Глава 1

Добровольчество в 1917 году

1.1. Начало конца: Русская Армия после февральской революции

Российская монархия, столкнувшись в начале XX в. с серьезными внешними и внутренними потрясениями, оказалась неспособной к трансформации в духе времени и рухнула под собственной тяжестью. Однако Февральская революция не разрешила комплекса политических и социальных, экономических и культурных проблем, а, напротив, обострила их. Естественно, перемены коснулись прежде всего армии — наиболее действенной силы реализации государственной политики. И военные начали склоняться к ее корректировке еще до февральских событий.

Во второй половине 1916 г., согласно сообщениям некоторых склонных к фактологической кокетливости мемуаристов, возникла группа А. И. Гучкова, М. И. Терещенко и Н. В. Некрасова. Они склонялись к мысли о необходимости дворцового переворота, в ходе которого заставить считавшегося бездарным правителем Николая II отречься от престола в пользу цесаревича Алексея и выслать его за границу. Некоторые иностранные государства выразили согласие содействовать этому и принять изгнанника, так как союзников беспокоило намерение российского императора заключить сепаратный мир с Германией. «Беспрерывная смена министров, непрекращающиеся конфликты между правительством и Думой… наконец, тревожные слухи о нравственном облике окружавших Государя лиц, — все это не могло не волновать тех, кому дороги были Россия и армия»,[17] то есть военных. Правда, весомых доказательств организованного «заговора» нет, да и не может быть в силу конфиденциальности предпринимавшихся шагов. Поэтому приходится искать лишь косвенные свидетельства.

Политическая оппозиция попыталась заручиться поддержкой военных, критически оценивавших действия правительства, — в частности, начальника Уссурийской конной дивизии генерал-майора А. И. Крымова. На фронте,в частных беседах с офицерами единомышленниками,он открыто ругал «подлеца Гришку» и подчеркивал, «что должны найтись люди, которые ныне же, не медля, устранили бы Государя «дворцовым переворотом».[18] В начале января 1917 г. Крымов прибыл в Петроград и на собрании думцев, членов Государственного Совета и Особого совещания (какого именно — не указано) на квартире M. B. Родзянко заявил: «Войне определенно мешают в тылу… Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим».[19] (Курсив наш — Р. А.) Депутаты, особенно Терещенко, сразу же его поддержали. Однако Родзянко, суммируя общее мнение, настаивал на том, чтобы инициативу проявили военные: «Если армия может добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников».[20] (Курсив наш — Р. А.) Заметно, как, при всем единодушии по основному вопросу, и генерал, и политики настойчиво уступали друг другу начало практических действий, обещая лишь поддержать их.

Гучков же, похоже, принял Крымова с распростертыми объятиями. По их плану, во время следования императора в столицу на перегоне Царское Село — Петроград, Крымов, Гучков и примкнувший к ним Терещенко предполагали проникнуть в литерный поезд и арестовать Николая.[21] Собственно, называть действия Крымова — Гучкова «заговором» было бы слишком громко, ибо тайны из своих настроений они не делали. Так, по возвращении генерала на фронт в Кишиневе местное общество устроило «в честь него ряд обедов и вечеров», где Крымов, «негодуя на Ставку и правительство, осуждая «безумную и преступную» политику, приводя целый ряд новых, один другого возмутительнее, примеров произвола и злоупотреблений и бездарности власти», встречал всеобщую восторженную поддержку.[22] Такое поведение означало скорее сообщение генералом свежих столичных сплетен провинциальным салонам, замешанное на интеллигентском перманентно-оппозиционном бурчании, чем какую бы то ни было «пропаганду»: данная публика не имела никакого значения и веса для действительного заговора.

В то же время обсуждения (не заходившие, видимо, дальше разговоров-консультаций) велись Крымовым и непосредственно в военной среде. Именно он прекрасно проинформировал своего непосредственного подчиненного, новоиспеченного генерал-майора П. Н. Врангеля о столичных планах: тот всячески подчеркивал в мемуарах, что его начальник «искренне заблуждался», когда в длительных спорах доказывал необходимость совершить решительный шаг, но убедить не смог.[23] Конечно же, Врангель лукавил: не сочувствуй он идее заговора, Крымов не стал бы неоднократно возвращаться к ней в доверительных беседах, а сам он — вновь и вновь обсуждать ее.

Тогда же стали налаживаться контакты с чинами Ставки Верховного Главнокомандующего, где ключевой фигурой был начальник штаба генерал от инфантерии М. В. Алексеев. Вследствие их конфиденциальности прямых указаний на его вовлечение в орбиту оппозиции нет, но последующее поведение генерала весьма красноречиво. Еще в ноябре Алексеев, высказывавшийся критически о правительственной политике, отбыл на отдых и лечение в Крым, откуда вернулся как раз 25 февраля. Показательна поспешность возвращения: генерал не долечился и часто отлеживался с температурой до 39°C.[24]

В результате офицеры в Могилеве при формировании «карательного отряда» генерала Н. И. Иванова подобрали в него «части, всем своим прошлым подготовленные к тому, чтобы немедленно перейти на сторону революции», а начальником его штаба сделали сторонника переворота Генерального Штаба подполковника Капустина.[25] Однако неожиданное отречение в пользу великого князя Михаила Александровича спутало карты, а вовлечение в политическую борьбу армии оказалось поистине роковым.

Перед отречением Николай II назначил Верховным Главнокомандующим великого князя Николая Николаевича, который признал Временное правительство и отдал приказ о скорейшей присяге и повиновении новой власти «через своих прямых начальников».[26] Реакция фронтовых частей на смену формы правления сначала проявлялась довольно пассивно, хотя почти всюду чувствовалась невозможность возврата к старому, да и не стремились к нему. В то же время армия не выказывала и особого энтузиазма; однако признание Временного правительства всеми командующими фронтами свидетельствовало о лояльности (единственными исключениями стали командиры 3-го конного и гвардейского конного корпусов).[27]

Совершенно иная картина сложилась в тыловых войсках, и в первую очередь в Петроградском военном округе, состоявшем из запасных батальонов, где призывники проходили подготовку перед отправкой на фронт. Эти контингенты явно затронуло моральное разложение. Почти поголовно стремившиеся избежать позиций, запасные отличались повышенной восприимчивостью к любой антивоенной, пораженческой, враждебной режиму агитации. Многие прилагали все усилия, вплоть до взяток, и добивались оставления в тылу; вследствие этого отдельные батальоны достигали чудовищных размеров — от 12 тыс. до 19 тыс. человек[28] — превосходя по численности дивизию боевого штата. В результате количество солдат в Петрограде возросло до 210 тыс. — 225 тыс. «малодисциплинированных и развращенных орд»,[29] активно поддержавших свержение монархии, так как в ближайшем будущем планировалось резкое сокращение столичного гарнизона за счет отправки на фронт. С учетом окрестностей общая численность достигала «800 тыс. (половина — всякие нестроевые и технические войска)».[30]

