Владимир Шаров,

кандидат исторических наук

ОПРИЧНИНА

В предисловии к «Исследованиям по истории опричнины» С. Б. Веселовский писал: «В нашей историографии нет, кажется, вопроса, который вызывал бы большие разногласия, чем личность царя Ивана Васильевича, его политика и, в частности, его пресловутая опричнина. И замечательно, что по мере прогресса исторической науки разногласия, казалось бы, должны были уменьшиться, но в действительности наблюдается обратное». Более того, взгляды историков на время правления Ивана Грозного бывали столь же противоречивы, как и вся историография. А ведь все новые концепции, выдвигавшиеся на протяжении как XIX, так и XX веков, по большей части не основывались на привлечении новых материалов, а являлись интерпретацией уже введенного в оборот корпуса источников.

Все это невольно наводит на мысль, что главная ценность работ, посвященных Ивану Грозному, лежит не в сфере истории России XVI века, а в непроизвольной автохарактеристике самой русской историографии. Эпоха правления Сталина — время безудержной апологии Ивану IV. Хрущевская либерализация сделала возможной публикацию (в 1963 году) написанной за двадцать лет до того работы С. Веселовского «Исследования по истории опричнины» — оценку правления Ивана Грозного как одной из величайших катастроф в истории России. Частичная реабилитация Сталина и сталинизма при Брежневе привела к куда более «взвешенной» трактовке как самой опричнины, так и всего времени царствования Ивана IV: политика Грозного (в частности репрессии, которые он обрушил на знать) была разумной и необходимой.

Советская историография довольно часто предъявляет Грозному обвинение в отсутствии логики и смысла проводимых репрессий. Мне представляется, что обвинение это основано по большей части на недоразумении. Дело в том, что антибоярская направленность царской политики была приписана Грозному самими историками «из общих соображений» (такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом виноваты не они, а Грозный.

Оказалось как-то забытым, что в грамоте, доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что «гнев свой» он «положил» «на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на околничих и на казначеев и на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей».

Так что те, кто в наибольшей степени вызывал гнев Грозного в период, непосредственно предшествовавший опричнине, те как раз от нее и наиболее пострадали. Это обстоятельство, на мой взгляд, достаточно убедительно опровергает тезис об отсутствии логики в действиях Грозного и, следовательно, позволяет вновь поставить вопрос: чего же хотел и чего добивался Грозный, вводя опричнину? И ответ на этот вопрос, думается, следует искать не в результатах опричнины, а в тех обстоятельствах, которые предшествовали ее учреждению.

Из вышеприведенной цитаты грамоты Грозного достаточно ясно: Ивана IV решительно не устраивал весь комплекс отношений, сложившихся между ним и теми, с кем он принужден был делить ответственность за судьбу России. В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской властью правившими Россией?

По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной власти, а с другой — меняющийся куда более" медленно и вполне консервативный по своей природе взгляд на верховную власть, свойственный как церкви, так и всему служилому сословию.

Здесь следует остановиться на природе верховной власти в России XV–XVI веков, на том, как она функционировала и как воспринималась служилым сословием.

Начиная с правления Василия Темного (1415–1462), великие князья Московские все чаще именуются в дошедших до нас источниках царями. Это связано прежде всего с падением Константинополя (1453) и быстрым формированием взгляда на Московское царство как на естественного наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547 году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается сакрализация носителя верховной власти, что означает «не просто уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как сверхъестественное существо»1. Введение— начиная с Ивана IV — в церемониал поставления на царство наряду с коронацией миропомазания уподобляет царя Христу (греческое xpi&coc, — «помазанник»).

О Москве как наследнице Византии надо сказать подробнее. Давно было подмечено, что «миссия» Москвы, по представлениям ее идеологов, была гораздо шире той роли, на которую претендовала Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с Византией наследницей первого, античного Рима (происхождение великих князей Московских от племянника императора Августа — Пруса в «Сказании о князьях Владимирских»), а главное — ветхозаветного Израиля (Москва — второй Иерусалим, русское царство — новый Израиль).

Известно также, — в частности см. работу Н. И. Ефимова «Русь — новый Израиль» (Казань, 1912), — что убеждение в богоизбранности Руси сформировалось еще до падения Константинополя. Уже в первой половине XV века русские книжники не сомневались, что русский народ, как единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден Богу, дорог ему, и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа Божия. Надо сказать, что Бог на Руси мыслился «не христианским Богом в строгом смысле слова, Богом любви и всепрощения, а ветхозаветным Богом гнева, грозным мздовоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ, все государство за прегрешения вольные и невольные…» (Н. И. Ефимов).

Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же автором было показано, что «вообще каждый популярный, привлекавший симпатии своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или непопулярный, отталкивавший своей «гордостью» и «высоко-умьем» («высокомысльством») князь или царь приравнивался старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным фигурам библейской истории и только уже потом — к своим двойникам в сонме византийских базилевсов».

Грозный был первым русским царем, не просто глубоко воспринявшим этот комплекс идей и представлений, но и с детства воспитанным на таком понимании своей власти. Его знаменитая переписка с Курбским убедительно показывает связанный с этим разлад между монархом и служилым сословием.

