|
||||
|
1.2. «За Россию и Свободу»: первые Добровольческие формированияНеизбежное нарастание враждебности офицерства пораженчеству вело к оппозиционности правительству, и это противоречие не могло сохраняться в неизменности. Вариантами его разрешения являлись либо переход к открытому конфликту, либо его смягчение через предоставление военным возможности реализации своей позиции; для них требовались поиски объединения единомышленников. Ответом на вопрос о способах, масштабах и социальном материале данного объединения, о его внутреннем содержании и влиянии на последующие события оказывается обращение к добровольческому движению и офицерским организациям. И эмигрантские, и отечественные авторы поразительно единодушны в оценке значения добровольчества 1917 г. Уже сами его участники называли «новые части специального назначения» «первым орудием Белой борьбы»;[108] советский военный историк Н. Е. Какурин прямо писал об их однородности с будущей Добровольческой армией.[109] Ушедший в отставку Гучков считал перспективным «искать оздоровления с фронта»;[110] потерпевший неудачу в Петрограде Корнилов склонялся к тому же, и в отличие от столицы у него появились активные сторонники. И, если удержать дисциплину в мае-июне, не прибегая к еще не одобренным правительством репрессиям, было невозможно, то создать боеспособные войска заново оказалось легче. 2 мая офицер штаба 8-й армии Генерального Штаба капитан М. О. Неженцев подал командующему рапорт «Главнейшая причина пассивности нашей армии и меры противодействия ей». В нем отмечалось, что войска аморфны из-за бездействия власти, и потому военные должны сами проявить инициативу: «В штабах армий, корпусов, полков надо начать формирование ударных отрядов добровольцев, готовых на смерть», которые «бросать в самые трудные участки боя».[111] Подразумевалось, что их пример воодушевит остальных; в заключении Неженцев предлагал создать подобный отряд под своим началом. Несмотря на неохотную реакцию штаба, агитация за возрождение армии началась. Была разрешена вербовка солдат и офицеров (до прапорщика — то есть одних прапорщиков) в запасных полках, а также приглашение шести офицеров-фронтовиков.[112]Учитывая состояние запасных команд, данная мера, с одной стороны, ограничивала количество потенциальных добровольцев, с другой же — позволяла вычленить из них лучшее меньшинство. С самого начала призывы к вступлению в ударные части имели успех. К середине мая образовался отряд-батальон (по 80–90 человек в роте), над которым в торжественной обстановке принял шефство Корнилов. «Своими словами Корнилов забрал все наши души, всю волю, все чувства», — вспоминал один из первых ударников прапорщик Я. Г. Шинин.[113] Это признание показывает не только близость и ценность патриотической идеи оздоровления армии для защиты России, но и ее абсолютизацию до фанатизма. Кроме того, сам факт получения шефства одного из тогда еще «рядовых» генералов был беспрецедентным. Временное правительство в лице премьера князя Г. Е. Львова приветствовало наметившееся воодушевление армии, приписывая его, правда, исключительно «вере в идеалы революции»,[114] то есть поддержке собственной власти, которая напротив, подвергалась военными критике. Сразу возник энтузиазм части общества и армии. Уже в мае появились многочисленные индивидуальные и коллективные воззвания о «борьбе до последней капли крови», обращенные к тем, «у кого в груди русское сердце и идея борьбы до последнего за честь, свободу и землю Великой Родины».[115] Энергичность кампании не удивительна, ибо впервые с Февраля прозвучали истинные патриотические призывы, а не молчание, разбавленное революционной фразеологией, для многих чуждой и абстрактной. Показательно социальное разнообразие авторов: и князья[116](высшая аристократия), и прапорщики — офицеры военного времени,[117] и солдаты[118] (в большинстве-так называемые «сознательные»). В конце мая Верховный Главнокомандующий Брусилов заявил о поддержке формирования ударных отрядов, отмечая широкие масштабы проводимых мероприятий.[119] Коллегиальные органы — Военная Лига и Исполнительное бюро Всероссийского Воинского Союза — также подчеркивали необходимость восстановления «цвета и мощи русской армии», так как «Германия ни на минуту не прекращает борьбу».[120] К началу июня в Корниловский ударный отряд (для его окончательной организации и подготовки) прибыли шесть штабс-капитанов с фронта: Гавриленко, Морозов, Петров, Савков, Скоблин и князь Чичуа, выбранные из множества желающих как самые отличившиеся и боевые. Типичным примером офицера-ударника служит Николай Владимирович Скоблин (1893–1938?). Родился он в семье провинциальных дворян и до 1912 г. учился в Нежинской мужской гимназии, из которой, так и не окончив ее, ушел в Чугуевское военное училище. (Не исключено, что был второгодником из-за отсутствия прилежания, — в 19-летнем возрасте еще не окончил шестого класса). В начале войны, пройдя полный курс, но без лагерных сборов был произведен не в подпоручики, а всего лишь в прапорщики и попал в запасной батальон 126-го пехотного Рыльского полка, и с 43-й и 44-й маршевыми ротами 14 марта 1915 г. прибыл на позиции. В течение пяти месяцев за исключительную храбрость получил орден Св. Георгия 4-й степени и Георгиевское оружие. Столь ранние и высокие награды были так необычны, что молодой прапорщик постоянно носил при себе документы на них, чтобы опровергать подозрения в самозванстве. До рапорта о переводе в ударную часть последовательно исполнял должности младшего офицера 3-й роты, начальника команды разведчиков и командира 14-й и 12-й рот.[121] Архивные материалы рисуют Скоблина офицером доблестным, но тяготящимся мелочностью дисциплины и стремящимся к самостоятельности едва не до партизанщины. Быстрое продвижение в чинах и наградах приводило к попыткам «затирания» и к напряженности в отношениях со старшими сослуживцами.[122] Неудовлетворенность косностью старой военно-бюрократической машины и в тоже время отрицание «демократизации» армии привели несомненно выдающегося 23-летнего штабс-капитана в качественно новую среду. К середине июня 1-й Ударный отряд под командованием Неженцева закончил подготовку, и начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенант А. С. Лукомский разрешил перевод на фронт. Двухбатальонное подразделение численностью свыше 3 тыс. человек прибыло в распоряжение 42-го армейского корпуса.