Глава 3

Калейдоскоп: социальный состав офицеров-добровольцев

До выхода Добровольческой армии в 1-й Кубанский поход ее состав определялся следующим образом: треть офицеров, около половины юнкеров, более 10 % штатской учащейся молодежи и воспитанников кадетских корпусов и одиночные солдаты.[406] При этом, как вспоминал начальник гарнизона Новочеркасска, будущий корниловец полковник (затем генерал-майор) Е. Г. Булюбаш, штаб-офицеры попадались чрезвычайно редко, хотя «нужда в них была крайняя»; за все время через его руки их прошло всего трое.[407]В отряде Дроздовского из более чем семисот офицеров в строю оказалось (не учитывая штабные и хозяйственные должности) только шесть обладателей штаб-офицерских чинов.[408] Как видим, первые добровольцы буквально поголовно представляли оберофицерство, то есть не кадровое, а военного времени. Еще более справедливо это наблюдение для периода самого похода, так как в первый же день приказом Корнилова многие юнкера-артиллеристы были произведены в прапорщики, пополнив указанную категорию. Правда, производство коснулось далеко не всех, вопреки утверждению В. П. Федюка.[409] Он пишет о 400 юнкерах, тогда как в исходном источнике говорится лишь о константиновцах и михайловцах, которых было до 300 человек, и к тому же иные и в конце 1919 г. не получили офицерских погонов.[410] В тоже время, офицерами стали не только артиллеристы, но и юнкера Павловского, Казанского и Виленского военных училищ и 3-й Киевской школы прапорщиков.[411]

К середине 1918 г. Добровольческая армия окончательно приобрела черты офицерской: 68,9 % составили офицерство и генералитет. Костяк войск (54,5 %, а среди офицеров — 79,0 %) — оберофицеры, все та же военная молодежь. (См. приложение 2, таблица 7) Число юнкеров и кадет снизилось до 12,7 %,[412] то есть в четыре раза (погибшие и произведенные в прапорщики). Дроздовский отряд дает еще большие результаты — 74,8 % (576 офицеров из 770 чинов);[413] с его учетом среднеофицерский процент по армии достигает 70,1 %. В 1918–1919 гг. формировались 3-й Офицерский Ставропольский, Кавказский, Терский, Киевский и Симферопольский офицерские полки, а также Полтавский офицерский батальон, 1-я и 2-я офицерские роты города Николаева и Кременчугская офицерская полурота.[414] Ряд частей, официально не именуясь офицерскими, фактически являлись таковыми. Материалы марковцев-артиллеристов указывают на 47,0 % офицеров среди всех безвозвратных потерь.[415] Корниловский полк во время 1-го Кубанского похода состоял из офицеров наполовину, затем их количество сократилось до одной роты. В 1919 г. во 2-м Корниловском полку появилась своя офицерская рота, развернутая в сентябре в батальон (750 офицеров) и при отступлении свернутая обратно; в 1920 г. офицерский батальон восстановили, и он оставался до конца войны. В 3-м Корниловском имелись то одна, то две офицерские роты.[416] В Дроздовских частях со временем формировались и «солдатские» роты, и в любой из них офицеров «было не менее полусотни».[417]Среди убитых корниловцев офицеров было 5411 из 13674, а среди раненых 12742 из 34328,[418] что составляет 39,6 % и 37,1 % соответственно, а в среднем 37,8 %.

Ячейки возрождавшихся старых полков, особенно кавалерийских, также образовывались преимущественно офицерами: в 17-м драгунском Нижегородском — 29, в 12-м уланском Белгородском — 32, в 11-м гусарском Изюмском — 46, в 1-м гусарском Сумском — 26 и в 3-м гусарском Елизаветградском — 20.[419] В то же время общее количество офицеров в таких частях было гораздо ниже, чем у «цветных»: например, кадр 42-й и 78-й пехотных дивизий, находившийся в составе 7-й пехотной дивизии Добровольческой армии и всерьез претендовавший на воссоздание, насчитывал всего около 200 офицеров; абсурдность претензий очевидна, ибо они представляли восемь полков и две артиллерийские бригады, а на каждую боевую единицу приходилось от 7 до 28 человек.[420]

Достаточно стереотипным до сих пор было утверждение о сокращении офицерских контингентов к 1920 г., хотя и не содержало ни единой конкретной цифры отдельно по Добровольческой армии. Между тем арматурные списки мелких подразделений — полковой пулеметной команды 1-го Марковского полка[421] и 3-й пулеметной команды 3-го Корниловского полка[422] — некоторым образом подтверждают это, так офицеры в них составляют 21,5 % и 24,1 % соответственно. В то же время сведения по более крупным частям в источниках отсутствуют, что не позволяет говорить об окончательности полученных цифр. Казалось бы, доказательство присутствует и в высказывании Врангеля о том, что «на десять солдат надо одного офицера».[423]Подсчеты генерала А. С. Лукомского, крайне приблизительные, как видно даже из «округлости» приводимых им цифр, указывают, правда, на 50 тыс. офицеров и 270 тыс. солдат на довольствии, в том числе на фронте 19 тыс. офицеров и 152 тыс. нижних чинов, среди которых строевых 6 тыс. и 52 тыс. соответственно.[424] Но эти показатели относятся ко всем остаткам ВСЮР, «размывая» в них более офицерскую по своей сути Добровольческую армию.

Но обратимся к спискам личного состава «коренных» добровольческих частей, относящимся к осени 1920 г. и началу эмиграции. Алфавит сводного Дроздовского полка содержит 343 нижних чина, 43 чиновника, 4 генерала (производства Гражданской войны) и 724 офицера,[425] на долю которых приходится 65,0 %. Во 2-м Корниловском полку из 410 состоявших налицо 246,[426] или 60,0 %, являлись офицерами. Конечно, можно предположить, что истинное количество солдат было несколько большим (ибо они охотнее оставались в России), а офицеров, следовательно, меньше. Однако очень весомым возражением и одновременно подтверждением наших подсчетов является «Список гг. офицеров Марковской артиллерийской бригады по состоянию на 15 сентября 1920 г.», характеризующий как раз доэмигрантский период. В нем фигурирует 247 человек, причем в батареях зафиксировано от 24 до 42 офицеров в каждой.[427] Это значительно превышает штатную численность офицеров в батареях нормального «солдатского» состава.