Не последнюю роль играл и офицерский состав запасных подразделений, куда «посылали людей, которые не могли выполнять командные функции на фронте. Большей частью это были совершенно выдохшиеся и больные старики»[31] либо офицеры запаса. Последние, не будучи профессиональными военными, в большинстве своем почти с самого начала войны всеми силами старались избежать боевых действий[32] и были близки по настроениям к подчиненным. Такие командиры не умели и не желали ни воспитывать боевой дух, ни удерживать солдат в повиновении во время революции и в дальнейшем.

Войска быстро теряли управляемость, ибо в первые дни революции офицеры вообще бездействовали. При этом, как вспоминал А. Ф. Керенский, почти каждая часть считала чуть ли не обязательным ритуалом появление возле Таврического дворца. Выразив ликование и верность революции, войска и министры расставались,[33] но Временное правительство быстро почувствовало неустойчивость и непредсказуемость поддержки со стороны столичного гарнизона и свою полную зависимость от него.

В первые же мартовские дни, когда власть еще опасалась похода на столицу войск с фронта, был сделан шаг, предопределивший дальнейшее развитие ситуации. Публикуя «Основания» своей деятельности, кабинет министров включил в них пункт: «Неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей, принимавших участие в революционном движении».[34] Кроме того, закреплялась и недопустимость введения в столицу новых частей. Тем самым заключалось форменное соглашение с гарнизоном, в результате чего политики надеялись обеспечить себе более прочную опору, а солдаты получали гарантии реализации стремления остаться в тылу. Военный министр Гучков, не участвовавший в обсуждении этого документа, оценил его крайне негативно, заявив, что теперь гарнизон «будет держать нас в плену».[35]

Бессилие Временного правительства оказалось изначальным: с одной стороны, оно понимало опасность, заложенную в «пакте» с солдатскими массами, с другой, — находясь под их контролем, не могло не исполнять выдвигавшихся требований.

Вдобавок в борьбу за власть и прежде всего за влияние на вооруженную силу вступил Совет рабочих и солдатских депутатов, не успевший принять участия в революции. 1 марта им был издан знаменитый Приказ № 1 «для немедленного и точного исполнения» по Петроградскому военному округу. По нему в войсках вводились комитеты нижних чинов для руководства политическими и военными выступлениями; происходила отмена титулования офицеров и, главное, дисциплины вне строя.[36] На практике это вылилось в разрушение воинского порядка и самочинные отстранения офицеров от командования. Действия Совета оказались незаконными относительно и старого, и нового режима: во-первых, приказ отдали до отречения императора; во-вторых, он противоречил приведенному выше приказу Верховного Главнокомандующего, и, в-третьих, Совет не представлял ни правительства, ни командования.

Затем по единодушной инициативе Совета приказ, предназначенный только для столицы, был в обход военного министерства разослан по всем фронтам. Преследуемую цель отчетливо сформулировал член Исполкома Совета, редактор «Новой жизни» И. П. Гольденберг: «Мы поняли, что, если не развалить старую армию, она раздавит революцию».[37] Учитывая отсутствие у солдат элементарной правовой грамотности и политической культуры, которое не давало понять смысл приказа, следует уверенно расценивать действия Совета как идеологическую диверсию.

Первые результаты проявились в Петрограде, где началось хаотическое насаждение выборного командования. Свобода воспринималась в виде вседозволенности, исчезновения всех прежних ограничений, что усилилось после подтверждения «демократизации» армии приказом военного министра от 5 марта. Последующие разъяснения содержания Приказа № 1, разумеется, не имели эффекта. Столица буквально оказалась во власти неуправляемых солдат, и министры — чаще всего социалист и прекрасный оратор Керенский — были вынуждены выступать перед ними и, играя революционной фразеологией, отговаривать от самых опасных выходок.[38]

Резкий переход от традиционного монархического режима к республиканско-демократическому и идеалистическому как всякое обновление состояния лишил новых политиков возможности управлять событиями: провозглашенная свобода, неизвестная и неожиданная, убила власть. Временное правительство, оказавшись заложником номинально возглавленных им масс и собственной иллюзии быстрого и безболезненного реформаторства, осторожно и непоследовательно маневрировало, стремительно теряя популярность. В многочисленных неорганизованных низах, увидевших в революции слабость незыблемого ранее государственного механизма и принявших в ней непосредственное участие, возникало понимание и желание возможности менять любую неугодную власть. Неустойчивая политика Временного правительства только усиливала данные тенденции, приводя к хаосу, особенно грозному в условиях ведения тяжелой и затяжной войны. Неспособность новых политиков к подлинно государственным решениям из-за нежелания изменить методы управления с «революционных» на действенные постепенно лишала его и поддержки со стороны более организованных сил, прежде всего офицерства. Лишь одиночки, вознесенные февральской волной, оставались приверженцами правительства до конца.

Следовательно, фактическое двоевластие могло складываться только между двумя организованными и мощными, а потому реальными претендентами: леворадикальными политическими партиями и армейским руководством всех рангов. Немного позже именно это высказал самый талантливый политик тех лет — лидер большевиков В. И. Ленин: либо диктатура генерала-«кавеньяка», либо «диктатура пролетариата» (в лице партии), и третьего — в виде демократии — при стремительном развитии и крутых поворотах страны просто не дано.[39] Забегая вперед, все же отметим, что, став главным противником большевизма в ходе Гражданской войны, военная контрреволюция так и не стала, как верно отметил В. П. Булдаков, реальной «конструктивной альтернативой коммунистическому режиму».[40]

Очень быстро даже среди довольно лояльно встретивших революцию юнкеров под впечатлением «грабежей, избиений и всеобщего хамства», не осталось и капли запала: «Ничего красивого и героического… Какая прекрасная вещь — порядок. Его начинаешь ценить, когда его нет»,[41] — лейтмотив их воспоминаний. Подспудно зарождались настроения, ориентированные на сильную власть.