[123] Следует особо оговориться о нецелесообразности пытаться четко разграничивать здесь понятия «ударные революционные» батальоны (сформированные из волонтеров тыла, нередко штатской молодежи), «частей смерти» из добровольцев-фронтовиков и так называемых «штурмовых» (временных, для выполнения какой-то конкретной боевой задачи). Их различия состояли в уровне подготовки и опытности, но не в назначении и психологическом облике личного состава. В ходе расширения добровольческого движения и солдаты (причем как одиночные, так и группами до 500 человек),[124] и офицеры[125] устремились в ударные части. Между тем практические механизмы их комплектования отсутствовали; при потребности фронтов в действенных силах такая заминка являлась самым крупным недочетом кампании. Поэтому было спешно разработано «Наставление для формирования и обучения ударных частей» (см. приложение 1, документ 2), переведшее их цели и смысл с языка патетики на точный язык военной науки. Из текста видно, что данные войска по сути стали предвестниками штурмовых групп Второй мировой войны. Личный состав добровольческих частей не мог не соответствовать их специфике. Помимо «Наставления…» важной для понимания особенностей ударников будет «Присяга революционера-волонтера» (см. приложение 1, документ 1). Культивировались «крепчайшая спайка части», активная взаимовыручка, высокий моральный настрой (особо оговаривалась недопустимость братаний с врагом) и широкая личная инициатива; последнее было шагом вперед относительно прежних требований к личному составу. Психологический облик ударника приближался к облику смертника: присутствовало обещание обороняться, не отступая, до получения тяжелых ран, не сдаваться в плен, и осознание и готовность к смерти «за Родину и свободу как счастья и оправдания… присяги».[126] Непросто выделить самое значимое, стержень данного обязательства, так не похожего на обычные своим особенным акцентированием многих обязанностей, неотъемлемых от солдата вообще. И эта необычность служит дополнительным доказательством глубины разложения военного порядка. Безусловно, доминировало обещание «исполнять безропотно и без протеста на службе и в бою приказания поставленных надо мною начальников». Устранение непрофессионального комитетского или выборного руководства признавалось залогом эффективности: необходимо «невмешательство комитетов в формирование и управление военной и хозяйственной жизнью ударных батальонов», ибо «кто из серьезных твердых офицеров возьмет должность, предлагаемую ему матросом или солдатом?»[127] Такая постановка вопроса делала службу в добровольческих частях весьма привлекательной для офицеров, и не случайно они составили значительную долю среди подавших рапорты о переводе туда. Жалованье же назначалось в стандартном размере соответственно чинам, и никаких преимуществ не предусматривалось.[128] Активисты движения высказывали новые идеи, например, упразднение понятия «офицер» в прежнем смысле, так как залогом успеха считали единодушие личного состава, складывающееся из взаимного доверия, общности интересов и любви к своему делу. По формуле Неженцева, «офицер — человек долга и порядка», который должен «быть рядом с солдатами, отвечать на все их сомнения».[129] Изжив рознь между командирами и подчиненными, чему в добровольческой среде способствовало единство ценностей и взглядов, армия получала более устойчивые войска. Проектировалась даже выборность командных кадров из числа офицеров.[130] Подобные планы и перемены стали началом появления специфики внутреннего быта офицерских рот, батальонов и полков Добровольческой армии и серьезно изменившей принципы старшинства и иерархию чинов. Неоднократно повторялось, что «без офицеров ударные батальоны распадутся», и потому отбор кандидатов проводился весьма тщательно, отсеивая «преступный элемент». Относительно всех добровольцев действовал принцип, что «лица, бывшие под судом, ни в коем случае принятыми быть не могут».[131] М. И. Капустин пишет даже об «индивидуальном отборе ударников» кадровыми офицерами,[132] но чисто технически это либо было трудновыполнимо из-за многочисленности, либо проводилось достаточно поверхностно. Конечно, в добровольческой кампании, как и в любом масштабном мероприятии, встречался определенный процент чуждого элемента. Неоднократно всплывали явные авантюристы, стремившиеся прибрать к рукам формирование ударных частей.[133] Однако аморальные и криминальные личности появлялись, но удержаться не могли. Причина не столько в бдительности командования, сколько, во-первых, в особенностях назначения добровольческих частей, способных привлечь только убежденных людей, и, во-вторых, в самом контингенте ударников, которые просто не терпели в своих рядах нестойких и чуждых. Не преувеличивая, отметим все продолжавшийся рост добровольчества. В результате разрешения записи в ударные батальоны среди запасных в середине июня насчитывалось около 2 тыс. волонтеров (без учета 1-го Ударного отряда).[134] Вскоре помимо сотен индивидуальных рапортов некоторые запасные подразделения объявили о своей записи в полном составе: 39-й, 117-й, 229-й, 290-й, 293-й и другие запасные полки и отряды пограничной стражи.[135] Согласно документам, в трех запасных кавалерийских полках на каждый осталось всего по два маршевых эскадроны из пяти штатных.[136] Показательно стремление добровольцев именно на Юго-Западный фронт, «к Корнилову», ставшему 8 июля его командующим. Решительные и энергичные действия генерала существенно повысили его авторитет среди офицерства. Из-за обилия прошений Верховный Главнокомандующий Брусилов разрешил запись в «части смерти» целых фронтовых подразделений, потому что ряд генералов отрицательно оценивал выделение из своих соединений самых боевых офицеров и солдат. Так, Деникин не скрывал скепсиса, хотя и признавал эффективность и величину «подвига ударников».[137] Обратимся вновь к Корниловскому ударному отряду. Прибыв на позиции, он изгнал агитаторов из соседних частей; с явно непосильной задачей захвата тяжелых австрийских батарей и прорыва фронта ударники справились блестяще: за полтора часа продвинулись на семь верст и отбили контратаку противника, потеряв при этом 24 офицера и 506 солдат (в том числе около 300 убитыми). Число наград за первый бой говорит как о доблести отряда, так и о поощрении его командованием: три ордена Св. Георгия 4-й степени, 11 — Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, один — Св. Анны 2-й степени и 24 — 4-й степени.