Таким образом, доля строевых офицеров к концу Гражданской войны не сократилась, и они по-прежнему являлись ее количественной и качественной основой. Приведенная же реплика Врангеля отражала только надежды, ибо касалась желательности увеличения как раз солдатских контингентов; иной смысл ошибочен и остается на совести небрежно цитировавшего мемуариста. Возвращаясь к проблеме численности офицеров военного времени, обратимся к данным по отдельным частям. (См. приложение 2, таблица 8) Среди первопоходников в Сводно-Офицерском полку они составили 79,4 %, в том числе 50,7 % прапорщиков, в Корниловском — 73,9 % и 24,5 %, в Партизанском — 72,2 % и 43,1 %; в 1-м Конном дивизионе (затем полку) — 81,1 % и 13,7 %, в Чехословацком батальоне — 84,9 % и 30,2 %, и в прочих частях 58,6 % и 15,8 % соответственно. Чины отряда Дроздовского, не будучи участниками 1 — го Кубанского похода, но, влившись затем в ряды армии и наиболее полно отраженные в источниках, включали в себя 39,7 % одних только прапорщиков при лишь 9,8 % кадровых офицеров. В целом первые добровольцы представлены 18,6 % кадровых и 81,4 % офицеров военного времени, среди которых видное место занимали прапорщики — 36,3 %.

Наибольшее число кадровых приходилось на чинов Генерального Штаба: около 55 % штаб-офицеров, до 28 % генералов и примерно 17 % обер-офицеров.[428] Однако и среди последних (и даже причисленных после ускоренных курсов Академии) преобладали кадровые, порой выпуска 1912 г.[429] Всего же в Добровольческой армии к 1 декабря 1918 г. прибыло только «около 10 % прежнего состава офицеров Генерального Штаба», причем четыре пятых этого количества поступило в период с августа по ноябрь; попутно заметим, что на службе у большевиков их оказалось не меньше трети от общего состава.[430] H. H. Рутыч приводит другую цифру — 594 офицера и генерала,[431] то есть 42,9 % от довоенного числа чинов Генерального Штаба и 47,6 % от выживших к 1918 г., - но она относится к Русской армии Врангеля и включает генштабистов не только Добровольческой армии, а всех ВСЮР. Поэтому выявленные нами данные представляются более адекватными и точными. Следовательно, кадровая прослойка Генерального Штаба, ввиду своей мизерности, легко растворялась в офицерской массе Добровольческой армии и не оказывала сколько-нибудь заметного влияния на специфику ее общего состава.

Упомянутое в предыдущей главе резкое сокращение численности кадрового офицерства к 1917 г. нашло дальнейшее продолжение в Белом добровольчестве. Занимавшийся специальным изучением корниловец генерал-майор M. A. Пешня, считая, что его остаток колебался в пределах 20 %-25 %, указывал: к концу 1918 г. кадровых офицеров в Добровольческую армию «явилось не более 45 % состоящих налицо».[432] А это дает совсем немногим более 1 % от численности довоенного русского офицерства, для пехоты же — и вовсе сотые доли процента. Поэтому добровольцев можно с полным основанием назвать «армией прапорщиков», продолжая образ генерал-лейтенанта В. З. Май-Маевского, именовавшего «войной прапорщиков» Первую Мировую.[433] Конечно, подразумеваются не только носители данного чина в эти годы, но все начинавшие службу именно с него — отсутствовавшего в системе чинов мирного времени.

В силу отсутствия в материалах Пешни точных цифр и подсчетов, говорящего об их достаточной приблизительности, необходимо проследить динамику колебания численности офицеров военного времени и кадровых на примерах конкретных подразделений. Обращаясь к обрывочным, но обширным приказам по отдельным частям, видим, как на долю кадровых офицеров среди пополнений 1918 г. приходилось 6,2 % у дроздовцев в августе-сентябре, 10,1 % у марковцев в июне-сентябре и 10,7 % у алексеевцев в августе-декабре. (См. приложение 2, таблицы 9-11) Своеобразным внутренним источником офицерских пополнений становилось производство нижних чинов, вероятно, первопоходников. Например, за сентябрь-декабрь 1918 г. в Марковском, 2-м Офицерском, 2-м Офицерском Конном (будущие Дроздовские) и 1-м Офицерском Конном (затем Алексеевский) полках прапорщиками стали 107 человек, в том числе 43 из юнкеров, 2 из кадет, 37 из вольноопределяющихся и 25 из простых добровольцев.[434] Тем самым преобладание офицеров военного времени еще больше усиливалось.

В 1918–1919 гг. ситуация складывалась следующим образом. Обер-офицеры, преимущественно не старше подпоручика, у марковцев составили 95,8 %-9б,2 %, у корниловцев — 81,0 %, у дроздовцев — 98,7 %, у алексеевцев — 88,4 %, а в среднем — 94,1 %. Очень содержательные архивные материалы пополнений 1-го Марковского полка за июль-август 1919 г. позволяют сделать вывод о доле офицеров военного времени в 98,0 %, сходны с результатами анализа прежнего состава и допускают произведение экстраполяции на прочие подразделения Добровольческой армии. (См. приложение 2, таблицы 8-11) То есть массовые пополнения 1919 г. существенно не изменили соотношение, продолжив тенденцию на сокращение количества кадровых офицеров, свидетельствуя об устойчивости социально-служебной базы добровольцев.

Во избежание критики за внимание только именным частям (причина чего уже указывалась) и для более полного и объективного представления о соотношении кадрового и офицерства военного времени, обратимся к немногочисленным офицерам полков регулярной кавалерии. Сведения о них в обобщенном виде указывают на 34,0 % кадровых; схожую картину видим и на примере офицеров сводно-гренадерских частей — 36,6 %, а в общем — 34,2 %. (См. приложение 2, таблица 13) Это выше показателей стародобровольческих полков, что объясняется меньшим уровнем потерь в 1914–1917 гг. по сравнению с пехотой, выходцами из которой были почти все «цветные». Впрочем, и возрождавшиеся пехотные части отличались наличием большого числа кадровых офицеров, как видно на примере ячейки 42-й пехотной дивизии: среди 93 офицеров 165-го Луцкого, 166-го Ровненского, 167-го Острожского, 168-го Миргородского пехотных полков и 42-й артиллерийской бригады кадровыми были 47,[435] или 50,5 %. Их высокая активность при возрождении старых частей, вполне естественно, была гораздо понятнее, чем у офицеров военного времени. Вычисление среднего количества кадровых чинов с учетом и именных, и ячеек регулярных частей произвести можно — 11,2 % — но ввиду подавляющего численного превосходства офицеров первых над вторыми результат следует признать заведомо завышенным и принимать только в роли максимума, а не объективного для всей армии.

Наконец, в 1920 г. удельный вес офицеров военного времени был равен 93,3 % по армии. Точнее всего вновь оказываются подсчеты по отдельным частям: в Марковской артиллерийской бригаде — 94,7 %, во 2-м Корниловском полку — 95,1 %, в Алексеевской бригаде — 84,9 %, а в сводных полках Марковской дивизии в Галлиполи — 93,6 %, Дроздовской дивизии — 96,6 %, Корниловской дивизии 89,3 %. (См. приложение 2, таблицы 8-11) Как видим, переформирование ВСЮР в Русскую армию также не затронуло в этом смысле Добровольческой армии, основа которой сохранилась в 1-м армейском корпусе (в декабре 1919 г. — апреле 1920 г. именовался Добровольческим).