В свое время В. Ключевский коротко и остроумно охарактеризовал сущность этой переписки: «За что ты бьешь нас, верных слуг своих?» — спрашивает князь Курбский. «Нет, — отвечает ему царь Иван, — русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи». Их полное непонимание друг друга объясняется тем, что если Курбский мыслит в рамках традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то Грозный пытается придать своим отношениям с подданными строго религиозный облик, воспринимая свою власть, как и власть Бога, неподсудной и не нуждающейся в защите и обосновании.

Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о «вымывании» светской составляющей верховной власти. Иван IV склонен трактовать измену Курбского не как измену вассала сюзерену, а как измену Богу и вере. Причем Грозный подчеркивает, что эта измена Богу есть нечто постоянное, совершенно не зависящее от личных человеческих качеств носителя верховной власти: «Не полагай, что это справедливо — разъярившись на человека, выступить против Бога; одно дело — человек, даже в царскую порфиру облеченный, а другое дело — Бог».

В основе такого самопонимания верховной власти лежала чрезвычайно жесткая логическая конструкция, предельно упрощающая взаимоотношения между Богом и царем, царем и его подданными, Богом и подданными царя: «Воззри (…) и вдумайся: кто противится власти— противится божьему повелению»[1]. Эта схема, в свою очередь, была калькой с такого же упрощенного взгляда на мир, в котором единственное сохранившее истинную веру царство — Россия — со всех сторон было окружено разного рода иноверцами и еретиками.

Вполне логично, что, рассматривая себя как религиозную, верховная власть должна была стремиться заменить традиционные узы, связывающие ее с подданными, узами, имеющими ту же религиозную природу, что и она сама. Путь построения новых отношений долгое время был неясен. Когда же образец был найден, события стали развиваться с поразительной быстротой. «Перевести» всю систему государственных отношений на религиозную основу Грозный попытался за считанные годы. Эта чрезвычайная ускоренность реформ связана с многочисленными заговорами, а также военными неудачами России, свидетельствовавшими не только о разложении старой государственной системы, но, главное, о том, что Бог отвернулся от своего избранного народа.

Неудачи русских войск в Ливонской войне на протяжении 1563–1564 годов показали Грозному и его ближайшим советникам невозможность чисто военного присоединения Ливонии к России и потребовали разработки достаточно сложных дипломатических проектов. Во второй половине 1564 года, то есть в период, непосредственно предшествовавший отъезду царя в Александровскую слободу и учреждению опричнины, Грозный наиболее интенсивно занимался проблемами будущего политического устройства Ливонии. В окончательном варианте предполагалось восстановить под протекторатом России Ливонский орден во главе с плененным русскими войсками магистром Фюрстенбергом.

Вне всяких сомнений, разработка такого проекта была бы невозможна без изучения истории Ливонского ордена, без анализа взаимоотношений Ливонии с ее соседями, а также без исследования вопроса о Тевтонском ордене, одним из правопреемников которого был Ливонский.

Идея вассальной зависимости от русского царства одного из последних наследников христианской власти на территории Палестины, без сомнения, должна была импонировать Грозному. Дело в том, что вообще иерусалимские короли, чьей надежнейшей военной опорой были военно-монашеские ордена, и в частности Тевтонский, занимают в утвердившейся на Руси схеме преемственности верховной власти (от Бога) промежуточное положение: еврейские цари святого народа и Святой земли — христианские короли Святой земли — русские цари новой Святой земли, нового святого народа. В этом плане признание Ливонским орденом своей вассальной зависимости от России означало бы одновременно и правопреемство русского великого князя по отношению к иерусалимским королям и, следовательно, его приоритетные права на старую Святую землю и Иерусалим, на соединение под своей властью обеих Святых земель.

История военно-монашеских орденов, их роль в поддержании и укреплении власти иерусалимских королей, великолепные боевые характеристики не могли не натолкнуть Грозного на убеждение, что эти преимущества объясняются в первую очередь теснейшим соединением в орденах военной и монашеской службы. Религиозные ордена должны были показаться Грозному прекрасным решением всех стоящих перед ним проблем, идеальным способом организации военного сословия новой Святой земли — России. Воинство, в свое время созданное исключительно для защиты и распространения истинной веры, было именно тем, в чем нуждалась Россия. Записки иностранцев, описывающие жизнь в Александровской слободе — столице опричнины, а также те права и привилегии, с одной стороны, а с другой — ограничения, которые налагались на опричников, рисуют картину, весьма схожую с бытом военно-монашеских орденов.

Во все время существования опричнины для Грозного было характерно стремление к очень резкому разделению опричнины и «обычного» мира. Это проявлялось не только в дублировании большинства приказов и служб, отдельно и самостоятельно управляющих опричниной и земщиной, но, главное, в четко различимых и последовательных попытках Грозного изъять всю опричнину из общего порядка вещей.

