Андропов против Андропова

Вскоре стало ясно, что гораздо больше, чем идеологические разногласия между германскими социал-демократами и советскими коммунистами, Брандта волновала судьба писателя Солженицына.

Это было как раз то время, когда набирала силу конфронтация между официальными властями и русским писателем — автором «Матрениного двора» и «Одного дня Ивана Денисовича».

Суслову не дано было понять, что любые репрессии против уже известного литератора лишь возведут его в ранг мученика в глазах мировой общественности. А значит, непременно усилят симпатии к нему, в особенности же в России, где трогательно жалеют как пьющих, так и гонимых.

Однажды Хайнц Латте, читавший Солженицына и много писавший о нем, неожиданно заключил:

— Не берусь судить о литературе, но уверен, что своей популярностью Солженицын в первую очередь обязан Суслову и руководству Союза писателей, где его так бесцеремонно отвергли.

Позже к двум названным Хайнцем силам не без оснований можно было причислить и третью — Андропова.

Неизвестно, был ли Вилли Брандт поклонником таланта Солженицына, но то, что он является человеком благородным, не вызывает сомнений. Он испытывал сострадание к преследуемым. Большое влияние оказали на него в этом немецкий писатель Генрих Бель и советский виолончелист Мстислав Ростропович. Известно, что Брандт преклонялся перед талантом обоих и не мог не прислушаться к их мнению.

В 1973 году на Западе получили хождение самые драматические прогнозы по поводу дальнейшей судьбы Солженицына. Бель постоянно обращался к Брандту с просьбой воспользоваться своим прямым контактом с Брежневым и отвести угрозу, нависшую над писателем. Брандт не остался глух к этим обращениям.

Теперь среди непрерывно обновлявшихся политических тем, которые обсуждали канцлер и генсек, появилась одна постоянная — Солженицын. С присущей ему последовательностью Брандт через равные промежутки времени вновь и вновь напоминал Брежневу о своей озабоченности. Однажды он сформулировал свой подход к вопросу следующим образом:

«Не представляю, как будут строиться наши отношения, если с писателем Солженицыным произойдет трагедия».

В Москве настойчивое заступничество канцлера в разное время воспринималось по-разному. До тех пор, пока конфронтация советской власти с писателем не касалась Андропова, а проходила преимущественно в плоскости борьбы с ним идеологов от партии и Союза писателей, Андропов при личных встречах и по телефону старательно информировал Генерального секретаря о каждом очередном заступничестве Брандта. Как и все остальные члены советского высшего руководства, он побаивался «серого кардинала» и надеялся, что, идя навстречу Брандту, Брежнев найдет способ заставить идеологов искать компромисс с писателем.

Андропов четко отдавал себе отчет, что в противном случае рано или поздно решение проблемы будет переложено на вверенное ему ведомство, иными словами, станет его проблемой и неизбежно столкнет его с интеллигенцией. Вот этого-то он стремился во что бы то ни стало избежать, ибо в его плане преобразования общества ей, интеллигенции, отводилась главная роль.

Эта убежденность Андропова явилась также результатом его восприятия событий 1956 года в Венгрии, событий, глубоко и на всю жизнь его травмировавших. Мне трудно определить, чего в его отношении к интеллигенции было больше — страха или уважения, но он часто говорил, что интеллигенция заслуживает самого серьезного и продуманного отношения, ибо именно она «формирует сознание масс».

И все же Суслов переиграл Андропова, убедив Брежнева, что Солженицын представляет серьезную угрозу для всего советского строя, а потому и обезопасить страну от его деятельности должно специально для того существующее ведомство. С того момента все совершенно переменилось.

Отныне, докладывая Брежневу об очередной просьбе о заступничестве, переданной Брандтом, Андропов практически действовал против самого себя. Особенно явственно это проявилось в дни подготовки визита Брежнева в ФРГ ранней весной 1973 года.

— Юра, давайте же, наконец, решать вопрос с Солженицыным! А то ведь получится ерунда. Судя по настроению Брандта, о котором ты мне регулярно докладываешь, он обязательно задаст мне вопрос о Солженицыне. И как я буду выглядеть?

Если Генеральный секретарь всерьез сомневался, будет ли он выглядеть блестяще во время своего долгожданного визита в Западную Германию и спрашивал об этом своего подчиненного, то для последнего это звучало как упрек, за которым могло последовать все, что угодно.