Подчеркнем: к этому времени штаб-офицерский чин уже не был исключительной принадлежностью кадрового военного. Только чин полковника, и то не всегда, позволял предположить, что его обладатель получил офицерские погоны в мирное время. И если у марковцев примеров обратного нет,[436] то корниловские офицеры военного времени в 1920 г. нередко оказывались полковниками. Так, М. Н. Дашкевич и М. Н. Левитов осенью 1919 г. были только поручиками, а к осени следующего года — уже полковниками, а артиллерист полковник Д. А. Смогоржевский вышел из вольноопределяющихся, то есть тоже не принадлежал к кадровым.[437] Аналогичны примеры дроздовцев Е. Б. Петерса и Туркула, причем у второго фактически не было военного образования, так как он стал в 1915 г. офицером сразу из солдат, минуя военное училище.[438]

Продвижение в чинах происходило довольно своеобразно. Прежде всего, в Добровольческой армии возникла практика, которую условно можно назвать «всеобщим производством». В сентябре 1919 г. приказом Деникина все прапорщики были переименованы в подпоручики, с упразднением чина прапорщика; других чинов производство не затронуло.[439] В июне 1920 г. Врангель издал приказ «о производстве всех офицеров до штабс-капитана включительно»,[440] хотя вообще и критически отзывался о слишком быстрых продвижениях молодых офицеров при Деникине. Так столкнулась критика нового Главкома в адрес предшественника и желание завоевать популярность в офицерской среде; в условиях отмечавшегося весьма скудного жалованья получение чина означал хоть какое-то его увеличение и являлся средством и удовлетворения честолюбия, и элементарной социальной поддержки.

Чинопроизводство же в индивидуальном порядке часто осуществлялось в виде награды за боевые отличия, так как пожалование старых орденов за подвиги в междоусобице считалось безнравственным и не проводилось.[441] В результате офицер за год мог получить два чина, а за 1918–1920 гг. и все четыре, примеров чего немало. Однако они касаются лишь отдельных, самых ярких и удачливых представителей. Кроме наградного смысла, чины служили дополнительным закреплением должности из-за частой молодости начальников, просто подтверждая уже существовавшее положение. Производство и 23-летнего дроздовца E. H. Обозненко, и 26-летнего алексеевца П. Г. Бузуна из капитанов в полковники «не было неожиданностью, этого давно ожидали».[442]

В широких же слоях добровольческого офицерства дела обстояли иначе. Приказы по 1-му Марковскому полку показывают, что еще в июле 1919 г. подавляющее большинство офицеров-первопоходников оставалось прапорщиками.[443] Наградное отделение штаба Главнокомандующего и наградная комиссия генерал-лейтенанта А. Л. Архангельского тормозили производства, и офицеры ненавидели их «за полное нежелание работать»; в течении полугода поданные документы возвращались по пять раз со всевозможными отговорками и придирками. Только немногочисленные счастливцы добивались утверждения, и то благодаря либо знакомству, либо апелляции к самому начальнику штаба ВСЮР генералу Романовскому, как поступил, пользуясь своим положением связиста, подпоручик Марковской инженерной роты С. Н. Гернберг. Романовский наложил на представлении резолюцию «Проверить, произвести и доложить». «На этот раз в комиссии были со мною чрезвычайно любезны и через два дня я имел приказ о производстве»,[444] — вспоминал этот офицер впоследствии. Немало прапорщиков-первопоходников в эмиграции оказывались лишь поручиками, то есть в результате только «всеобщих производств», а иные — и подпоручиками, что указывает на исключения и во время них.

Собственно, сами чины в Добровольческой армии не играли самостоятельной роли. Гораздо больше положение офицера в добровольческой иерархии зависело от занимаемой должности. Назначения же осуществлялись исключительно по принципу «давности поступления»,[445] и в итоге прибывший раньше офицер становился командиром более старших и по чину, и по возрасту. Причину достаточно внятно сформулировал сам Деникин: «Совершенно недопустимо было ежедневно менять начальников по приходе старших».[446] Кроме того, сказывалось и не столь уж редкое нежелание бывших командиров батальонов и полков командовать взводами и ротами,[447] и уже отмечавшееся негативное отношение командования к поздно прибывавшим. Поэтому первопоходники пользовались таким преимуществом, что Врангель, поступивший в армию в августе 1918 г., совершенно серьезно расчитывал получить всего эскадрон, а неожиданное назначение командиром бригады объяснял только нехваткой кавалерийских начальников.[448]

Материалы биографий высших чинов, собранные H. H. Ругычем, показывают, что из 194 генералов и старших офицеров Добровольческой армии на формирование штатов других армий и служб Вооруженных Сил Юга России поступило 107,[449] или 55,2 %; несмотря на постоянный приток пополнений, окончательная доля первопоходников среди них оставалась более трети — 35,1 %.

Характерно, что и среди первых добровольцев изначально выстраивалась «иерархия должностей». Подтверждением служат «Таблица окладов содержания для офицеров» отряда Дроздовского и «Размеры месячного содержания Добровольческой армии»: фигурируют понятия «командир полка», «казначей», «рядовой офицер» и т. д.[450] И только при назначении и необходимости выбора из массы первопоходников предпочтение отдавалось более старшему по чину — пусть и непопулярному — как произошло с полковником П. Н. Машиным, ставшим командиром Марковского артиллерийского дивизиона и позже бригады, с производством в генерал-майоры.[451] Постепенно рядовые офицеры получали командные должности и подтверждающие их чины, особенно при развертывании новых частей на основе «стародобровольческих». В 1919 г. при формировании Марковской артбригады «всеми орудиями новой батареи командовали первопоходники»;[452] она являлась исключением и по скорости чинопроизводства, значительно опережавшей пехотные части.

Вообще же командование в должностном росте проявляло гораздо больший консерватизм, чем противник — бывшие в 1914–1915 гг. младшими офицерами Манштейн, Скоблин, Туркул, Харжевский стали от силы начдивами, тогда как М.Н Тухачевский, И. П. Уборевич, В. М. Гиттис и другие командовали армиями и даже фронтами.