Стремясь взять гарнизон в свои руки, Временное правительство уже 2 марта назначило командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Л. Г. Корнилова — почти игнорируя мнение Ставки — командующим Петроградским военным округом. Произошло это явно с подачи Гучкова, с которым Корнилова связывали достаточно доверительные отношения. Однако разница в психологии фронта и тыла учтена не была, и ставка на доблестного генерала, окруженного всячески рекламировавшимся ореолом героизма, побега из плена и революционности, себя не оправдала. Популярный в боевой обстановке, он не получил авторитета у тыловиков-пораженцев. В этих условиях Корнилов несколько демонстративно проявил себя как республиканец и революционер: приветствовал падение монархии как самодискредитировавшейся и 7 марта лично арестовал императорскую семью, ясно сознавая невозможность ее политической реанимации. Но, несмотря на это, Корнилов сразу понял «отсутствие государственной власти и неизбежность жестокой расчистки Петрограда».[42] Параллельно правительство заявило о нежелательности Николая Николаевича в роли Верховного; великий князь сдал должность начальнику штаба генералу от инфантерии Алексееву.

Первым шагом Корнилова стали события 13–14 марта. Генерал провел совещание с начальниками всех военных училищ в Константиновском артиллерийском училище, а на следующий день юнкера, усиленные орудиями, вышли на Дворцовую площадь. «Нас было 14 тыс. лучших в то время войск в России: дисциплинированных, молодых, храбрых и не рассуждающих», — вспоминал С. И. Мамонтов, отмечая: никто не сомневался, что предстоит переворот, и все были в восторге.[43] Это признание весьма показательно,в самом начале послереволюционной жизни появилась сила правого толка, стремившаяся к коррекции нового режима: «Мы были настроены решительно… Всем уже осточертели речи».[44] Но выступления не произошло, так как Керенский уговорил Корнилова не допускать кровопролития.

Возможно, в пике энтузиазма масс,попытка переворота была обречена,ввиду малочисленности (хотя и лучшей подготовки) юнкеров. Возражением служит то, что на том этапе разложение еще не коснулось фронта, и победа Корнилова ликвидировала бы саму возможность его распространения туда. К тому же вскоре, летом-осенью 1917 г., военные считали, что и «800 юнкеров, вооруженных пулеметами и ручными гранатами, представляют в условиях непрерывно нарастающей деморализации войск Петроградского военного округа большую военную силу»,[45] — то есть в марте сил было более чем достаточно. Вообще же акция 14 марта напоминает лишь неопределенную демонстрацию силы и одновременно преждевременное обнаружение замыслов.

Получив от правительства неограниченные полномочия в кадровых вопросах, Корнилов начал «незаметно инфильтровать здоровый элемент командного состава».[46] Он понял непригодность для действий местных офицеров, которых счел если не прямо виновными, то ответственными за дезорганизацию, и провел назначения вызванных с фронта боевых, опытных и надежных командиров «в более устойчивые части, казачьи части, части артиллерии, [военные] училища».[47] Таким образом, генерал пытался не подтягивать запасные батальоны в целом, сознавая эфемерность этого, но создать и укрепить среди них отдельные надежные подразделения, расколов солдат гарнизона в преддверии считавшегося неизбежным вооруженного столкновения. Меняя тактику, Корнилов сохранил цель.

Действуя пока в интересах и Временного правительства, он получал, по свидетельству Гучкова, «неограниченные кредиты, чтобы организовать пропаганду»,[48] иначе говоря — вести борьбу идеологическую, приспосабливаясь к духу времени. Кроме того, зная о притоке в столицу отпускных солдат с позиций, не спешивших по окончании отпусков отбывать обратно, Корнилов обратился с просьбой об их отзыве «ввиду чрезмерного скопления» к соответствующим штабам.[49] Тем самым осуществлялась попытка косвенным путем сократить число солдат округа.

В конце марта Крымов, произведенный в генерал-лейтенанты и получивший 3-й конный корпус, посетил Петроград и предложил расчистить город всего одной дивизией «не без кровопролития».[50]

К сожалению, до сего дня личность Александра Ильича Крымова едва ли не игнорировалась, а его роль в событиях тех дней сводилась к участию в августовском походе на Петроград. Между тем, это была очень заметная, можно сказать, знаковая фигура российской смуты 1917 г., ни в коем случае не уступавшая ни Корнилову, ни тем более Алексееву. Хорошо знавший его современник оставил весьма восторженную характеристику, портрет буйного, но безусловно яркого, богато одаренного личными качествами генерала: «Умный и образованный, он нес в себе громадный запас энергии, воли к действию… В нем чувствовался темперамент бойца. Глядя на него, вспоминались кондотьеры эпохи Ренессанса, предприимчивые люди, способные к авантюре, к дерзкой, самозабвенной выходке, когда человек мог или сложить голову, или завоевать государство».[51]

Естественно, что действительно смелая инициатива Крымова натолкнулась на трусоватое сопротивление министров, боявшихся потрясений, а вернее — ответственности и падения своей и так нестабильной популярности. Немного позже и Алексеев заявил, что «кровопролитие в Петрограде неизбежно, и только оно может разрядить тяжелую обстановку» столицы[52] — пока лишь ее. Итак, демагогическое политиканство правительства и прямолинейное упование генералитета на силовое решение вступили в противоречие. Особо подчеркнем факт осведомленности гражданского руководства о планах военных.

Корнилов был абсолютно согласен с необходимостью «расчистки», но расходился с Крымовым относительно ее способов, — видимо, не желая вмешательства того в сферу собственной компетенции. Г. З. Иоффе считает, что он еще не решался «уйти из гучковской упряжки»; более объективным представляется несколько необычный взгляд на Корнилова как на личность политически более логичную, чем его обычно изображают. Действительно, репрессии при наведении порядка, даже увенчавшиеся успехом, автоматически вели к сплочению и активизации всех леворадикальных сил и позволяли обвинить власть в нарушении соглашения, насилии над революционными солдатами и, следовательно, в контрреволюции. Корнилов же расчитывал на отмену исключительности столичного округа путем создания нового, Петроградского фронта. Запасные батальоны развертывались в полки, а в права командующего фронтом входило изменение дислокации и перемещение частей, включая и тыловые.[53] Конечно, сопротивление не устранялось и при этом, но в новом положении могло квалифицироваться как мятеж против революционной власти, и уже гарнизон оказывался с ярлыком контрреволюционеров.