Мало того, что были разделены на опричные и земские верховная власть, территория, государственное управление, суд, финансы. Вводился даже запрет на общение между опричниками и земскими. По свидетельству Штадена, «если у опричника были в земщине отец или мать, он не смел никогда их навещать». И дальше: «Я рассуждал тогда так: я хорошо знал, что, пока я в земщине, я проиграю (всякое) дело, ибо все те, кто был в опричных при великом князе, дали присягу не говорить ни слова с земскими. Часто бывало, что ежели найдут двух таких в разговоре — убивали обоих, какое бы положение они ни занимали. Да это и понятно, ибо они клялись своему государю Богом и Святым крестом. И таких наказывал Бог, а не государь».

Это свидетельство подтверждается двумя другими видными опричниками — Таубе и Крузе. Дворянин, вступающий в опричнину, по их сообщениям, клялся и целовал крест не только в верности государю, но также «не есть и не пить вместе с земщиной и не иметь с ними ничего общего».

Опричные дворяне и внешне выглядели не так, как земские. По сообщению А. Шлихтинга, «живя в упомянутом Александровском дворце, словно в каком-нибудь застенке, он (царь. — В. Ш.) обычно надевает куколь, черное и мрачное монашеское одеяние, какое носят братья Базилиане, но оно все же отличается от монашеского куколя тем, что подбито козьими мехами. По примеру тирана также старейшины и все другие принуждены надевать куколи, становиться монахами и выступать в куколях…»

Шлихтингу вторят Таубе и Крузе: «Пехотинцы все должны ходить в грубых нищенских или монашеских верхних одеяниях на овечьем меху, но нижнюю одежду они должны носить из шитого золотом сукна на собольем или куньем меху».

Но самое важное в интересующем нас контексте — особый образ жизни опричников в Александровской слободе, уклад и организация Опричного монастыря. «Великий князь каждый день встает к утренним молитвам и в куколе отправляется в церковь, держа в руке фонарь, ложку и блюдо. Это же самое делают все остальные, а кто не делает, того бьют палками. Всех их он называет братьями, также и они называют великого князя не иным именем, как брат. Между тем он соблюдает образ жизни, вполне одинаковый с монахами. Заняв место игумена, он ест один кушанье на блюде, которое постоянно носит с собою; то же делают все. По принятии пищи он удаляется в келью, или уединенную комнату. Равным образом и каждый из оставшихся уходит в свою, взяв с собой блюдо, ножик и фонарь; не уносить всего этого считается грехом. Как только он проделает это в течение нескольких дней и, так сказать, воздаст Богу долг благочестия, он выходит из обители…», — свидетельствует Шлихтинг.

Надо сказать, ливонские дворяне в отличие от русских были хорошо знакомы с такими образованиями, как монашеские ордена, и ясно сознавали сходство с ними корпуса опричников. «Этот орден, — писали Таубе и Крузе, — предназначался для совершения особенных злодеяний. (…) Сам он (Иван Грозный. — В. Ш.) был игуменом, князь Афанасий Вяземский келарем, Малюта Скуратов пономарем; и они вместе с другими распределяли службы монастырской жизни. В колокол звонил он сам вместе с обоими сыновьями и пономарем. Рано утром в 4 часа должны все братья быть в церкви; все неявившиеся, за исключением тех, кто не явился вследствие телесной слабости, не щадятся, все равно высокого ли они или низкого состояния, и приговариваются к 8 дням епитимий…».

Записки иностранцев, рисующие жизнь в Александровской слободе, давно и хорошо известны историкам, выдержки из них можно найти практически в любой монографии, посвященной царствованию Ивана IV. Однако в этих работах Опричный монастырь используется, к сожалению, единственно как яркий пример особой извращенности царя. Наиболее типичны в этом отношении следующие слова А. Шлихтинга: «Как только он проделает это в течение нескольких дней (т. е. поживет жизнью монаха. — В. Ш.) и, так сказать, воздаст Богу долг благочестия, он выходит из обители и, вернувшись к своему нраву, велит привести на площадь толпы людей и одних обезглавить, других повесить, третьих побить палками, иных поручает рассечь на куски, так что не проходит ни одного дня, в который бы не погибло от удивительных и неслыханных мук несколько десятков человек».

В последнее время известным филологом и специалистом по семиотике Б. Успенским была сделана попытка рассмотреть Опричный монастырь в другом ракурсе — как некий маскарад, «антиповедение», выражающееся «как в переряживании, так и в кощунственной имитации церковных обрядов».

Основанием для такого понимания опричнины послужило для Б. Успенского сопоставление ее со Всешутейшим собором Петра I. Вряд ли эта параллель оправдана. Как у современников Петра I, так и у его потомков карнавальное, заложенное в самом названии шутовское назначение «собора» равно не вызывало сомнений, а в отношении опричнины ни в одном из источников нет даже намека на возможность ее «веселого» понимания.

Что же в итоге?

Идее организовать часть дворянского сословия России на началах военно-монашеского ордена, подобного Тевтонскому и Ливонскому, не суждено было сбыться.

Уже к 1572 году планы Грозного потерпели провал, идея эта была им оставлена, и само упоминание об опричнине запрещено под страхом наказания кнутом, но старая политика террора, которую историки именуют опричниной, продолжалась и далее.

Примечания:

1

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1981, с. 124.