На строевых командиров приходился и пик потерь. За январь-май 1919 г. общие потери Корниловского полка составили 12 командиров батальонов, 63 командира рот и 683 рядовых офицера, а за 1917–1920 гг. — убитыми 4 командира полка, 64 батальонных, 472 ротных и 4781 рядовых офицеров. Ранено было 2 начдива, 15 командиров полка, 125 командиров батальона, 1100 командиров рот и 11500 рядовых офицеров.[453] На комсостав пришлось 10,9 % общих офицерских потерь. Вместе с тем очевидно, что счет осуществлялся по количеству ранений, а не раненых: так, фигурируют два начдива, тогда как единственным и бессменным в этой должности оставался дважды раненый Скоблин. Кроме того, данная сгатистика не учитывает умерших от болезней, с которыми, по вескому мнению H. H. Рутыча, безвозвратные потери корниловцев превышают 10 тыс. офицеров.[454] «То же самое может быть сказано про любой белый полк, которому пришлось проделать трудный путь с юга на север в направлении Москвы, а потом обратно на юг».[455] В апреле-июле 1920 г. 1-й Дроздовский полк потерял 95 командиров и начальников, в том числе 22 погибшими; из комсостава на 7 апреля — 37 человек — потеряно 19, из них четверо безвозвратно.[456] Во время Кубанского десанта (август 1920 г.) в Алексеевской полку были выбиты четыре командира полка, все батальонные командиры и почти все ротные.[457] Не менее впечатляющи и потери в целом за сравнительно короткие временные отрезки: Дроздовская дивизия в Хорловском десанте в апреле 1920 г. лишилась 575 человек убитыми и ранеными,[458] а Корниловская в мае-августе 1920 г. сократилась с 2650 до 930 штыков и шашек[459] — на 64,9 % — и это несмотря на пополнения и выздоровления.

Вследствие столь активного использования прежде всего первопоходников их ряды стремительно таяли и к концу Гражданской войны радикально сократились. Так как они присутствовали в армии на протяжении всего ее существования, то именно данная категория наиболее объективно отражает динамику потерь всего добровольческого офицерства. По этой же причине статистическому анализу подвергнуты контингенты «коренных» частей. Собранные и обработанные материалы персонального состава первопоходников (См. приложение 2, таблица 8) дают следующие результаты. Безвозвратные потери корниловцев составили 25,0 %, марковцев — 26,6 %, дроздовцев — 23,9 % и алексеевцев — 11,1 %, а в среднем — 24,1 %. При этом каждый 12-й корниловец, каждый 22-й марковец и каждый 18-й дроздовец покончили с собой. Отдельная статистика «именных» подразделений еще больше: так, в июне 1918 г. из трех взводов 1-го эскадрона Конного дивизиона 3-й дивизии (бывшего отряда Дроздовского) уцелело только шесть офицеров, в том числе два инвалида — без ноги и без руки.[460] В 1-й «генерала Маркова» роте Марковского полка из 250 первопоходников около 200 полегло в боях,[461] а в Марковской инженерной роте еще в начале 1920 г. оставалось только два участника 1-го Кубанского похода,[462] из которых один тогда же покинул армию и эвакуировался в Египет. Общее количество первопоходников, переживших войну и оказавшихся в Галлиполи, колеблется около 1 тыс. человек.[463]

Совсем недавно опубликованы составленные С. В. Волковым списки участников 1-го Кубанского похода, насчитывающие 5000 человек.[464] В них включены весьма ценные списки, переданные автору эмигрантскими представителями, а также выявленные им при анализе мемуарных источников. К сожалению, богатейшие материалы отечественных архивов, прежде всего отражающие состояние и эволюцию Дроздовских частей, прошли мимо его внимания, и дроздовцы представлены почти исключительно артиллеристами и кавалеристами — незначительным меньшинством походников. Поэтому более полными и содержательными представляются приводимые нами данные.

Благодаря сохранившимся спискам участников похода Дроздовского и отражению в них судьбы большинства офицеров (исключая штаб, артиллеристов, кавалеристов и технические службы), возможен предельно подробный статистический анализ. Итак, из 154 офицеров Сводно-Стрелкового полка и отряда Жебрака-Русакевича в ходе войны убито, умерло от ран и болезней 135 походника и еще семеро пропали без вести в бою — 31,3 %. Один убит на дуэли. Пятеро стали инвалидами, но службу не покинули. Уволилось из армии четверо, в том числе один комиссован по ранению; еще один изгнан по суду. Дезертировали восемь, попали в плен двое и один перебежал в Красную Армию. При эвакуации из Крыма в 1920 г. в России остались девять, и одиннадцать покинули армию в Галлиполи. Четырех разжаловали, из них троих — с переводом из полка. В другие части по собственному желанию или как специалистов перевели двенадцать. Осталось в Дроздовских частях и пережило Гражданскую войну 257 офицеров, или 56,0 % первоначального состава.[465] (Сразу оговоримся, что суммарное число офицеров не совсем совпадает, ибо некоторые проходят в двух ипостасях, — например, инвалид, переведенный в другую часть, и т. п.)

Таким образом, выжившие, вкупе с погибшими, пропавшими без вести, инвалидами и перешедшими в другие части, насчитывают 415 человек (91,4 %), свидетельствуя об очень высокой устойчивости первых добровольцев в Белом движении, — несмотря на гибель каждого третьего. Другой особенностью было ничтожное количество ушедших в иные подразделения (2,6 %) — особенно при учете сборного состава отряда; она доказывает исключительную сплоченность офицеров-походников, не желавших разобщения ни под каким видом. Полное единодушие в этом и рядовых офицеров, и полкового командования отчетливо видно на примере алексеевцев. Получив в ноябре 1918 г. установку на откомандирование в распоряжение Кубанского атамана офицеров-кубанцев из состава полка, полковой штаб быстро отреагировал соответствующими приказами, содержавшими внушительные списки. Однако их сравнение с другими архивными документами дало поразительный результат: часть «откомандированных» оказались заведомо погибшими.[466] «Мертвые души» намеренно использовались для количественной отчетности и сохранения офицеров в полку; из здравствовавших же многие, вопреки приказу, тоже не покинули свою часть.[467]

Исключением стали немногочисленные кавалерийские части Добровольческой армии — Конный дивизион дроздовцев (впоследствии 2-й Офицерский конный Дроздовский) и 1-й Офицерский конный (затем Алексеевский) полки — с 1919 г. постоянно отдававшие кадры в возрождавшиеся гусарские, уланские и драгунские полки. Низкий же уровень безвозвратных потерь среди офицеров регулярной кавалерии (18,9 %) следовал из меньшей интенсивности их боевого применения из-за небольшой численности, нехватки средств и потому длительной недоформированности.[468]Причем собственно боевые потери составили 76,0 % от погибших вообще (24,0 % — почти четверть — пришлось на умерших от болезней), то есть от совокупного числа офицеров-кавалеристов на долю убитых, умерших от ран, расстрелянных в плену и покончивших с собой в боевой обстановке осталось всего 15,2 %.