Для таких изменений требовалось время. Однако Апрельский кризис вынудил Корнилова пытаться применить верные войска. Но после встречи с Н. С. Чхеидзе генерал отменил решение;[54]причиной стало не столько заявление председателя Совета об осложнении внутриполитического положения действиями военных, сколько вновь резко отрицательное отношение министров к решительному применению силы.[55] 22 апреля Исполком Петросовета заявил о своем приоритетном праве на передвижения войск гарнизона. Корнилов, ранее готовый к компромиссу — приему его постоянных представителей в штаб округа — расценил это как узурпацию власти командующего и ушел со своего поста; через неделю он получил назначение командующим 8-й армией и отбыл на Юго-Западный фронт.

Столь подробное изучение состояния запасных частей проведено потому, что именно под воздействием тыла начались шатания на позициях. После приказа № 1 в мае появилась «Декларация прав солдата и гражданина», разрешившая «свободно и открыто высказывать… свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды».[56] Отныне армия переставала существовать вне политики, более того, по смыслу документа не исключалась антивоенная, антиправительственная и иная враждебная агитация. Это способствовало взаимоотдалению солдат и офицеров не меньше, чем комитетское руководство, ставившее командиров в подчиненное, ущербное и деморализованное положение. Буйно расцветшая политическая литература и периодика хлынула на фронт, причем наиболее целенаправленно и массово поставлялись скрыто или откровенно пораженческие издания.[57] Под их влиянием у солдат, почувствовавших слабость власти и безнаказанность, произошел сильнейший всплеск антивоенных настроений.

Уже в марте-апреле нередкими были случаи обсуждения боевых задач на митингах, братаний с противником, что резко снижало боеспособность, если не уничтожало полностью. На отдельных участках происходил товарообмен с неприятелем. В начале мая Корнилов, обходя позиции 8-й армии, был издевательски-вежливо встречен в одной из траншей неприятельским военным оркестром, заранее оповещенным русскими солдатами о прибытии нового командующего.[58]

Не последнюю роль сыграли и кадровые перестановки в высшем звене комсостава, когда в отставку отправили до 150 генералов. Безусловно, в армии был силен дух бездарности, консерватизма и протекционизма, но массовое увольнение военачальников, отчасти вполне своевременное, подрывало, по вескому мнению А. Н. Деникина, веру солдат в командиров. А это способствовало ослаблению дисциплины и в совокупности с прочими факторами исчезновению армии как боевой единицы при одновременном ее рождении в качестве силы политической, и притом враждебной как войне, так и вообще властному началу государства. Тот же Деникин, выражая мнение многих офицеров, утверждал: солдат охватило «животное чувство самосохранения. Раньше оно сдерживалось примером исполнения долга, стыдом, страхом и принуждением»; когда же данные функции ослабли, «это чувство опрокинуло все усилия командного состава, все нравственные начала и весь военный строй».[59] Постоянные нарушения и упрощения даже бывших ранее незыблемыми военной атрибутики и идеалов. Еще в июле некоторые части, в том числе 123-й и 127-й пехотных дивизий, не получили полковые знамена.[60] Еще показательнее отказы от собственного знамени, даже от Георгиевского штандарта, как от «тряпки, пропитанной народной кровью», и замене его на новый, революционный (17-й драгунский Нижегородский полк).[61] Символ доблести — наградные знаки из драгоценных металлов — зачастую сдавались в казну и заменялись изготовленными из неблагородных сплавов.[62] Крайне профанировалась присяга, сведенная к следующей процедуре: «… дневальные кричат: «Желающие расписываться в присяге — выходи!» Часть идет расписываться, часть продолжает спать, а писари, по-видимому, заполняют пробелы».[63] Конечно, приведенные примеры — частные, но они весьма характерны и симптоматичны.

Разумеется, огульное обвинение офицерами солдат в полной нравственной деградации и едва ли не в поголовной измене неверно. Обычно отмечаются усталость от боев, жертв, лишений и самой окопной жизни. Но помимо этого, присутствовавшего всегда и не главного по влиянию явления, усиливалось стремление вчерашних крестьян к миру для ожидаемого в результате революции раздела земли и, как необходимости для него, — к сохранению жизни. Впрочем, оно было более свойственно для новичков на фронте — бывших запасных,[64] приобретших примитивный политический опыт — что наносит сильный удар по тезису об усталости.

Генералитет, сообразуясь с условиями военного времени, проявил серьезную обеспокоенность создавшимся положением. На созванном 1 мая в Ставке совещании командующих фронтами рефреном всех выступлений стало энергичное предостережение «без дисциплины армия не может существовать», а для ее восстановления «нужна твердая сильная власть».[65] Впервые военные открыто и внятно критиковали пресловутую «демократизацию» и объявили о вредоносности замены единоначалия комитетами. Но их голос не был услышан правительством. Верховный Главнокомандующий Алексеев настаивал на жесткой позиции против «Декларации прав солдата» и вообще против военной политики Временного правительства, понимая, что время работает против командования: «Если давать бой, то сейчас и сразу».[66] Однако остальные участники, ощущая свои реальные силы, лишь самолюбовались ими и к разрыву с министрами готовы не были. Последующие попытки самостоятельных действий в рамках урезанных полномочий плодов не дали. В частности, 12 мая для борьбы с братаниями Верховный Главнокомандующий отдал приказ «всех вражеских офицеров и солдат, являющихся к нам под видом парламентеров для шпионажа, — брать в плен».[67] Подобные приказы, не имея уже реальной возможности исполнения, повисали в воздухе.

Другой проблемой, глубоко затронутой на совещании, стало состояние офицерской среды. В ходе Первой мировой войны русский офицерский корпус существенно изменился количественно и качественно. Его численность возросла в шесть-восемь раз, доля же кадрового состава вследствие крупных потерь и нерационального использования сократилась до 20–25 %, а в пехоте и до 4 %.[68] Восполнять нехватку офицеров приходилось в основном путем ускоренной подготовки новых кадров. Анализируя статистические данные ряда военный училищ и школ прапорщиков за 1915–1917 гг. (см. приложение 2, таблица 3), получаем следующую картину. Среди обучавшихся дворяне составили лишь 7,6 %, а вкупе с чиновно-офицерскими детьми — чуть более 19 %; купцы как капиталистический элемент оказывались в рекордном меньшинстве — 2,5 %. Вместе с тем крестьян насчитывалось 38,0 %, а мещан вместе с относившимися к ним квалифицированными рабочими — 24,7 %,[69] то есть процент выходцев из «податного населения» среди офицеров военного времени превысил половину, а ориентировочно — и две трети.