[138] Однако от получения наград ударники демонстративно отказались, мотивируя невозможностью выделять кого-то, так как отличились буквально все; только 16 августа, после получения всем личным составом солдатских Георгиевских крестов, награждение состоялось.[139] Традицией корниловцев навсегда стало подчеркнутое презрение к смерти и бравирование этим. Скоблин, командир 2-го батальона, выразил общее настроение так: «Убьют — сразу попадешь в Царствие Небесное, ранят — домой съездишь, уцелеешь — герой!».[140] Подобная логика усваивалась солдатам и офицерами, свидетельствуя и о религиозности на фоне общего роста атеизма, и о ее трансформации в духе фатализма. Для солдата немаловажна вера в то, что его гибель не напрасна; при повальной потере смысла жертвы ударники, напротив, обретали его. В июле добровольцы не только участвовали в боях, но и обеспечивали дисциплину на фронте вообще. Корнилов считал даже необходимым придать каждой армии по «бригаде смерти», ибо «это принесет пользу для порядка боевых действий».[141] Ударные части становились тем более закономерными воплотителями чрезвычайных мер командования, чем большее отрицательное отношение, доходившее до эксцессов, они встречали с первых дней пребывания на позициях. Не выходя из боев, добровольцы «крутыми мерами останавливали и возвращали в окопы даже славнейшие русские полки».[142]Воспоминания солдат-большевиков обвиняют их и в произвольном нападении на «революционно» настроенные части, но тут же проговариваются: напротив, они сами всячески задевали ударников и провоцировали на настоящие бои, длившиеся порой более восьми часов.[143] Кажущаяся аналогия с заградительными отрядами Великой Отечественной войны, не выходившими на передовую, неуместна. Главным по-прежнему оставалась борьба с противником. С 21 июля началось формирование трехбатальонного полка на основе 1-го Ударного отряда, а 6 августа полк перешел на специально разработанный четырехбатальонный усиленный штат.[144] (См. приложение 2, таблица 2). Наряду с Корниловским формировался 1-й ударный Революционный полк из отдельных батальонов под командованием Генерального Штаба капитана В.К Манакина. Отчет о его смотре подтверждает серьезную подготовку личного состава: «Задачи выполнены образцово… Занятия проходят ежедневно по 8-10 часов»; отмечалась и универсальность выучки — на батальон приходилось по 80 сверхштатных пулеметчиков.[145] Значительное число пулеметов было не только техническим условием ударной силы, но и потенциальной возможностью второго, «внутреннего» применения добровольцев. Высокая эффективность новых частей породила проект выделения из армии наиболее сильного элемента и развертывания на его базе полков, дивизий и корпусов — так называемой «Добровольческой Революционной Армии». Остальные части планировалось свести в рабочие роты с особо строгой дисциплиной, разбив тем самым на мелкие, подконтрольные подразделения. Одним из авторов проекта был генерал-майор П. Н. Врангель; в октябре тоже предлагал комиссар при Верховном Главнокомандующем Станкевич, приписывая почему-то идею исключительно себе.[146] Хотя предложенная мера количественно сокращала войска вдвое (а то и до 1520 корпусов, наполовину из офицеров), качественное превосходство не подвергалось сомнению. Военная Лига выступила 7 августа с предложением «приступить немедленно к формированию в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе добровольческих дивизий и корпусов»;[147] после провала корниловского выступления реализация замысла почти полностью замерла. Конечно, план не учитывал необходимость колоссальных сил для охраны нестроевых команд, но в случае удачи кардинального изменения принципа комплектования командование получало боеспособную и повинующуюся армию. Однако, утвержденная только 16 октября, новая система опоздала и ничего не смогла изменить. Обшая панорама добровольческого движения такова. 12 июля было разрешено формирование ударных батальонов из фронтовых частей, как целых, так и разрозненных; 15 июля такое право получили казаки.[148] Именно тогда энтузиазм достиг пика. На 15 июля записались 3 корпуса, 3 дивизии, 2 бригады, 6 полков, 16 рот, 16 дивизионов, 6 батальонов, 22 батареи, 11 команд и канонерская лодка «Храбрый» (из них 3 корпуса, 3 дивизии, 4 полка и 4 дивизиона — на Юго-Западном фронте, о чем военному министру, явно демонстрируя силы, сообщал Корнилов).[149] Конечно, рост корниловской популярности начинал беспокоить правительство, но генерал, спасший и упорядочивший фронт, проявил себя решительным и полезным организатором, и поэтому после Брусилова был назначен Верховным Главнокомандующим с одновременным производством в генералы от инфантерии. Уже 17 июля перечень записавшихся включал 4 корпуса, 5 дивизий, 11 бригад, 21 полк, 25 дивизионов, 15 батальонов, 21 роту, 43 батареи, 4 отряда и 19 команд, причем в нем нет двойного счета.[150] (См. приложение 2, таблица 1). Ничтожное число кавалерийских «частей смерти» имело исключительно прозаическую причину — нехватку конского состава.[151] Важно проследить механизм записи, без которого любые цифры будут малосостоятельны. Решение о переходе в разряд добровольческих принималось общим полковым (или иным соответствующим) собранием. Нарушений принципа добровольности не зафиксировано. Резолюция в агитационном порядке рассылалась в другие части дивизии, а то и в газеты.[152] Надо учитывать и не записавшихся, выразивших, тем не менее, «твердое желание идти в наступление». Отказ от официальной регистрации они объясняли отсутствием ее необходимости, так как «и без этого готовы умереть за Родину»; более вероятно, что причиной была тайная агитация пораженцев против «частей смерти» и запугивание желающих вступить в них.[153] Впрочем, и среди устремившихся в добровольческие части попадались откровенно пораженческие контингенты, подобные 8-му маршевому эскадрону 17-го драгунского Нижегородского полка, совершенно не понимавшие их назначения и увлеченные чем-то незначительным, вроде желания носить «красивый» черно-красный шеврон.[154] Как правило, они столь же легко и покидали ряды добровольцев. Однако для массовых воодушевлений характерно как быстрое воспламенение, так и стремительное сгорание. Всего на фронты было отправлено 16 специально сформированных ударных батальонов, две роты и одна команда (помимо Корниловского и 1-го Революционного полков).