Крайняя ограниченность кадров первопоходников волей-неволей вынуждала ставить на командные должности офицеров, не принадлежавших к их когорте. Наиболее часто такое происходило в Дроздовской дивизии.[469] Действительно, на 7 апреля 1920 г. из 37 офицеров комсостава 1-го Дроздовского полка походниками были только 10, а к июлю, за гибелью двух, их число сократилось до восьми[470] (21,6 %). В Партизанском (Алексеевской) полку назначения новоприбывших практиковались со второй половины 1918 г., причины чего были двоякими. С одной стороны, «обойденный» полковник В. Я. Дядюра мог затираться как корниловский сторонник, но, с другой, — его дальнейшее постоянное пребывание в должности начальника хозяйственной части[471] означало тихое место и реальный шанс выжить; в пользу последнего говорит и аналогичный случай с корниловцем полковником А. А. Гавриленко.[472]В 1-м Марковском полку подобные примеры шли один за другим: назначения прапорщиков Буга и В. Ф. Бутенко в нестроевую роту и казначеем полка, прапорщиков И. И. Лукашева и Л. Н. Махнушки — в учебную команду и квартирьером (затем командиром обоза), а прапорщика В. А. Пелевина — писарем роты.[473]

В Корниловском полку долгое время приоритет отдавался первопоходникам, и даже при развертывании в бригаду и дивизию. Тем не менее, инфильтрация все же происходила: среди 40 офицеров командного и начальствующего состава сводного полка Корниловской дивизии в Галлиполи по меньшей мере 15 — больше трети, 37,5 % — являлись участниками 1-го Кубанского похода.[474] Следует учесть, что, во-первых, из-за скудности информации их число могло быть и большим, и, во-вторых, именно первопоходники почти поголовно ушли в эмиграцию, в силу чего полученные цифры способны незначительно колебаться.

Марковцы, как изначально самый «офицерский» полк, располагали максимальным количеством первопоходников, позволявшим, казалось бы, дольше всех использовать их при назначениях. Однако еще во второй половине 1918 г. довольно бездарная тактика фронтальных боев генерал-майора Б. И. Казановича выбила цвет марковского офицерства.[475] Уже в августе 1918 г. среди полкового комсостава фигурировали как минимум три офицера, назначенные на должности в первые же дни по прибытии в армию — командиры 2-го батальона полковник Трусов, 5-й роты подъесаул Гавре и 8-й роты капитан Рейтлингер; в сентябре то же произошло с полковником Б. П. Кочкиным, сразу получившим 12-ю роту.[476] Как видим, практика неизбежно вносила коррективы в негласно установленные преимущества первопоходников, но изменения касались только добровольно поступивших. Не случайно летом 1919 г. батальоном 1-го Марковского полка командовал офицер пополнений сентября 1918 г. — капитан Л. П. Большаков.[477]

Как и в случае с производствами, приказы о назначениях нередко запаздывали и только подтверждали уже существующее положение.[478] Поэтому командиры частей, сообразуясь с боевой обстановкой, нередко практиковали самовольные назначения и отрешения от должностей. Так, с легкой руки генерал-майор Н. С. Тимановского причисленный к Генеральному Штабу штабс-капитан Е. Э. Месснер стал офицером штаба отдельной Одесской стрелковой бригады (развернутой вскоре в 7-ю пехотную дивизию),[479] а под Орлом помощник начальника Корниловской дивизии полковник M. A. Пешня самочинно назначил поручика Левитова временным командиром 3-го Марковского полка, сместив алкоголика полковника Наумова.[480]

Более широкое использование офицеров пополнений было возможно только при их достаточном притоке. И здесь почти неизбежно встречаются два мифа, весьма расхожих благодаря эмигрантским авторам. Первый относится ко времени Ледяного похода и говорит о якобы низкой добровольческой активности местного населения. Однако он опровергается материалами Корниловского полка: до штурма Екатеринодара его потери достигли 480 человек, а состав при этом вырос с 1220 до 1648 человек; следовательно, пополнения равнялись 908, а с учетом казачьего отряда полковника H. H. Шкуратова составили 1258 человек,[481] — преимущественно вновь поступивших, а не выздоровевших. В таком случае, заявление Л. В. Половцова о пополнениях в 20–30 добровольцев со станицы на всю армию[482] сильно искажает реальные цифры.

Вторая легенда относится к походу на Москву, в ходе которого именные полки разворачивались в дивизии благодаря притоку якобы именно добровольцев, сократившемуся только в сентябре 1919 г.[483] Между тем, анализ архивных документов об офицерских пополнениях 1-го Марковского полка уже в июле-августе показывает подавляющее численное превосходство мобилизованных (224 человека, 85,2 %) над вступившими добровольно (39 человек, 14,8 %).[484] Несомненно, полученное соотношение следует экстраполировать и на Добровольческую армию в целом, так как марковцы пользовались постоянным расположением командования и потому получали не худшие контингенты. Таким образом, доля добровольцев в массе мобилизованных наглядно показывает тот процент офицерства, для которого Белое движение было привлекательно; о нем можно говорить как о минимуме, так как многие сочувствующие офицеры уже были мобилизованы в Красную Армию.

В. Ж. Цветков приводит интересные данные о комплектовании Добровольческой армии в Центрально-Черноземной России, но, говоря о «больших пополнениях», почти не приводит конкретных цифр и, главное, не разделяет солдат и офицеров.[485] Действительно, даже одна Корниловская дивизия в ходе Орловско-Кромского сражения пополнила свои ряды на 8 тыс. человек (что почти равно ее исходному составу при броске на Орел), но в подавляющем большинстве ими были красноармейцы-перебежчики,[486] а не офицеры.

Необходимо помнить, что большинство мобилизованных офицеров, особенно в крупных городах, стремились любой ценой не попасть на фронт,[487] следствием чего становилось непомерное увеличение штатов тыловых учреждений. Наиболее остро это проявилось накануне второй эвакуации Одессы, когда из 37 тыс. наличных офицеров строевых оказалось не больше тысячи, и, чтобы заставить их идти в бой, пришлось угрожать расстрелом.[488] Пытаясь изменить положение, в апреле-июле 1920 г. расформировали 330 учреждений (183 только в Севастополе) и затем еще до 150.[489]Но и тогда, по обобщенным данным, на одного фронтовика приходилось семь тыловиков,[490] так что полностью преодолеть гипертрофию тыловых контингентов не удалось.

Вопрос о сословных корнях добровольческого офицерства целесообразно решать только на персональных материалах командного состава, так как данные о происхождении большинства рядовых офицеров получить невозможно. Определить сословную принадлежность начальников ниже командира полка также достаточно затруднительно, потому что, даже восстановив их биографические сведения, постоянно сталкиваемся с отсутствием послужных списков, которые вывезены владельцами за границу. Сведения, содержащиеся в воспоминаниях и полковых историях, почти не касаются командиров батальонов и рот, не говоря уже о рядовых офицерах.

