми. Она выглядела в этот момент очень "женственной". Ее дети — Хельга, Хильда, Хельмут, Хольде, Хедда и Хайде — были в возрасте от пяти до двенадцати лет. Их имена начинались с одной и той же буквы отнюдь не по морской традиции называть таким образом корабли одного класса, а потому, что эта буква была первой в имени самого фюрера (Hitler). Магда вела своих детей, словно бы в школу. Их бледные лица резко выделялись на фоне черных костюмов. Старшая дочь Хельга казалась очень расстроенной, но не плакала. Гитлер знал о принятом Геббельсом и его женой решении убить своих детей прежде, чем они сами покончат жизнь самоубийством. Это доказательство тотальной лояльности фюреру побудило последнего вручить Магде собственный золотой значок нацистской партии, который он никогда ранее не снимал со своего пиджака. На тех, кто наблюдал за прибытием в бункер семейства Геббельса, данное событие произвело отрезвляющий эффект. Теперь уже всем было известно, что эти дети будут убиты собственными родителями в качестве высшего доказательства преданности вождю партии и нации.

Во второй половине дня, истощив запасы своего гнева, Гитлер отправился в комнату Евы Браун[677]. Он распорядился позвать сюда также двух своих секретарш, Герду Кристиан и Траудл Юнге, своего австрийского диетолога Констанцию Манзиали и секретаршу Бормана Эльзу Крюгер. Гитлер сказал женщинам, что они должны срочно покинуть Берлин и выехать в Бергхоф вместе с остальным персоналом. В ответ на это Ева Браун улыбнулась и подошла к своему возлюбленному. "Вы прекрасно знаете, что я никогда не покину вас, — сказала она. — Я останусь с вами до конца". Гитлер приблизился к ней и публично поцеловал прямо в губы. Этот поступок удивил всех, кто хорошо знал фюрера. Траудл Юнге и Герда Кристиан сказали, что они также останутся здесь. Гитлер посмотрел на них с любовью в глазах. "Если бы хоть один из моих генералов был таким же храбрым, как вы…" — заметил он. После этого Гитлер раздал женщинам в качестве прощального подарка таблетки цианида.

Видимо, сразу после этого Ева Браун написала последнее письмо своей лучшей подруге, Герте Остермайер. Послание должны были отправить по адресу вместе со всеми ее ювелирными украшениями. В письме Ева давала указания, каким образом следует распорядиться драгоценностями. В основном она хотела, чтобы они помогли друзьям "удержаться на плаву", когда настанут тяжелые времена. "Извини меня, если я пишу немного сбивчиво, — продолжала Ева, — но сейчас я окружена шестью детьми Геббельса], и они не думают успокаиваться. Что еще я должна сказать тебе? Я не могу понять, как мы дошли до этого, но после всего происшедшего более невозможно верить в Бога"[678].

Примечания:

6

Loewe. Беседа. — 2001. - 9 октября.

64

РГАЛИ. — Ф. 1710. — Оп. 3. — Д. 47.

65

Эренбург. — С. 100.

66

ВА-В R55/793. — Р. 9.

67

Красная звезда. — 1944. - 25 ноября.

644

BA-MA MSgl/976. - P. 17.

645

NA RG 260 OMGUS, Stack 390 41/7/5-6 A2/S4.

646

Цит. по: Безыменский. — С. 28, 29.

647

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 92. — Л. 255; Жуков. — Т. IV. С. 258.

648

Симонов К.М. Тетрадь № 8 // РГАЛИ. — Ф. 1814. — Оп. 4. — Д. 7.

649

Жуков. — Т. IV. — С. 255.

650

Anonymous. - P. 13–16.

651

Беседа с Кертцем. — 1999. - 10 октября.

652

Военный дневник Реттиха // Reichhelm papers.

653

Цит. по: Ramm. - 1994. — Р. 98.

654

Цит. по: Ibid. — Р. 40.

655

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 92. — Л. 359–360.

656

BA-MA MSgl/976. — Р. 143.

657

ЦАМО. — Ф. 299. — Оп. 17055. — Д. 4. — Л. 305.

658

Жуков. — Т. IV. — С. 276.

659

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 194. — Л. 66.

660

Цит. по: Ramm. - 1994. — Р. 99.

661

Лучинский А. "На Берлин!" // ВИЖ. - 1965. - № 5. — Май.

662

NARG338 P-136. — Р. 49.

663

ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2374. — Д. 194. — Л. 78.

664

Rocolle. - 1954. — Р. 87.

665

Цит. по: Ramm. - 1994. — Р. 229.

666

РГВА. — Ф. 32925. — Оп. 1. — Д. 130. — Л. 269.

667

Там же. — Л. 275.

668

Архив Гроссмана. — Л. 239.

669

Anonymous. — Р. 21.

670

Выдержки из записок Йодля // ЦАМО. — Ф. 233. — Оп. 2356. — Д. 5804. — Л.

201-203.

671

Maiziere (Мезьер). — Р. 106; Беседа с ним же. — 1999. - 9 октября.

672

Цит. по: Trevor-Roper. — Р. 65.

673

NA 740.0011 EW/3-2245.

674

NA RG59 740.0011 EW/4-645.

675

Беседа с Фрайтагом фон Лорингхофеном. — 1999. - 4 октября.

676

Беседа с де Мезьером. — 1999. - 9 октября.

677

Below. — Р. 411 и телевизионное интервью Траудл Юнге.

678

Оригинал письма от 22 апреля воспроизведен: Gun. — Р. 176.