Фраза «давайте решать» означала, что Генеральному надоело выслушивать разные мнения и больше всего на свете ему хотелось, чтобы эта проблема была снята, чем раньше, тем лучше. Уж во всяком случае, до его отъезда в Германию.

Как это сделать, не знал никто. Однако все прекрасно понимали, что карать интеллигенцию, да еще пишущую— занятие неблагодарное. А посему каждый старался перевалить ответственность с себя на другого: Союз писателей на идеологический отдел ЦК КПСС, а тот, в свою очередь, на карательный орган — КГБ.

Однажды в беседе с Ледневым Брандт поинтересовался, почему советское руководство не позволит выехать из страны всем не согласным с существующими порядками, но способным прекрасно реализовать себя на Западе. Солженицын, например, издается громадными тиражами и в Европе, и в Америке, а потому является человеком весьма состоятельным. Вот пусть и живет на свои гонорары, творя для всего человечества. А вместо этого он гоним и вынужден искать приюта у своих друзей на родине.

Идея сама по себе была не новой. Еще в 1922 году, во времена куда более жесткие, Луначарский, отвечавший в правительстве Ленина за вопросы просвещения, известный гуманист, воспользовался своей властью, чтобы организовать выезд за границу многих талантливых русских людей, сохранив им жизнь, а миру их таланты.

Роль Луначарского импонировала Андропову куда больше той, на которую его обрекли обстоятельства, но на пути ее реализации возникла серьезная трудность.

К 1973 году большая часть интеллектуалов, покинувших СССР по идейным, политическим и материальным соображениям, оказалась вынужденной искать себе применения на радиостанциях, в редакциях газет и журналов, созданных и финансируемых с целью ведения активной и массированной антисоветской пропаганды.

Суслов и подчиненные ему идеологи называли эмигрантов «пятой колонной» и категорически выступали против дальнейшей утечки на Запад умов, способных и впредь усиливать и питать интеллектуально пропагандистскую войну против СССР.

Сусловской же командой был выдвинут тезис: здесь мы можем воздействовать на них, а «оттуда» они станут воздействовать на нас.

Серьезным аргументом сусловцы сочли неизвестно кем подготовленный технический анализ перспектив развития спутникового телевидения. Согласно докладу, в ближайшие годы небо над Советским Союзом должно было заполниться иностранными спутниками, передающими сплошь антисоветские программы, бороться с которыми никакой возможности не представлялось. Мысль о том, что в один прекрасный день на экране перед глазами отечественного телезрителя вместо привычной физиономии штатного пропагандиста появится борода проповедника Солженицына, шокировала не только идеологов.

Таким образом, размышления Брандта о предоставлении диссидентствующим советским интеллектуалам возможности переместиться в юдоль их грез накладывались на крайне неблагоприятно удобренную почву.

7 октября 1972 года в Москву прилетел Бар. Входе первой же встречи с Громыко они договорились по ряду вопросов, в том числе и об обмене военными атташе. Узнав об этом последнем обстоятельстве, я заочно возненавидел того, кто займет этот пост в Бонне, ибо мне было совершенно очевидно, что блистать на начищенном паркете дворца Петерсберг в роскошном, сверкающем позументом парадом мундире, должен был, по всем статьям, именно я, а не кто иной.

У Генерального секретаря КПСС Леонида Брежнева, нужно признать, шансов поехать в Бонн имелось куда больше моего. Он знал, что немецкий гость привез для него приглашение от канцлера ФРГ посетить страну, и не прочь был услышать это из его, гостя, собственных уст. Добрая весть располагает думать благосклонно о гонце, ее принесшем. И наоборот.

Бар произвел на Брежнева прекрасное впечатление, несмотря на то, что в конце беседы попытался-таки вставить какую-то отсебятину во спасение Солженицына. После ухода гостя Брежнев принялся подробно расспрашивать Андропова, что значит пост статс-секретаря или министра, какой у него месячный оклад, какая положена ему машина и какими привилегиями он вообще пользуется.

Андропов позволил себе пошутить: уж не собирается ли Генеральный секретарь пригласить Бара к себе в аппарат, прицениваясь, во сколько это обойдется?