Обращаясь к командирам именных частей, обнаруживаем, что из 13 корниловцев один происходил из дворян, двое — из дворянско-офицерских семей, двое — из духовенства, трое — из мещан, четверо — из крестьян и один — из казаков;[491] из 17 марковцев пятеро чиновно-офицерского, служилого происхождения и 12 — разночинцы; из девяти дроздовцев шестеро дворян (в том числе пятеро выслужившихся), два мещанина и один крестьянин.[492] Названные цифры уже приводились и в целом указывают на 35,9 % выходцев из дворянско-чиновно-военной среды, включая не более 10–12 % представителей стародворянских фамилий и ни одного — титулованного дворянства.

Если же расширить выборку за счет включения в нее тех командиров батальонов и рот, чья сословная принадлежность выявлена точно, то, учитывая ее большую произвольность, обнаруживаем 35,3 % дворянского и потомственного военного происхождения среди корниловцев, 53,8 % удроздовцев и 25,0 % у марковцев, а в среднем — 35,9 %. (См. приложение 2, таблица 15) Полученная доля представляется несколько завышенной и приемлема лишь в качестве предельного максимума процента выходцев из служилого сословия. Действительно, принимая во внимание рост числа офицеров-разночинцев в 1915–1917 гг. (см. гл. 1) и их подавляющее преобладание в среде рядового добровольческого офицерства, реальная доля в ней дворянства была значительно меньше. Если же произвести сравнение с военной элитой РККА, то там наблюдаем более высокий процент выходцев из дворянско-служилой среды! 41,4 % (1922 г.), 46,2 % (1923 г.), 41,7 % (1924 г.), и снижение произошло только к 1925 гг. (34 %).[493] Следовательно, даже старшее добровольческое офицерство было более сословно-демократическим относительно комсостава противника.

Другой сходной особенностью добровольцев является то, что нередко они производились в офицеры не по окончании военных училищ и школ прапорщиков, а непосредственно из нижних чинов. Кроме вышеупомянутых Смогоржевского и Туркула, это марковец штабс-капитан Згривец, а уже в ходе Гражданской войны — корниловцы унтер-офицер/капитан А. А. Васильев и вольноопределяющийся/поручик Г. А. Головань.[494] Среди рассмотренных персонально корниловцев данная категория составила 16,1 %. В итоге выясняется, что офицеры-добровольцы продолжили тенденцию русской армии 1914–1917 гг. на сословную демократизацию путем резкого увеличения численности представителей непривилегированных сословий.

Еще сложнее определить национальный состав офицерства Добровольческой армии. В дореволюционной России одним из главных анкетных пунктов была не национальность, а вероисповедание, то есть категория, связанная с этнической принадлежностью весьма условно. Более того, до 1917 г. ее бессмысленно анализировать в отношении офицеров, так как произведены в них могли только православные (ряд исключений делался для мусульман и лютеран); конфессиональные ограничения были отмены после Февральской революции, но существенно изменить состав офицерского корпуса за краткий дооктябрьский период не смогли. Неприемлемо использовать в качестве критерия и этнографическое происхождение, служившее целям мелконационалистических группировок эмиграции. В самом деле, армия, действовавшая до середины 1919 г. на южнорусских территория, «состояла в своем большинстве из уроженцев Украины. (По данным так называемого Украинского Народного института в Праге, Белая армия на 75 % состояла из украинцев, но… «несознательных»)» (отточие источника — Р.А.),[495] — иначе говоря, из державников, а не из сепаратистов. Вместе с тем, и это главное, место рождения далеко не всегда определяет национальность.

Прежде всего, необходимо выделить те части, которые формировались по чисто национальному признаку. Во-первых, это Чехословацкий батальон, развернутый летом 1919 г. в Карпаторусский (затем Славянский стрелковый) полк. В нем сражались чехи, галичане, западные украинцы и другие западные славяне; отдельные офицеры служили в Корниловском полку. К 1920 г. в результате крупных потерь полк превратился в Славянский батальон штабс-капитана В. Г. Гнатика в Сводно-стрелковом полку.[496] Во-вторых, небольшие организованные контингенты народностей бывшей Российской Империи, постоянно присутствовавшие в добровольческих частях или приданные им. Таковы польский, финский, а также 5-й и 6-й эскадроны (укомплектованные в основном черкесами и осетинами) 2-го Офицерского конного Дроздовского полка и Горско-мусульманский дивизион при 1-м армейском корпусе.[497] В возрождавшемся же Крымском конном полку среди офицеров татары преобладающего места не занимали.[498] В третьих, следует лишь упомянуть разнообразные инородческие конные дивизионы, полки и дивизии — Дагестанские, Ингушские, Кабардинские, Осетинские, Черкесские, Чеченские — то входившие в состав Добровольческой армии, то относившиеся к Войскам Северного Кавказа, Новороссийской и Киевской областей, которые были подведомственны ВСЮР.[499]

Но, так как основные слои добровольческого офицерства не имели определенного этнического колорита, то, ввиду вышеизложенных трудностей, используем единственный реальный способ — пофамильный анализ выявленных персоналий. Конечно, он неизбежно допускает некоторую погрешность, ибо не позволяет определить конкретную национальность, а фамилия, имя и отчество не всегда раскрывают этническую принадлежность человека; тем не менее полное отсутствие информации не оставляет иного пути. Обширные систематизированные персонально-биографические данные офицеров-добровольцев, составленные нами на основе всех использованных источников, из которых максимально содержательны архивные, охватывают преимущественно 1-й армейский, а также 5-й кавалерийский корпуса. (См. приложение 2, таблица 16) Итак, из 7209 офицеров к русским, малороссам и белоруссам принадлежали 81,6 %, а к славянам вообще — 88,9 %, включая болгар, латышей, поляков, сербов, чехов и др. Самую большую после славян группу составили носители немецкоязычных фамилий — 5,3 %. Офицеры кавказско-азиатского происхождения насчитывали 2,2 %. У 1,8 % имелись семитские корни. Оставшееся место — 1,8 % — занимали одиночные итальянцы, французы, греки, румыны и иные европейцы, включая представителей даже таких маленьких народов, как албанцы, голландцы и швейцарцы.[500] Подавляющее большинство последней категории, как и этнические немцы, были вполне обрусевшими и самоидентифицировались как русские. Весьма показателен пример лютеранина фон Лампе, который в дневнике Германию называл матерью, а Россию — настоящей Родиной.[501]

Поэтому делаем следующий вывод. Офицерский корпус Добровольческой армии был по составу многонациональным с преобладанием русских, отражая тем общероссийскую действительность. Однако, несмотря на великодержавие идей и идеалов, в нем присутствовало заметное число офицеров, не являвшихся славянами. Особенно это характерно для марковцев, среди которых они составляли 2,9 %. У корниловцев с самого начала встречались прапорщики-евреи «производства Керенского» (то есть некрещеные), и трений это не вызывало. Точно такое же положение было и в дроздовских частях. В конвое Кутепова по его личному указанию служили два офицера-еврея.[502] Следовательно, национальные различия не имели в добровольческой среде серьезного значения: связывая себя с крепким государственным устройством офицеры стремились к реализации честолюбивых представлений о военной карьере.