Другим путем проникновения в офицерские ряды данного элемента было производство из нижних чинов за боевые отличия — вообще без всякой подготовки. Имеющийся материал 126-го пехотного Рыльского полка показывает, что только одним приказом в 1915 г. в офицеры вышли сразу 18 человек, в том числе восемь из подпрапорщиков и десять из унтер-офицеров.[70]

В мирное время эти люди и не помышляли о столь «высоком» в их понимании взлете; быстрая примитивная подготовка (тем более ее отсутствие) не давала морально-психологической преемственности. Покинув одну социальную группу, они чувствовали себя неуверенно в новой и, самоутверждаясь, ориентировались чаще на внешние признаки. «Офицерство, даже военного времени, твердо соблюдало кадровые традиции»,[71]⁵⁵ — с недоумением вспоминали солдаты. Гораздо более резко высказался на совещании в Ставке генерал В. И. Гурко: "Новое офицерство, вышедшее из среды банщиков и приказчиков, восприяло от старого самые нехорошие стороны… В пехоте, где много офицеров, вышедших из солдатской среды и далее всего стоящих от солдат, хуже всего обстоит дело".[72] (курсив наш — Р.А.)

Генерал A. M. Драгомиров отмечал опасность возникшей и усиливавшейся в ходе революции розни в офицерском мире, чреватой разобщением его прежней монолитности. Политиканство некоторых начальников он объяснял никак не сословными корнями, а карьеризмом — «каждый офицер имеет желание быть командиром корпуса».[73] Действительно, вскоре пагубная политизация распространилась широко и вполне легально, проникнув и в юнкерскую среду. Например, при выборах комитета в столичном Владимирском военном училище каждого опрашивали о его убеждениях, и от них зависело отношение к юнкеру и офицеров, и однокашников.[74] Разрушение единства офицерства, отличавшегося политическим невежеством из-за традиционной аполитичности, постепенно ослабляло его.

Тыловое разложение тем временем шло семимильными шагами. Крайний, но далеко не единичный пример, — грабежи солдатами Мценского гарнизона окрестных имений, происходившие под предводительством трех офицеров.[75] Среди же фронтовиков довольно часто параллельно собственным кризисным явлениям усиливалось отрицательное отношение к «окопавшимся» запасным частям. Отсутствие пополнений вело к увеличению боевой нагрузки на позициях в силу естественной убыли. Поэтому 7 мая Алексеев телеграфировал новоиспеченному военному министру Керенскому о вреде состояния «двоеармия»: одна на фронте, другая в тылу — «не для пополнения первой, а для обеспечения от контрреволюции», и ее надо направить «на пополнение жидких рядов фронта».[76] Ответ военного министра следует привести дословно: «Надо отдать приказ о недопустимости превращать запасные полки в полки, обеспечивающие Россию от контрреволюции. Это боязнь пули».[77] Цитата позволяет отметить явный перелом в отношении к тыловикам в сторону сближения с генеральским; в то же время Керенский не горел желанием принимать ответственность на себя, предлагая Ставке издать соответствующий приказ от своего имени.

Однако требовалось не писать приказы, а действовать. 22 мая Верховный Главнокомандующий остро обратился к правительству, почти требуя свободу рук для удержания армии в повиновении, отмечая, что «войско стало грозным не врагу, а своему Отечеству».[78]В ответ Алексеев был отстранен от должности, так как министры опасались его активности и роста популярности в офицерских кругах, чем только подстегнули оппозиционность генерала. Верховным Главнокомандующим назначили генерала от кавалерии А. А. Брусилова, который обладал и военным талантом, и политической гибкостью. «Он умел говорить с солдатами и внушать к себе доверие», — отмечал Гучков и описывал его участие в демонстрации в Бердичеве, где восторженная толпа носила сидящего в кресле под балдахином и окруженного красными флагами генерала по улицам.[79] Керенский надеялся на популярность Брусилова в низах и единодушие с руководством страны.

Зеркалом, в котором совершенно очевидно и объективно отразилось падение боеспособности армии, стало июньское наступление. Накануне настроение войск было в целом нейтрально-пассивным; имелись и полностью готовые к сражениям полки, даже ходатайствовавшие об ускорении начала операции, «не ручаясь, что многочисленные примеры неповиновения… не отразятся на тех солдатах, кои готовы наступать».[80] Это сообщение комиссара Юго-Западного фронта от 13 июня весьма красноречиво. Сам факт опроса фронтов о «настроении» на позициях уже свидетельствовал о слабом влиянии на армию: ни одно предыдущее наступление не нуждалось в подобных выяснениях. Достигнув 18–19 июня некоторых успехов, операция остановилась, потому что солдаты сочли свой долг выполненным, либо открыто высказывали пораженческие взгляды, особенно в 5-й и 11-й армиях. «Огромное воодушевление», о котором поспешил затрубить Керенский, оказалось далеко не массовым и очень быстротечным. Тем не менее, за неимением лучшего, эти частные случаи небольшого масштаба чествовались подобно подвигу: перешедшим в наступление полкам присваивались почетные наименования «полк 18 июня» и вручались специальные красные знамена.[81]

В срыве наступления Брусилов верно увидел предвестника катастрофы и дважды, 24 и 26 июня, телеграфировал военному министру: «Оздоровление в армии может последовать только после оздоровления тыла, признания пропаганды большевиков и ленинцев преступной, караемой как за государственную измену, причем эта последняя мера должна быть проведена не только в районе действующей армии, но должна касаться и тыла».[82] В сущности, Верховный Главнокомандующий высказывался решительнее Алексеева и предварял Корнилова, что значительно корректирует его хрестоматийно-демократический облик. Действительно, если армия, обычно воодушевлявшаяся успехами, на этот раз выходила из повиновения, то при малейшей неудаче без принятия жестких дисциплинарных мер она угрожала перейти от пассивного к открытому сопротивлению.

Полным подтверждением стал июльский контрудар немцев. Прорыв фронта 11-й армии вызвал панику, рост самострелов (до трети всех ранений) и в итоге форменное бегство. Уговоры не помогали, а для применения силы у генералов были связаны руки.