Вот о том-то он и подумывает, в тон ему ответил Брежнев, поскольку Бар кажется куда умнее многих секретарей ЦК. Обоим мысль эта страшно понравилась, и они долго еще перешучивались, представляя, что скажут другие члены Политбюро о таком назначении.

Хвалебную оценку, данную Брежневым, я Бару не передал, из опасения, что предпочтение, отданное ему перед иными секретарями ЦК, вызовет «головокружение от успехов».

От официального приглашения до официального согласия прошло полгода. Визит мог и должен был стать только «эпохальным». Стало быть, требовал времени для подготовки. Кроме того, до его начала следовало основательно пересмотреть состав Политбюро, многие члены которого не слишком охотно поддерживали брежневские начинания.

В конце апреля 1974 года Пленум ЦК вывел из состава Политбюро Петра Шелеста и Геннадия Воронова, заменив их министром обороны Андреем Гречко, главой внешнеполитического ведомства Андреем Громыко и ведомства госбезопасности Юрием Андроповым. Двух последних Брежнев неизменно старался удерживать на одном уровне во всех отношениях. Они были его надежной опорой в партийном руководстве, однако отношения с каждым из них строились по-разному.

Что касается Громыко, то они оба принадлежали к одному поколению, в разное время занимали видные, пусть и совершенно различные, посты; иными словами, находились «в одной обойме», а потому обращались друг к другу на «ты». Близких отношений, впрочем, не поддерживали, «домами» не дружили, прежде всего из-за различия в темпераменте.

С Андроповым дело обстояло сложнее. Он был на поколение младше, знакомство по-настоящему давним назвать было нельзя, и в силу совокупности всех различий сложилось так, что Брежнев говорил ему «ты», даже и не предполагая, что услышит то же в ответ. Вместе с тем, Андропов был допущен в самые темные закоулки интимной жизни Генерального секретаря и его семьи.

Помню, как при мне позвонил Брежнев и долго жаловался Андропову на зубную боль под коронкой, на всех кремлевских врачей, просил выяснить, так ли уж хороша на деле новая знаменитость стоматолог Никитина и можно ли ей доверить свою больную челюсть.

После каждого выступления на съездах или пленумах он непременно звонил Андропову и интересовался его мнением. Это всякий раз, естественно, было для Андропова тяжелым испытанием. Речевой аппарат Генерального ветшал столь быстро, что он с каждым разом все хуже артикулировал слова, а потому оценка его выступлений неизменно превращалась в моральную пытку и становилась пробой дипломатического искусства.

5 апреля было официально объявлено о предстоящем в мае визите Брежнева в ФРГ. До его начала осталось, таким образом, менее полутора месяцев. Суматоха началась невообразимая. Больше всего хлопот досталось сотрудникам протокольной службы с обеих сторон.

Брежнев должен был стать первым главой советского государства, приглашенным посетить Бонн с официальным визитом. Прежде в Бонне бывал только Анастас Микоян, но это— совершенно иной протокольный уровень. Основная сложность при организации визита заключалась в том, что состояние здоровья Генерального секретаря требовало особого распорядка дня.

Брежнев страдал бессонницей. Никакого систематического лечения не проводилось, а постоянно сопровождавший его повсюду врач имел при себе небольшой темный чемоданчик, набитый небольшими пакетиками со снотворными различной силы воздействия. В шутку саквояжик называли «черным ящиком». В случае, если желаемый эффект содержимым одного пакетика достичь не удавалось, из «черного ящика» извлекался следующий пакетик.

Очень скоро Брежнев оказался накрепко привязанным к этому чемоданчику. Помимо того, с целью повышения работоспособности, члены Политбюро порешили сделать обязательным для себя часовой ежедневный сон после обеда. Брежнев неукоснительно следовал этой партийной установке. Отобедав, он отправлялся в специально оборудованную для покойного сна комнату, смежную с рабочим кабинетом, принимал пакетик снотворного и укладывался на покой. Если Морфей медлил со своими объятиями, то Брежнев взывал недовольным голосом его лейб-медику: «Не берет, дай покрепче!»

После этого доктор послушно доставал из чемоданчика аккуратный пакетик под следующим номером и относил его страдающему дневной бессонницей генсеку.

Очнувшись от такого искусственно спровоцированного сна, Брежнев долго приходил в себя, нетвердыми шагами передвигаясь по кабинету, словно после похмелья. Естественно, что подобный режим должен быть сохранен и на время визита, причем Брежнева и Громыко следовало разместить рядом, но с учетом табели о рангах.