[155] Приводившиеся Н. Л. Ивановым данные о 34 батальонах численностью около 80 тыс. человек расширяют картину, хотя и фиксируют их без дифференциации запасных и резервных от получивших подготовку и попавших на позиции. «Список революционных ударных батальонов» номинально содержит 40 наименований, но реально — 39, из коих три — типичные, чисто фронтовые «части смерти», а два включены в 1-й Революционный полк; согласно этому документу, 16 из них было отправлено на позиции и лишь 13 приняли участие в боях.[156] И если никто из военных не сомневался в пользе «частей смерти» из фронтовиков, то отношение к волонтерам тыла было прохладнее. В частности, Главный комитет Союза офицеров (о котором речь впереди) высказывал опасения, что они внесут в армию новый виток разложения из-за невозможности отфильтровать пораженческий элемент, каковой мог проникать в них намеренно, для дезорганизации добровольчества.[157] Однако дальнейшие события в целом опасения не подтвердили. Нередко начатое формирование прекращалось в силу преимущественно хозяйственных затруднений и нестыковок. Неоднократные упоминания в отечественной литературе лучшего снабжения и обмундирования добровольцев опровергаются многочисленными архивными материалами, где отражена постоянная нехватка материального оснащения. Предлагалось даже снабжать их за счет разложившихся и небоеспособных подразделений, а то и за счет пожертвований.[158] Следует отметить единственное существенное отличие между «переименовавшимися» и вновь созданными частями. Если в первых могло присутствовать несогласное меньшинство, то сплоченность вторых, вобравших исключительно добровольцев, обеспечивалась почти идеально. «Новые» подразделения, нередко укомплектованные офицерами сверх штата,[159] все более и более походили на будущие офицерские части Добровольческой армии. Многие командиры ударных батальонов оказались вскоре видными участниками Белого движения, прежде всего на Юге России. Назовем лишь некоторых из них. Упоминавшиеся Манакин (ряд командных и административных должностей) и Скоблин (бессменный предводитель корниловцев), с которым еще с лета 1917 г. был знаком командир батальона смерти 19-й пехотной дивизии штабс-капитан A. B. Туркул[160] (последовательно возглавлявший роту, батальон, полк и дивизию дроздовцев). Командир 2-го Оренбургского ударного батальона подполковник А. Н. Блейш,[161] в 1919 г. — командир 1-го Марковского полка и начдив Марковской. Из менее известных — командир 3-го женского батальона войсковой старшина A. T. Синчило, который в 1918 г. в чине полковника был комендантом Алексеевского полка.[162] Многие офицеры-ударники состояли в политических партиях, причем большая их часть приходилась на правых эсеров;[163] попадались также беспартийные монархисты (Манакин, Туркул) и даже сторонники анархизма (полковник А. И. Эрдман). Анализ персоналий выявленных командиров добровольческих частей показывает, что 50,0 % приходилось на кадровых офицеров, занявших активную позицию по «спасению» и реорганизации армии; в общей же массе офицеров-ударников кадровые составили 33,7 %. На фронтах Первой Мировой и Гражданской войн погибло 20,9 % офицеров добровольцев. (См. приложение 2, таблица 4). Высокую активность при образовании ударных частей проявили юнкера. Возникало много самочинных юнкерских батальонов, но командование вначале ограничило их контингенты в 15 % от каждого училища, а затем запретило полностью. Дважды, 26 июля и 6 августа, издавались приказы о расформировании,[164] так как гибель юнкеров в перспективе угрожала сокращением офицерского корпуса. Несмотря на приказы, на позициях оказались 2 батальона[165], 4 роты и 1 команда из юнкеров. Примером может служить 1-й Юнкерский ударный батальон, составленный из юнкеров Алексеевского, Казанского, Тифлисского военных училищ, 2-й Казанской, Владикавказской, Душетской и Тифлисской школ прапорщиков, — более тысячи штыков при 10 пулеметах. Во время смотра его командир капитан К. С. Попов не отдал честь Савинкову, а когда тот вспылил, дерзко сослался на отмену этого Приказом № 1. Комиссар сгоряча приказал арестовать офицера, но едва не был поднят юнкерами на штыки. Батальон отправили в резерв 23-го армейского корпуса, а через неделю расформировали «за контрреволюционность»,[166] почему он и не вошел в состав 1-го Революционного полка, как планировалось. Показательна защита командира от представителя власти, говорящая о несомненной приоритетности для ударников идеи военной диктатуры, а не демократического правительства. На Северном фронте группа офицеров (полковники Ф. А. Бредис (Бреде), К. И. Гоппер, Эрдман) пыталась организовать ударные части в латышских стрелковых полках. Несмотря на малорезультативность (возникла всего одна рота), именно там 7 июля и 12–13 августа произошли самые ожесточенные и кровопролитные столкновения с батальоном смерти 38-й пехотной дивизии, на который нападало до шести полков.[167] Нельзя не упомянуть и женское добровольческое движение, инициатором которого в мае стала унтер-офицер М. Л. Бочкарева, быстро произведенная в прапорщики. Верховный Главнокомандующий — тогда еще Брусилов — поддержал данное начинание, причем его, скорее всего, привлекла не столько сомнительная возможность женщин-идеалисток своим примером «пристыдить» пораженцев, сколько соблазн получить воинскую часть без комитета (на чем как на главном условии настаивала Бочкарева и что было разрешено).[168] Тем самым создавался прецедент, но правительство, не восприняв женский порыв всерьез, вначале не обратило внимание на сей факт. Но уже вскоре понимание пришло, и Бочкаревой приходилось выдерживать сильнейшее давление по поводу отсутствия комитета и «революционных» солдат соседних частей, и некоторых подчиненных, и даже Керенского — ранее разрешившего бескомитетское устройство. Вначале хлынул поток прошений женщин, особенно солдаток и казачек Кавказа и Кубани, «о формировании из них отдельных пехотных батальонов для немедленной отправки на фронт».[169] Началось комплектование 1-й женской команды смерти, 1-го Петроградского, 2-го Московского и 3-го Кубанского (или Екатеринодарского) батальонов и 11 караульных команд (в Петрограде, Москве и Саратове по две и в Киеве — пять). Назначением последних было предполагавшееся «освобождение части здоровых солдат для выполнения боевых задач».