Сильные укрепления на реке Серет войска бросили без боя; в итоге 7-я и 8-я армии, удержавшие собственные рубежи, оказались под угрозой окружения, и поэтому командование вынуждено было форсированными маршами выводить их из-под удара. Таким образом, совершенно неожиданно даже для германских стратегов местная контратака силами всего трех дивизий превратилась в целую операцию.[83]

Трагизм ситуации состоял в подавляющем, пятикратном превосходстве русских сил над немецкими. Более точные цифры известны по одному из корпусов: по данным его командира, приведенным Деникиным, «на 19-верстном фронте… было 184 батальона против 29 вражеских, 900 орудий против 300 немецких; 138 батальонов введены были в бой против перволинейных 17 немецких».[84] И при этом военачальники отмечали фактическое «отсутствие пехоты», то есть невозможность ее использования. Утверждение традиционной историографии о материально-технической слабости России во время июньского наступления часто сталкивается с воспоминаниями очевидцев о достаточном оснащении вооружением. Отметим в скобках, что падение военного производства вследствие повышения политической активности рабочих стало особо сказываться лишь в августе (по орудиям и снарядам на 60 %, по авиатехнике на 80 % и т. д.[85]: одной из причин потери Риги стало как раз отсутствие снарядов.[86]

К военному поражению добавлялись и явно преступные явления. Части, оставившие позиции при отступлении, начинали погромы, мародерство и насилия в попутных населенных пунктах. Правда, командиры, решавшиеся их пресекать, мгновенно добивались успеха;[87] ввиду того, что такое происходило редко, неповиновение быстро перерастало в бунты, когда целые части, выйдя в резерв, окапывались и выставляли пулеметы. Против них приходилось применять артиллерию, казаков и регулярную кавалерию, не столь подверженные разложению: «В тылу разыгрывались, таким образом, междоусобные маневры и даже маленькие бои с боевыми патронами».[88] Иной раз укрепившихся в лесу мятежников удавалось сломить лишь шрапнельными очередями (однако, направленными не на поражение).[89] Чаще же для приведения в повиновение соседние части пугались применением их друг против друга, приписывая это решению комитета, но в исполнение угрозы не приводились.[90] Тем самым лишь подчеркивалась беспомощность власти, и эффект достигался прямо противоположный.

Попытки суда над зачинщиками, среди которых попадались и офицеры, наталкивались на терроризирующее давление солдат и завершались оправданием. Даже в случае назначения наказания «осужденные до окончания войны возвращались в строй».[91] Измененная после Февраля военно-судебная система переставала действовать. Так сбывалось пророчество Алексеева; общественное мнение качнулось вправо: если раньше звучали только слова о моральном и дисциплинарном разложении, то теперь страна увидела их воочию и испытала на себе.

Стереотипное утверждение зависимости событий 3–5 июля в Петрограде (так называемого Июльского кризиса) от германского контрудара и возмущения поражением русской армии более чем странно. Произойдя непосредственно перед контрнаступлением, они не могли быть его следствием и небезосновательно расценивались частью современников как способствующие ему. Дестабилизация положения в столице в случае удачи антиправительственного выступления могла нарушить координацию военных действий и стратегическое руководство в целом. Поэтому правительство спешно ввело в город фронтовую 45-ю пехотную дивизию, отлично справившуюся с беспорядками[92] и подтвердившую весенние расчеты Крымова.

Восьмого июля командующий 8-й армией Корнилов заявил о необходимости применения «исключительных мер вплоть до введения смертной казни на театре военных действий»; в противном случае всю ответственность он возлагал «на тех, которые словами думают править на полях, где царит смерть и позор предательства, малодушия и себялюбия».[93] Составленное в резких и патетических тонах обращение содержало прозрачное и, по сути, незаконное давление на кабинет. Брусилов, ссылаясь на перспективу гибели «свободы, завоеванной народом», полностью поддержал Корнилова.[94] Причинами явились как чисто стратегические соображения, так и намек на вызревшее активное недовольство правительством со стороны патриотического генералитета, способное толкнуть к самостоятельным шагам.

О том, насколько Временное правительство было далеко от реальности, можно судить по хлопотам Керенского, желавшего добиться от I съезда Советов выражения его отношения к наступлению, 8 июля,[95] через день после контрудара противника. Отрезвляюще подействовала секретная — «только военмину» — телеграмма комиссара Юго-Западного фронта Б. В. Савинкова от того же числа:«… дисциплину следует ввести, не останавливаясь ни перед какими мерами».[96] После колебаний, недопустимо долгих при учете обстановки, 11 июля Керенский приказал Корнилову «остановить отступление во что бы то ни стало всеми мерами, которые Вы признаете нужными».[97] Снова военный министр, фактически разрешая введение смертной казни, избегал прямой формулировки, перекладывая ответственность на генерала, что позже дало основания даже заинтересованной стороне — Деникину — утверждать «самочинность» решения Корнилова.

Новое совещание в Ставке 16 июля, когда эмоционально и обвиняюще выступал Деникин, поддержанный остальными генералами, показало взаимное непонимание правительства и военачальников. Деятельность последних ниже рассматривается специально; корниловское выступление не затрагивается намеренно.

В августе-сентябре начался перевод на фронт ряда запасных частей. После первых же поступлений командование, ранее стремившееся к их получению, стало раскаиваться. Тыловые войска уже характеризовались; приходя на позиции, они быстро и разлагающе влияли на окружающие части. Командир 14-го армейского корпуса (Северный фронт) генерал-лейтенант барон А. П. Будберг отмечал: все «во власти пришедших из запасных полков пополнений. Как будто нарочно держали в тылу орды самой отборной хулиганщины, распустили их морально и служебно до последних пределов, научили не исполнять никаких приказаний, грабить, насиловать и убивать».[98] Некоторые части, сохранившие определенный порядок, оказались буквально погубленными новоприбывшими.

Теряющие «подобие не только воинское, но и человеческое» солдаты порой даже при движении не на фронт, а в резерв разоряли и громили от одного до одиннадцати уездов. Как вспоминал очевидец, «солдаты ловили кур, разбирали на дрова заборы и форменным образом уничтожали встречавшиеся на пути фруктовые сады. При этом совершенно не принималось во внимание, кому этот сад принадлежал: ненавистному буржую, помещику, или бедному крестьянину»[99] — классовой направленности в безобразиях не прослеживалось. Обрисовывая положение, председатель Союза казачьих войск войсковой старшина А. И. Дутов упоминал продажу воинскими чинами обмундирования и оружия в количествах, достаточных для оснащения номерной армии; общее число дезертиров превысило 2 млн. человек.[100] Вопиющим и достаточно распространенным явлением стала продажа оружия противнику: «за орудийную батарею немцы платили 2–3 тыс. руб., за пулемет — 100 руб, но потом цены быстро сбили [курсив наш — Р.А.] до 25 р. за орудие и 20 р. за пулемет; двуколка с лошадью стоила 15 р. Этот оригинальный способ пополнения немецкого вооружения очень нравился и нашим, и немцам, хотя и по разным причинам»,[101]- с горечью вспоминал один из офицеров, верно оценивший это как агонию армии и государства. О выполнении боевых задач не было и речи; впрочем иной раз целая дивизия атаковала «в составе только 70 офицеров, без единого солдата, наступающих под огнем на окопы хохотавших австрийцев».[102] И здесь виден отчетливый прообраз отчаянных атак офицерских рот в недалеком будущем.