13 мая правительственный самолет совершил посадку в аэропорту Кёльн-Бонн. Отгремели гимны, Брандт и Брежнев обменялись речами и направились в Бонн.

Тем же вечером во дворце Петерсберг состоялся торжественный и пышный прием, данный немецкой стороной. На следующий день в здании Министерства иностранных дел ФРГ Брандтом, Громыко и Шеелем были подписаны договоры об экономическом, техническом и культурном сотрудничестве. Протокол об установлении прямых воздушных сообщений подписал один из самых приближенных к Брежневу— министр гражданской авиации Борис Бугаев. Который, со слов Андропова, на одном из празднований дня рождения Брежнева, произнося тост за юбиляра, не удосужился заглянуть в толковый словарь и впервые назвал его не «генеральным», а «гениальным» секретарем и при этом не поперхнулся. Впоследствии, гениальным его называли все, включая ныне здравствующих.

Мужество летчика было вознаграждено: он стал маршалом авиации и получил очередную Золотую Звезду Героя.

В ходе подготовки к визиту встал вопрос: какое внимание должен генеральный секретарь уделить оппозиции? Наиболее проблематичной и вызвавшей максимум разногласий, оказалась идея его встречи со Штраусом. В те годы в Советском Союзе Штрауса воспринимали лишь как «поджигателя войны». Иных эпитетов он ни в периодических изданиях, ни в политической литературе ни разу удостоен не был.

Мнение советского посольства, советских внешнеполитических ведомств и индивидуальные воззрения экспертов-германистов далеко разошлись.

Одни считали встречу вполне допустимой, другие убеждали, что она совершенно непозволительна, и лишь немногие считали, что каждый дальновидный политик, нанося визит в страну, встречается не только с теми, кто правит ею сегодня, но и с теми, кто может встать «у руля» завтра.

Брежнев попросил нас выяснить мнение Брандта на этот счет, и был искренне удивлен, узнав, что канцлер с энтузиазмом высказался в пользу такой встречи.

Подобная открытость и непредвзятость в подходе были для Брежнева столь непривычными и удивительными, что надолго повергли его в размышления. Из этого состояния генсека вывела одна небольшая деталь. Она же, вполне возможно, послужила и той последней каплей, которая окончательно перевесила чашу весов в пользу встречи со Штраусом.

Однажды, выступая перед избирателями, Эгон Бар следующим образом охарактеризовал баварского лидера:

«Штраус представляет собой мощную атомную электростанцию с предохранителями от сельского электродвижка».

Услышав это, Брежнев долго смеялся, после чего решительно заявил:

— Я должен повидать этого человека!

Сказано — сделано. Брежнев встречался со Штраусом не только в рамках первого своего визита, но и позже. И Штраус ни разу не разочаровал его.

Одна из таких встреч Брежневу особенно запомнилась, но о ней — несколько позже.

О том, как проходил визит Брежнева в Западную Германию поздней весной 1973 года и какое впечатление он произвел на немцев, написано и рассказано немало. Здесь интереснее рассказать о том, какое впечатление на Брежнева произвела страна и люди, с которыми ему довелось встречаться.

22 мая Брежнев, завершая визит, во второй раз прослушал советский и немецкий гимны, стоя на летном поле аэропорта Кельн-Бонн, попрощался с канцлерской четой и всеми, кто явился для проводов, после чего вылетел в Москву, преисполненный самых положительных впечатлений.

Члены его семьи и люди из близкого окружения не раз вспоминали потом, что такого приподнятого настроения он никогда не привозил прежде из поездки за рубеж. Позже сам Брежнев так часто возвращался к эпизодам этой поездки, что рассказы эти поневоле со временем стали напоминать заезженную грампластинку с бесконечными повторами.

Любопытно, что привычных восторгов по поводу совершенства автострад, автомобилей и уютного достатка хорошо организованной жизни в его историях было очень мало. Куда больше его увлекали люди.

Брежнев отнюдь не был гением, как это утверждали в обмен на блага и звезды авиационные маршалы, не был он даже и выдающимся организатором, в чем его убеждали те, кто был чуть попорядочнее первых. Но было у него одно достойное качество, которое никто не хотел замечать: Брежнев был от природы наделен даром хорошо разбираться в людях. Благодаря ему он пришел к власти, благодаря ему же и удерживал ее до самой смерти.