[170] Бочкарева позже утверждала, будто имелось 15 женских батальонов. Но многие формирования, начатые явочным путем в Баку, Вятке, Мариуполе, Полтаве, Симбирске и Харькове, завершены не были и вливались в вышеперечисленные, весьма медленно и неохотно.[171] Единственным исключением стала, похоже, Минская отдельная караульная дружина; упоминаются и некие «женские команды связи», планировавшиеся для небоевого применения на позициях.[172] Корнилов, став Верховным Главнокомандующим, 14 августа выразил свое отношение к женскому движению так: «ПЕРВОЕ. Дальнейшие формирования из женщин-доброволиц частей чисто боевого назначения прекратить. ВТОРОЕ. Части уже существующие оставить пока на фронте, а затем воспользоваться ими для охраны дорог. ТРЕТЬЕ. В будущее время из женщин-доброволиц формировать команды вспомогательного назначения, например, службы связи, части для охраны железных дорог. ЧЕТВЕРТОЕ. Женщин-доброволиц, насколько возможно, привлечь для укомплектования санитарных организаций».[173] «Охрана» коммуникаций, ввиду все учащавшихся случаев самовольного ухода частей с передовой, приобретала стратегическое значение и могла быть поручена верным и не рассуждающим доброволицам. Однако небоевое применение их не удовлетворяло, и уже к 15 сентября начали поступать заявления «о нежелании продолжать службу» и просьбы «об увольнении на родину»,[174] подхлестнутые, несомненно, и антикорниловской травлей. «Первая женская команда смерти Марии Бочкаревой» приняла участие в антибольшевистской манифестации на Марсовом поле, где вступила в столкновение со спровоцировавшими их пораженцами. В этом доброволицы значительно опередили остальные ударные части. Вместе с тем была заметна и их чрезвычайно резкая настроенность против монархии.[175] Команда Бочкаревой оказалась единственной, принявшей непосредственное участие в боевых действиях, но не сумела воодушевить войска и столкнулась с враждебно-издевательским отношением. Петроградский женский батальон (командир — капитан лейб-гвардии Кексгольмского полка A. B. Лосков) был обучен и готов к отправке на позиции к 25 октября, но, покинув столицу, размещался в тылу и в бои не вступал. По общему мнению его офицеров, резюмированному командиром 3-й роты штабс-капитаном П. В. Шагалом, вообще «женский батальон для позиционной войны не годится, а может либо нести охранную службу, либо быть использован как ударная часть».[176] В первом случае подразумевалось упоминавшееся применение в ближайшем тылу, во втором же признавалась возможность и чисто боевого применения — но лишь для точечных действий. В то же время вряд ли женщины были готовы справиться справиться со столь трудными задачами. Офицеры-мужчины женского батальона высказывали единодушное мнение: «… все думали и знали, что, другими словами, должны были идти на самоубийство» и одновременно сознавали «бесцельность… этой страшной жертвы».[177] Московский батальон был расформирован уже в сентябре, и лишь 420 доброволиц, изъявившие желание остаться, прибыли на Западный фронт, войдя в 27-ю пехотную дивизию. Командование тотчас отреагировало панической телеграммой в Ставку: «Прошу зависящих распоряжений о ненаправлении на Западный фронт женских отрядов, польза от которых весьма проблематична, тогда как формирование и содержание их также вызывает излишние расходы казны, не говоря о крайних осложнениях их организации».[178] Распоряжением начальника штаба Верховного Главнокомандующего от 8 ноября отправка женских отрядов на позиции была запрещена. Действительно, сильное озлобление солдатских масс против добровольцев вообще в сочетании с резко циничным отношением к женщинам в частности, заставлявшее охранять их от своих же, только добавляло забот командирам. Сама Бочкарева в конце концов заявила: «… я в женщинах разочаровалась»,[179] что подтверждает и деникинскую оценку женского движения как армейского суррогата. Оно показательно не столько своим содержанием, сколько самим фактом существенного изменения староармейских традиций. В меньших и колеблющихся размерах запись в «части смерти» продолжалась в августе-сентябре; формировались резервные батальоны пополнения, 2-й ударный Революционный полки Славянский (Юго-Славянский) добровольческий отряд — из пленных солдат-славян австрийской армии под началом русских офицеров.[180] (См. приложение 2, таблица 1) В августе приказом Верховного Главнокомандующего началось создание Георгиевских пехотных запасных полков в Киеве, Минске, Одессе и Пскове — по одному на каждый фронт, кроме Кавказского; они сводились в бригаду командир которой подчинялся непосредственно Верховному Главнокомандующему. Все мероприятия проводились через Союз Георгиевских кавалеров. С одной стороны, эти части имели сходство с ударными батальонами, ибо вербовались в них только те кавалеры, которые находились в любых тыловых командах, тогда как выделение их из действующей армии категорически запрещалось. С другой же — специфика их назначения коренным образом отличалась от всех прочих добровольческих подразделений: не активное боевое применение, а «крепкий последний надежный резерв употребимый в бой лишь в исключительных случаях крайней опасности» всего боевого участка.[181] Но, так как командование могло признать «исключительным случаем» и внутренние события, то следует учесть и эти, самые безликие из всех подобных части. В большинстве добровольцы честно выполняли присягу; не считавшие возможным продолжать службу уходили сами, и их не удерживали.[182] «Список частей, подлежащих исключению из «частей смерти» как опозоривших их» и другие документы указывают на отсутствие таковых на четырех фронтах из пяти;[183] наличие же их на Юго-Западном фронте объясняется самым большим количеством там добровольческих частей вообще. Будучи нетрадиционными войсками, добровольцы стремились отличаться даже внешним видом. Неженцев разработал «Описание формы Корниловского ударного полка»,[184] утвержденное лично Верховным Главнокомандующим. Разработанные специальные кокарды и шевроны стали общими для всех ударников. Целесообразно обратить внимание на символику, что позволит получить более полное представление о мировоззрении и духовном мире участников движения. Цвета шеврона — черный (символ смерти) и красный (символ крови, борьбы и революции), как и эмблема-кокарда «череп на мечах», по определению самого Корнилова, выражали дилемму «победа или смерть. Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье…»[185] Наряду с этим, подчеркивание собственной необычности и новаторства через внешнюю рисовку свидетельствует и о некоторой психологической неуверенности, стремлении ее преодолеть, а также о романтически-поверхностном восприятии действительности. Наблюдая волонтеров со стороны, современник акцентировал именно это: «В особенности забавны «батальоны смерти». У некоторых не только шевроны на рукавах, но еще нашивки и на погонах, и на груди. Один с целой красной лентой через плечо с надписью «Драгун смерти» (!), а у одного офицера на рукаве нашита анненская лента (плечевая) в ладонь шириной, обшитая по бокам двумя широкими георгиевскими лентами, и все это небрежно завязано «бантиком».[186] Любопытны и образы, отраженные в самоприсвоенных ударными батальонами наименованиях. Так, увековечение «имени гражданина Минина» означало ориентацию на исторический опыт России в Смутное время (с которым проводилась аналогия), а название «Свобода, Равенство и Братство»[187] устанавливало параллель с Великой Французской революцией, становившейся порой неким духовным эталоном. Энергичная патриотическая позиция Корнилова противоречит тезису советской историографии об измене: упреки в стремлении или во всяком случае содействии открытию фронта перед немцами справедливее адресовать правительству, а действия Верховного Главнокомандующего, напротив, опровергают их. Известен случай с Ригой, занятой противником 20 августа. Но еще на совещании в Ставке 16 июля, в присутствии Керенского, Алексеев говорил об угрозе Румынскому фронту, Полоцку и Риге, причем подчеркивал, что и тогда Петроград будет вне опасности. По словам Брусилова, город был уже эвакуирован,[188] то есть его потеря ожидалась задолго до этого. Затем, 4 августа Верховный Главнокомандующий предупреждал об опасности наступления противника на северном направлении и запрашивал туда ударные батальоны.[189] Третье предостережение прозвучало на Государственном Совещании 14 августа, когда Корнилов говорил о необходимости установления порядка в тылу, чтобы не потерять «ключ от Петрограда»; в противном случае в контексте речи подразумевались самостоятельные меры командования. Оказывая давление на власть, Верховный Главнокомандующий пытался стабилизировать фронт. Корниловское выступление является относительно самостоятельной проблемой, и ее необходимо затронуть лишь с точки зрения участия добровольческих частей. Несмотря на перевод на Северный фронт, осуществленный по приказу от 16 августа, ударники не приняли никакого участия в походе на столицу. Сама передислокация может истолковываться двояко: либо упрочение стратегически важного направления и дисциплины, либо сбор верных сил для броска на Петроград. Но, так как в походе участвовал только 3-й конный корпус, а Корниловский полк не покидал район боевых действий и удерживал, по обыкновению, позиции целой дивизии,[190] то очевидно преимущество первой версии. Действительно, уже отмечавшееся наихудшее состояние Северного фронта и приоритетная важность данного участка требовала наличия боеспособных войск. После неудачи выступления и ареста Корнилова 1 сентября полк был переименован в 1-й Российский ударный, 10 сентября в 1-й Славянский и вновь переведен на Юго-Западный фронт в распоряжение Чешско-Словацкой дивизии. Однако корниловцы сохранили свою эмблематику, содержавшую прежнее наименование, продолжали вызывающе проявлять приверженность к шефу и отстояли в трудной борьбе с Керенским даже внешние отличия.[191](Правда, семь офицеров и несколько сот солдат заявили о поддержке Временного правительства, после чего их перевели в другие части, и таким образом полковой состав снова сократился до трехбатальонного).[192] Министр-председатель, ставший Верховным Главнокомандующим, конечно, мог расформировать почти враждебную силу, но как раз сила становилась жизненно необходимой правительству, почувствовавшему ускользание почвы из-под ног. В сентябре же на позиции отправились даже два отряда из увечных воинов, ранее послуживших надежной опорой власти в тяжелых ситуациях, в частности, в дни Июльского кризиса.[193] В отличие от женских подразделений, организаторы инвалидных отрядов и позднее полков изначально ставили цели не боевого, а дисциплинарно-жандармского использования. К ним относилась «охрана» оборонных предприятий (истинная сущность которых ясна при учете роста забастовок), «восстановление боеспособности армии на фронте и в тылу» и прочее «активное содействие временной власти».[194] Характерно, что такие цели, сформулированные еще в конце мая, стали воплощаться лишь осенью. Славянский полк широко применялся для усмирений, не выходя при том из боев. Сокращение же притока добровольцев вынуждало командование всеми силами сохранять имеющиеся «части смерти». Нередко при расформировании дивизии приданный ей ударный батальон (при наличии ходатайства личного состава) сохранялся, зачисляясь в распоряжение Ставки наравне с заново созданными. Так случилось с «батальонами смерти» 17-й, 120-й и 174-й пехотных дивизий;[195] здесь отчетливо видно типичное смещение понятий «ударных» и «частей смерти». В конце октября — ноябре усилился и отток по собственному желанию ранее перешедших в добровольческий разряд частей. Причиной становилось или моральное шатание из-за недавней записи (как произошло с Ванской озерной флотилией[196]), или значительная смена исходного состава подразделения вследствие больших потерь (35-я пехотная дивизия[197]). В качестве курьеза отметим совершенно нетипичный и единственный случай формирования 23 октября (!) добровольческого ударного батальона рабочих (!) Обуховского завода,[198] в то же время и опровергающий единодушие пролетариата в Октябрьской революции. На фронте ударные батальоны вместе с одиночными другими частями вели неравные бои с противником, неизбежным следствием чего было их буквальное уничтожение: в ротах оставалось по 20–25 здоровых бойцов. Враждебность окружающих полков слегка скрывалась паническим страхом перед добровольцами.[199]Вместе с тем, в некоторые части проникали и пораженческие элементы: к примеру, в 1-м ударном батальоне «Свобода, Равенство и Братство» к 18 октября насчитывалось 42 большевика — одна из самых мощных ячеек РСДРП(б) в 6-м армейском корпусе.