Довольно неуклюжей оказалась попытка последнего комиссара при Верховном Главнокомандующем В. Б. Станкевича стимулировать активность войск крупными денежными наградами: «тысячу рублей за одного пленного, пятьсот рублей за винтовку противника, тысячу рублей за пулемет».[103] (И для сравнения: среднее офицерское жалованье обер-офицера 200 руб., товарища министра 1250 руб. в месяц.) Ее появление само по себе очень красноречиво и комментариев не требует; к тому же реализована она не была.

Надо отметить прямую зависимость масштабов падения дисциплины от территориального расположения того или иного фронта относительно эпицентра революции — Петрограда. Наиболее удаленный Румынский фронт дольше других находился в относительном порядке и боеспособности. Этому помогала дальновидность генералов, прежде всего — Д. Г. Щербачева и Крымова (до его отъезда в августе). У маршевых рот в ближайшем тылу отбирались знамена и оружие, и солдаты отправлялись на передовую походным маршем (а не транспортом) под конвоем «диких сотен» 3-го конного корпуса. По прибытии в полки они раскассировались по восемь человек в уже имеющиеся роты.[104] Оказываясь разобщенными и деморализованные суровым приемом, солдаты пополнений чувствовали слабость и волей-неволей подтягивались. По их воспоминаниям, «в полках с большевиками не церемонились: против них находили какое-нибудь обвинение «уголовного характера» и изымали из обращения»,[105] — то есть оснований для таких обвинений было достаточно. На июльском совещании в Ставке Савинков выступил с предложением усовершенствовать и распространить этот метод всюду: во избежание разлагающего влияния тыловиков на фронтовые части, он хотел не рассредоточивать их, а сводить в отдельные «роты изменников».[106]

Только 25 октября был издан приказ, со множеством оговорок возвращавший дисциплинарную власть командованию. Оцененный офицерами как «невероятная глупость»,[107] он появился после полной утраты ими надежных сил и не мог остановить агонию армии. Отмена большевиками чинов и прекращение де-факто военных действий стало логическим завершением начатых в марте преобразований.

Примечания:

1

Игрицкий Ю. Л. Гражданская война в России: императивы и ориентиры переосмысления / Гражданская война в России: Перекресток мнений. — M Наука, 1994. С. 64; Кенез П. Идеология Белого движения//Россия в XX веке: Историки мира спорят. — М: Наука, 1994. С. 270–271; Эдельман Дж. Историческое значение русской Гражданской войны//Гражданская война в России: Перекресток мнений. С. 374.

2

Какурин Н. Е. Как сражалась революция. В 2 т. — 2-е изд., уточн. — М: Политиздат, 1990.

3

Поликарпов В. Д. Пролог Гражданской войны в России (октябрь 1917 февраль 1918). — М: Наука, 1976.

4

Головин H. H. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. В 12 кн. — Б/м, 1937; Зайцов А. А. 1918 год: Очерки по истории русской Гражданской войны. — Париж, 1934; Росс Н. Г. Врангель в Крыму. — Франкфурт-на-Майне, 1982; Полторацкий Н. П. «За Россию и свободу…»: идейно-политическая платформа Белого движения / Русское прошлое: Историко-документальный альманах (Санкт-Петербург) — 1991 — Кн. 1 — С. 280–308.

5

В литературе, нарратив — линейное изложение фактов и событий в литературном произведении, то есть то, как оно было написано автором. (Прим. valeryk64)

6

Устинкин С. В. Трагедия Белой гвардии. — Нижний Новгород, 1995.

7

Венков A. B. Антибольшевистское движение на Юге России (1917–1920 гг.): Дис. докт. ист. наук. — Ростов-на-Дону, 1996; Гражданов Ю. Д. Антибольшевистское движение и германская интервенция в период Гражданской войны (1917–1920 гг.): Автореф. дис. докт. ист. наук. — Ростов-на-Дону, 1998.

8

Зимина В. Д. Указ. соч.; Ее же. Белое движение времен Гражданской войны: в плену «чистой идеи» / Белая армия. Белое дело: Исторический научно-популярный альманах (Екатеринбург) — 1996 — № 1 — С. 9–16; Ее же. Белое движение и российская государственность в период Гражданской войны: Автореф. дис. докт. ист. наук. — М, 1998.

9

Федюк В. П. Белое движение на Юге России 1917–1920 гг.: Дис. докт. ист. наук — Ярославль, 1995.

10

Слободин В. П. Белое движение в годы Гражданской войны в России (Сущность, эволюция, итоги. 1917–1922): Дис. канд. ист. наук. — М, 1994.

17

Врангель П. H. Записки (ноябрь 1916 г. — ноябрь 1920 г.). В 2 кн. Кн. 1. — М: Менеджер, Космос, Каталог, 1991. С. 10.

18

Там же. С. 11.

19

Цит. по: Родзянко М. В. Крушение империи. — Харьков, 1990. С. 200.

20

Там же.

21

Александр Иванович Гучков рассказывает…: Воспоминания председателя Государственной думы и военного министра Временного правительства. — М.: Редакция журнала «Вопросы истории», 1993. С. 18–20; Верховский А. И. На трудном перевале. — М.: Воениздат, 1959. С. 228.

22

Врангель П. Н. Указ. соч. С. 19.

23

Там же. С. 10–11.

24

Лукомский А. С. Из воспоминаний / Архив русской революции. В 22 т. Т. 2. — Берлин, 1922. С. 18.

25

Александр Иванович Гучков рассказывает… С. 21; Верховский А. И. Указ. соч. с 228-229

26

Цит. по: Денисов С. В. Белая Россия. Альбом № 1. — Нью-Йорк, 1937. С И.

27

Деникин А. И. Очерки Русской Смуты: Крушение власти и армии, февраль — сентябрь 1917 г. Репринт. — М: Наука, 1991. С. 131.