В Германии на него наибольшее впечатление произвели три лидера: Брандт, Шмидт и Штраус. Брандта он назвал «благородным политиком», не способным на предательство, «которого, однако, легко предадут другие». С точки зрения Брежнева, опытного партийного руководителя, пришедшего к власти при помощи искусно построенной закулисной интриги, это была уничтожающая партийная характеристика политическому деятелю, к человеческим качествам которого он относился с величайшей симпатией.

В принципе же, тогда это высказывание прозвучало почти как пророчество Христа, вызвавшее лишь снисходительные улыбки, в том числе и у Андропова.

Ровно год спустя, когда преданный Венером Брандт был вынужден уйти в отставку, Андропов, желая утешить тяжело переживавшего это событие Генерального секретаря, напомнил ему сказанные им слова.

Брежнев не удивился собственной прозорливости. Однако, пребывая в подавленном настроении, вместо благодарности за подтверждение его мудрости, судя по рассказу Андропова, сделал ему серьезный упрек: «Нужно было помочь Брандту как следует разобраться в ситуации, раз уж мы располагали информацией о его окружении». С канцлером Г. Шмидтом Брежнева очень сближал тот факт, что они оба были ветеранами Второй мировой войны. Брежнев, конечно, и близко не сыграл в ней той роли, которую ему приписали позднее биографы, но он действительно прошел ее до конца, и как у каждого человека с подобной судьбой война оставила в его душе свой след навсегда.

Политическая и человеческая мотивации позиции Гельмута Шмидта, совсем молодым человеком участвовавшим в тяжелейшей кампании против России, были ему понятны. Брежнев рассказывал, в частности, что как-то в разговоре Шмидт гипотетически предположил, что он и Брежнев могли стрелять друг в друга. Мысль о том, что Генеральный секретарь ЦК КПСС мог стрелять в канцлера ФРГ, либо быть застреленным его пулей, настолько поразила Брежнева, что, по его признанию, он готов был расплакаться от отчаяния.

Особенно же часто в рассказах о визите в Германию Брежнев возвращался к своей встрече со Штраусом. И всякий раз, как это часто происходит с пожилыми людьми, история дополнялась новыми красками и подробностями, хотя суть оставалась неизменно. Уже сформировавшаяся версия в последних пересказах Брежнева выглядела примерно так.

Во время одной из встреч по окончании деловой части разговора, Брежнев и Штраус вышли на улицу, и тут баварец, как бы на прощанье сказал:

— Господин Генеральный секретарь, может быть, я не слишком хороший политик, поскольку часто был близок к цели, но ни разу ее не достиг, оставаясь вечно вторым. Но, поверьте, я неплохой историк, а потому вот о чем хочу вам напомнить: в те времена, когда Россия и Германия были вместе, в Европе неизменно царили мир и порядок. Стоило им вступить в междоусобицу, и в Европе начинался полный хаос. Так было и так будет.

Брежнев, наоборот, был удачливым политиком и никудышным историком. Потому даже столь популярно-поверхностный анализ российско-германских отношений потряс его воображение. Это высказывание Штрауса он позже цитировал много раз по разным поводам и в первую очередь как подтверждение верности выбранного им курса на сближение СССР и ФРГ.

Внутриполитический резонанс визита Брежнева в ФРГ свелся к развертыванию новой кампании его возвеличивания у нас в стране. Соперничество льстецов, как известно, не знает границ, а потому чаще всего приводит к абсурду.

В окружении Брежнева были люди, которые в силу обязанностей либо добровольно занимались подсчетом того, кто и сколько раз в своей речи поминал — понятно, комплиментарно — имя Генерального секретаря. После чего составлялась сравнительно-статистическая таблица, по которой можно было, опираясь на цифры, судить о степени верноподданничества.

Все высокопоставленные чины прекрасно осознавали комичность своего положения, однако выступать против или подсмеиваться над чудачествами и слабостями стареющего автократа позволяли себе немногие, да и то лишь наедине с собой и к тому же негромко…

Андропов не был исключением, и его несогласие находило выход в лучшем случае в форме косвенного недовольства некоторыми существовавшими при Брежневе порядками.