[200] После Октябрьской революции многие добровольческие части заняли выжидательную позицию и, понимая свою малочисленность, от столкновений уклонялись. Затем многие из них — для отвода глаз — заявляли о лояльности, после чего их спокойно разоружали и распускали. Так сохранялось самое ценное — их социальный материал. Зафиксирован единственный пример выступления ударников против своих офицеров и переход на сторону большевиков под Гатчиной;[201] впрочем, документальных подтверждений мемуарной версии не имеется. Некоторые добровольческие батальоны по собственной инициативе, как писал Деникин, прибыли в Могилев для охраны Ставки, понимая неизбежность ее ликвидации большевиками. Сомнения в самочинности данной передислокации опровергаются приказом исполнявшего должность Верховного Главнокомандующего генерал-лейтенанта H. H. Духонина об отходе из города в связи с необходимостью защиты Родины и Учредительного Собрания в будущем.[202] Сообщение Станкевича, ссылавшегося на Духонина, о невыполнимых требования ударников (о роспуске и аресте комитетов и т. д.), весьма неправдоподобно; еще страннее его вывод об их желании не сражаться, а попросту самоустраниться.[203] Столь же сомнительно заявление М. Д. Бонч-Бруевича о том, что вывод опасных ударников был исключительно его заслугой.[204] Эти свидетельства противоречат даже друг другу, в первом утверждается отказ добровольцев от борьбы, тогда как во втором подразумевается высокая готовность к ней. Офицерские ядра семи ударных батальонов (в том числе 2-го Оренбургского, 4-го, 8-го, из 1-й стрелковой Финляндской дивизии и 1-го Революционного полка) под началом полковника Л. А. Янкевского, подполковников Манакинаи В. В., Бахтина отправились на юг. Прорвавшись с боем через заслон под Жлобиным, они были перехвачены и после ряда стычек окружены на Белгородчине отрядами красногвардейцев и матросов И. П. Павлуновского и А. Ф. Ильина-Женевского. Сражаясь до последнего патрона, почти все ударники этой группы погибли, а частично рассеялись и прорвались на Дон.[205] Корниловцы, переведенные в Киев, в конце октября участвовали в боях с большевиками и украинскими националистами, однако были вынуждены с трудом прорываться из города. 18 ноября Ставка приказала переместиться на Кавказский фронт (что означало сигнал к отправке на Дон). 20 ноября в Могилев вошли красногвардейцы, а 25 ноября корниловский эшелон под видом казачьего ушел в Донскую область. Неженцев официально объявил о полном некомплекте личного состава и предложил желающим, ввиду невозможности открытой передислокации, ехать туда же порознь.[206] Открытое участие добровольцев в борьбе против установления власти большевиков было скорее исключением. В ходе юнкерско-офицерского восстания в столице в конце октября действовали 3-я рота Петроградского женского батальона, разрозненные ударники и отряд увечных воинов.[207] Совершенно не замеченной до сего времени оказалась поддержка 7-м ударным батальоном (Западного фронта) и, возможно, каким-то другим неизвестным «батальоном смерти» московской Белой Гвардии. Статистический анализ «Списка похороненных на Братском военном кладбище 13 ноября 1917 г» погибших участников, при определенной произвольности подобной выборки, показывает 22,1 % ударников.[208] «Дивизион смерти» Кавказской кавалерийской дивизии некоторое время оборонял Калугу от солдатско-красногвардейского карательного отряда.[209] Бездействие остальных, как уже отмечалось, обуславливалось стремлением сохранить кадры на будущее. В связи с этим, прикрываясь унификацией войск, первый советский Верховный Главнокомандующий прапорщик Н. В. Крыленко 9 декабря издал приказ о расформировании «частей «смерти», всех видов «ударных» и «штурмовых» частей».[210] Судьба женских подразделений была несколько иной. Еще 30 ноября 1917 г. по представлению Главного Управления Генерального Штаба, то есть по инициативе командования, было принято решение об их расформировании. Интересно, что остатки Московского батальона начали расформировываться только 15 декабря, а история Кубанского (Екатеринодарского) батальона закончилась вообще 26 февраля 1918 г., после отказа штаба Кавказского военного округа в снабжении.[211] Примечания:1 Игрицкий Ю. Л. Гражданская война в России: императивы и ориентиры переосмысления / Гражданская война в России: Перекресток мнений. — M Наука, 1994. С. 64; Кенез П. Идеология Белого движения//Россия в XX веке: Историки мира спорят. — М: Наука, 1994. С. 270–271; Эдельман Дж. Историческое значение русской Гражданской войны//Гражданская война в России: Перекресток мнений. С. 374. 2 Какурин Н. Е. Как сражалась революция. В 2 т. — 2-е изд., уточн. — М: Политиздат, 1990. 10 Слободин В. П. Белое движение в годы Гражданской войны в России (Сущность, эволюция, итоги. 1917–1922): Дис. канд. ист. наук. — М, 1994. 11 Сухенко А. Д. Добровольческое движение на Юге России (1917–1920 гг.): Автореф. дис. канд. ист. наук — Ростов-на-Дону, 2000. 12 Сухенко А. Д. Указ. соч. С. 16–17, 23–25. 13 Цветков В. Ж. Белые армии Юга России. 1917–1920 гг. (Комплектование, социальный состав Добровольческой армии, Вооруженных Сил Юга России, Русской армии). Кн. 1. — М: Посев, 2000. 14 Волков С. В. Белое движение в России: организационная структура (Материалы для справочника). — М: Изд-во не указ., 2000; Волков С. В. Первые добровольцы на Юге России. — М: Посев, 2001. 15 Волков С. В. Трагедия русского офицерства. — М: Центрполиграф, 2001. С. 291. 16 Булдаков В. П. Красная Смута: Природа и последствия революционного насилия. — М: РОССПЭН, 1997. 17 Врангель П. H. Записки (ноябрь 1916 г. — ноябрь 1920 г.). В 2 кн. Кн. 1. — М: Менеджер, Космос, Каталог, 1991. С. 10. 18 Там же. С. 11. 19 Цит. по: Родзянко М. В. Крушение империи. — Харьков, 1990. С. 200. 20 Там же. 21 Александр Иванович Гучков рассказывает…: Воспоминания председателя Государственной думы и военного министра Временного правительства. — М.: Редакция журнала «Вопросы истории», 1993. С. 18–20; Верховский А. И. На трудном перевале. — М.: Воениздат, 1959. С. 228. 108 Вестник первопоходника — 1967 — № 73/74 — С. 5. 109 Какурин Н. Е. Указ. соч. Т. 1. С. 149. 110 Александр Иванович Гучков… С. 107. 111 Цит. по: Критский М. А. Корниловский ударный полк. — Париж, 1936. С. 10. 112 Там же. С. 10–11; РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 347. Л. 58. 113 Критский М. А. Указ. соч. С. 14. 114 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 348. Лл. 17–18. 115 Там же. Д. 347. Лл. 38, 183–185. 