В заключение необходимо подчеркнуть, что кадровой основой Добровольческой армии на всем протяжении ее существования было молодое, сословно-демократическое, многонациональное офицерство. Несмотря на жестокие потери, оно проявило высокую устойчивость, став наиболее крупной и влиятельной составляющей Белого добровольчества. Равнозначную роль при этом играли как цели и идеалы борьбы, так и эволюция методов формирования армии от добровольческого к мобилизационному. Таким образом, Белое движение на Юге России на примере Добровольческой армии предстает не только военным, но офицерским движением (не отрицая достаточно широкого участия в нем прочих общественных слоев). Существенные же сокращение социальной базы армии, изменения принципов старшинства и чинопроизводства вели к складыванию новой корпоративной иерархии и особой системы ценностей, чему сопутствовали широкие социокультурные трансформации офицеров-добровольцев.

Примечания:

4

Головин H. H. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. В 12 кн. — Б/м, 1937; Зайцов А. А. 1918 год: Очерки по истории русской Гражданской войны. — Париж, 1934; Росс Н. Г. Врангель в Крыму. — Франкфурт-на-Майне, 1982; Полторацкий Н. П. «За Россию и свободу…»: идейно-политическая платформа Белого движения / Русское прошлое: Историко-документальный альманах (Санкт-Петербург) — 1991 — Кн. 1 — С. 280–308.

5

В литературе, нарратив — линейное изложение фактов и событий в литературном произведении, то есть то, как оно было написано автором. (Прим. valeryk64)

40

Булдаков В. П. Красная Смута: Природа и последствия революционного насилия. — М.: РОССПЭН, 1997. С. 239.

41

Мамонтов С. И. Походы и кони: Воспоминания о Гражданской войне// Подъем — 1992 — № 5/6 — С. 8–9.

42

Деникин А. И. Очерки Русской Смуты: Крушение власти и армии. С. 147.

43

Мамонтов С. И. Указ. соч. С 11.

44

Там же. С. 12.

45

Кремлев И. Л. Былое: Из воспоминаний. — М.: Молодая гвардия, 1959. С. 9.

46

Александр Иванович Гучков… С. 75.

47

Там же. С 73, 75.

48

Там же. С. 72.

49

Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 34.

50

Иоффе Г. З. Указ. соч. С. 44.

406

Марковцы в боях и походах… Кн. 1. С. 52.

407

Вестник первопоходника — 1963 — № 17. С. 18.

408

Кравченко Вл. Указ. соч. Т. 1. С. 34.

409

Федюк B. П. Белое движение на Юге России 1917–1920 гг.: Дис… докт. ист. наук — Ярославль, 1995. С. 256.

410

Ларионов В. А. Указ. соч. С. 33, 60, 180.

411

РГВА Ф. 39689. Оп. 1. Д. 12. Л. 15.

412

Кубанец — Донской атаманский вестник: Журнал истории казачества. (Ростов-на-Дону) — 1993 — № 4 — С. 7.

413

ГАРФ Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 417. Лл. 258–286.

414

⁹ Боевые расписания Белых армий/Публ. В. Ж. Цветкова//Белая Гвардия — 1997 — № 1 — С. 74–75; Жадан П. В. Русская судьба: Записки члена НТС о Гражданской и Второй Мировой войне. — М: Терра, 1991. С. 42–43; Цветков В. Ж. Белые армии Юга России. 1917–1920 гг. (Комплектование, социальный состав Добровольческой армии, Вооруженных Сил Юга России, Русской армии). Кн. 1. — М: Посев, 2000. С. 12, 111,114–115.

415

ГАРФ Ф. Р-5895. Он. 1.Д.84.Лл. 133–137.

416

Материалы для истории Корниловско го… С. 52.

417

Туркут A. B. Указ. соч. С. 75.

418

Критский M. A. Указ. соч. С. 227.

419

См: Байдак А. А. Участие Белгородских улан в Гражданской войне. 1917–1920. — Белград, 1931; Столыпин А. А. Указ. соч. С; Воронов A. B. Ольгины гусары 3-й гусарский Елизаветградский Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны полк. 1764–1964: Страницы полковой Истории. — М: Рейтар, 1999. С; Сумские гусары 1651–1951. — Буэнос-Айрес, 1954. С. 270–322.

420

Рапорт начальнику 7-й пехотной дивизии о необходимости воссоздания кадров 42-й и 78-й пехотных дивизий// Цветков В. Ж. Белые армии Юга России 1917–1920 гг. (Комплектование, социальный состав Добровольческой армии, Вооруженных Сил Юга России, Русской армии). Кн. 1. — М: Посев, 2000. С. 52–54.

421

РГВАФ. 39689. Оп. 1. Д. 7. Лл. 4-18 об.

422

Там же. Ф. 39687. Оп. 1. Д. 21. Лл. 5–5 об., 17.

423

ГАРФ. Ф. Р-5853. Оп. 1. Д 2. Л. 105.

424

Росс Н. Г. Указ. соч. С. 76–77.

425

ГАРФ Ф. Р-6050. Оп. 1. Д. 2. Лл. 1-10 об.

426

Материалы для истории Корниловского… С. 592–603.

427

ГАРФ Ф. Р-5895. Оп. 1. Д. 84. Лл. 146–147.

428

РГВА Ф. 39720. Оп. 1. Д. 61. Л. 54.

429

Евгений Эдуардович Месснер. С. 9, 12.

430

РГВА Ф. 39720. Оп. 1. Д. 61. Лл. 53 об.-54 об.

431

Рутыч H. H. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии и Вооруженных Сил Юга России (Материалы к истории Белого движения). — М: Российский архив, 1997. С. 10.

432

ГАРФ. Ф. Р-5881. Оп. 1. Д. 562. Л. 2.

433

Макаров П. В. Указ. соч. С. 101.

434

РГВАФ. 39689. Оп. 1. Д. П. Л. 75; Ф. 39720. Оп. 1. Д. 34. Лл. 31, 45, 104–104 об.

435

Рапорт начальнику 7-й пехотной дивизии… С 53–54.