Аскет по натуре и образу жизни, он никак не мог, например, смириться с распространившимся при Брежневе ритуалом мужских затяжных поцелуев в губы при официальных встречах и проводах.

Однако все это не выходило за рамки брюзжания в кругу доверенных людей — и не больше.

Андропов мог рекомендовать Брежневу изменить внешнеполитический курс в отношении Америки, Германии, даже Израиля, но и он никогда не осмелился бы советовать ему отменить целовальную процедуру. Поцелуи — несомненно область интимная и вторгаться в нее не было разрешено никому. На сей раз, однако, судьба не осталась безразличной к привычному для политиков расхождению между словом и делом.

Мне довелось быть свидетелем, как она наказала Андропова за это дважды в один вечер.

Если бы судьба всегда была так бдительна, по крайней мере к тем, кто нами правит, мир наверняка выглядел много лучше, чем сегодня.

А дело было так.

Однажды перед очередной моей поездкой в Германию Андропов пожелал обсудить со мной ряд проблем, связанных с ФРГ, причем местом встречи на сей раз он выбрал не кабинет, а служебную квартиру, что случалось крайне редко.

Я прибыл за 5 минут до назначенного времени. Хозяйка любезно пригласила меня в гостиную и сообщила, что «сейчас позвонили из машины и просили передать «гостю», что Юрий Владимирович несколько задерживается в аэропорту Внуково-2, где встречает делегацию. Чтобы не было скучно коротать время, хозяйка предложила мне кресло, принесла чай и включила телевизор.

То было время, когда в Москву по разным юбилейным поводам регулярно слетались руководители братских компартий, и каждому члену Политбюро предписывалось встречать тех, с кем он ранее или в настоящее время поддерживал наиболее тесные отношения. Именно по этой логике Андропову всегда выпадали руководители соцстран.

Если память мне не изменяет, в тот вечер в Москву прибыл глава правительственной делегации Монголии. Андропов приехал минут через 30. По голосу, донесшемуся из прихожей, уже было ясно, что хозяин находится в дурном настроении и не собирается скрывать причин, выведших его из себя. Едва мы поздоровались, как он, еще стоя, разразился длинной тирадой.

— Это же надо себе представить! Выходит из самолета совершенно больной человек, из носу капает, глаза слезятся, весь в поту, и тут же целоваться лезет! Ну, извинись, скажи, что болен… Да и вообще, за каким дьяволом нужно мужчинам лобызать друг друга! За всю жизнь я не перецеловал столько женщин, сколько за эти дни мужиков. Вот уж поистине отвратительное зрелище…

Заговорили о деле, и Андропов невольно отключился от раздражавшей его темы, а когда подали чай, даже пошутил по поводу щедрости хозяйки, не пожалевшей для него сахара. Но тут-то все и произошло.

За чаем, как всегда ровно в 21 час последовали телевизионные новости, первой темой которых был приезд в Москву представителей братских коммунистических партий и встреча с некоторыми из них Генерального секретаря ЦК КПСС. Сюжет был не нов, но всегда торжественен. В золоченом кремлевском зале послушно, как пионеры, выстроились в одну шеренгу члены Политбюро. В этом варианте Андропову не за кого было спрятаться, хотя и удалось значительно сместиться вправо от почетной середины.

Но вот Брежнев двинулся вдоль шеренги навстречу гостю, который оказался проворнее хозяина, вследствие чего встреча их произошла не в центре, как запланировано, а правее, и по иронии судьбы прямо перед Андроповым. Руководители замерли в объятиях друг друга. Там же замерли и телекамеры, невыносимо долго держа картинку с бесконечным театральным поцелуем. И все это на фоне счастливо улыбающегося и непрерывно аплодирующего Андропова.

Присутствие двух Андроповых— скептически осуждающего и лучезарно-аплодирующего по одному и тому же поводу — было слишком для одной гостиной.

— Черт знает что, — не выдержал он, встал и выдернул вилку телевизора из розетки. Наступила тягостная пауза. Мы с трудом завершили деловую часть разговора и скоро разошлись. Андропов уезжал в еще более подавленном настроении, чем прибыл.

Второе наказание последовало через три дня, когда он слег с тяжелейшим гриппом, из которого долго и не без потерь мучительно выкарабкивался.

Выключить телевизор и заразиться гриппом — вот все, что в ту пору мог позволить себе человек, которому предстояло сменить Брежнева на посту главы государства.