116 Там же. Л. 185. 117 Там же. Л. 38; Д. 348. Л. 291. 118 Критский М. А. Указ. соч. С. 13–14. 119 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д 347. Лл. 17, 29. 120 Там же. Л. 65; Д 348. Л. 19. 121 Там же. Ф. 2740. Оп. 1. Д. 154. Л. 1, 35; Д. 282. Л. 36; Д. 284. Л. 44; Д 285. Л. 27; Вестник первопоходника — 1968 — № 79/80/81 — С. 75 122 РГВИА Ф. 2740. Оп. 1. Д. 286. Л. 14. 123 Там же. Ф. 2003- Оп. 2. Д 347. Л. 50. 124 Там же. Д. 348. Лл. 50, 55–57, 100, 101 об., 121, 127, 142. 125 Там же. Лл. 66, 70, 77, 86, 90, 132, 291; Д. 350. Л. 75. 126 Там же. Д. 347. Л. 3. 127 Там же. Л. 266. 128 Там же. Д. 350. Л. 45. 129 Цит. по: Критский М. А. Указ. Соч. С. 16. 130 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 347. Л. 273; Капустин М. И. Указ. соч. С. 80. 131 Там же. Л. 266. 132 Капустин М. И. Указ. соч. С. 83. 133 Лукомский А. С. Указ. соч. С. 38–39. 134 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 347. Л. 66. 135 Там же. Лл. 40–48; Д. 348. Лл. 116, 211, 230. 136 Там же. Д. 348. Л. 139. 137 Там же. Д. 347. Лл. 11–12; Д. 350. Л. 178. 138 Материалы для истории Корниловского… С. 52. 139 Критский M. A. Указ. соч. С. 21, 23–24. 140 Цит. по: Там же. С. 22. 141 РГВИАФ. 2003. Оп. 2.Д. 348. Л. 29. 142 Критский M. A. Указ. соч. С. 29. 143 Октябрь на фронте. С. 71, 78; Дети русской эмиграции: Книга, которую мечтали и не смогли издать изгнанники/Сост. Л. И. Петрушева. Под ред. С. Г. Блинова и М. Д. Филина. — М: Терра, 1997. С. 379. 144 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Лл. 8, 13. 145 Там же. Лл. 76–77; Материалы для истории Корниловского… С. 44. 146 Врангель П. Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 46; Станкевич В. Б. Указ. соч. С. 136. 147 Белая Гвардия: Альманах (Москва) — 1998 — № 2 — С. 66. 148 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 347. Лл. 136,149. 149 Там же. Д.348. Лл. 150, 174–176. 150 Там же. Лл. 303–305. 151 Капустин М. И. Указ. соч. С. 89. 152 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 348. Л. 245; Д. 350. Л. 149. 153 Там же. Д. 348. Лл. 284, 286, 346–347. 154 Столыпин А. А. Указ. соч. С. 17. 155 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 348. Л. 301; Д. 350. Л. 231. 156 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Лл. 325–326; Иванов Н. Л. Указ. соч. С. 47; Кибовский А. Указ. соч. С. 34. 157 Маслаков А. Указ. соч. С. 60. 158 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 347. Лл. 5 об., 6, 122, 193 об., 267; Д. 348. Лл. 5–6, 26; Д. 350. Лл. 5–6, 11–12, 14. 159 Врангель П. Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 32. 160 Вестник первопоходника — 1963 — № 24. С. 21. 161 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Л. 325. 162 Российский государственный военный архив (РГВА). Ф. 39725. Оп. 1. Д. 24. Л. 6. 163 Октябрь на фронте. С. 253. 164 РГВИАФ. 69. Оп. 1.Д.75.Л. 185; Ф. 2003-Оп. 2.Д. 347. Л. 302;Д. 350. Л. 193. 1 165 Тамже. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Л. 230. 166 Попов К. С. Воспоминания кавказского гренадера 1914–1920 гг. — Белград, 1925. С. 197–204. 167 Дети русской эмиграции. С. 379; К истории ВЧК: письмо А. И. Эрдмана (Бирзе) Ф. Э. Дзержинскому/ Ввод, ст., подгот. текста и коммент. А. И. Колпакиди//Русское прошлое — 1996 — Кн. 6 — С. 140. 168 Бочкарева М. Яшка: Моя жизнь: крестьянка, офицер, ссыльная/Лит, запись И. фон Левина. Вступл., публ. С. Дрокова. С англ. Сокр. пер. И. Дорониной//Дружба народов — 1993 — № 6 — С. 19–20. 169 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 349. Л. 10; Сенин А. С. Женские батальоны и военные команды в 1917 году//Вопросы истории — 1987 — № 10 — С. 178. 170 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 349. Л. 44. 171 Сенин А. С. Указ. соч. С. 177–178. 172 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 349. Л. 8. 173 Там же. Л. 21. 174 Там же. Л. 36. 175 Бочкарева М. Указ. соч. С. 15, 36. 176 Шагал [П.В.] Женский батальон//Военная Быль (Париж) — 1969 — № 95. С. 9. 177 Там же. С. 8, 9. 178 РГВИА Лл. 54–56. 179 «Мой батальон не осрамит России…»: Окончательный протокол допроса Марии Бочкаревой/Публ. не указ.//Родина — 1993 — № 8/9 — С. 79. 180 РГВИА. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 348. Лл. 352, 354, 357, 378, 389–389 об.; Д. 350. Лл. 81, 83–85 об. 181 Белая Гвардия — 1998 — № 2 — С. 67. 182 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 352. Лл. 101, 106, 118. 183 Там же. Д. 348. Лл. 369, 371–372, 375. 184 Там же. Д. 350. Лл. 32, 34–36. 185 Там же. Д 347. Л. 357; Критский M. A. Указ. соч. С. 18. 186 Столыпин А. А. Указ. соч. С. 22. 187 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Лл. 325–326. 188 РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д 74. Л. 537. 189 Там же. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 347.Л. 213. 190 Там же. Д. 350. Л. 319; Критский M. A. Указ. соч. С. 41–43. 191 Критский M. A. Указ. соч. С. 45. 192 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Лл. 182, 185, 210; Головин H. H. Указ. соч. Ч. 1. Кн. 2. С. 65. 193 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 351. Лл. 6, 20–20 об. 194 Там же. Лл. 2, 7, 26; Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 148. 195 Там же. Ф. 2003. Оп. 2. Д. 350. Лл. 325–326. 196 Там же. Д 352. Лл. 65–67 об., 101, 106, 118. 197 Там же. Л. 114. 198 Там же. Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 157. 199 Будберг А. П. Указ. соч. С. 214, 245–246; Макаров П. В. Указ. соч. С. 51. 200 Кибовский А. Указ. соч. С. 33–35. 201 Октябрь на фронте. С. 30–31,169–170, 185. 202 Деникин А. И. Борьба генерала Корнилова//Белое дело. Генерал Корнилов. — М: Голос, 1993. С.15. 203 Станкевич В. Б. Указ. соч. С. 161. 204 Бонч-Бруевич М. Д. Вся власть Советам: Воспоминания/Лит. Запись И. Кремлева. — М: Воениздат, 1958. С. 210–211. 205 Иоффе Г. З. Указ. соч. С. 99, 203; Остряков С. З. Военные чекисты. — М: Воениздат, 1979. С. 9–10. 206 Деникин А. И. Борьба генерала Корнилова С 30; Критский M. А. Указ. соч. С. 52. 207 Кремлев И. Л. Указ. соч. С. 23, 52–53, 55. 208 Кондратьева А. Они верили в Россию… (Бои юнкеров в Москве в октябре-ноябре 1917 г.) Приложение 1//Военная быль- 1993-№ 1(130) С. 21–22. 209 Столыпин А. А. Указ. соч. С. 48, 65. 210 РГВИА Ф. 2003. Оп. 2. Д. 352. Л. 105. 211 Там же. Д. 349. Л. 48; Сенин А. С. Указ. соч. С. 182. |
|
||
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх |
||||
|