436

ГАРФ Ф. Р-5881. Оп. 1. Д 562. Л. 7 об.

437

Критский M. A. Указ. соч. С. 187; Материалы для истории Корниловско… С. 118, 322, 607–608.

438

Бушин А. Орден Святого Георгия штабс-капитана Туркула//Военная быль — 1997-№ 9(138) — С. 12, 14; Туркул A. B. Указ. соч. С. 46.

439

Венус Г. Д. Указ. соч. С. 209.

440

РГВА Ф. 39689. Оп. 1. Д. 7. Л. 93.

441

Ларионов В. А. Указ. соч. С. 319.

442

Мамонтов С. И. Указ. соч. С. 131; Пылин Б. Первые четырнадцать лет: 1906–1920. — Калифорния, 1972. С. 67.

443

РГВА Ф. 39689. Оп. 1. Д. 12. Лл. 6 об., 15, 17, 2Зоб., 40, 47, 51, 61, 81, 84, 106, 112, 153, 168.

444

ГАРФ. Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 308. Лл. 68–68 об.

445

Мамонтов С. И. Указ. соч. С. 43.

446

⁴¹ Деникин А. И. Белое движение и борьба Добровольческой армии. С. 232.

447

Пауль С. М. Указ. соч. С 190.

448

Врангель П. Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 66–67.

449

Рутыч H. H. Указ. соч. С. 17–290.

450

ГАРФ Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 417. Л. 201; РГВА Ф. 39720. Оп. 1. Д. 37. Л. 20.

451

Ларионов В. А. Указ. соч. С. 124.

452

Там же. С. 148.

453

Критский M. A. Указ. соч. С. 118–119, 227.

454

Рутыч H. H. Указ. соч. С. 7.

455

Лампе А. А. Указ. соч. С. 33.

456

ГАРФ Ф. Р-5895. Оп. 1. Д. 49. Лл. 64–65 об., 67–68, 72.

457

Пылин Б. Указ. соч. С. 169.

458

Витковский В.К В боях за Россию: Воспоминания. — Сан-Франциско, 1963 С. 19.

459

ГАРФ Ф. Р-5881. Оп. 1. Д. 562. Лл. 2,7.

460

Там же. Л. 106.

461

Пауль С. М. Указ. соч. С. 191.

462

ГАРФ Ф. Р-5881 Оп. 2. Д. 308. Л. 76 об.

463

Доброволец — 1936 — Февр. — № 1 — С. 7.

464

См. Волков С. В. Первые добровольцы на Юге России. — М: Посев, 2001

465

ГАРФ Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 417. Лл. 258–273, 280–284.

466

РГВА Ф. 3725. Оп. 1. Д. 8. Лл. 5–6, 39.

467

Там же. Лл. 36, 39, 114 об., 144, 151.

468

См., например: Изюмцы в боях и походах… С. 139.

469

Деникин А. И. Вооруженные Силы Юга России. Ч. 1. С. 386.

470

ГАРФ Ф. Р-5881. Оп. 2. Д. 417. Лл. 256–273, 280–282; Ф. Р-5895. Оп. 1. Д. 49. Л. 72 об.

471

Емельянов Е. Ф. Указ. соч. С. 90.

472

Материалы для истории Корниловского… С. 571.

473

РГВА Ф. 39689. Оп. 1. Д. 11. Лл. 58, 80; Д. 12. Лл. 27 об., 29.

474

Материалы для истории Корниловского… С. 607–608.

475

Ларионов В. А. Указ. соч. С. 121.

476

РГВА Ф. 39689. Оп. 1. Д. 11. Лл. 34 об.-35, 39, 41 об., 70.

477

Там же. Л. 80; Ларионов В. А. Указ. соч. С. 121, 132.

478

Мамонтов С. И. Указ. соч. С. 131.

479

Евгений Эдуардович Месснер С. 44.

480

Материалы для истории Корниловского… С. 364–367.

481

Там же С. 156, 159, 179–180.

482

Половцев Л. В. Рыцари тернового венца. Воспоминания члена Государственной думы. — Прага, б/д С. 98.

483

ГАРФ Ф. Р-5853. Оп. 1. Д. 1. Л. 7, Ларионов В. А. Указ. соч. С. 149.

484

РГВА Ф. 39689. Оп. 1. Д. 12. Лл. 1-176.

485

Цветков В. Ж. Добровольческая армия в Центрально-Черноземном районе (сентябрь-октябрь 1919 г.)//Война в истории России: Материалы межвузовской научной конференции (г. Курск, 23 мая 1997 г.). — Курск РОСИ, 1997. С. 82–84.

486

Веркеенко Г. П., Минаков С. Т. Указ. соч. С. 265.

487

Какурин Н. Е. Указ. соч. Т. 1. С. 151.

488

ГАРФ Ф. Р-5853. Оп. 1. Д. 1. Лл. 207 об., 212; Д. 2. Л. 33.

489

Там же. Д. 1. Л. 105; Врангель П. Н. Указ. соч. Кн. 2. С. 103.

490

Росс Н. Г. Указ. соч. С. 77.

491

Критский M. A. Указ. соч. С. 94, 100, 103, 120, 129, 132, 164, 166, 187; Материалы для истории Корниловского… С. 118, 263.

492

Веркеенко Г. П., Минаков С. Т. Указ. соч. 93–94.

493

Подробнее см.: Минаков СТ. Советская военная элита 20-х годов (Состав, эволюция, социокультурные особенности и политическая роль). — Орел, 2000. С. 239–245, 308–311, 357–360, 410–413.

494

Материалы для истории Корниловского… С. 323.

495

Пылин Б. Указ. соч. С. 70.

496

Ваврик В. Р. Карпатороссы в Корниловском походе и Добровольческой Армии. — Львов, 1923. С. 15, 21, 23, 29.

497

Мейснер Д. И. Указ. соч. С. 91; Федоров Н. В. От берегов Дона до берегов Гудзона (Воспоминания). — Ростов-на-Дону: Литера-Д, 1994. С. 46.

498

Боевой состав Вооруженных Сил Юга России на 5 октября 1919 года/ Публ. Р. Г. Гагкуева//Белая Гвардия — 1998 — № 2 — С. 84; Кручинин A. C. Указ. соч. С. 11, 19.

499

Боевые расписания Белых армий. С. 82–86; Боевой состав Вооруженных Сил Юга России… С. 88, 94–95.

500

ГАРФ Ф. Р-5881. 0п. 2. Д. 259. Л. 24; Вестник первопоходника. 1961 — № 1. С. 6.

501

ГАРФ Ф. Р-5853. Оп. 1. Д. 1. Л. 179.

502

Генерал Кутепов. С. 85; Материалы для истории Корниловского… С. 122–123. Туркул A. B. Указ. соч. С. 75.