28

Родзянко М. В. Государственная дума и Февральская революция//Архив русской революции. В 22 т. Т. 6. — Берлин, 1922. С. 39

29

Александр Иванович Гучков… С. 72; Иоффе Г. З. Семнадцатый год: Ленин, Керенский, Корнилов. — М.: Наука, 1995. С. 29; Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте: Мемуары. — М.: Республика, 1993- С. 142.

30

Половцов П. А. Дни Затмения (Записки главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала П. А. Половцова в 1917 году)/Предисл., указ., примеч. А. С. Сенина. — М.: ГПИБ, 1999. С. 73–74.

31

Верховский А. И. Указ. соч. С. 273.

32

Против Деникина: Сб. воспоминаний/Сост. и науч. ред. А. П. Алексашенко. — М.: Воениздат, 1969. С. 88–89

33

Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 141, 161.

34

Цит. по: Там же. С. 147.

35

Александр Иванович Гучков… С. 75.

36

Деникин А. И. Очерки Русской Смуты: Крушение власти и армии. С. 134–135 — Все даты приведены по старому стилю, включая период после февраля 1918 г., так как на подконтрольных Добровольческой армии территориях продолжал действовать юлианский календарь.

37

Цит. по: Там же. С. 136.

38

Керенский А. Ф. Указ. соч. С. 160–161.

39

См.: Ленин В. И. Избранные сочинения. В 10 т. Т. 8.- M: Политиздат, 1987. С. 150.

40

Булдаков В. П. Красная Смута: Природа и последствия революционного насилия. — М.: РОССПЭН, 1997. С. 239.

41

Мамонтов С. И. Походы и кони: Воспоминания о Гражданской войне// Подъем — 1992 — № 5/6 — С. 8–9.

42

Деникин А. И. Очерки Русской Смуты: Крушение власти и армии. С. 147.

43

Мамонтов С. И. Указ. соч. С 11.

44

Там же. С. 12.

45

Кремлев И. Л. Былое: Из воспоминаний. — М.: Молодая гвардия, 1959. С. 9.

46

Александр Иванович Гучков… С. 75.

47

Там же. С 73, 75.

48

Там же. С. 72.

49

Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 34.

50

Иоффе Г. З. Указ. соч. С. 44.

51

Верховский А. И. Указ. соч. С. 147–148.

52

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 74. Л. 511 об.

53

Иоффе Г. З. Указ. соч. С. 44, 119.

54

Там же. С. 64.

55

Александр Иванович Гучков… С. 76.

56

Деникин А. И. Очерки Русской Смуты: Крушение власти с. 299

57

Там же. С. 436.

58

Там же. С. 330–331.

59

Там же. С. 329.

60

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 188.

61

Столыпин А. А. Записки драгунского офицера (1917–1920 гг.)//Русское прошлое — 1993 — Кн. 3 — С. 20.

62

РГВИА. Ф. 2740. Оп. 1. Д. 286. Л. 12.

63

Материалы для истории Корниловского ударного полка/Сост. М. Н. Левитов. — Париж, 1974. С. 15.

64

Деникин АИ. Очерки Русской Смуты: Крушение власти и армии. С. 335.

65

Цит. по: Там же. С. 310.

66

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 74. Л. 514.

67

Там же. Ф. 2740. Оп. 1. Д. 286. Л. 20.

68

Веркеенко Г. П., Минаков С. Т. Московский поход и крушение «добровольческой политики» генерала А. Деникина. — М.: МГОПИ, 1993 С. 25.

69

Волков С. В. Русский офицерский корпус. — М.: Воениздат, 1993. С. 353.

70

РГВИА Ф. 2740. Оп. 1. Д. 283 Л. 10.

71

Октябрь на фронте: Воспоминания/Коллектив авторов. — М.: Воениздат 1967. С. 247.

72

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 74. Л. 507.

73

Там же. Л. 509 об.

74

Кремлев И. Л. Указ. соч. С. 6–7.

75

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 56.

76

Там же. Л. 46.

77

Там же. Л. 46 об.

78

Там же. Л. 51.

79

Александр Иванович Гучков… С. 102.

80

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 72.

81

Там же. Л. 90; Ф. 2003 Оп. 2. Д. 348. Лл. 41, 43.

82

Там же. Ф.69. Оп.1. Д.75. Лл. 89–90 об.

83

Там же. Д. 74. Л. 536 об.

84

Деникин АИ. Очерки Русской Смуты: Крушение власти и армии. С. 434–435.

85

Материалы для истории Корниловского… С. 60.

86

Иванов Н. Л. Контрреволюция в России в 1917 г. и ее разгром. — М: Мысль, 1977. С. 120.

87

Врангель П. Н. Указ. соч. Кн. 1. С. 34–35.

88

Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. В 2 т. Т. 2. — Париж, 1970. С. 198.

89

Гиацинтов Э. Н. Трагедия русской армии в 1917 году/Предисл., подгот. текста и коммент. В. Г. Бортневского//Русское прошлое — 1991 — Кн. 1 — С. 95, 96, 112.

90

Октябрь на фронте. С. 165–166.

91

Гиацинтов Э. Н. Трагедия русской армии в 1917 году. С. 99.

92

Материалы для истории Корниловского… С. 16, 18.

93

РГВИА Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 120.

94

Там же. Л. 122.

95

Там же. Л. 106.

96

Там же. Л. 121.

97

Там же. Л. 128.

98

Будберг А. Л. Дневник//Архив русской революции. В 22 т. Т. 12- Берлин, 1922. С. 232.

99

Там же. С. 203; Гиацинтов Э. Н. Трагедия русской армии в 1917 году. С. 87.

100

РГВИА. Ф. 69. Оп. 1. Д. 75. Л. 179.

101

ГАРФ. Ф. Р-58 8 1. Оп. 1. Д. 259. Л. 2.

102

Там же. Л. 22.

103

Станкевич В. Б. Воспоминания 1914–1919 гг.//В. Б. Станкевич. Воспоминания 1914–1919 гг. Ю. В. Ломоносов. Воспоминания о мартовской революции 1917 года/Сост., вступ. ст., примеч. АС. Сенина. — М: РГГУ, 1994. С. 137.

104

Макаров П. В. Партизаны Таврии. — М: Воениздат, I960. С. 40–41.

105

Октябрь на фронте. С. 246.

106

РГВИА Ф. 69, Оп. 1. Д. 74. Л. 538.

107

Будберг А. П. Указ. соч. С. 228.